CC BY
12
класса или элитных групп из числа мигрантов и меньшинств. Однако приведенные в статье примеры показывают, что подобные инструменты не являются привилегией элит, а доступны широкому кругу мигрантов, которые стремятся «вырваться вперед» и улучшить свое социальное и экономическое положение. Таким образом, уровень квалификации и профессиональный статус не обязательно влияют на характер реакций на стигму. Подчеркивая достигаемые, а не аскриптивные характеристики в разнообразных формах, эти мигранты стремятся к размыванию этнической границы между румынами и нерумынами, снижая общую значимость этничности в сфере собственного опыта и восприятия.
М.А. Козлова
СОЦИОЛОГИЯ НАСИЛИЯ
2015.03.011. ШИНКЕЛЬ В. РЕЖИМЫ НАСИЛИЯ И TRIAS VIOLENTIAE.
SCHINKEL W. Regimes of violence and the trias violentiae // European j. of social theory. - Thousand Oaks (CA), 2013. - Vol. 16, N 3. -P. 310-325.
Ключевые слова: социальная теория; насилие; режим насилия; триада насилия; государство.
Статья профессора социальной теории Виллема Шинкеля (Университет Эразма в Роттердаме, Нидерланды) посвящена критике доминирующих в современном обществознании способов толкования и концептуализации насилия. Автор утверждает, что процесс осмысления феномена насилия в рамках социальных наук сводится к адаптации суждений здравого смысла, касающихся насильственных действий, к задачам социального исследования. При этом выносится за скобки профессиональное понимание того факта (скрытого от обыденного сознания), что повседневные трактовки насилия несут на себе историческую печать процессов формирования института государства и структур государственного управления.
Насилие принадлежит к разряду явлений, которые были и остаются предметом острых научных дискуссий, отмечает Шинкель. На фоне негласного предпочтения большинством исследователей «строгих» (ограниченных, имплицитных) определений насилия (в противовес развернутым его толкованиям - например, в терминах символического или структурного измерений) можно выявить как минимум четыре базовые стратегии его определения в современных социальных науках. Первая из них сводится к принципиальному отказу от всякого определения - в пользу негласного толкования насильственных практик с позиций здравого смысла. Вторая стратегия состоит в интерпретации насильственных дейст-
вий как обладающих сходными характеристиками и потому принадлежащих к одному и тому же классу социальных явлений. В итоге возникают самые разнообразные и в принципе бесконечные списки, или перечни, поступков и действий, которые связаны с причинением физического вреда одним индивидом (группой) другому индивиду (группе) или обществу в целом. Третий вариант толкования насилия исчерпывается эмпирической идентификацией его видимых проявлений «как принадлежащих реальности, но не онтологии» (т.е. относящихся к сфере бытийственности, но не бытия) [с. 311]. В этом случае дефиниции неизбежно односторонни и не полны, так как не могут отразить всего эмпирического разнообразия насилия в обществе. Этот недостаток дает право сторонникам четвертой стратегии настаивать на «принципиальной спорности» насилия, его природы и интерпретаций. В таком случае насилие должно рассматриваться как случайный (ситуативный) исход социальных столкновений и конфликтов. По мнению ряда социологов, преимущество четвертого подхода состоит в том, что он позволяет рассуждать о «континууме насилия» и его разнообразных формах, включая «структурное насилие бедности, голода, социального отторжения и унижения»1.
Обзор специализированной периодики последних лет (правовой, социологической, политологической) свидетельствует о том, что авторы большинства публикаций избегают четких определений насилия, предпочитая рассуждать о явлении, которое «и так всем известно». При этом под насилием обычно подразумевается намеренное причинение физического вреда (чаще всего на межличностном уровне), продолжает Шинкель. Анализ насильственных практик сводится к перечислению (количественному измерению) действий, которые могут или не могут быть квалифицированы как насилие (например, если один субъект толкнул, лягнул или укусил другого). По замечанию М. Джэкмен, социальные исследователи насилия руководствуются двумя допущениями: а) основным мотивом совершения насильственных действий выступают враждебность и намерение / желание причинить вред; б) насилие всегда
1 Violence in war and peace: An anthology / Ed. by N. Sheper-Huges, N. Bourgois. - Oxford: Blackwell, 2004. - P. 1.
есть отклонение от нормы (моральной, социальной, правовой)1. Оба допущения, поясняет Шинкель, отражают представления о насилии на уровне здравого смысла (обыденного сознания): это отклоняющееся (девиантное) противоправное поведение, состоящее в причинении физического ущерба. Проблема, однако, состоит в том, что суждения здравого смысла по поводу феномена насилия не являются спонтанными либо случайными; они возникают не сами по себе, а как результат направленного конституирования конкретного «образа насилия» институтом современного государства. Поэтому главный недостаток современных аналитических моделей насилия обусловлен дефицитом профессионального понимания (и концептуализации) связей между субъектом и государством модерна -связей, которые опосредуются вполне определенным режимом насилия. В работах социальных аналитиков присутствует осмысление насилия как характеристики субъекта; равным образом их интересует насилие в качестве атрибута современного государства, однако «отношение между этими формами насилия обычно не подлежит выяснению», заключает автор статьи [с. 312].
Исходным пунктом критических размышлений Шинкеля служит постулат социальной философии о принципиально насильственном характере государства - как в плане его исторического формирования в качестве социального института, так и с точки зрения повседневных практик управления и регулирования общественной жизни. Если Т. Гоббс и, много позже, К. Шмитт считали насильственную природу государственной власти само собой разумеющимся ее атрибутом, то М. Вебер акцентировал легитимность монополии государства на применение силы (прежде всего, в условиях войны). Развитием идей Вебера автор статьи считает концепцию символического насилия П. Бурдье, который рассуждал о формах насилия, возникающих и практикующихся с молчаливого согласия тех, против кого оно направлено. Это насилие, которого не замечают и которое не признают в качестве такового, поскольку оно воплощено в доминирующих практиках социальной и личностной концепутализации, получающих подкрепление путем санкционирования их государством [с. 316].
1 Jackman M.R. Violence in social life // Annual rev. of sociology. - Palo Alto (CA), 2002. - Vol. 28. - P. 387-415.
«Я утверждаю, - пишет в связи с этим голландский социолог, -что ядром государственного насилия (т.е. насилия, осуществляющегося посредством и с ведома государства)... выступает само монопольное право признавать и санкционировать те или иные социальные практики в качестве насильственных» [с. 317]. Очевидно, что справедливо и обратное утверждение, касающееся права государства игнорировать те или иные формы насилия (например, его символические проявления), не причисляя их к разряду противоправных девиантных действий. Таким образом, сам акт подтверждения закона (его осуществления или следования его букве) воспроизводит насилие в повседневных социальных практиках. Государство располагает правом и властью разграничивать (дифференцировать) насилие и ненасилие, причем речь идет не об эпистемологической или юридической власти, а о перформативном ее аспекте, который имеет символическое измерение. Символическое насилие, продолжает Шинкель, не признается в качестве такового, потому что оно проистекает из практики разделения и санкционирования государством насилия и ненасилия - практики, которая поддерживает и реализует власть этого социального института. Тем самым собственная насильственная природа государственного управления превращается в «слепое пятно», а право и возможность различать / одобрять / санкционировать насилие в тех или иных его формах парадоксальным образом могут рассматриваться в качестве источника государственного насилия [с. 317].
Помимо дифференциации и санкционирования тех или иных практик как принадлежащих / не принадлежащих сфере насилия, государство обладает полномочиями различать легитимные и нелегитимные насильственные действия, подчеркивает автор. За фасадом подобного различения скрывается противопоставление государством его собственных насильственных актов (как принадлежащих сфере нормативного, дозволенного законом и социально необходимого) и насилия, происходящего вне его контроля, т.е. частного, которое квалифицируется как противоправное. Очевидно, замечает Шинкель, что нелегитимное насилие и есть «собственно насилие», или «насилие в точном смысле этого слова», - противоправное де-виантное поведение, отличное от вызванных им ответных насильственных мер государственной власти.
Исторический генезис государства как социального института тесно связан с процессом все более тщательной дифференциации измерений насилия в терминах его «легальности» и с появлением все более изощренных обоснований такой дифференциации. Эта тенденция получила осмысление в рамках теории цивилизаци-онного процесса Н. Элиаса и модели дисциплинарности М. Фуко. Таким образом, происходило становление и укрепление государственной монополии на легитимное насилие, следствием чего явилось не искоренение, а «перераспределение насилия в обществе». «Государство, базирующееся на узаконенном насилии, нуждается в нелегитимных его формах для своего собственного воспроизводства в качестве социального регулятивного института», т.е. необходимость узаконенного насилия объясняется своего рода избыточностью государства в условиях отсутствия насилия вне его собственных рамок, поясняет свою мысль Шинкель [с. 318].
Бинарность легитимных / нелегитимных характеристик насилия дополняет пара активных / реактивных его проявлений. Легитимное насилие со стороны государства представляется как неизбежная вынужденная нормативная реакция на исходные противоправные действия субъектов частного насилия. Эта трансформация одной формы насилия в другую происходит на фоне отрицания государством своих действий как находящихся по ту сторону закона, во-первых, и как первичных (исходных), во-вторых. Между тем начальным звеном цепочки социального насилия является именно институт государства, который устанавливает границы дозволенного и недозволенного законом, после чего он получает возможность позиционировать себя и свои действия как реакцию, опосредованную частным нелегитимным насилием.
Сама возможность проводить и поддерживать различие между легализованным и противоправным насилием и квалифицировать социальные насильственные практики в качестве первичных и вторичных (ответных и вынужденных) основана на существовании в обществе определенного режима насилия, продолжает Шинкель. Это понятие впервые употребили Ж. Делёз и Ф. Гваттари для различения таких феноменов, как борьба, война, преступление и полиция, каждый из которых олицетворяет собой особый режим на-
силия1. Автор настоящей статьи использует данный термин для обозначения порядка, или способа социального регулирования, посредством которого различные формы насилия (включая те, что были описаны Делёзом и Гваттари) становятся «отчетливо распознаваемыми» [с. 319]. Иными словами, режим насилия, по Шинке-лю, это механизм управления процессом дифференциации различных типов насильственных действий, их социальной артикуляции, демонстрации или сокрытия. Поэтому ключевым аспектом любого режима насилия выступает институциональное признание той или иной социальной практики в качестве (не) насильственной и (не) легитимной. Режим насилия обеспечивает ту или иную конфигурацию отношений между типами насильственных действий, включая их нормативность / противозаконность, первичный / ответный характер и т.п. С этих позиций парадоксальная необходимость нелегитимного (частного) насилия для поддержания и воспроизводства института государства становится не только допустимой, но и неизбежной составляющей режима насилия эпохи модерна, утверждает Шинкель. Этот режим поддерживает социальный минимум насильственных практик, который требуется государству для сохранения и репродукции своей легитимности.
Режим насилия, продолжает свою мысль автор статьи, это социальный инструмент, который сообщает очевидность либо, напротив, маскирует те или иные формы насилия, обеспечивая тем самым вполне конкретную атрибуцию насилия и его легитимацию. В конечном счете именно режим насилия вырабатывает и транслирует определенный алгоритм и распределение насилия в обществе и служит основанием для признания той или иной его формы законной / противоправной (путем избирательного акцентирования либо сокрытия его социальных проявлений). Следовательно, резюмирует свои рассуждения Шинкель, насилие - не только атрибут государства модерна, но и особая «техника социальной сортировки», важнейшее средство осуществления государственного управления посредством «манипуляции формами насилия» [с. 320].
Переходя к характеристике современного западного режима насилия, голландский социолог указывает на три «идеально-
1 Deleuze G., Guattari F. A thousand plateaus: Capitalism and schizophrenia. -Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 1987.
типические формы» как на его главные составляющие: это частное насилие; насилие на уровне государственной власти; структурное насилие. Особенность современных западных обществ состоит в публичном признании и противопоставлении двух элементов режима насилия - частного (межличностного, приватного) и государственного (легитимного). Структурное же насилие трансформируется в насильственные столкновения частного порядка и растворяется в них, т.е. исчезает из поля зрения общества в качестве самостоятельного, особого типа насильственных действий. Разновидностью структурного насилия выступает насилие символическое, объекты которого добровольно принимают на себя роль прилежных исполнителей осуществляемого над ними насилия со стороны государства, рынка и прочих социальных структур. Суть современного режима насилия как trias violentiae, по мысли автора, состоит именно в том, что структурное (и символическое) насилие не озвучено в обществе в качестве такового, оно редуцировано к уровню межличностных конфликтов (этнических, гендерных, расовых, социальных по своей природе) и растворено в образе насилия как намеренного субъективного причинения физического вреда. Именно этот образ доминирует в обыденном сознании человека модерна, притом что именно структурные формы «невидимого» насилия составляют ядро «насильственной триады» современности. Структурное насилие встроено в социальный порядок повседневности, в рутинное течение общественной и частной жизни; при этом его имплицитное присутствие обусловлено самим процессом его практического отрицания современным режимом насилия.
Возвращаясь к главной теме своей статьи, касающейся определения феномена насилия в социальных науках, Шинкель подчеркивает в качестве первоочередной задачи умение идентифицировать и анализировать отношения внутри «триады насилия». Для этого необходимо изучение генезиса взаимных связей всех составляющих trias violentiae, с учетом доминирующей тенденции к нивелированию и редукции структурных аспектов социального насилия институтом государства модерна. Понятие «режим насилия» должно способствовать профессиональному анализу практик и форм насилия в обществе и освобождению исследователей от груза обыденных представлений, обусловленных «государственным лицедейством». Такой подход будет означать «отказ от реификации и
ратификации государственных моделей насилия» и изменение аналитического фокуса в сторону осмысления социальных трансляций насилия взамен бессмысленных трансляций суждений здравого смысла [с. 323].
Е.В. Якимова
2015.03.012. МАЛЕШЕВИЧ С. ВИДЫ ЖЕСТОКОСТИ: К ВОПРОСУ ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ СОЦИОЛОГИИ НАСИЛИЯ. MALESEVIC S. Forms of brutality: Towards a historical sociology of violence // European j. of social theory. - Thousand Oaks (CA), 2013. -Vol. 16, N 3. - Р. 274-286.
Ключевые слова: историческая социология; насилие; идеология; легитимность; война.
В статье Синиши Малешевича (Университетский колледж Дублина, Ирландия) предпринят сравнительный анализ исторической динамики социального насилия. Автор сопоставляет трансформацию насилия от эпохи к эпохе в качестве процесса, принадлежащего трем взаимосвязанным уровням: микроуровень (насилие межличностного и внутригруппового порядков), мезоуровень (насилие межгруппового и внутригосударственного порядков), макроуровень (насилие межгосударственного порядка).
Автор обращает внимание на тот факт, что ряд авторитетных исследователей феномена насилия в его исторической перспективе способствовали формированию распространенной сегодня точки зрения, согласно которой эпоха модерна демонстрирует неуклонное снижение уровня насилия во всех его формах1. В подобных исследованиях, как правило, акцентируется разительный контраст между современностью и предшествующими ей эпохами с присущими им крайне жестокими типами социальных отношений. Средневековая Европа чаще всего рисуется как воплощение воинствующего варварства (пытки, сожжение заживо и т.п.), причем подразумевается, что степень социальной жестокости соответство-
1 Pinker S. The better angels of our nature: The decline of violence and its causes. - N.Y.: Allen & Lane, 2011; Goldstein J. Winning the war on war: The decline of armed conflict worldwide. - N.Y.: Dutton, 2011; Mueller J. Atomic obsession: Nuclear alarmism from Hiroshima to Al-Qaeda. - N.Y.: Oxford univ. press, 2010; Spierenburg P. A history of murder. - Cambridge: Polity, 2008.
