CC BY
28
может привести к экспроприации земель, особенно опасной в таких густонаселенных странах, как Эфиопия, Уганда и Малави» (с. 38), тем более что на селе здесь проживает около 63% населения (причем это число растет), а из всех обрабатываемых земель лишь 10% имеют систему орошения (с. 37). Если принять во внимание и тот факт, что коррупция здесь чрезвычайно распространена во всех сферах общественной жизни (особенно в таких странах, как Нигерия, Кения, Камерун и Ангола), последствия африканского кризиса могут иметь для всего мира самые непредсказуемые последствия -от массового голода до образования террористических анклавов. Последняя опасность тем более вероятна, что по причине высокого уровня рождаемости (в среднем пять детей на одну женщину) высок уровень безработицы: в 2010 г. работу искали 17 млн молодых людей (с. 37).
Следует также принять во внимание возможность новых геополитических комбинаций, могущих возникнуть вокруг местных "сверхдержав" (ЮАР, Нигерия, Эфиопия), - своеобразных "маленьких Пруссий", обладающих потенциалом для того, чтобы в будущем сыграть некую значительную роль в истории».
К.Б. Демидов
ИСТОРИЯ
2015.03.009. ЛЮИЗАР П.-Ж. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ ШИИТСКОГО ДУХОВЕНСТВА (XVIII-XXI вв.). LUIZARD P.-J. Histoire politique du clerge chiite. - P.: Fayard, 2014. -325 p.
Ключевые слова: ислам; шиизм; Иран; Ирак; Ливан.
«Новая и новейшая история шиитского религиозного наставничества сводится, по сути, к складыванию единого института марджаийа, своего рода коллективного Ватикана для шиитов всего мира. Вопреки стереотипу, по которому в исламе не существует духовенства, в шиизме на протяжении более чем двух столетий ускоренно разворачивается процесс безудержной клерикализации» (с. 7), - отмечает во введении к своей монографии П.-Ж. Люизар (Национальный центр научных исследований, Париж, Франция). Параллельно появляется и находит все более отчетливое выраже-
ние политическая функция, доходящая до утверждений о необходимости доверить все властные полномочия ученейшему из носителей религиозного знания (принцип велайат-е факих - «правления законоведа», санкционированный Конституцией Исламской Республики Иран 1979 г.). Обращение к истории показывает также, что теперешний «исламизм» далеко не является, как то часто постулируется, выражением политического ислама как принципиально нового феномена: на деле шиитские религиозные наставники уже два века претендуют на все более и более значимую политическую роль.
Немногие из религиозных институтов имеют столь своеобразную судьбу, как шиитское духовенство. После более чем тысячелетия весьма медленной, несмотря на несколько «культурных революций», догматической эволюции духовное руководство шиитов пережило начиная с конца XVIII в. мощнейший подъем, который вытолкнул его на самую середину политической арены. Эти «революции» заключались в усвоении одним и тем же корпусом дисциплин и одними и теми же протагонистами внешне прямо противоположных культурных моделей - мистики и рационализма, что открыло путь для спекулятивной теологии (калам) и философии (фалсафа). Триумф богословской школы усули, которая вменяла верующему в обязанность следовать мнению наиболее ученого знатока религиозных наук, инициировал процесс столь радикальной клерикализации, что шиит предшествующего века лишь с трудом узнал бы собственную религию в новых условиях.
Если в иснаашаризме (имамизме - самом влиятельном направлении шиизма) на протяжении столетий и существовали какие-либо табуированные темы, то к ним, конечно, причислялась и способность улама пользоваться теми или иными прерогативами, присущими двенадцати непогрешимым и безупречным Имамам, последний из которых, сокрывшись от глаз верующих, остается тем не менее единственно легитимным религиозно-политическим авторитетом. «Кто бы мог предвидеть, что подобная аполитичность выльется в ту самую теорию велайат-е факих, на которой ныне базируется политическая система ИРИ?» (с. 8).
Рост могущества «усулитов» сначала проявился в трех «исторических» регионах шиизма - Иране, Ираке и Ливане, в особенности, в окрестностях священных городов, которые трансформиро-
вались в первостепенные политические центры, иногда даже пользуясь подобием экстерриториальности, как, например, в случае с иракскими святынями при Османах. Рука об руку с клерикализаци-ей шло и вторжение религиозного в поле политического. В противоположность папству, религиозное руководство у шиитов коллегиально, и правилом в нем считается плюрализм, который не исключает интенсивной внутренней конкуренции. По ту сторону разногласий в интерпретациях между различными богословами можно выделить в их политической идентичности определенные константы: защита ислама через борьбу с влиянием и контролем западных сверхдержав над мусульманскими территориями; отрицание тирании и деспотизма государей, будь они даже мусульманами; приверженность идее полезности конституционного строя; жажда вовлечь всех верующих в политическое участие; наконец, не в последнюю очередь, защита самого духовенства в качестве отдельного целого, которая мотивировала яростную реакцию на мо-дернизаторские реформы, навязывавшиеся мирскими правителями.
Такая позиция сделала шиитское духовенство настоящей антиколониальной «партией». Империалистическая экспансия Великобритании, России и Франции натолкнулась на решимость духовно-политической верхушки шиитов, которая без колебаний взывала к мусульманам, не считаясь с государственными границами. В начале XX в., в частности в Ираке, аятоллы нередко преображались даже в полевых командиров. Шиитское наставничество усвоило и главные темы мусульманского реформизма. Если большинство суннитских улама оставались прочно привязаны к действующим властям, шиитские руководители пользовались реальной независимостью. Те самые шиитские улама активно распространяли идею о том, что отставание мусульманских стран по сравнению с Европой вызывалось не исламом, а, наоборот, тем фактом, что от ислама отошли сами правители-мусульмане.
Таким образом, политический ислам - отнюдь не недавнее изобретение. Он легитимировал все мусульманские династии, пока не послужил идейным фундаментом исламскому реформизму XIX в. Задолго до исламской революции в Иране шиитские религиозные деятели занимали посты премьер-министра и спикера парламента как в этой стране, так и в Ираке. Само существительное «исламизм» долго принималось за синоним «исламу», например у Воль-
тера. И во Франции же к концу 1970-х годов это понятие снова вошло в моду. Б. Этьен, профессор политологии университета Экс-Марсель, желая осмыслить скорее новый идеологизированный ислам, нежели его внезапную политизацию, первым определил «радикальный исламизм» как «религиозно-политическую оболочку, которой пользуется мусульманская ортодоксия, сталкиваясь с проблемами современности». Вслед за ним Ж. Кепель, по его собственному утверждению, сформулировал для описания данного феномена словосочетание «исламистские движения», намеренно отстраняясь от не столь внятных метафор вроде «интегризма» и «фундаментализма», имевших широкое хождение. Неологизм, маркировавший политизацию религиозных категорий воинствующими проповедниками, перехватили СМИ и политологи для обозначения того, чему суждено было стать для них «плохим» исламом по контрасту с исламом «хорошим», сводящимся к сферам частной жизни и культа. То было вполне французское видение дела, связанное с историей католицизма во Франции и никак не соотносившееся с исламской проблематикой. Что же до положения в шиизме, то единственной инновацией тут можно назвать не рождение «политического ислама», а модификацию основоположений самой религии, которая преобразилась, тем самым, в язык и идеологию, сопутствующие процессу секуляризации, со всем тем смешением и неразберихой, что могут показаться парадоксальными для сознания, привыкшего к параллельному развитию секуляризации и лаи-цизма.
Можно поэтому считать термин «исламизм» релевантным только в значении, связанном с названными факторами «идеологизации». Именно в этом смысле он и воспринимался в шиитской среде, главным образом, среди молодого поколения улама. Начиная с 1950-х годов он лег в основу его системы ценностей и потряс религиозный истеблишмент, не ставя, однако, перед собой подобной цели сознательно, как то было в случае с суннитскими духовными авторитетами. Это не помешало рождению и среди шиитов слоя, условно именуемого «мусульманскими интеллектуалами». В то же время дееспособность шиитских религиозных лидеров не ставилась последовательно под сомнение этими новыми конкурентами, так как клерикализация и сопровождавшая ее эволюция по-
литических функций не получили пока иммунитета против напористой секуляризации, которая все еще была на марше.
Нарождение, апогей и возможный упадок института как такового - вот что стремится проследить в своей монографии П.-Ж. Люизар, анализируя политическую историю шиитского духовенства после наступления современной эпохи.
Мусульманский реформизм развивался, реагируя на постоянно усиливающиеся посягательства Европы на суверенитет стран распространения ислама, а расцвета своего достиг, встав на революционную платформу - панисламскую (объединяющую суннитов и шиитов) и антиимпериалистическую. Речь шла об ответе на европейский вызов через разработку собственной, исламской современности: мишенью оказались мусульманские государи, чей деспотизм вошел в пословицу, и совокупность верований, которые отвергались как порицаемые новшества, как, например, поклонение гробницам святых и некоторые суфийские обряды. Будучи отклонением от ислама, эти политические и культовые реалии воспринимались как ответственные за отсталость мусульманского мира. Следовало посему вернуться к изначальной миссии уммы мусульман и заново укрепить ее единство.
В силу своего демографического и экономического веса, а также ценного исторического наследия Месопотамия, как и Египет с Сирией, неизбежно должны были принять участие в волне возрождения, захлестнувшей во второй половине XIX в. метрополии Машрика - Бейрут, Дамаск, Каир. Так, месопотамские города Багдад, Эн-Наджаф, Самарра и Кербела преобразились в подлинную арену культурного обновления, сравнимого с тем, что знали прочие ближневосточные урбанистические центры, но, в отличие от них, процесс тут характеризовался почти полным отсутствием западнических тенденций. Его главными движущими силами выступили шиитские улама, которые были истинными вдохновителями обширного реформистского течения, противостоявшего модерниза-торскому лаицизму и научному позитивизму, в полный голос заявивших о себе тогда же в Египте и Ливане. На протяжении XIX в. шиитским улама приходилось все чаще занимать четкие позиции по самым громким вопросам, волновавшим все более активную общественность. В то же время оформление данного движения было в чем-то сродни той роли, которую не только шииты, но и сун-
ниты доверяли своим религиозным институтам, и взаимоотношениям, которые они поддерживали с властями предержащими. Некоторые факторы позволили шиитским институтам играть видную роль там, где их суннитские аналоги пребывали в тесной связке с правительственными учреждениями.
Шиитская догматика, только что заново кодифицированная после победы усулитов, независимость духовной иерархии шиитов по отношению к правительствам, будь то османскому или иранскому, место Эн-Наджафа как настоящей религиозной столицы шиизма, обиталища великих марджа, - все это в совокупности способствовало бурному интеллектуальному и политическому подъему. И поскольку именно улама оказались его деятельными вождями, а ислам - отправной точкой, поскольку это сочетание выявило свою эффективность в мобилизации массовых движений, этому феномену крайне трудно подыскать параллель в какой-либо из арабских стран Среднего Востока в эту эпоху. В Эн-Наджафе, как и в Кербеле и в Самарре - священных городах, где проживали муджтахиды, проявления такого исламского пробуждения приняли беспрецедентный размах, чтобы в конечном итоге подготовить почву для революционного возмущения, которое выльется в противоборство не только с шахским деспотизмом, но и с поползновениями европейских держав на землях ислама, как в Иране, так и в османской Месопотамии.
Великие муджтахиды фактически возглавили отпор европейцам, натиск которых ощущался со всех сторон. Заботясь о поощрении критического взгляда на западную культуру и цивилизацию, тлетворное влияние которой на исламские общества они всячески разоблачали, муджтахиды разворачивали широкомасштабные общественные кампании, все чаще прибегая к панисламистским лозунгам. Подобное развитие событий стало возможным ввиду невиданного ранее развития в XIX в. шариатской науки об «основах законоведения» (усул ал-фикх), как следствие торжества усулит-ской школы. Прежде всего, именно Эн-Наджаф, служивший ранее полем беспощадных словесных сражений между усулитами и ахба-ритами, предстал тем религиозно-интеллектуальным средоточием, где улама осмеливались дать отповедь материалистическим теориям и идеологиям Запада.
В начале XX в. темп исторических перемен резко ускорился: потрясения затронули практически каждый аспект экономического и культурно-политического равновесия на международном уровне. «Войны, революции и массовые движения словно предвозвещали явление во славе нового мира. Вооруженные вылазки империалистов против мусульманских стран, последней аватарой которых стало российское продвижение в Центральной Азии, создавшее к концу XIX в. прямую угрозу Персии, сопровождались интенсификацией соперничества между великими державами. Кроме того, сдвиги, происходившие внутри самих империй, ставили под сомнение абсолютизм их властей» (с. 89). Русско-японская война, увенчавшаяся победой азиатской державы над европейской, поразила всеобщее воображение и внесла свой вклад в разрушение мифа о неуязвимости Запада перед лицом многочисленных сил, жаждавших преградить ему пути к проникновению в свои земли. Последовавшая русская революция показала, насколько хрупко оказалось и царское самодержавие - чуткий покровитель каджар-ских владык. Череда событий от восстания Ораби-паши в Египте до крупномасштабных всплесков недовольства европейским засильем в Индии (между 1882 и 1909 гг.) также служит наглядной иллюстрацией этого сопротивления иностранному доминированию. В свою очередь, европейские страны пережили за предшествующее столетие целый ряд политических сотрясений, засвидетельствовавших общенародную волю к уничтожению деспотизма и водворению режимов, построенных на уважении к разделению властей. Задолго до России 1905 г. революции и конституционные реформы последовательно прокатились по Италии (1848-1871), Австро-Венгрии (1869), Великобритании (1867-1885) и Франции (1875). Так проявлялся переход - то насильственный, то поэтапный - от монархических «старых режимов» к новым порядкам, при которых всем заправляла либеральная буржуазия.
Не осталась в стороне от этих мутаций и Османская империя. После провозглашения первой Конституции в 1876 г. и ее отмены Абдул-Хамидом II в 1878 г. вопрос об ограничении абсолютного самовластия государя задал в начальное десятилетие XX в. стимул к полнокровному конституционному движению как в Стамбуле, так и в Тегеране. В Иране революция 1905-1906 гг. стала вторым (после серии «табачных бунтов» 1890-х годов) великим всплеском
массового недовольства в новой истории страны и яркой иллюстрацией прямого соприкосновения традиционной мусульманской и западной культур на местной почве. По своему охвату она (задействовав так или иначе все слои горожан и приведя к прочному сплочению общественного мнения против самовластия) не имела себе равных ни в одной из других стран Среднего Востока, хотя сходства между либеральными устремлениями, давшими о себе знать в те же годы также и в османских владениях, и в Египте, трудно не заметить. Однако именно в Иране имела место решающая особенность: вовлечение в происходящее улама и их энергичная поддержка конституционным идеалам. Когда в 1908 г. свершился младотурецкий переворот, Османская империя прошла уже более полвека реформ (начиная как минимум с 1826 г.), проводившихся через последовательные этапы Танзимата. В Иране же взрыв конституционных требований был несопоставимо более брутальным.
Повторяющимся мотивом в дискурсе муджтахидов была необходимость противостоять иностранному владычеству. Невзирая на непродолжительное отступление, вызванное волной протестов против табачной монополии «Режи», европейская хватка на иранской экономике укреплялась по мере приближения к XX в. С 1900 г. правительство в Тегеране, уже находясь на грани банкротства, прибегло к очередным займам у Санкт-Петербурга и Лондона в обмен на дополнительные концессии в стране, где целые сектора экономики и даже сферы политики сдавались на откуп. Англорусская конвенция 1907 г. поделила Иран на российскую и британскую сферы влияния (соответственно - на севере и на юге). После открытия в 1908 г. нефтяных месторождений в юго-западных областях они сразу же перешли в ведение британцев. В 1911 г. за ультиматумом россиян, открыто враждебным конституционалистским и национально-патриотическим устремлениям, последовала оккупация нескольких иранских городов русско-британскими войсками. Так одна из двух еще сохранявшихся мусульманских империй очутилась под непосредственным вооруженным контролем европейских держав.
Не лучше было положение и в Османской империи, которую задолженность делала зависимой от внешних сил все в большем и большем количестве сфер. Порта бессильно наблюдала за тем, как ее владения сжимаются на Балканах и Кавказе, в Аравии и Египте,
не говоря уже о Магрибе. Начиная с 1870-х годов Великобритания заняла командные высоты в Месопотамии, превратив Персидский залив в свое «внутреннее море». Курс Лондона в долине Тигра и Евфрата направлялся из Индии и включал в себя проекты прямой аннексии Ирака. Перед Первой мировой войной Басрийский вилайет зависел, таким образом, от англо-индийских агентств, а Багдадский и Мосульский - от лондонских, только чтобы затем перейти в ведение Арабского бюро в Каире. В Ливане межконфессиональные стычки благоприятствовали играм Парижа и Лондона, которые навязывали здесь свою опеку в противовес Порте - верховному суверену этих краев.
Британская оккупация османской Месопотамии завершилась в ноябре 1918 г. взятием Мосула. Отныне ребром встал вопрос: быть ли здесь арабскому правительству или непосредственной администрации Великобритании? Накопление обещаний и взаимно противоречивых деклараций, которые одновременно делали народам Среднего Востока различные страны-союзницы, особо затемняли суть происходившего. Мудросское перемирие октября 1918 г. давало союзникам право продолжать захваты новых территорий за счет подвергнутой расчленению Османской империи. Тайные соглашения Сайкса - Пико от мая 1916 г. по разделу Среднего Востока между Великобританией и Францией полностью обесценивали все заявления «освободителей», каковыми пытались представить себя в Багдаде британцы. Поначалу бассейн Тигра и Евфрата был подконтролен индийским колониальным службам, благосклонно относившимся к идее прямого британского управления завоеванными территориями. Верховный комиссар А. Уилсон, таким образом, противился планам Арабского бюро, где полковник Лоуренс ратовал за передачу полномочий арабскому кабинету, союзному «правительству его величества».
Неоднозначные позиции британской политики наиболее ярко проявились именно в месопотамском случае. Неразберихе положила конец только конференция в Сан-Ремо (апрель 1920 г.), в ходе которой новорожденная Лига Наций официально закрепила за Лондоном мандат на Ирак.
К концу 1950-х годов по многим признакам можно было догадаться, что вскоре будет перевернута очередная страница истории шиитского духовенства и начнется новая эра. Социополитиче-
ские условия, определявшие на тот момент положение как Ирака, так и Ирана, способствовали зарождению нового типа шиитских улама.
Исламская революция 1978-1979 гг. в Иране, как первостепенное событие новой и новейшей истории, занимает достойное место рядом с другими двумя - большевистской в России и кема-листской в Турции. В своем политическом, социальном и культурном измерениях она охватила все прослойки иранского общества своим глобальным проектом. В этом ее коренное отличие от дворцовых революций и государственных переворотов, которыми так богато последнее столетие в жизнь Ближнего и Среднего Востока.
Пересмотр Конституции ИРИ в июне 1989 г., через несколько месяцев после смерти имама Хомейни, мотивировался дилеммой, порожденной вопросом о преемственности власти и стал, по сути, признанием провала. С отстранением от преемства аятоллы Монтазери не осталось ни одного марджа, который соответствовал бы условиям, сформулированным в основном законе для замещения должности «вождя революции». Большинство великих аятолл не скрывали своего неодобрения в отношении велайат-е факих, но даже те, к кому режим отнесся благосклонно, объявили, что не имеют права выставлять свою кандидатуру.
В Ливане оформилось собственное шиитское духовенство, которое оставило долговременный отпечаток в его политическом ландшафте, хотя его значение и несопоставимо с муджтахидами Ирака и Ирана: в отличие от этих стран, здесь нет ни одного священного города, и, несмотря на близость дамасской святыни Сайи-да Зайнаб, привычные направления поисков престижного места для обучения уводят местных религиозных авторитетов в иракский Эн-Наджаф или, реже, в иранский Кум. Кроме того, ливанское духовенство часто бывает связано со своими коллегами - иракцами и иранцами - узами родства или свойства. Шииты долгое время выделялись среди прочих этноконфессиональных общин Ливана своей бедностью, низким уровнем образования и полуфеодальными структурами самоорганизации, которые существовали у них еще сравнительно недавно. К концу XIX в., пока марониты осуществляли свою социально-политическую «революцию» в Горном Ливане, а сунниты крупных городов живо откликались на боевые кличи арабизма и реформизма, шииты все еще вели замкнутый образ
жизни в своих округах, подчиненных порядку вещей, который казался незыблемым. Вторжение шиитского фактора в ливанскую систему прошло мимо внимания большинства аналитиков, многие из которых пристально следили за соотношением в ролях двух ведущих общин - маронитской и друзской, игравших доселе первую скрипку на политической сцене «страны Кедра».
Пытаясь понять долгий путь шиитского сообщества Ливана к эмансипации, невольно проникаешься восхищением: еще столетие назад презираемое, бедствующее, непризнанное, оно превратилось благодаря, в частности, своей демографической динамике в первую среди ливанских конфессиональных общин с точки зрения организованности и мобильности. Решающую роль в этом процессе сыграло духовенство. В политическом плане именно первая из шиитских партий, «Хизбаллах», сделалась необоримой действующей силой в региональном масштабе и воспринимается как «государство в государстве», с которым на общенациональном уровне не в силах соперничать ни одна другая партия или милиция. В социальном плане старинные феодальные структуры бесследно развеялись под напором развивающегося среднего класса с довольно высоким образовательным цензом, из которых и состоит большинство кадров «Хизбаллах».
Конечно же, в этой гонке за лидерством есть и своя обратная сторона: доминирование «Партии Бога» над традиционно плюралистически организованным сообществом вызывает законные опасения. Ее участие в сирийской гражданской войне, предрешенное Насраллахом, было раскритиковано некоторыми шиитскими деятелями, в том числе даже из рядов самой партии. Конфессионализа-ция конфликтов в Ливане, как и в Ираке, - не в последнюю очередь, следствие руководящей и направляющей роли духовенства в постреволюционном Иране, не дает все же забыть, что шииты остаются в регионе меньшинством, и общинная эмансипация грозит обернуться закрытостью и погружением в самих себя, если станет играть против общегражданских приоритетов.
Наконец, зона Персидского залива не входит в число «исторических» регионов распространения шиизма, и проживающие здесь приверженцы этого направления ислама поддерживают со своими «столицами» - Эн-Наджафом и Кумом - отношения, скорее характерные для периферии по отношению к центру. Духовенство
в этой зоне следовало транснациональным маршрутом, конечные нити которых уходят либо в Иран, либо в Ирак, либо в Ливан. Здесь почти отсутствуют как класс великие аятоллы, зато имеется множество улама, некоторые из которых даже не имеют статуса муджтахида. Маневрируя между многочисленными локальными и международными лояльностями, они тем не менее смогли встать у руля главнейших оппозиционных местным режимам группировок, требующих предоставления «инаковерующим» гражданских прав.
Все здешнее шиитское население объединяет то, что как социально, так и политически оно пребывает в подданстве у суннитских династий племенного происхождения. Как и в Ираке, корни этих отношений господства - подчинения нужно искать в иерархии, свойственной скорее бедуинской среде. В то время как пустынные аристократы, верблюдоводы, живущие «большим» кочевничеством, горделиво лелеяли свою приверженность суннизму, который у некоторых принимал и фундаменталистскую окраску, оседлые или полукочевые племена крестьян-шиитов оказывались у них в подчинении, точнее, вынужденно соглашались на их «покровительство». Здесь, возможно, как нигде более, права шиитов и социальные требования теснейшим образом взаимопереплетались.
Почти полное соответствие разделительных линий в социальном и в конфессиональном смыслах на Аравийском полуострове, а особенно на Бахрейне, объясняет то, что шиитские течения, возглавляемые духовенством, развивались в сторону позиций, все более и более благоприятных для социальных мер и демократизации. Отныне именно в рамках полноценного движения за гражданские права и выступает шиитское духовенство, чьи запросы укладываются в линию тех, которые в 1960-1970-х годах выдвигались левым марксизмом и арабским национализмом.
Мало найдется в мире стран, которые испытали бы такое ужасающее сошествие во ад, как то, через которое за последние 30 лет прошел Ирак: три кровопролитные войны - ирано-иракская (1980-1989) и кувейтская (1991) кампании и американская операция (2003), к которым следует добавить крупномасштабное восстание, спровоцированное разгромом в Кувейте, 12-летнюю международную опеку (1990-2003), к которой прибавилось суровое эмбарго, возвращение к западному оккупационному управлению, развал государства, последовавший за 2003 г., и, наконец, две вспыхнувшие
друг за другом конфессиональные войны (2005-2008 гг. и та, что, по сути, продолжается с 2011 г.). При таком апокалиптическом фоне можно ли еще удивляться тому, что среди иракских шиитов действует целый спектр мессианских и хилиастрических представлений. Это сполна подтверждает преобладание садристского движения, которое в определенный момент сумело зарекомендовать себя даже с антиклерикалистских позиций. «Как если бы Ирак, колыбель шиизма и земля, посвященная мученичествам имама ал-Хусайна при Кербеле, должен был до скончания времен переживать время от времени все его страдания» (с. 275).
Тяжелейшие потери понесла марджаийа в правление Саддама Хусейна. Кульминацией репрессий стало в апреле 1980 г. важнейшее событие в истории иракского шиизма - тайная казнь аятоллы Мухаммада Бакира ас-Садра, за которой уже в 1985 г. последовало уничтожение десяти членов семейства аль-Хаким. Крупнейшие семьи богословов и законоведов дорого заплатили за свои усилия сохранить «марджаийю» в Эн-Наджафе, где власти использовали против них химическое оружие и прибегли к массовой депортации горожан. Все это привело к оттоку носителей «марджаийи» в иранский Кум, но Эн-Наджаф удержал свое значение благодаря упорству и последовательности аятоллы Аболь-Касема Хои.
Война 1980-1989 гг. обрушилась как небывалое испытание на всех иракцев-шиитов, которым пришлось с оружием в руках сражаться против страны, считавшейся покровителем шиизма во всемирном масштабе. Она стала продолжением внутреннего конфликта за пределами государственных границ Ирака. Зажатые в тиски между двумя государствами, подвергшиеся безжалостным репрессиям, которые основательно «проредили» ряды их элиты, шииты могли создавать впечатление некоей лояльности по отношению к саддамовскому режиму. Призывы к велайат-е факих, обращавшиеся к ним в те годы из Тегерана, действительно не встречали единодушного приятия. Но эти разногласия имели тенденцию смягчаться по мере того, как становилось все более ясно, что багдадские власти наносят свои удары по шиитам и их духовным вождям как таковым. Официальная пропаганда все же могла рассчитывать на какие-то отголоски среди той части шиитов, что отличалась особой привязанностью к иракской идентичности. Благодаря нефтяной ренте, позволявшей ему практиковать широкие
меры по перераспределению общественных благ, режиму было под силу задержать массовый отказ в повиновении.
Исламская революция, помимо прочего, стимулировала формирование по всему региону исламистских партий на шиитской почве: не стал исключением и Ирак. Однако «марджаийа» здесь пала жертвой невольного альянса между режимом Хусейна и США. Приход к власти Хомейни перевернул с ног на голову всю стратегию американцев. После низложения шаха - их главного союзника - никто уже не годился на его место в качестве «регионального жандарма», и в Вашингтоне начали по-иному смотреть на Саддама: наметилось фактическое сотрудничество, которому предстояло трансформироваться в подобие союза.
Внешнедипломатический вираж США вызвал в Багдаде всплеск энтузиазма: диктатор рассчитывал, что признание его лидерства в сдерживании шиитского исламизма подтвердит его статус вождя всего арабского мира, и жаждал получить доступ к американским технологиям, которые фундировали превосходство Израиля. В начале 1985 г. администрация Рейгана провозгласила дипломатический курс на содействие приобретению боеприпасов иракцами, которые как раз в эти месяцы вели наиболее ожесточенные действия против Ирана: закупив наиболее продвинутое в технологическом плане вооружение, Багдад не замедлил применить его на деле. Подобные взаимоотношения между США и какой-либо страной «третьего мира» были практически беспрецедентны. Никакие ограничения более не помешают передаче Хусейну материалов, использование которых в изготовлении ОМП Запад впоследствии поставит ему в вину.
Союз Вашингтона с Багдадом продлился и после заключения ирано-иракского перемирия: в 1988 г. Хусейн истребил несколько тысяч курдских жителей Халабджи при помощи ядовитых газов, а уже в январе следующего года новоизбранный хозяин Белого дома, Джордж У. Буш, наложил свое вето на инициативу группы сенаторов по принятию «Акта о предотвращении геноцида» в отношении курдов. Не большую озабоченность главы исполнительной власти США вызывало и повторное использование химического оружия против иранских войск в ходе предшествовавшего конфликта. Иракская армия стала в некотором роде боевым крылом сверхдержав и арабских нефтяных монархий Залива (прежде всего щедро
финансировавших ее Саудовской Аравии и Кувейта), нацеленным на отражение угрозы, которая виделась наиболее опасной, - исламской революции в Иране.
Окончание конфликта прозвучало для иракского режима сигналом к подведению неутешительных итогов. «Медленно и верно Ирак затянул вокруг собственной шеи ту петлю, которой суждено было его удушить» (с. 282). Хусейн полагал, что сможет бесконечно прибегать к займам у своих западных и арабских кредиторов, очевидно, исходя из того, что его военная мощь получит должное признание, а бой, который он вел с исламистской угрозой и который стоил его стране сотен тысяч солдатских жизней, зачтется ему как заслуга и послужит мотивом для аннулирования долговых обязательств со стороны нефтяных эмиратов. Все повернулось иначе: именно иракский долг был использован, чтобы толкнуть багдадского тирана к фатальной ошибке - оккупации Кувейта.
После заключения мира с Ираном Ирак, находясь на грани банкротства, оставался вооружен до зубов, что вызвало подозрения со стороны США, Израиля и их арабских союзников в Персидском заливе, которые приняли решение совместными силами избавиться от опасного соседства. Маленький эмират у южных границ республики настаивал на скорейшей выплате по задолженности, что было невозможно с учетом послевоенной разрухи, царившей на иракских нефтепромыслах. Когда Багдад отказался, напомнив о крови, пролитой его военнослужащими, Эль-Кувейт выбросил на мировой рынок собственные энергоресурсы, загнав иракскую экономику в глубокую рецессию, спровоцированную обвалом цен на нефть. Хусейн истолковал такое поведение как открыто недружественный жест и пошел на оккупацию эмирата, надеясь, что его альянс с Вашингтоном послужит ему гарантией неприкосновенности.
По истечении драматического полугодия (август 1990 - январь 1991 г.), в который уместилась аннексия Ираком Кувейта, объявление ООН экономических санкций против Багдада, попытка Саддама сблизиться с Ираном и, наконец, знаменитая операция «Буря в пустыне», когда иракские ВС отступили с кувейтской территории, это послужило знаком к полномасштабному восстанию южноиракских провинций-лива против правящего режима. Вскоре 15 из 18 лива уже не контролировались из столицы. Естественно, что основной движущей силой стало шиитское население, выме-
щавшее свою ярость на членах партийного аппарата БААС. Однако этот всплеск интифады носил анархический и спонтанный характер, и если в Иракском Курдистане успешно действовали националистические партии, то на юге единственным подобием верховного руководства оставалась фигура Аболь-Касема Хои, пребывавшего в Эн-Наджафе. Хотя сами представители антисаддамовской коалиции ранее призывали иракцев подниматься с оружием в руках, теперь американское командование дало Хусейну разрешение бросить на восставших республиканскую гвардию, вертолеты и тяжелую артиллерию. Интифада завершилась зверской расправой с недовольными, особенно кровавой в священных городах: количество уничтоженных в ходе репрессий в шиитских районах превзошло число убитых на войне с Ираном, но, поскольку здесь не присутствовали иностранные корреспонденты, освещение этих событий в прессе осталось куда более бледным, нежели отчеты о происходящем в Курдистане.
Немногие религиозные институции могут похвастаться столь же волнующей и эпической историей, что у иснаашаритского шиизма, которая была бы так богата на духовных вождей, военачальников, глав государств, партийных вождей и вожаков общественных организаций, плодовитых писателей и политических теоретиков. Однако не стоит забывать, что все это «воинствующее», «борющееся» или «вовлеченное» духовенство составляло не более чем меньшинство в совокупности представителей шиитской иерархии. Парадоксально, но, несмотря на молниеносное продвижение нескольких персоналий на политической арене, большинство, особенно среди великих марджа, не сходило с квиетистских позиций, будучи привязано к преподаванию шариатских дисциплин и развитию системы образования в училищах-хауза. Тем не менее участие в политической активности превратилось в способ обогнуть традиционную траекторию достижения религиозного авторитета. Выдвижение молодого воинствующего духовенства, так называемых исламистов, затем «мусульманских интеллектуалов», для которых ислам сделался языком политики, проиллюстрировало необратимость самого текущего процесса секуляризации. Хотя и в Иране не редкость теперь слышать, что нужно «спасать религию от политики», но Исламская Республика, как и «Хизбаллах», все же оказались своеобразными точками невозврата. Часть духовенства риск-
нула выйти на площадку, где возникает получить доступ к недостижимым ранее властным полномочиям, но где также с невиданной силой заявляет о себе необходимость соответствовать требованиям времени.
Многие иранские интеллектуалы задаются вопросом о том, можно ли говорить о начале упадка шиитского истеблишмента, который неотвратимо следует за его рождением и апогеем. Уже в 2006 г. ирано-американский политолог Махди Халаджи безапелляционно заявлял, что аятолла Систани станет последним марджа, так как «марджаийа» принадлежит тому контексту и тому историческому периоду, которым не суждено получить продолжение после его кончины, а потому конец «марджаийи» обозначит не просто исчезновение института, но и завершение фундаментальной эволюции социополитического авторитета в его шиитском понимании. Люизар полагает, что такое умозаключение подтверждают такие явления, как крах велайат-е факих, стремительная секуляризация обществ, стимулируемая быстрым ростом уровня образования, отказ от конфессионализма.
Ожесточенная борьба за политическую власть, которой поглощено духовенство, протекает в трех основных «регионах» шиизма и на их периферии, но отчасти оставляет в стороне индо-пакистанский субконтинент и Афганистан, где, однако, существуют значимые с демографической точки зрения общины шиитов. Своего наибольшего накала она достигла после водворения велай-ат-е факих, и если приход усулитских духовников в политику так и не вылился в расползание исламской революции по мусульманскому миру, его итоги для шиитских сообществ в соответствующих «регионах» поистине судьбоносны. Иран освободился от вековой опеки хищного Запада и превратился в суверенное государство: революция здесь обрела, помимо прочего, социальное измерение, что позволило новым общественным слоям обеспечить себе доступ во власть. Более того, за считаные десятилетия «воинствующее» духовенство сумело втянуть в поступательное движение к быстрой социально-политической эмансипации шиитов арабских стран, которых объединял преимущественно один и тот же момент: пребывание в условиях суннитского господства (Ирак, Персидский залив) либо конфессионального представительства, которое их маргина-лизировало (Ливан). Ныне же они контролируют властные органы
в Ираке, доминируют в Ливане, лидируют в организованном движении за гражданские права в княжествах Залива.
Такая эмансипация шиитов под водительством духовенства часто воспринималась суннитами с вполне понятной враждебностью. Авторитарным режимам угрожали требования осуществления общегражданского равенства, но и общественность в целом относилась к согражданам, принадлежащим к иноконфессиональ-ным группам, настороженно: шиитский и суннитский исламизмы никогда не соприкасались между собой, напротив, во взаимоотношениях между ними наблюдалась лишь все более усугубляющаяся радикализация коллективных идентичностей. Конфессионализм возобладал уже в революционный период: ИРИ поддержала Хафи-за аль-Асада при кровавом подавлении восстания сирийских «Братьев-мусульман» в 1982 г. Иранский «термидор» с еще большей очевидностью побудил Тегеран вернуться к своему традиционному курсу на поддержку шиитов по всей исламской ойкумене. Дискурс революции отжил свое, а довершило дело возвращение на передний край властно-религиозной сцены квиетистски настроенного крыла духовенства, что из-за усиления конфессионалистской мотивации во внешней политике обернулось катастрофическими последствиями для отношений с суннитами, которые, по сути, принялись воспроизводить образец шиитов в странах, где с ними столкнулись: позаимствовали схему конструирования внутриоб-щинных отношений (Ирак, Сирия, Ливан), пренебрегая собственным видением сообщества, представляющего устремления и интересы мусульманского большинства, а то и исламской уммы во всей ее целокупности.
Какое будущее ждет при таком раскладе сил шиитское духовенство усулитской школы, «воинствующее» или квиетистское, определить пока еще рано, даже если само собой разумеется, что возвращения ко временам торжества ахбаритов - их былых противников - уже не произойдет. «Эта удивительная страница политической истории Нового и Новейшего времени, написанная одним из религиозных институтов, в любом случае являет настолько своеобычные черты, что спутать ее с какой-либо иной никак невозможно» (с. 308).
Т.К. Кораев
