CC BY
22
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ*НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 11
СОЦИОЛОГИЯ
3
издается с 1991 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2.11 рефераты 98.03.001 -98.03.022
МОСКВА 1998
-Ь-e
4,^-7-----------------------
I
98.03.005-006. ЕВРОПЕЙСКАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ И НАЦИОНАЛИЗМ.
98.03.005. БАЙЕР И. Европейская идентификация и национализм. BAYER J. Europaische Identitat und Nationahsmus // Wege zu einem anderer Europe. — Koln, 1997 — S 20-33 98 03.006. КОЛШТРУК М. О современном значении национал-социализма.
KOHLSTRUCK М. Zur Gegenwartsbedentung des Nationslsocialismus // Leviathan. — Opladen, 1996. — Jg. 24, H 2 — S. 155-161.
В сегодняшней Европе имеют место две противоположные тенденции: глубокие процессы интеграции и дезинтеграции. Они существенно меняют политическую структуру континента и ставят новые проблемы перед политической теорией, считает Иосиф Байер. Интенсивная интеграция западной части Европы позволяет ставить вопрос о наднациональном единстве политически связанных государств. Обсуждению подлежит лишь политический принцип этого единства — союз по типу немецкого федеративного государства, или конфедеративный союз государств, или просто лишенное политического структуирования объединенное общество благоденствия, (с. 21).
Понятие “наднациональное сообщество” подразумевает перенос суверенных прав (в концепциях Бодена и Гоббса они приписывались суверену) на представителей власти суверенных национальных государств. При политической интеграции наблюдается релятивизация идеи национального государства как “снизу”, так и “сверху”. На гражданско- административном уровне получает распространение процесс регионализации, на государственно-управленческом уровне — расширение масштаба наднациональных решений и образование общеевропейских центров (с.22). Этим явлениям способствует экономическая глобализация производственных структур, систем сообщения и коммуникации, а также растущее самосознание локальных представителей власти в противовес национальным политическим центрам, в особенности там, где традиции этнически культурных автономий еще живы. Этот феномен получил название “Европа регионов”.
Поднимаемый сейчас вопрос о роли и влиянии национальных государств автор считает преждевременным, во всяком случае в
обозримом будущем. Во-первых, наднациональная политическая организация еще очень слаба. Общие решения принимаются пока с большим трудом. И хотя Европейская комиссия взяла на себя определенные правительственные функции, национальные государства по-прежнему составляют безусловную основу Европейского союза. Во-вторых, культурная идентичность отдельных народов также не теряет своего значения. Европа, очевидно, представляет собой счастливый случай мультикультурности. Байер полагает, что европейская идентичность усиливается при
процветании локальных культур. Национальное государство остается абсолютной точкой отсчета в современном политическом мышлении. Все наши представления о демократии и правах связаны с ним как фундаментом политического сообщества. Европейский суд не имеет, например, даже средств для реализации осуждающих санкций
(Дарендорф заметил по этому поводу, что “идеологией хорошей погоды” нельзя обеспечить реальных прав) (с.23). Общеевропейские органы не гарантируют также народовластия. Легитимность власти Европейской комиссии опосредована демократической
легитимностью суверенных национальных правительств и
парламентов. Законность политического порядка включает не только правовое поведение и соотвествующие организации, но и идентификацию граждан с ним и его политическими представителями. До сих пор это удавалось только в рамках национальных государств. Автор размышляет также о возможности евронационализма, основываясь более подробно на анализе понятий “нация” и “национальная идентичность”. Ссылаясь на мнения современных теоретиков, в частности Б.Андерсона, Байер указывает на “искусственность” данных понятий, хотя их идентификация с представлением о политическом сообществе окончательно сложилась под давлением нужд государства. М.Вебер полагал, что политическая власть повлияла на становление национального самосознания посредством политического языка (государственный язык внедряется по образцу местного) (с.25). Э.Балибар рассматривал нацию как сообщество, обладающее общей судьбой и имеющее собственную задачу. Геллнер объединяет политическое и культурное единство. В этом контексте, замечает Байер, кажется почти парадоксальным представление о национальном государстве как символе демократии. Чувство принадлежности к некоему, считающемуся солидарным,
сообществу дает, однако, ложное чувство защищенности, не подтвержденное реальными политико-правовыми и социальными мерами. Прочно установленные границы национальных государств вдруг зашатались под натиском желаний “национального передела”.
Национализм расцвел даже в тех странах, где претензия на национальное самоопределение давно уже была удовлетворена. Объяснения ищут в так называемой гипотезе “холодильника”. После “холодной войны”, во время которой национальные разногласия и конфликты были заморожены, они неожиданно вдруг подали признаки жизни. Другая гипотеза — это гипотеза “пустоты”, “вакуума”: потребность в коллективной идентичности после распада коммунистического коллективизма удовлетворяется в национальной идентичности. Особенно это видно там, где структура гражданского общества еще очень недифференцирована, что было совершенно нормальным в условиях монополии коммунистической власти. Третье объяснение состоит в том, что национализм есть ответ на запрос новых политических элит, которые в условиях глубокого кризиса легитимности государства надеются получить от национализма дополнительные ресурсы легитимности. Посткоммунистические бюрократы и новые менеджеры играют национальными чувствами ради удержания власти.
Существуют различные проявления национализма, например, национализм, сопровождающий процесс превращения статуса бывших ведущих наций в статус меньшинства в новых государственных образованиях (случай русских в Латвии и вообще в Прибалтике) или другой вариант — национальное большинство ущемляет в управленческих сферах интересы меньшинств (венгерское меньшинство в Румынии). Наконец, вариант, когда старая номенклатура хочет сохранить себя в национальном обличьи, когда консервативная элита идеологически представлена остатками докоммунистического политического класса — прежней буржуазией или диссидентами (пример — Улманис, племянник президента Латвии в 1933 г.; то же в других странах Прибалтики, Польше, Венгрии). При всех условиях национализм, по мнению автора, может быть приглушен электоральной “коррекцией”.
Итак, культурные традиции европейских народов чрезвычайно различны, и заблуждаются те, кто проецирует единство Европы на далекое прошлое, представляя его как заветную утопию. “Общая
9-5445
Европа” служит скорее программной идеологией. Критик евронационализма А.Скед (Лондонская щкола экономики и политики) выделяет пять распространенных в настоящее время общеевропейских мифов: 1) Европа как своеобразная цивилизация — порождение искаженного осмысления истории. Оно направлено против национальных делений, которые до сих пор приводили только к войнам; 2) единое развитие Европы, начиная с античной Греции и до сегодняшнего Брюсселя, обязано христианству, рационализму и демократической революции. Скед по этому поводу замечает, что исходная точка — средиземноморская цивилизация — была не только европейской, но и малоазиатской и северо-африканской, а “христианство является синкретической религией” (с.30). Миф о самой Европе — финикийского происхождения. И вообще, уместнее говорить о многих традициях. И сейчас не существует общеевропейской культуры, но есть отдельные национальные культуры европейских стран; 3) миф евроцентризма, возвещающий о том, что Европа снова стала центром мира и должна им оставаться, как это уже однажды было; 4) миф о хороших и плохих европейцах, которые вносят разный вклад в развитие Европы; 5) миф европейского федерализма, скрывающий претензию на новую сверхвласть.
Автор предполагает, что за обобщением Скеда, как британского представителя Европейского союза, стоит боязнь европейской интеграции. Он также расходится с ним в оценке силы Европы, состоящей, якобы, в невытесненном различии культурных укладов отдельных стран и в мирном решении конфликтов, проистекающем из этого различия.
В заключение Байер взвешивает шансы “вхождения в Европейский союз освббодившейся восточной части” (с.32). Первоначальная эйфория относительно Западной Европы в этом регионе прошла. Прежде она была идеологическим противовесом коммунистическому тоталитаризму. “Железный занавес” пал, но воздвигнуты “замшевые занавесы” социально-экономического порядка (с.32). Приспособление к европейским стандартам требует обоюдной активности и инициативы!1 Пока старая Европа относится к восточным импульсам слишком отстраненно и сдержано.
О связи европейского национализма с политикоидеологической стратегией размышляет также Михаил Колштрук,
показывая ее на примере современного отношения к национал-социализму в Германии.
Колштрук стремится выявить чисто социальное понимание национал-социализма. Он напоминает, что вплоть до недавнего времени бывшие активисты национал-социализма в Германии занимали ведущие посты в различных сферах жизни. По поводу их прошлого царило упорное молчание, усиливающее конфликт поколений. Молодые поколения хотели знать, как это было возможно. Но сейчас уже не у кого спрашивать об ответственности: те, кто был ответственен за прошлое, ушли. С потерей живого биографического свидетельства режим национал-социализма окончательно стал историей (с. 156).
Следующее, на что обращает внимание автор, — социологический характер дискуссии о национал-социализме последних лет, расширение контекста за счет понятий “модерн”, “модернизация”, “рациональность” и пр. Заметна также денационализация темы национал-социализма. Если раньше задавались вопросы об источниках национал-социалистических идей, и они связывались с немецкой национальной спецификой, с ранней историей Германии, то теперь говорят об их обусловленности процессом модерна. В целом исследования сегодня отличают две фигуры мысли: “диалектического единства” и “континуальности” модерна, объединенные негативной целью — предотвратить превращение событий Аушвица окончательно только в историю (с.157).
В настоящий момент можно наблюдать оживление интереса к “диалектике Просвещения”, которая содержит проблематичное допущение о том, что мировая история разумна, выдвинутое, правда, еще Гегелем. Критическая теория Хоркхаймера и Адорно спасла этот тезис, изложив имманентную диалектику разума в негативном ключе. Согласно такому воззрению, разум модерна имеет не только оптимистическую сторону. В своей направленности против мифа, традиции и иррационального модерн вообще демонстрирует динамику господства. Эмансипированная рациональность содержит в себе свою противоположность. Прогресс и регресс — две стороны одной медали. Аушвиц — не антитеза модерна, но крайнее его следствие.
Более позднее изобретение Гегеля — субъект-субстанция — обнаруживает себя в “субстантивном” мышлении: такие слова, как “рациональность”, “цивилизация”, “модерн”, становятся не просто понятиями, но метасубъектами и движущими силами мировой истории. Подобная односторонность опасна тем, что исторические процессы объясняют самодвижением “духа модерна”, делающего нереальной саму историю общества. Это автор и называет диалектической фигурой мысли. Она стремится не к историческому объяснению, а к сохранению морального отношения к прошлому и к современности. Теория, указывающая на теневую сторону модерна, напоминает о непреодолимой угрозе Аушвица. Вывод таков: общество, породившее Аушвиц из самого себя, не способное ему воспротивиться, продолжает существовать, мы живем в его рамках (цит. по: с. 159). Согласно диалектическому подходу, латентная непрерывность Аушвица является символической компенсацией невозможности искупления.
Сегодняшний модерн столь же аморален, как Аушвиц. Прогрессирующая динамика модерна в любое время и влюбом месте может породить варварство. Аушвиц становится негативным абсолютом, сакральной антиценностью. Это означает, что мы все оказываемся современниками национал-социализма. Невозможно преодолеть несправедливость исторического Аушвица, и потому происходит нечто вроде “корректирующей справедливости”^, идентификация прошлого с настоящим: мы делаем исторический Аушвиц своим Аушвицем. Прошлые катастрофы — оборотная сторона современности, а современность — светлая сторона прошлого. Фигура диалектического единства делает возможной справедливость, объединяющую аномалии и нормальность в единство. Но плата за это — пессимистическая настороженность. Вера отныне состоит в безотлагательном обязательстве воспринимать мельчайшую несправедливость как знамение большей (с. 159). Данная точка зрения, по мнению Колштрука, обременена “герменевтикой подозрения”, жестким морализированием.
Допущение континуальности модерна является позицией исторической социологии. Но следует иметь в виду, что специфические черты общества модерна, например наличие бюрократий, не является исключительной причиной распространения “преступного” сознания. При национал-
социализме преобладали идеологические цели политической практики и были выключены контролирующие механизмы публичных коммуникаций, что и сделало возможным массовые убийства. Наличие разветвленного бюрократического аппарата еще не объясняет государственные преступления национал-социалистов. Бюрократия — овеществленная, внеличностная структура, она лишь в некоторых исторических обстоятельствах может внести свой вклад в деструктивные процессы, и, следовательно, она — необходимое, но не достаточное условие. Похожим образом можно оценивать отношения между наукой и национал-социалистической идеологией. Ведь последняя даже дала повод к некоторым теоретическим исследованиям, чем и пользовались ученые. Это просто выражение современного императива внутренне рационализированного улучшения результатов. Так, социология организации исследовала аморальное ролевое поведение бюрократии. В криминологии Г.Эгерем разработана обширная типология механизмов нейтрализации, охватывающих социальные структурные условия (с. 161). Изучалась также взаимосвязь подобных современных элементов общества с исторической спецификой развития Германии, важная для теории моральной индифферентности.
Весь этот комплекс проблем автор рассматривает как предпосылку анализа макрокриминальности. Данная модель представляет национал-социализм в виде определенной фазы, а не системного понятия общества нового времени, а модерн не принимает за телеологическую или нормативную величину.
, I ; - , Л.В.Гирко
I " У ‘ ' ■ '
9^.03.007-98.03.010. СПЕЦИФИКА ПРОТИВОРЕЧИЙ И КОНФЛИКТОВ В ПЕРИОД СИСТЕМНОЙ ТРАНСФОРМАЦИИ В ПОЛЬШЕ. (Сводный реферат).
98.03.007. К01АЯ8КА-В0ВШ8КА Ь. РосЫа1у 1 копШкгу вроксгпе // КопШк1у вроксгпе \у ргосе$1е ^атГогтасЦ 8у81ето\уе] / 1_1ш\у. М1ко1а]а Корегтка; — Тогип: иш\у. М1ко1а]а Корегшка, 1996. - Б 41-54.
98.03.008.ККиЫКОХУБКА .Г ЗДгикШга ргосеви копА1кЮ«^о // КопГШу вроксгпе w ргосе81е transfoгmacji systemowej / \Jniw. М1ко1а]а Корегшка; — Тогип: Uniw. М1ко^а Корегшка, 1996. - Б. 15-21.
98.03.008. РОЭОБЮ К. ЗресуПка Брггесгпова 1 konfliktow w окгез1е ^апвГогтасл systemowej // КопШкСу вроксгпе \у ргосе$1е transforшacji
