CC BY
86
CURRICULUM: СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ КЛАССИКА
От переводчика. Ниже читателям предлагается перевод шестой главы книги «Карты и отчеты Халл-Хауса» (полное название - «Карты и отчеты Халл-Хауса: Представление национальностей и заработных плат в скученном районе Чикаго, с комментариями и очерками по проблемам, возникающим из социальных условий, подготовленное резидентами Халл-Хауса, социального поселения на Саут-Хэлстед-стрит, 335, Чикаго, шт. Иллинойс», 1895).
«Карты и отчеты Халл-Хауса» - один из важнейших документов ранних социальных обследований в США. Книгу подготовили резиденты Халл-Хауса, сеттльмента («социального поселения»), основанного в 1889 г. Джейн Аддамс и Эллен Гейтс Старр (по образцу Тойнби-Холла в Восточном Лондоне) и ставшего первым в ряду подобных учреждений в США. Сначала этот социально-просветительский и реформаторский центр занимал одно здание, но к началу 1910-х годов превратился в большой комплекс, включавший 13 зданий и летний лагерь. На сегодняшний день сохранилось два здания; теперь там музей Джейн Аддамс и Халл-Хауса.
Халл-Хаус изначально был частью женского движения и мыслился как «сообщество университетских женщин»; «резидентами», которые постоянно в нем проживали, были в основном женщины, хотя и не только. Сеттльмент занимался работой с рабочим населением окружающего района - Ближнего Вест-Сайда, -бедного и во многих отношениях неблагополучного; основной акцент в работе делался на помощи женщинам и мигрантам (в окрестностях Халл-Хауса находилась Маленькая Италия, проживали ирландцы, негры, польские и русские евреи, чехи, китайцы, французы и франкоканадцы, греки, арабы, скандинавы, швейцарцы,
румыны, венгры, немцы). Деятельность Халл-Хауса была чрезвычайно разнообразной: занятия, всевозможные курсы и кружки для детей и взрослых, помощь в трудоустройстве и организации профсоюзов, дневной уход, концерты, театр, публичные лекции.
Неотъемлемой частью деятельности Халл-Хауса было всестороннее исследование окружающего района. В этой работе резиденты опирались на опыт исследования Лондона, организованного и проведенного Ч. Бутом; в частности, некоторые резидентки ездили в Англию и поддерживали контакт с Беатрисой Уэбб, кузиной Ч. Бута и участницей его исследования (отсюда, в частности, использование карт в их исследовании, для публикации которых было приложено немало усилий). Исследование окрестностей Халл-Хауса положило начало Движению социальных обследований, длившемуся в США до начала 1930-х годов; так, Джейн Ад-дамс выступала в роли консультанта в Питсбургском обследовании (1907-1908).
Джейн Аддамс (1860-1935) была одной из ключевых фигур во всей деятельности Халл-Хауса, проживала в нем со дня основания до самой своей кончины. Она известна как пионер движения за социальные права в США, «мать-основательница социальной работы», выдающаяся участница женского движения и пацифистка; в 1931 г. ей была присуждена Нобелевская премия мира (она стала первой американкой, получившей эту премию). Ею написано около десятка книг и полутысячи статей, имевших широкий общественный резонанс. В последние десятилетия было всерьез переосмыслено ее место в истории социологической науки. На сегодняшний день она включается в число признанных основоположников американской социологии, в том числе эмпирической.
2020.02.019. АДДАМС Дж. СЕТТЛЬМЕНТ КАК ФАКТОР РАБОЧЕГО ДВИЖЕНИЯ. (Перевод с англ.).
ADDAMS J. The settlement as a factor in the labor movement // Hull-House maps and papers: A presentation of nationalities and wages in a congested district of Chicago, together with comments and essays on problems growing out of the social condition, by residents of Hull-House, a social settlement at 335 South Halsted street, Chicago, 1ll. -N.Y.; Boston (MA): Thomas W. Crowell, 1895. - Ch. 6. - P. 183-204.
Ключевые слова: социальный активизм; социальная работа; рабочее движение; профсоюзы; сеттльмент.
Порой какой-нибудь один человек или группа людей открывают своим современникам более высокую совесть, просто претворяя в деяние то, что до этого было лишь философским положением. Этим деянием общий этический кодекс возносится на новую высоту.
Таким морально значимым поступком была, например, верность Джона Бёрнса забастовке докеров в Восточном Лондоне. «Ущерб одному» в конце концов действительно «стал заботой всех»; отныне человек, не разделяющий этой заботы, падает ниже этической планки своего дня. Положение, которое рабочие долгое время на все лады повторяли, было наконец олицетворено механиком, который занял эту позицию настолько умно, что повел за собой лучших людей в Англии и задал тон общественной совести. Другие люди устыдились того зла, к которому прежде запросто проявляли равнодушие.
Когда социальная совесть, ежели нам будет позволено употребить это выражение, сформулирована столь наглядно, другим не очень уж трудно ей следовать. Возможно, они делают это вяло и неуверенно; но все ж они видят проблеск света, в котором первопроходец не мог быть уверен, и у них есть этический кодекс, видевшийся ему лишь смутно. Кроме того, они сознают поддержку значительной части сообщества, которой до того, как это нашло выражение, были неведомы угрызения совести. Сеттльмент принимает этику своих современников, согласно которой участие в жизни бедных необходимо для понимания и улучшения этой жизни; но самим своим существованием он принимает этот современный кодекс несколько формально. Он не только делает своей заботой социальное поражение самого ничтожного человека, но и благодаря самому своему местоположению оказывается способен увидеть - как не может увидеть никто, кроме ближнего, - стресс и нужду тех, кто несет на себе тяжесть социального поражения. Сеттльмент не только взял на себя обязательства перед теми, кто таким образом поражен, но и расположен там, где движущая сила выполнения таких обязательств постоянно обновляется. Близость -непрерывно действующий фактор его существования.
Обзора швейных предприятий, как они видятся из сеттльмента, будет достаточно, чтобы проиллюстрировать это положение.
Халл-Хаус расположен в самом сердце потогонно-эксплуата-торского района Чикаго. Резиденты прибыли в этот район с общим пониманием того, что организация для рабочих - необходимость. Они, несомненно, сказали бы, что открытие способности к объединению - выдающееся открытие нашего времени и что мы используем эту силу несколько неуклюже, как и все, что люди только что для себя открыли. В социальных и политических делах эта способность к объединению часто приносит вред, но в делах коммерческих она действует уже в такой степени, что производителя, не объединяющегося с другими в своей отрасли, постоянно поджидает угроза провала, что нельзя успешно спроектировать железную дорогу, не учтя интересы параллельных дорог, и что таким же образом рабочие не смогут достичь успеха, пока тоже не научатся искусно пользоваться этой способностью.
Для резидентов, как и для многих, это было принятым суждением, но не рабочей формулой. В нем не было движущей силы убеждения. Резиденты пять лет жили в соседстве, в значительной степени занятом предприятиями по пошиву одежды, а это тотально дезорганизованная отрасль. Наблюдая за работающими в этой отрасли и сравнивая их с работниками организованных отраслей, они постепенно открывали для себя, что недостаток организации в отрасли ведет к трудовой беспомощности тех, кто в этой отрасли работает. Если во всех подразделах социальной, политической и коммерческой жизни обособленность - это ошибка, ведущая к тоске и апатии, то в промышленных делах обособленность - социальное преступление, ведь она ведет к гибели.
Процесс выведения из строя приносит истощение и страдание, а также неизбежно сопутствующий отчаянный моральный распад, пока потребность в организации в отрасли не приобретет мало-помалу моральный аспект. Выстраданное убеждение влечет за собой социальное обязательство.
Никакие отрасли не переполнены рабочей силой так, как швейное дело: швейная игла всегда была прибежищем неквалифицированной женщины. Заработки в пошиве одежды ниже, чем в любом другом занятии. Чтобы удовлетворять жизненным обстоятельствам работниц - недостатку мастерства и отсутствию упоря-
доченной жизни, - работа была разбита на части так, чтобы после того, как одежда покинет закройщиков, почти никаких умений уже не требовалось. Когда выкройки готовы, работа передается практически кому угодно, кто окажется под рукой и сделает ее за наименьшие деньги. Это разделение и низкая заработная плата зашли так далеко, что женщина, завершающая пошив дома в одиночку, может быть не в состоянии этим трудом заработать себе на жизнь. Резиденты Халл-Хауса тщательно исследовали много случаев и готовы утверждать, что итальянская вдова, доделывающая самые дешевые изделия, хотя и шьет с шести утра до одиннадцати вечера, может заработать этим лишь столько, сколько ей хватит на то, чтобы одеть и накормить своих детей, что же касается арендной платы и топлива, то в этом она всегда должна полагаться на благотворительность или гостеприимство своих соотечественников. Если швея-американка, содержащая себя одну, живет на бутербродах с маслом и чае, то по соседству обнаруживается богемка, чья диета, включающая черный хлеб и кофе, позволяет ей сбивать цену. Она конкурирует с чьей-нибудь женой, с готовностью берущейся за довершение пошива на дому, чтобы внести некоторую лепту в семейное благополучие, или с чьей-нибудь дочерью, берущейся за эту работу с целью заработать на свадебное платье.
Еврей-портной, мужчина с семьей на попечении, который, не будь этой конкуренции со стороны неквалифицированных женщин и девушек, мог бы зарабатывать столько, что на эти деньги могла бы существовать его семья, вынужден, чтобы хоть как-то ее обеспечить, привлекать своих маленьких детей к работе сразу, как только они научатся пришивать пуговицы.
Не помогает ему в трудовой ситуации и то, что вызвавшие ее женщина и девушка согласились на более низкие заработки, чтобы купить нужное для ребенка-инвалида или добавить что-то к заработкам пожилого отца. Мать, пришивающая 12 дюжин пуговиц за семь центов, чтобы купить своей дочери синий бант, или выполняющая отделку дюжины жилетов за пять центов, чтобы купить на них буханку хлеба своим детям, невольно совершает преступление против своих коллег по работе, хотя наши сердца, возможно, трепещут от восхищения ее героизмом и сжимаются от жалости к ее нищете.
Материнский инстинкт и нежная привязанность к семье -святейший атрибут женщины; но если она вступает в трудовую жизнь, его недостаточно. Она должна дополнить свою семейную совесть социальной и промышленной совестью. Она должна распространить свою семейную привязанность на всех детей сообщества. Она создает хаос в швейных промыслах, вступая с тем скудным багажом, который достаточен для семейной жизни, в трудовую жизнь.
Имеем ли мы вообще какое-то право ставить перед неподготовленными женщинами альтернативу: либо видеть страдания своих маленьких детей, либо усугублять промышленное состояние вплоть до того, что от этого страдают все дети сообщества? Мы, разумеется, знаем, каково было бы их решение. Но резиденты сеттльмента не ставятся перед этим жестким выбором, хотя часто бывает трудно требовать организации, когда они всем сердцем рвутся к тому, чтобы принести немедленное облегчение недоедающим детям в окрестном соседстве.
Если сеттльмент, таким образом, убежден, что в промышленных делах недостаток организации ведет к беспомощности обособленного работника и является угрозой всему сообществу, то он обязан взяться за промышленную организацию и ориентироваться на нее в направлениях своей работы. И в этой точке сеттльмент входит в то, что в более специальной лексике известно как рабочее движение.
Рабочее движение можно назвать согласованной попыткой работников всех отраслей добиться более справедливого распределения производимого продукта и обеспечить более упорядоченное существование для рабочих. Как сеттльмент может быть ценен для этих усилий?
Если замысел сеттльмента - не столько инициация новых мер, сколько братское сотрудничество со всем благим, что он находит в своем окружении, то самой очевидной линией действий будет организаторская работа через профсоюзы, являющиеся уже прочно сложившимся движением.
Профсоюзы говорят каждому рабочему: «Объединяйтесь с собратьями в своей отрасли. Пусть ваша профессиональная организация объединяется в федерацию со смежными профсоюзами, а те в свою очередь с Национальной и Международной федерация-
ми, пока трудящиеся не станут единым целым, готовым к согласованным действиям. Это единственный возможный способ не допустить урезания зарплат и регулировать продолжительность рабочего дня. Капитал организован и обладает влиянием, позволяющим поворачивать законодательство в его пользу. Мы разобщены и ничтожны, потому что не работаем сообща».
Тред-юнионизм, несмотря на многочисленные рытвины, в которые он падал, окружен аурой альтруизма. Долг сеттльмента, несомненно, состоит в том, чтобы придерживаться наилучшего идеала и привнести в него что-то от того духа, который характеризовал в последнее время профсоюзы в Англии. Эта верность идеалу - дело не столь легкое, как более практическая работа растущих профсоюзов, хотя и последняя достаточно трудна. Из двух женских профсоюзов, организованных в Халл-Хаусе, и из четырех, которые регулярно проводили в нем свои собрания, а также тех, которые приходили к нам в разное время в разгар проведения забастовок, только об одном я бы рискнула сказать, что он наполнен новым духом, хотя во всех них есть его отблески и во времена напряжения и беспокойства они даже стремятся к нему.
Наверное, исходя из ситуации, было естественно, что организованные в Халл-Хаусе профсоюзы относились к швейной отрасли. Весной 1891 г. организовались белошвейки. Непосредственной причиной было сокращение оплаты изготовления воротников и манжет на одной крупной фабрике с 25 до 12 центов за дюжину. Это предприятие было образцовым в плане санитарных условий, и единственной жалобой девушек, которые на нем работали, были длинный рабочий день и низкий уровень заработной платы. Стачка, которая последовала за образованием профсоюза, была совершенно провальной; но профсоюз, сформированный тогда, с тех пор процветал и в последнее время достиг такой силы, что недавно успешно добился принятия национальных маркировок.
Весной 1892 г. в Халл-Хаусе организовались пошивщики плащей. Заработки неуклонно падали, и среди работников воцарилось уныние. Число наемных работников в соответствующих мастерских быстро сокращалось, и работа всей этой отрасли передавалась потогонщикам. Этот профсоюз насчитывал 200 мужчин; но эти квалифицированные работники быстро вытеснялись необученными женщинами, которые без зазрения совести соглашались
на любую зарплату. Несколько лет мужчины призывали к организации, но им так и не удалось добиться ее среди женщин. Одним из непреодолимых, по-видимому, препятствий была невозможность подобрать помещение, кроме салуна, которое было бы достаточно большим и достаточно дешевым для проведения общего собрания. В салун же женщины идти категорически отказывались, за исключением одного раза, когда под давлением забастовки девушки из одной мастерской собрались с мужчинами из той же мастерской под крышей одного сравнительно пристойного салуна с тем единственным результатом, что по возвращении домой на них кинулись с упреками их домашние. И конечно, они отказывались идти туда еще раз. На первом собрании в Халл-Хаусе присутствовали мужчины и девушки, а также двое или трое из числа резидентов. Собрание стало откровением для всех присутствующих. Мужчины, которых было человек сорок, были портными русско-еврейского происхождения; многие из них не могли говорить даже на ломаном английском. Они были бедно одеты, чумазы и подозревали, что Халл-Хаус - это шпион, находящийся на службе у капиталистов. Это были квалифицированные рабочие, легко превосходившие девушек, когда дело касалось пошива плаща, но ведшие себя смущенно и скованно при встрече с ними. Американо-ирландские девушки были хорошо одеты и вели себя сравнительно непринужденно. Они чувствовали прикрытие в присутствии резидентов и оживленно разговаривали между собой. Эти две группы людей были собраны вместе только давлением на их профессиональное занятие. Их разделяли сильные расовые различия, язык, национальность, религия, образ жизни, каждое возможное социальное различие. Между двумя сторонами в комнате стоял в некоторой беспомощности переводчик. Он ясно понимал экономическую необходимость этой комбинации и сознавал всю взаимную зависимость сторон, но был озадачен социальным аспектом этой ситуации. Резиденты ощущали, что между этими мужчинами и девушками лежит более глубокая пропасть, чем пресловутый «раскол» между привилегированными и ущемленными классами. Сидящие перед ними девушки-работницы, которые были вынуждены пересечь такую пропасть, обладали явным преимуществом над рафинированной девушкой, которая сознательно и иногда ге-
роически пересекает данный «раскол», чтобы взяться за руки со своими трудящимися сестрами.
Между резидентами и девушками-работницами было гораздо меньше всякого рода различий, чем между мужчинами и девушками в одном занятии. Было зрелищем уже одно только обнаружение этого в американском городе, в новейших условиях профессиональной жизни. Рабочие люди в своем кругу вовлекаются под давлением экономической ситуации в социал-демократию. В ней представлен немаловажный просвещающий и развивающий аспект.
Профсоюз пошивщиц плащей никогда не был большим, но его всегда характеризовал дух великодушия, которым отмечена его организация. Ему присуще сильное чувство долга по отношению к самым малооплачиваемым и невежественным из жертв экс-плуататоров-потогонщиков, и никто из рабочих людей Чикаго не сделал больше для упразднения потогонной системы, чем эта горстка женщин.
Но рабочее движение отнюдь не такое простое, как тред-юнионизм. Сеттльмент находит в этом движении преданных людей, остро чувствующих потребность в лучшей отраслевой организации, но настаивающих на том, что отраслевая организация должна быть частью общей реорганизации общества. Индивидуалисты, например, убеждают, что мы никогда не добьемся равного распределения, пока у нас нет равенства возможностей, что нужно убрать все государственные и городские франшизы, все привилегии железных дорог, банков и корпораций, прежде чем конкуренция станет абсолютно свободной и шансы человека, которому нечего предложить, кроме своей рабочей силы, уравняются с шансами человека, предлагающего что-то другое, что, наконец, единственной функцией государства является обеспечение свободы каждого, охраняемой такой же свободой всех, и что каждый, вольный трудиться ради себя и собственной выгоды, будет, по этой формуле, помогать нашему промышленному развитию. Поэтому индивидуалист постоянно работает над отзывом франшиз и особых привилегий, добиваясь беспрепятственной игры сил каждого человека. В нашем наследии много такого, что отзывается на это, и у него есть последователи среди рабочих и среди капиталистов - как тех, кто боится ослабить стимул к индивидуальному
усердию, так и тех, кто считает вредным любое вмешательство государства. Резиденты сеттльмента слышат обращающегося с мольбами индивидуалиста на многих отраслевых собраниях. В противовес ему в дискуссиях каждый раз, когда он выступает, обнаруживается социалист во всех его разновидностях. Научный социалист читает своего Карла Маркса и видит постепенное и неизбежное поглощение всех средств производства и всего капитала единой сущностью, называемой сообществом. Он выдвигает веские аргументы; ведь обычно это немец или русский, повернутый на экономических обсуждениях и очень начитанный. В нынешней тенденции к концентрации капитала и росте трестов и монополий он видит неизбежный переход к социалистическому государству. Каждая концентрация капитала в руках немногих лишь умножает массу тех, чьи интересы противоположны сохранению его власти, и намного упрощает его конечное поглощение. Он заявляет, что у нас уже произошла трансформация разрозненной частной собственности в капиталистическую собственность и что она неизбежно должна превратиться в коллективную собственность. В прежних случаях у нас происходила экспроприация массы людей немногими узурпаторами; в последнем случае мы получим экспроприацию немногих узурпаторов массой людей. Он с гордостью указывает на мощную тенденцию к государственному регулированию транспорта и множества промышленных отраслей и требует законодательного ограничения и контроля в каждом пункте.
Между этими двумя расходящимися точками зрения мы находим много оттенков мнений и разновидностей философии; но, вероятно, изложения этих двух позиций, многократно слышанных нами из уст честных рабочих, будет достаточно, чтобы показать, как трудно порой бывает сеттльменту сохранять либеральный тон и решать, какие из ближайших мер отвечают интересам рабочего движения, а какие с ними расходятся.
Говорили, что воображение в Америке поочередно пленялось образами священника, солдата и юриста, последовательно занимавших политические посты. Теперь пришел черед экономиста, и человеком, получающим голоса и лидерство в политике, является тот, кто может предложить линию действий, которая бы создала порядок из нынешнего промышленного хаоса. Это может быть проиллюстрировано удивительным ростом движения за еди-
ный налог, предлагающего решительную исправительную меру. Разве это не значит, что наши замысловатые теологические затруднения как предметы долгосрочного обсуждения отброшены в сторону? Разве это не значит, что интерпретация Конституции и стандарт действий для законопослушных и добропорядочных граждан четко определились в людских умах? И что моральное предприятие каждого человека - ни в коем случае не его нравственность, но именно его моральное предприятие должно проверяться его установкой по отношению к промышленной проблеме? Решающий вопрос нашего времени следующий: «Какую позицию вы занимаете по отношению к нынешней промышленной проблеме? Довольны ли вы тем, что жадность, стяжание в ущерб другим и угнетение более слабого будут править вашей деловой жизнью и что в своей семейной и социальной жизни вы будете жить настолько по-разному? Довольны ли вы тем, что христианство больше не будет играть никакой роли в торговых и промышленных делах?» Коль скоро эти вопросы мучают всех нас, то сеттльмент непременно сталкивается с промышленной проблемой как с проверкой его на искренность, как с проверкой того, едины ли его интересы с всепоглощающими интересами тех, кто живет по соседству с ним. Должен ли он тогда принять кредо одной или другой из этих школ социальной мысли и работать на партию? Или есть какой-то основополагающий принцип, на который сеттльмент может опереться, как в своем христианстве он пытается опираться на что-то более первичное, чем католицизм или протестантизм? Может ли он найти заключенный здесь моральный вопрос? Есть ли какая-то этическая линия, которой его действие должно следовать? Возможно ли неторопливо взывать к более благородным фибрам души в людях и связать этот призыв с указанной традицией того, что справедливо и правильно?
Взгляд на рабочее движение показывает, что силы в нем отдавались в основном тому, что можно назвать негативным действием. Профсоюзы используют свою мощь для того, чтобы расстроить планы капиталиста, создать трудности для корпораций и общественности, втянутой, например, в железнодорожную забастовку. Это часто казалось единственным методом привлечения внимания к их требованиям; но в Америке, по крайней мере, они стали слишком уж ему доверяться.
Движение не может строиться на отрицании других актов: оно должно обладать позитивной силой, движущим и самоподдерживающимся мотивом. Моральную революцию не могут совершить люди, которые держатся вместе лишь потому, что все страдают от чувства ущемления и несправедливости; хотя такие люди могут ее начать.
Люди, движимые таким воодушевлением, могут организоваться для сопротивления, могут храбро сражаться плечом к плечу, могут разрушить то, что их ущемляет, но они не могут строить, ассоциироваться и объединяться. У них нет общей, коллективной веры. Рабочее движение в Америке несет на себе этот отпечаток своей юности и незрелости. Как первые общественные организации людей создавались ради военных целей, как они объединялись сначала для самозащиты или разгрома своих врагов и лишь позднее стали объединяться для созидательных целей и мирных начинаний, так и рабочие организации экипируются поначалу для промышленной войны и лишь много позже пытаются содействовать мирному промышленному прогрессу. Старейшие профсоюзы уже достигли этой высшей ступени развития, но те, что возникли в среде менее грамотных и квалифицированных рабочих, еще остаются воинственными и организуются на военной основе, и, к несчастью, именно они придают окраску всему движению.
То, что люди, несколько недель в году избыточно работающие, а все остальное время остающиеся в вынужденном безделье, отягощенном страхом голодной смерти, например сплавщики леса и швейники, слишком далеки от той размеренной жизни и того здравомыслия, в которых возможно спокойное привитие морального принципа, не подлежит сомнению. Так же несомненно и то, что нужно обеспечить более равномерный досуг и более спокойный душевный настрой, прежде чем чувство ущемленности перестанет быть всепоглощающей эмоцией. Поэтому рабочее движение обязано бороться за сокращение рабочего дня и повышение заработной платы и регулярности работы, чтобы до индивидуального работника могли дойти образование и моральная реформа и чтобы объединение могло перейти на более широкую основу и обрести более высокий братский аспект. Но, обеспечивая средства, оно не желает терять из виду цель, и оно не обретает ни успеха, ни даже с необходимостью зачатков такого успеха, когда эти первые
цели достигнуты. Сделать такую ошибку легко. Рабочий человек рождается и воспитывается в некотором дискомфорте, которого, как он уверен, богатый человек с ним не разделяет. Он постоянно чувствует ущемление, исходящее от необузданной власти; он осознает, что его лучшие силы обречены снова и снова двигаться по кругу, очерченному для него трудовыми возможностями, и он неизбежно переоценивает обладание богатством, досугом и образованием. Сохранение чувства меры для него почти невозможно.
Сеттльмент может быть ценен, если сможет принять более широкую и устойчивую точку зрения, чем всегда возможная для рабочего, страдающего от чувства несправедливости, или для капиталиста, который стремится лишь «утихомиривать», невзирая на историческую значимость происходящего, и настаивает на неотчуждаемом праве «вложенного капитала» давать отдачу на уровне как минимум четырех процентов, игнорируя людские страдания. И тому и другому можно напомнить о смысле более широкого развития.
Столетие тому назад в народных массах возник неукротимый порыв, восходящее движение к участию в политической жизни, бывшей до этого жизнью привилегированных. Всеобщего избирательного права требовали не только как священного права, но и как средства вхождения в солнечный свет свободы и равенства. На исходе нынешнего столетия мы наблюдаем схожее требование со стороны рабочих, но на этот раз это требование своей доли в результатах труда.
Это стремление выйти в солнечный свет Процветания. Как лидеры политической демократии переоценивали обладание избирательным правом и считали, что оно принесет рабочим блага, которых оно в итоге не принесло, так, несомненно, и лидеры рабочего движения переоценивают обладание богатством и досугом. Маззини был вдохновенным пророком политической демократии, проповедовавшим скорее обязанности и ответственность, чем права и представительство; Арнольда Тойнби мы могли бы назвать пророком второго из названных процессов, когда мы утверждаем, что задача рабочего движения - истолкование демократии в промышленных делах. В своем замечательном заявлении, озаглавлен-
ном «Промышленность и демократия»1, Тойнби выводит на передний план борьбу между хозяевами и работниками времен промышленной революции. Тогда получили развитие два идеала в отношении связи между работодателем и наемным работником. Один из них представил, страстно к нему призывая, Карлейль. Он утверждал, что долг богатого фабриканта не заканчивается «денежными отношениями» и что после того, как он заплатил своим людям за труд, он должен еще оберегать их в болезнях, защищать их в несчастьях и не увольнять их, когда дела идут плохо. Словом, богатые у него должны править и защищать бедных. Однако сами рабочие, или народные массы, приняли другой идеал: они стали мечтать о времени, когда перестанут нуждаться в защите и когда каждый рабочий встанет с работодателем в один ряд - как свободный гражданин свободного государства. Каждый рабочий требовал уже не классовой защиты, а политических прав. Он желал быть единицей - не в том смысле, чтобы быть обособленным, а в том, чтобы он мог объединиться в более полный союз сначала с другими рабочими, а затем и со всем народом. Тойнби вопрошает: кто прав - Карлейль или народ? И отвечает, что прав народ: «Люди, страдающие от голода и деформированные тяжелым трудом, мечтали о том, что демократия принесет им избавление». И демократия принесла его, но не в промышленности. Она превратила споры о заработной плате из социальных распрей в деловые переговоры. Она смела отчуждающие классовые элементы подозрительности и высокомерия. «Она постепенно покончила с бытовавшей среди хозяев феодальной идеей, что они будут договариваться со своими людьми каждый раз поодиночке, отказывая им в выгодах объединения». Примечательно, что в Америке, где в основу правления положен принцип представительства, капиталист совершенно не спешил предоставить рабочим это право, упорно отказывался вести дело с «захожим делегатом» и до сих пор настаивает, что никакой «человек со стороны» не может представлять людей с его предприятия.
Мы должны научиться доверять нашей демократии, какой бы она ни казалась чудовищной и угрожающей в своей грубой си-
1 Toynbee A. Industry and democracy // Toynbee A. Lectures on the Industrial revolution in England. - L.: Rivingtons, 1884. - P. 178-202. - Прим. пер.
ле и неиспытанных применениях. Когда английский народ требовал хартии, английские дворяне предсказывали, что право голоса будет использоваться для затевания всякого рода дикостей и для опрокидывания давно установленных обычаев; так и капиталист сегодня порой полагает, что более высокие заработки будут лишь растрачиваться в питейных заведениях. В обоих случаях не принимается в расчет отрезвляющий эффект ответственности, заключенный в образовании и развитии, которые ныне входят в более широкую жизнь.
Пытаться привязать движение к сознанию его исторической ценности для развития человечества, наверное, не труднее, чем удерживать перед его взором более широкие этические цели. У рабочих, достигающих лидерства в движении, несомненно, имеется склонность давать волю индивидуальным амбициям, как и у капиталистов - почитать классовые интересы и уступать только там, где уступок не избежать. Эту склонность, с одной стороны, давать волю амбициям, а с другой - идти на уступки перед угрозами, можно еще дополнительно проиллюстрировать.
Общеизвестно, что бедный человек, становясь богатым, становился для бедняков тираном. Но когда такой человек был еще беден, его сердце было глухо к собратьям по положению, а его глаза - слепы к эксплуатации их и его самого. Ведь в глубине души он надеялся однажды разбогатеть и заняться эксплуатацией. Он втайне одобрял действия своего хозяина и говорил: «Я делал бы то же самое, если бы был им».
Рабочие говорят иногда, что богатые не услышат жалобы бедных, пока те не перерастут в угрозу и не станут внушать мысли о крахе, и что тогда они бросают работникам как подачку часть продукта, чтобы сберечь остальное.
Как склонность к войне показывает примитивное состояние рабочего движения, так и этот раскол по классовым линиям обнажает его нынешнюю неразвитость. Разделение общества на гигантские батальоны с синдикатами и корпорациями со стороны капитала и профсоюзами и федерациями со стороны труда разбивает мир на два враждебных лагеря и отбрасывает нас в классовую войну и классовые ограничения. Весь наш опыт говорит нам, что ни один вопрос цивилизации не прост так, как этот, и мы не можем больше решать наши проблемы, всего лишь доблестно сражаясь.
Тут вспоминается наше детское представление о жизни: что Добро и Зло, вступая в битву, ясно раскладываются на два раздельных воинства и что присоединение к воинству Добра и доблесть в бою являются решением всех проблем.
Однако сама жизнь не учит нас ничему более неизбежному, чем то, что добро и зло самым непоправимым образом смешаны, что самое черное зло находится с нашей стороны и в наших собственных мотивах, что добро не слепит нам в глаза своим расходящимся сиянием, а должно быть найдено на путях терпения, разборчивости и беспристрастности. Мы перестаем ловить ухом победный сигнал рожка, предвидимый нашим детским воображением, и узнаем, что лучшие наши победы достигаются посреди неверия в себя и что развевающееся знамя триумфа рано или поздно падает во прах под весом самодовольства. Возможно, когда рабочее движение станет старше и более зрелым, оно перестанет так жестко делить всех людей на капиталистов и пролетариев, на эксплуататоров и эксплуатируемых.
Возможно, мы еще будем живы и напомним его лидерам в позднейшие годы, как талантливо напоминала нам Джордж Элиот, что путь, нравящийся всем нам на заре нашей юности, - это путь мученичества и долготерпения, где растут лавры, но что позднее мы учимся восходить по крутой тропе терпимости, справедливой снисходительности и самообвинения, где никто не возложит на наше чело лавровый венок. По мере того как рабочее движение взрослеет, его лидеры могут усваивать более широкий этический взгляд на вещи, который всегда дается подлинным опытом, и у них может появиться шанс действовать, избавившись от давления угроз и амбиций. Им нечего будет приобрести или потерять, кроме того, что они будут подниматься или падать вместе со своими товарищами. Поднимая массы, люди могут иметь мотив, многократно превышающий в силе мотив к промышленному успеху, подобно тому как сила, вздымающая солнце над горизонтом, превышает силу, рождаемую толкающим снаряд порохом.
Слишком ли смело надеяться, что как сейчас лучше организованные и более старые профсоюзы быстро признают солидарность труда и действуют на основе буквального понимания братства, так они и позже воспримут более широкую солидарность, включающую труд и капитал, и будут действовать на основе поня-
тия всеобщего родства? Что в этом более широком взгляде на жизнь не может быть восприятия никаких «сторон» и никаких «боевых рядов»? В свете развитой социальной совести «забастовка солидарности» может критиковаться не потому, что она слишком широкая, а потому, что она слишком узкая и потому что забастовка -всего лишь затратная и негативная демонстрация этического товарищества. Летом 1894 г. чикагские профсоюзы русско-еврейских пошивщиков плащей, немецких наборщиков и богемских и польских мясников бастовали в знак солидарности с Американским союзом железнодорожников, отстаивающим, как они полагали, дело принципа. Не предвещает ли такое событие, сколь бы нескладными и неутешительными ни были его результаты, время, когда ни одному фабричному ребенку в Чикаго нельзя будет навязать переработку и недоплатить без протеста со стороны всех добропорядочных граждан - капиталистов и пролетариев? Такой протест основывался бы на столь сильном этическом чувстве, что оно легко преодолевало бы деловые интересы и классовые предрассудки.
Манифестации рабочего движения беспорядочны и несвоевременны ввиду самой мощи его движущей силы. Сеттльмент не пугается и не впадает в тревогу, видя на рабочих митингах, собраниях и в турбулентных сборищах людей, которые
Лапают правду на ощупь похотливыми, мозолистыми руками
И высматривают вокруг Бога налитыми кровью глазами, -1
хотя неуклюжие руки, возможно, всерьез нарушают некоторые принятые условности, какой-нибудь крепкий слепец опрокидывает мебель, а налитые кровью глаза могут быть дики и фанатичны. Сеттльмент недостоин своего призвания, если он слишком робок или глуп в толковании этого облапывания и глазения. Но сеттльмент должен быть напуган и должен немедленно действовать, когда руки ищут не правды, а просто чего-нибудь, что можно было бы опрокинуть, когда глаза ищут не Бога, а Маммону, - а к тому и другому есть естественная предрасположенность.
1 Так у автора. - Прим. пер.
Сеттльмент вполне может впасть в тревогу, когда видит рабочих, с апатией относящихся к высшим мотивам и думающих только о стратагемах, позволяющих перехитрить капиталистов, или когда рабочие оправдывают себя в использовании низменных мер, говоря, что они усвоили эти уроки, поданные им другой стороной. Такая установка сразу уводит движение от превращения в борьбу, и единственным судьей, который остается между противниками, должна быть, в конечном счете, сила. Классовые интересы становятся правящей и движущей силой, и сеттльмент, с логической точки зрения, становится бесполезен любой из сторон. Его симпатии естественным образом сильно впутаны в такую борьбу, но чтобы быть ценным, он должен сохранять ясность суждений в отношении конечного этического результата, а это требует восприимчивости и подготовки.
К счастью, в каждом действии можно вычленить его постоянные и преходящие аспекты. Преходящий аспект забастовки -гнев и выступление против работодателя, а также очень часто горечь неудачи. Постоянный же аспект - это связывание бастующих узами ассоциации и братства, а также достижение более демократичной связи с работодателем; и именно благодаря растущему чувству братства и демократии в рабочем движении мы видим в нем растущее могущество этики.
Отсюда ясен долг сеттльмента: он состоит в том, чтобы удерживать это движение от перерастания, в любом смысле, в классовую войну. У рабочих в темпераменте присутствует некоторое ожесточение, как унаследованное, так и взращиваемое условиями их жизни и ремесла, но им нельзя позволить себе лелеять классовое ожесточение, если они хотят, чтобы рабочее движение достигло своих высших возможностей. Классовая работа для одного класса и против другого класса предполагает, что внутри него самого должны быть ремесла, работающие для ремесел, и индивиды, работающие для индивидов. Всеобщий характер движения при этом исчезает с самого начала и не может быть обретен, пока не будет принят всеохватывающий идеал.
Один автор недавно привлек внимание к тому, что положение классов, обладающих властью, - т.е. капиталистов, как мы только что их называли, - постепенно подрывается разлагающим влиянием колоссального объема альтруистического чувства, кото-
рым оснащено общество, что именно в этом фонде альтруизма мы находим движущую силу, которая постепенно наделяет все классы правом голоса и все больше настаивает на равенстве условий и возможностей. Если принять это объяснение социальных и политических движений нашего времени, то отсюда становится ясно, что рабочее движение находится в самом основании этического движения и служит манифестацией упорядоченного развития человеческого рода.
Сеттльмент обязан настаивать на единстве жизни, собирать в себе все чувство справедливости, находимое в его соседстве и, насколько возможно, в его городе, работать не на улучшение одного вида людей или класса людей, а на общее благо. Сеттльмент считает, что в точности как люди, лишенные товарищества обстоятельствами или законом, скатываются в ту жестокость, из которой они вышли, так и любой класс или множество людей, лишенных товарищеской связи целого, становятся в силу этого децивилизо-ванными и искалеченными. Ни одна часть общества не может позволить себе обойтись без других.
Следовательно, сеттльмент, во-первых, призывает к такой организации рабочих, которая обеспечила бы им как можно больше свободного времени и упорядоченной жизни для осуществления высших жизненных целей; во-вторых, он должен прилагать постоянные усилия к тому, чтобы донести до рабочего движения сознание его исторического развития; и, наконец, он выводит на первый план высшие этические цели этого движения.
Отчаяние рабочего движения, как давно и по другому поводу говорил Маззини, в том, что мы разорвали великое и прекрасное знамя Демократии. Каждая партия ухватила какой-то его лоскуток и шествует с ним так гордо, словно это все знамя, отвергая и не удостаивая взглядом другие.
Именно это чувство презрения к любому классу людей или виду людей в сообществе опасно для рабочего движения и делает его классовой мерой. Оно атакует его демократический характер и подменяет неукротимую силу человеческого прогресса партийным энтузиазмом. Рабочее движение должно включить в свои чаяния всех людей. В нем должна утвердиться общность универсального товарищества. Любая капля желчи в его чаше причащения фатальна. Всякая глубоко затаившаяся обида на капиталиста, всякое же-
лание «поквитаться», когда богатство будет переходить из рук в руки, - это всего лишь старые переживания людского эгоизма. Всякое чувство ущемленности должно отпасть и раствориться в сознании общего братства. Если функция сеттльмента - настаивать на универсальности самого лучшего, то нигде его влияние не нужно настолько, как в рабочем движении, где есть постоянная склонность к классовой войне.
Пер. с англ. В.Г. Николаева
