CC BY
25
и их ориентации на более справедливый вариант социального порядка будущего.
2015.02.001. УОЛБИ С. НАСИЛИЕ И ОБЩЕСТВО: К ВОПРОСУ О СТАНОВЛЕНИИ НОВОЙ ОБЛАСТИ СОЦИОЛОГИИ. WALBY S. Violence and society: Introduction to an emerging field of sociology // Current sociology. - L., 2013. - Vol. 61, N 2. - P. 95-111.
Ключевые слова: насилие; современность; социальная теория; государственное управление; новые войны.
Сильвия Уолби (социологический факультет Ланкастерского университета, Великобритания) излагает свое видение новейших тенденций развития социологии насилия как самостоятельной области социального знания в рамках парадигмы «насилие и общество». Суть наметившихся изменений в статусе социологических исследований насилия, которые «находятся на пути к превращению в одну из ключевых сфер академической социологии» [с. 95], Уолби связывает с возникновением новых типов насилия и форм его проявления в современном глобальном пространстве - как на межличностном, так и на межгосударственном уровнях. Новые разновидности насилия, присутствие которых в социальной реальности модерна становится все более очевидным, бросают вызов сложившимся представлениям о природе этого феномена и ставят под сомнение правомерность понятия современности (modernity) в его нынешнем общепринятом толковании.
Категория «насилие» принадлежала к разряду важнейших теоретических понятий социологии XIX - первой половины XX в. (Маркс, Энгельс, Вебер, Дюркгейм). Однако после Второй мировой войны она утрачивает свои ключевые позиции в социологической теории, оставаясь по преимуществу объектом эмпирических исследований, подчеркивает автор статьи. Происходит «дисперсия и фрагментация» социального знания о насилии, а само это явление все чаще привлекает внимание специалистов в области уголовного права и социальной психологии (межличностные насильственные действия и преступления), политологов и международных аналитиков (конфликты и вооруженное противостояние государств), чем собственно социологов. Изменение дисциплинарного фокуса применительно к изучению насилия Уолби связывает с распространени-
ем в социальных науках представления о снижении уровня насилия в эпоху модерна. Вслед за Н. Элиасом и М. Фуко1 многие социальные аналитики, в том числе и социологи, поддержали идею гуманизации современности и стали искать доказательства перемещения очагов насилия на периферию социальной жизни (маргиналы, девианты, обездоленные). И хотя эта гипотеза имеет авторитетных критиков (в лице Э. Гидденса, М. Манна, М. Шоу)2, проблема насилия до недавнего времени не принадлежала к разряду ключевых тем социологической теории.
Между тем первое десятилетие ХХ1 в. продемонстрировало присутствие в социальных контекстах модерна совершенно новых или радикально изменившихся форм насилия, таких как гендерные преступления (в том числе сексуального характера), насильственные действия против социальных и этнических меньшинств, политика насилия в отношении стран Глобального Юга, «новые войны», иной тип государственного урегулирования проявлений насилия в обществе. Обзор эмпирических исследований «нового насилия» и попыток его социологического осмысления позволяет сделать вывод о том, что современные практики насилия вступают в противоречие с гипотезой о позитивном цивилизационном воздействии модерна и не согласуются с идеей его линейного развития в качестве единственного варианта современного социального порядка, заключает Уолби.
Автор подробно рассматривает гипотезу о редукции насилия в эпоху модерна. Ее сторонники так или иначе связывают предполагаемый эффект вытеснения насилия на периферию социальной жизни с экономическим расцветом западных обществ, их демократизацией, снижением уровня бедности, нивелированием социального неравенства, монополизацией рычагов насилия государственными структурами, а также с интериоризацией людьми норм социально-эмоционального контроля, включая формы открытого выражения ненависти и агрессии. Идея сопряженности уровня насилия в обществе с характером его экономического развития вос-
1 Foucault M. Governmentality // The Foucault effect: Studies in governmental-ity / Ed. by G. Burchell, C. Gordon, P. Miller. - Chicago (IL): Chicago univ. press, 1991. - P. 87-105; Elias N. The civilizing process. - Oxford: Blackwell, 1994.
Giddens A. Contemporary critique of historical materialism. - Cambridge: Polity press, 1985. - Vol. 2: The nation-state and violence.
ходит к классическому исследованию самоубийства Э. Дюркгей-мом, а также к работам Р. Мертона, который трактовал преступления (в том числе насильственного толка) как результат социального и экономического неравенства, когда не имеющие законного права на социальные блага пытаются добиться их нелегитимными способами. Согласно Н. Элиасу, цивилизационный эффект модерна способствует росту индивидуального самоконтроля вследствие сложного взаимопереплетения институциональных трансформаций и изменений типа личности. Эмпирической иллюстрацией этих утверждений могут служить более поздние исследования, где, в частности, прослеживается постепенное снижение количества убийств на протяжении последних столетий европейской истории, в особенности - в богатых государствах Европы1.
Применительно к сфере межгосударственных отношений идея исторического нисхождения открытых форм насилия (войны, завоевания, колонизация, вооруженные конфликты) также имеет многочисленных сторонников, продолжает Уолби. Именно эта тенденция до недавнего времени доминировала в исторической социологии, во всяком случае в отношении развитых европейских стран. В основе модели позитивной исторической динамики насилия лежит классическое определение современного государства М. Вебером, видевшим в нем институт, который монополизирует право на применение насилия в пределах той или иной территории (наряду с монополией на взимание налогов, необходимых для содержания армии). Дальнейшим развитием идей Вебера является популярная сегодня гипотеза, согласно которой государства модерна, успешно прошедшие этап демократизации, менее склонны к военной агрессии против других стран, чем их исторические предшественники (за исключением войн оборонительного характера)2.
1 Gurr T.R. Historical trends in violent crime: A critical review of the evidence // Crime and justice: An annual review of research / Ed. by M. Tonry, N. Morris. - Chicago (IL): Univ. of Chicago press, 1981. - Vol. 3. - P. 295-350; Eisner M. Modernization, self-control and lethal violence: The long-term dynamics of European homicide rates in theoretical perspective // British j. of criminology. - L., 2001. - Vol. 41, N 4. -P. 618-638.
См., например: Rummel R.J. Power kills: Democracy as a method of nonviolence. - New Brunswick (NJ): Transaction books, 1997; Weart S. Never at war: Why democracies will not fight one another. - New Haven (CT): Yale univ. press, 1998.
По мнению М. Фуко, трансформация правительственности в эпоху модерна предполагает отказ от применения государством грубых насильственных мер к отдельным гражданам (публичная казнь) в пользу дисциплинарного воздействия на население в целом и обеспечение его безопасности (институт тюрьмы). Продолжением концепции правительственности в ее современных формах можно считать тезис об исчезновении с исторической сцены брутальных способов государственного урегулирования внутренних социальных конфликтов на фоне интернализации гражданами норм права и социального общежития, каковые становятся главными рычагами общественного сплочения и порядка1.
Исследования последнего десятилетия, однако, демонстрируют необоснованность и даже утопичность оптимистических прогнозов в отношении феномена социального насилия, продолжает Уолби. Прежде всего, сказанное относится к убеждению, что насилие и агрессия концентрируются на социальной периферии модерна (малоимущие слои населения и слаборазвитые страны). Как оказалось, главный вектор насилия в современном мире имеет обратную направленность: от сильного - к слабому, так что этот феномен оказывается не чем иным, как одним из главных аспектов социального доминирования. Глобальное пространство XXI столетия наполнено насилием в самых разных сферах: в отношениях между полами и возрастными группами, в рамках межличностных и межгосударственных контактов, во взаимоотношениях большинства и меньшинства (этнического, религиозного, культурного), в контексте отношений развитых государств и стран Глобального Юга. В ряду новых форм насилия, которые до сих пор носили замаскированный характер и по разным причинам оставались вне поля зрения социологов, автор ставит на первое место гендерное насилие. Это сексуально окрашенные преступления против женщин, включая принуждение к браку и сексуальным контактам, изнасилования, сексуальные издевательства, феминицид, преступления «в защиту чести», секс-трафик и сексуальное рабство. Другую значимую сегодня
1 Rose N. Powers of freedom. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1999; Merry S.E. Spatial governmentality and the new urban social order: Controlling gender violence through law // American anthropologist. - Berkeley (CA), 2001. - Vol. 103, N 1. - P. 16-29.
группу насильственных действий «сильных» против «слабых» составляет агрессия против социальных меньшинств (как со стороны социального большинства, так и санкционированная государством). Речь идет о криминальном преследовании представителей новых социальных движений, т.е. общественных групп, вышедших на политическую арену в результате демократизации западных обществ (феминистки, борцы за права секс-меньшинств, активисты этнокультурных диаспор и т.д.). Если в прежние исторические эпохи государство предпочитало политику невмешательства (например, в сферы домашнего, гендерного и расового насилия), предоставляя жертвам право самим позаботиться о своей безопасности, то сегодня значительное число агрессивных действий подобного рода квалифицируется как уголовное преступление. В итоге общий объем насилия в обществе модерна не только не снижается, но, напротив, имеет тенденцию к увеличению за счет расширения диапазона принудительно-карательных функций государства, отмечает Уолби.
Особую роль в глобальном пространстве XXI в. приобретают так называемые новые войны - современный тип вооруженного насилия на межгосударственном уровне. Ключевым отличием новых войн (при всей их очевидной преемственности с военными конфликтами прошлых веков) являются пространственная и временная размытость (нелокализованность «здесь и сейчас»), асимметрия (существенное различие в степени военно-технической оснащенности противников), стирание границ между военным контингентом и гражданским населением, применение новых или радикальное изменение прежних тактик ведения войны. Новая война - это не столкновение армий, защищающих интересы своих государств; помимо государства или наряду с ним прерогативой развертывания военных действий обладают сегодня конкретные представители политических и финансовых элит, а «полем боя» все чаще оказывается не географическая точка, а мировое глобальное пространство. Относительно локализованное противостояние армий сменяется дистанционными военными действиями конфликтующих сторон и преобладанием тактик, которые ранее имели локальное применение (партизанские вылазки; терроризм; геноцид). Геноцид, по мнению Уолби, является самым чудовищным изобретением модерна, поскольку он представляет собой политику насилия, нацеленную не только на уничтожение конкретных человече-
ских жизней, но на истребление того или иного способа или варианта жизни как таковой1. Вследствие гигантских по своим масштабам перемещений людских, товарных и денежных потоков в глобальном пространстве современности радикальное изменение претерпевают также экономические рычаги войны как способа разрешения межгосударственных конфликтов. В конечном счете, война из орудия созидания и укрепления государства превращается в инструмент его дестабилизации (в том числе - под воздействием региональных и глобальных медиа, военных альянсов и «стран-гегемонов»).
Эмпирические свидетельства возникновения в XXI столетии новых форм насилия (и видоизменения прежних) не только идут вразрез с популярными представлениями об этом феномене, но и «требуют пересмотра традиционных социологических положений, касающихся проблемы "насилие и модерн"», в том числе - идей Вебера, Дюркгейма, Мертона, Элиаса и Фуко, резюмирует свою позицию Уолби [с. 100]. Следствием ниспровержения классических теорий будет упрочение и развитие принципа множественности, или вариативности, модерна. Этот принцип намечен в ряде социологических исследований последних лет, авторы которых трактуют неолиберализм как специфическую (капиталистическую) форму модерна с характерной именно для нее тенденцией к углублению социального неравенства, росту насилия и расширению масштабов государственного принуждения2.
Социологический анализ насилия (включая его новые типы) требует разработки адекватной онтологии, т.е. «определения самого понятия "насилие" и создания моделей, объясняющих характер отношений между насилием и прочими социальными силами», считает автор [с. 101]. Подобная онтология охватывает, по крайней мере, две группы проблем: 1) насилие и телесность / культура (физическое и символическое измерения насилия); 2) насилие и власть (государство, экономика, политика). Сегодня социологи придерживаются разных и часто взаимоисключающих точек зрения на эти
1 Shaw M. What is genocide? - Cambridge: Polity press, 2007.
2
Garland D. The culture of control. - Oxford: Oxford univ. press, 2001; Harvey D. A brief history of neoliberalism. - Oxford: Oxford univ. press, 2005; Wac-quant L. Punishing the poor: The neoliberal government of social insecurity. - Durham (NC): Duke univ. press, 2009; Ray L. Violence and society. - L.: SAGE, 2011.
проблемы. Для некоторых насилие сводится по преимуществу к его физическому измерению, т.е. к нанесению телесного вреда и угрозе жизни. По мнению Дж. Гальтунга, любая система социального неравенства, которая чревата неоправданной гибелью людей, является насильственной, даже если она не ориентирована на применение физической силы1. Сходная расширительная трактовка социального насилия имеет широкое хождение в литературе о гендерном неравенстве - например, в рамках концепции принудительного кон-троля2. Культурный поворот в социологии конца 1990-х годов способствовал прочтению феномена насилия в его символическом измерении (П. Бурдье, Ж. Бодрийяр). К числу сугубо символических интерпретаций насилия принадлежат также попытки истолкования «новых войн» как спектакля либо медийного события (война в Персидском заливе), не соприкасающегося с фактами реального физического истребления людей.
Осмысление насилия с позиции тех, кто подвергается ему систематически (т.е. субъектов принуждения и колонизации), предложил Ф. Фанон3. С его точки зрения, насилие как атрибут государственной власти является социальной константой, латентной составляющей любого типа социального доминирования, которая может проявиться в любой подходящий момент истории. При этом угнетенная часть общества должна стремиться к насильственному же разблокированию государственного принуждения, преследуя не только политические, но и психологические цели (душевное очищение угнетателей и угнетаемых). Уолби скептически оценивает этот проект, справедливо полагая, что череда насильственных действий всегда оказывается бесконечной и вряд ли может служить духовным целям. Автору импонирует определение насилия Р. Коллинзом4, который считает неправомерной сложившуюся в социологии традицию рассматривать насилие только в качестве социально-
1 Galtung J. Peace by peaceful means: Peace and conflict, development and civilization. - L.: SAGE, 1996.
Stark E. Coercive control: How men entrap women in personal life. - N.Y.: Oxford univ. press, 2007.
3 Fanon F. The wretched of the earth. - L.: Penguin, 1967.
4 См. реферат, опубликованный в настоящем номере РЖ: Коллинз Р. В туннеле насилия: Микросоциологическая динамика эмоциональной вовлеченности в насильственные взаимодействия.
го факта, порожденного социальными институтами. Коллинз настаивает на том, что насилие - это прежде всего и главным образом применение силы для причинения физического ущерба и вреда.
Переходя к вопросу об отношении насилия и социальной власти, Уолби обращает внимание на два противоположных толкования этой темы. Одни социологи, следуя Марксу, склонны видеть в насилии инструмент политической власти (орудие государственного принуждения). Другие, вслед за А. Грамши, полагают, что насилие само по себе уже есть проявление власти, но не ее инструмент, и потому существует в обществе как самостоятельный социальный фактор наряду с прочими составляющими практики государственного управления, в том числе убеждением. Заслугу Грамши автор видит в разработке гибкой концепции политической власти, в рамках которой принуждение (насилие) и убеждение (популяризация тех или иных социальных значений в общественном мнении) выступают ситуативными, сменяющими друг друга политическими силами, используемыми как государством (для обеспечения своего политического доминирования и сохранения существующего порядка), так и гражданским обществом (поддерживающим этот порядок либо оппозиционным ему).
Связь насилия и экономической формы власти выражается в применении военной силы для разрешения политических проблем на межгосударственном уровне. В социологических работах последнего десятилетия эта тема обсуждается в связи с практиками новых войн и борьбы за независимость стран «глобального Юга». Если часть социологов связывает генезис новых войн со стремлением молодых государств упрочить и защитить свою национальную идентичность, то другие исследователи акцентируют экономические аспекты и цели таких войн. С этой точки зрения, новые войны являются формой политической самоподдержки молодых государств, использующих для этого внутренние налоговые ресурсы, финансовую помощь национальных диаспор во всем мире и нелегальные доходы (наркотрафик, контрабанда). Обобщая сказанное, Уолби подчеркивает, что единственным правильным направлением в осмыслении насилия и его связей с типами социальной власти будет анализ этого феномена в качестве самостоятельного фактора в жизни общества и специфической социальной практики, существующей вместе и наряду с политикой, экономикой, войной и
государством. Если же насилие редуцируется к государству, политике, экономике или войне, оно неизбежно вытесняется на периферию социологического анализа и игнорируется социальной теорией.
В заключение автор очерчивает перспективы новой социальной науки о насилии как «мультисоциологической дисциплины», в пределах которой будут пересекаться объекты изучения и интересы разных субдисциплин социологического знания, с одной стороны, и смежных социальных наук - с другой. Социология насилия в ее обновленном виде должна формироваться (и уже формируется) как удовлетворяющая парадигме «насилие и общество». Эта парадигма учитывает не только обоюдный интерес разных областей знания, связанных с насилием в обществе (криминальная статистика и правоведение, психология и социология девиантности, феминистские и гендерные исследования, теория государственного управления и социальной политики, военная социология, этика, политология, теория международных отношений), но и новую социальную реальность модерна III тысячелетия, где все типы и проявления насилия теснейшим образом связаны друг с другом (изнасилование и новые войны, геноцид и физическое истребление противника, домашнее насилие и государственное управление, социальная депри-вация и криминальное преследование). Самым ярким примером сказанного выступают сегодня новые войны, демонстрирующие переплетение межличностного, межгруппового и межгосударственного уровней насилия, связь политических, военных и экономических его измерений, противостояние государства и гражданского общества, уничтожение границ между гражданскими лицами и военным контингентом, применение партизанских тактик, политики терроризма и геноцида. «Насилие - это социальный феномен и практики, связанные с экономикой, государством и гражданским обществом, но не редуцируемые к ним. Поэтому преимущество социологического осмысления насилия состоит в идентификации и анализе тех способов, посредством которых все эти социальные институты вступают между собой в сложные взаимодействия... Развитие исследований насилия как специфической области в рамках современной социологии как раз и нацелено на выявление связей между разными формами насилия», - подводит итог С. Уолби [с. 105].
Е.В. Якимова
