CC BY
37
стояния системы «литература». Текст и произведение - два разных типа «связанного многообразия». Художественная коммуникация приводит к рецепции текста читателем или читателями. В ходе рецепции порождается «смысл». Дискурс - «динамический модус существования системы "литература". В дискурсе запускаются системные механизмы "литературы". Происходит фазовый переход текста в художественное произведение» (с. 247).
Новые методы в литературоведении не исключают старых. Ни один из них не является универсальным и окончательным. Сис-темно-синергетический подход не отменяет биографического, культурно-исторического, компаративного, социологического, формального, герменевтического, психологического или иного типа истолкования. Ученые дают в книге общее представление о различных методах и возможности сочетания разных подходов к системе «литература».
Т.Г. Петрова
НАПРАВЛЕНИЯ И ТЕНДЕНЦИИ В СОВРЕМЕННОМ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ И ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКЕ
2014.01.003. СПЕЦИАЛЬНЫЙ НОМЕР «ЖУРНАЛА ЛИТЕРАТУРНОЙ ТЕОРИИ» ИЗДАТЕЛЬСТВА ДЕ ГРОЙТЕР: НЕДОСТОВЕРНОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ.
Journal of literary theory. - Gottingen: De Gruyter, 2011. - Vol. 5, N 1: Unreliable narration. - 145 p.
Концепция недостоверного повествователя была впервые предложена У. Бутом в «Риторике вымысла» (1961): «За неимением лучшего термина, я называю нарратора достоверным, когда он высказывается или действует в соответствии с нормами произведения (которые, следует отметить, являются нормами имплицитного автора), и недостоверным - в противоположном случае»1. С конца 1990-х годов, как утверждают редакторы специального номера «Журнала литературной теории» Тилманн Кёппе (Университет Ге-
1 Booth W.C. The rhetoric of fiction. - Chicago; L.: Univ. of Chicago press, 1961. - P. 158.
орга-Августа в Гёттингене) и Том Киндт (Университет Фридриха Шиллера в Иене), эта тема переместилась с периферии в центр нарратологических исследований. Однако, несмотря на рост исследовательского интереса, многие важные аспекты этого явления остались неизученными, и публикации реферируемого номера журнала призваны обеспечить фундамент для прояснения этих вопросов1.
В составлении номера Т. Кёппе и Т. Киндт придерживались интердисциплинарного подхода: авторы статей активно используют не только литературоведческие, но и лингвистические, философские, киноведческие концепции. При этом, по мнению редакторов номера, современное понимание нарративной недостоверности заметно изменилось по сравнению с тем, что было у У. Бута, и теперь опирается на идею, что нарратор каким-либо образом искажает факты вымышленного мира.
По мнению Терезы Хейд (Пенсильванский университет), эволюция представлений о недостоверном повествовании следует теми же путями развития, что и общая литературная теория конца XX - начала XXI в. Характерные для Чикагской школы риторически ориентированные подходы в работах У. Бута уступили место структуралистским концепциям, а затем современным конструктивистским и постструктуралистским теориям. Это свидетельствует о том, что в литературоведении отсутствует консенсус относительно самого понятия «недостоверное повествование». Автор предлагает выйти за рамки поэтологических представлений и взглянуть на недостоверность как на языковой механизм, связанный с прагматикой высказывания.
В лингвистическом отношении недостоверность - это нарушение Грайсовского принципа кооперации - в первую очередь в отношении максим качества и количества информации2. Подобные
1 Большая часть из них представляет собой переработанные доклады на первом заседании рабочей группы «Фундаментальные концепции нарратологии» в Институте высших исследований г. Фрайбурга в марте 2010 г.
Grice H.P. Logic and conversation // Syntax and semantics. - N.Y., 1975. -Vol. 3: Speech acts. - P. 41-58. П. Грайс излагает принцип кооперации следующим образом: «Коммуникативный вклад участников на каждом шаге диалога должен соответствовать тому, что требует совместно принятая цель (направление) диало-
нарушения не являются чем-то необычным, существует множество основанных на этом художественных приемов, например ирония, юмор, преувеличение, гротеск и т.п. Однако все они связаны с коммуникативными импликатурами1, т.е. необходимостью для адресата высказывания вычислить, что на самом деле имел в виду говорящий в ситуации, когда прямой смысл высказывания не сообразуется с реальным положением вещей. Недостоверное повествование, напротив, нарушает грайсовский принцип кооперации, не фиксируя на этом внимание читателя, по выражению Т. Хайд, «тихо и незаметно». Его ключевой признак - отсутствие импликатур, кардинальным образом выделяющее его на фоне некоторых других повествовательных техник, которые с ним иногда смешиваются (сатира, пародия и т.п.).
Существенным признаком литературного дискурса с точки зрения прагматики является его принадлежность к категории «эхо-высказываний», т.е. высказываний, имеющих двойственный источник - нарратора, который его «использует», и автора, который его «упоминает». Специфическое иллокутивное значение литературного нарратива: «Вообразите себе кого-то, кто это говорит». Различные эстетические эффекты зависят от того, с каким отношением связано упоминание данного высказывания. В недостоверном повествовании - это дистанциирующее отношение, когда автор отстраняется от нарратора. Здесь оно сходно с иронией, но, как было отмечено выше, в отличие от последней, не предполагает имплика-туры. Подобная трактовка позволяет Т. Хайд занять среднюю позицию в диспуте относительно того, кто является источником высказывания в подобных произведениях. В случае недостоверного повествования мы имеем дело с принципиальной необходимостью
га». Этот принцип предполагает четыре максимы - количества информации, качества, релевантности, манеры. Максима количества предполагает, что высказывание должно содержать не меньше и не больше информации, чем требуется. Максима качества - не говорить того, что считаешь ложным, или для чего нет достаточных оснований. Максима релевантности требует не отклоняться от темы, а максима способа - избегать непонятных выражений и неоднозначности, быть кратким и организованным.
1 Импликатура - значение, вкладываемое в сказанное говорящим и отличающееся от значения данного предложения как такового, взятого вне конкретного контекста.
двойственной позиции субъекта высказывания, источником которого являются и автор, и нарратор одновременно.
В научной литературе пользуется популярностью мысль о том, что недостоверное повествование узнается по присутствию определенных стилистических и микролингвистических маркеров. При всей ее плодотворности для анализа текстов эта идея, как считает Т. Хайд, не совсем точна. Большая часть списка стилистических признаков недостоверности представляет собой признаки субъективности дискурса в целом. Наиболее типичны для недостоверного повествования различные приемы «сохранения лица» -эвфемизмы, оговорки, полуправда, расплывчатость, метадискур-сивные элементы, самоуничижение и пр. Вместе с тем даже эти наиболее характерные маркеры не являются сущностным признаком недостоверного повествования, по мнению Т. Хайд, они представляют собой нарушение еще одного грайсовского постулата -максимы способа.
В статье Клаудии Хиллебрандт (Университет Иоганна Гутенберга в Майнце) рассматривается вопрос, довольно редко интересующий исследователей недостоверных повествований: их эмоциональное воздействие на читателя. Между тем еще основоположник изучения недостоверности У. Бут затрагивал эту тему, когда говорил о том, что этот прием способствует приведению читателя в замешательство, если, конечно, рассматривать замешательство как эмоцию или эмоционально окрашенный ментальный процесс. Очевидно, что другие недостоверные повествования могут вызывать и другие эмоции: напряженный интерес (в детективных новеллах Э. По) или раздражение («Лолита» В. Набокова).
По мнению автора статьи, в первую очередь необходимо систематизировать эти эмоции с точки зрения нарратологии. К. Хил-лебрандт выделяет три больших класса эмоций, вызываемых нар-ративами в целом: эмпатия или симпатия по отношению к персонажу или нарратору; эмоции, возникающие при рецепции повествования, - напряженный интерес (suspense), удивление и т.п.; эмоции общеэстетического характера - восхищение, удовольствие и т. п. Недостоверные повествования в первую очередь связываются автором статьи с эмоциями второго рода. При этом весьма вероятно, что на специфику вызываемой эмоции оказывает влияние тип недостоверности. Аксиологически недостоверные тексты связыва-
ются с этически окрашенными эмоциями, миметически недостоверные тексты без нарратора создают ощущение дезориентации, а с нарратором - вызывают удивление или напряженный интерес.
У К. Хиллебрандт вызывает сомнения, что недостоверность как таковая может влиять на эмоции эмпатического ряда. Скорее, следовало бы предположить, что эмоциональная связь с персонажами или нарратором зависит от типа недостоверности. Очевидно, что в миметически недостоверных текстах эмпатия по отношению к нарратору может различаться при разных мотивировках недостоверности. В аксиологически недостоверных текстах эмпатия может варьироваться в связи с моральными принципами читателя, кроме того, в подобных случаях довольно тяжело разграничить влияние оценочных и эмпатических факторов.
Недостоверность сама по себе, по мнению К. Хиллебрандт, вряд ли может влиять на интенсивность общеэстетических эмоций. Однако были бы полезны исторические исследования, которые могли бы проследить культурные изменения самой концепции недостоверности и то, как читатели того или иного периода оценивали данную нарративную форму, что могло влиять на возникновение различных вариантов эстетических эмоций.
Франк Зипфель (Университет Иоганна Гуттенберга в Майн-це) рассматривает ключевой для анализа недостоверного повествования вопрос об истине в вымышленных произведениях, опираясь на так называемую «институциональную теорию вымысла». Почти все теории истины в художественных текстах в той или иной степени восходят к статье Д. Льюиза1. Льюиз убедительно показал, что истинным в вымышленном произведении является не только то, что эксплицитно заявлено таковым. Существует также значительное число фактов, истинность которых устанавливается в результате того или иного рассуждения читателя или основана на определенных предпосылках относительно вымышленного мира. Статья Льюиза и работы его продолжателей касались общих принципов выявления именно таких имплицитных истин. Есть два основных правила в этой области: принцип реальности говорит о том,
1 Lewis. D. Truth in fiction // American philosophical quarterly. - Champaign, 1978. - Vol. 15, N 1. - P. 37-46. Рус. пер.: Льюиз Д. Истинность в вымысле // Логос. - М., 1999. - № 3. - С. 48-68.
что по умолчанию мы считаем вымышленный мир совпадающим в основных своих чертах с реальной действительностью, если нет эксплицитных свидетельств существования различий между ними; принцип обоюдной веры предполагает, что истинным в произведении считаются факты, в которые верили как автор, так и аудитория его современников. По мнению Ф. Зипфеля, эти два принципа скорее отсекают то, что следует считать ложным, чем устанавливают признаки истинного, а сам процесс выявления истины в тексте связан с его интерпретацией, задействует неформализуемые навыки анализа, испытывает влияние эстетического, жанрового и биографического факторов и в целом вовлекает множество параметров, варьирующихся от произведения к произведению.
Недостоверный вымышленный текст во многом подобен недостоверному тексту о реальной действительности (factual text). Разница в том, что в художественной литературе источником сведений о реальности является сам текст и больше их почерпнуть неоткуда. Поэтому при анализе недостоверного повествования ключевым моментом становится выявление противоречий в словах нарратора, в том числе противоречия между эксплицитной и имплицитной истиной. При этом степень противоречий не имеет особого значения: они могут быть весьма незначительными, намного меньше, чем в аналогичном тексте о реальной действительности, и в то же время некоторые огромные несообразности могут не играть никакой роли. Куда большее значение имеет то, чтобы это противоречие было частью повествовательной стратегии, а не случайностью. Так, ошибка А. Конан Дойля относительно возможностей конкретного вида змеи в «Пестрой ленте» не может быть основанием для отнесения этого произведения к разряду недостоверных повествований.
Хорошим инструментом анализа противоречий, по мнению автора статьи, является теория вымышленных миров М.-Л. Райан1. Эта исследовательница исходит из того, что не существует единственного целостного мира художественного произведения, он представляет собой комплекс субмиров, порождаемых не только самим
1 Ryan M.-L. Possible worlds, artificial intelligence and narrative theory. -Bloomington, 1991.
нарратором, но и персонажами произведения. Эти миры характеризуются модальностью: эпистемологической (K-миры, определяемые знаниями персонажа), аксиологической (W-миры желаний, намерений, нужд персонажей), деонтологической (O-миры социальных норм и моральных принципов). Также существуют особые F-миры фантазий, снов и грез. Анализируя недостоверное повествование, исследовательница разграничивает TAW (текстовый действительный мир, textual actual world) и NAW (действительный мир нарратора). Расхождение между ними и позволяет отнести конкретное произведение к недостоверным. Хотя сама М.-Л. Райан склонна отрицать существование гетеродиегетического недостоверного повествования, по мнению автора статьи, эти инструменты вполне применимы и к нему.
Ф. Зипфель дает несколько примеров анализа конкретных текстов. «Случай на мосту через Совиный ручей» А. Бирса (18421913) описывает подготовку к казни главного героя, его успешный побег, путь домой, встречу с женой и внезапно завершается словами о «резкой боли в шее и абсолютной темноте». Очевидно, что в данном случае NAW является F-миром главного героя, хотя его отличие от TAW остается скрытым почти до самого конца. В романе К. Исигуро «Остаток дня» (1989), напротив, расхождения между TAW и NAW становятся заметны сразу, но отличия основаны на специфике O-мира дворецкого, выполняющего роль нарратора, ценности которого заметно расходятся с общепринятыми в нашу эпоху моральными нормами. В плане фактов мир текста и наррато-риальный мир практически совпадают, расхождения начинаются в их этической оценке. Эпистемологические расхождения, т.е. отличия K-мира нарратора от TAW, могут быть крайне незначительными, но иметь огромный эффект. Так, в «Убийстве Роджера Акрой-да» А. Кристи все различие между TAW и K-миром повествователя сводится к небольшой вариации в хронологии событий.
Тобиас Клаук (Университет Георга-Августа в Гёттингене) исследует вопрос о недостоверном повествователе с эпистемологической точки зрения. В этой дисциплине принят тезис о существовании трех способов приобретения знаний или убеждений (beliefs): посредством умозаключения, через перцептивные механизмы и в результате свидетельства другого человека. Последнее понимается в широком смысле - как любая информация, источником кото-
рой служит другая личность (от непосредственного разговора до ценника в магазине). «Литературная коммуникация, казалось бы, соответствует этой схеме. В конце концов, в вымышленной литературе нарратор рассказывает читателю историю, следовательно, читатель получает информацию об этой истории от нарратора. И это как раз и есть один из случаев свидетельства» (с. 38). Такой подход открывает довольно широкие перспективы в плане анализа недостоверной наррации, поскольку эпистемология и психология накопили довольно обширный материал, касающийся функционирования недостоверных свидетельств в реальной жизни. Т. Клаук предлагает опереться на достижения этих дисциплин в анализе следующих аспектов недостоверного повествования:
- разграничение недостоверности, восходящей к недостаточной компетенции или неискренности субъекта;
- взаимосвязь способа передачи информации и возможностей недостоверного повествования (очевидна в этом плане разница между письмом и мыслями нарратора);
- ориентация нарратора на специфическую аудиторию;
- методы, которыми нарратор пытается предотвратить доступ к реальной информации;
- отделение недостоверного повествования от похожих на него случаев некоммуникативного взаимодействия1;
- выявление различных степеней недостоверности, которая является качественным, а не относительным признаком;
- ситуативная недостоверность, критерии объявления того или иного свидетельства недостоверным.
Однако, как отмечает автор статьи, этот многообещающий подход встречает несколько серьезных препятствий. Две группы проблем ограничивают круг произведений, к которым применима концепция свидетельства, или в принципе ставят под вопрос саму возможность подобного применения.
Первая связана с тем, что свидетельство предполагает наличие персонифицированного субъекта. Это делает невозможным
1 Автор статьи приводит пример произведения, когда гомодиегетический повествователь «не помнит себя от злости», что накладывает отпечаток на его речь, но не может служить примером недостоверности, поскольку в данном случае речь не идет о передаче информации.
применение данной концепции к недостоверным повествованиям без нарратора. И даже приняв теорию о существовании «скрытого» нарратора, мы теряем большую часть возможностей, предоставляемых эпистемологией, поскольку они тесно взаимосвязаны с анализом личности, от которой исходит информация.
Вторая обусловлена тем, что субъект и адресат коммуникации находятся на разных онтологических уровнях реальности, и между ними не может существовать каузальная связь, без которой невозможно говорить о свидетельстве. Для решения этой проблемы автор статьи прибегает к институциональной теории вымысла. «В то время как свидетельство нельзя рассматривать так, что вымышленный нарратор является источником информации, а читатели - получателями, нет никаких препятствий для того, чтобы охарактеризовать вымышленного нарратора как дающего свидетельство, до тех пор пока мы держим в уме, что речь идет о воображаемом свидетельстве. Мы заменяем идею того, что некоторые повествования содержат свидетельство вымышленного нарратора, на идею, что некоторые повествования дают нам основания (authorize) представить себе вымышленного нарратора и его вымышленное свидетельство» (с. 45).
При этом, как подчеркивает автор, хотя художественный текст может нести информацию не только о вымышленном мире, но и об авторе и о реальной действительности, в качестве свидетельства можно рассматривать только первый вариант. Напротив, обоснование представлений о мире, на основании которых и выносится решение о недостоверности нарратора, может не только находиться внутри самого текста, но и опираться на внешние факторы (литературные конвенции и т.п.), лежащие за онтологическими границами мира, в котором производится свидетельство.
Большинство исследователей согласны, что разновидности недостоверного повествования определяются тем, в каком отношении конкретное повествование является недостоверным, где и в чем именно имеются расхождения между информацией, которую дает нам нарратор, и реальным положением вещей. Тилманн Кёппе и Том Киндт (Университет Фридриха Шиллера в Иене), напротив, считают, что первичным основанием для классификации должно быть наличие или отсутствие в произведении нарратора.
Сама возможность существования недостоверного повествования без нарратора отрицается большинством исследователей, хотя само по себе отсутствие нарратора в некоторых повествовательных текстах является предметом активных дискуссий. Институциональная теория вымысла, которой придерживаются авторы статьи, предполагает, что вымышленный текст предлагает читателю вообразить некоторые вещи. Часть текстов могут побуждать нас к тому, чтобы вообразить, что мы слушаем или читаем чью-то историю, что слова текста являются устными или письменными высказываниями. В этом случае мы обычно представляем себе также какие-либо детали относительно говорящего и коммуникативного контекста. Другие тексты подталкивают нас к тому, чтобы использовать составляющие их предложения как стимулы, побуждающие вообразить описанные в них вещи непосредственным образом. Первые из них могут включать в себя как гомодиегетические, так и гетеродиегетические повествования с эксплицитным или отчасти скрытым нарратором, вторые - это повествования без нарратора.
Основываясь на данном разделении и тезисе, что недостоверное повествование неверно отражает положение вещей в вымышленном мире, авторы переходят к построению комплексного определения недостоверного повествования. Однако они оставляют без решения вопрос о том, можно ли дать общее определение ми-метически и аксиологически недостоверным текстам, и в дальнейшем ограничиваются рассмотрением только первой категории.
В случае отсутствия нарратора основная проблема связана с тем, каким образом определяется недостоверность сообщенных в нарративе сведений, если вся информация о вымышленном мире передается нам в высказываниях данного нарратива. По мнению авторов статьи, решение может лежать в области расхождений между положением вещей, как оно определяется на первый взгляд, prima facie, и тем, как оно проясняется при дальнейшем восприятии текста. В процессе чтения и выстраивания интерпретации произведения читатель приходит к пониманию, что «не все образы, которые казались санкционированными текстом, на самом деле являются таковыми» (с. 89). Авторы приходят к следующему определению миметически недостоверного повествования: «Повествование, выраженное посредством литературного произведения W, является миметически недостоверным тогда и только тогда, когда W позво-
ляет вообразить, что нарратор не дает полностью правильную информацию, или когда W не позволяет вообразить существование нарратора, но вместе с тем W на первый взгляд или prima facie позволяет вообразить такое положение вещей, которое не является полностью правильным» (с. 90).
Ян Стюринг (Университет Георга-Августа в Гёттингене) называет «лживой недостоверностью» (deceptive unreliability) такую ее разновидность, при которой «повествование обманным путем создает у читателя неправильные представления о том, каково действительное положение вещей в данном вымышленном произведении» (с. 95). Но что такое «действительное положение вещей в вымышленном произведении»? Автор статьи исходит из того, что интерпретации произведения могут быть обоснованы с разной убедительностью, и, следовательно, должна существовать по меньшей мере одна оптимальная - такая, лучше которой не существует, однако могут существовать равные ей по степени убедительности. Первоначально автор предлагает считать, что повествование в вымышленном произведении лживо недостоверно, если оно (по крайней мере, временно) обосновывает представление о том, что утверждение р истинно в рамках данного произведения, и все возможные оптимальные интерпретации говорят, что в рамках произведения p ложно.
Однако должно ли некоторое представление противоречить только тому, в чем согласны все оптимальные интерпретации, для того чтобы мы могли говорить о лживой недостоверности? Я. Стюринг предлагает вообразить себе произведение, в котором изначально повествование располагало читателя к тому, чтобы поверить в существование привидений. Затем, по мере того как разворачивается история, нарратив становится все более непоследовательным, и в конечном счете мы не можем прийти к окончательному выводу о том, есть ли в данном художественном мире привидения или нет. В этом случае мы не можем сказать, что, согласно всем оптимальным интерпретациям, привидений не существует. Тем не менее Я. Стюринг предлагает считать его «лживым», поскольку «оно подталкивает читателя к вере в привидения, а затем систематически лишает убедительности все свидетельства в пользу этого представления» (с. 106). Это приводит его к модификации определения: «Повествование характеризуется лживой недостоверностью
тогда и только тогда, когда оно обосновывает некоторое представление о положении вещей в произведении, но при этом данное представление не является обоснованным согласно оптимальным интерпретациям этого повествования» (с. 107).
Й. Кох (Бременский университет) выявляет специфику недостоверного повествования в кинематографе. По мнению автора статьи, существует «ядерный» тип недостоверности (который в первую очередь имел в виду У. Бут, создавая свою теорию) - «рассогласованный нарратив» (discordant narrative). Он может сочетать и миметическую, и аксиологическую недостоверность одновременно и предполагает наличие вымышленного дискурса, передающего интрафикциональные убеждения или видение ситуации, которые на экстрафикциональном уровне отрицаются или становятся объектом иронии. В качестве примера автор приводит слова Фор-реста Гампа, описывающие (что очевидно для аудитории) ситуацию насилия над ребенком, хотя сам герой, их произносящий, не вкладывает в них этот смысл и не догадывается о нем. Это наиболее распространенный вариант литературного недостоверного повествования. Специфически кинематографическим вариантом «рассогласованности» можно назвать эпизод «Звездного десанта» П. Верховена («Starship troopers», 1997), в котором демонстрируется пропагандистский фильм об армии, ироническое восприятие которого возможно только на экстрафикциональном уровне, вне системы убеждений, принадлежащих персонажам.
Однако большая часть фильмов, которые называют недостоверными, использует совершенно иную стратегию. Типичный пример - «Игры разума» («Beautiful mind», 2001) Р. Ховарда, где последовательности событий, имевшие место только в больном сознании главного героя, изображаются почти так же, как и реальные (на интрафикциональном уровне, разумеется) факты. Хотя режиссер использует тонкую систему композиционных «намеков» на то, что некоторые персонажи «нереальны», это можно понять лишь постфактум при тщательном анализе структуры фильма. Анализируя различные виды недостоверности в фильмах, Й. Кох приходит к выводу о том, что «типичная форма литературной недостоверности не имеет полного аналога в фильмах, а типичные формы кинематографической недостоверности не имеют своего подобия в литературе. Представляется неудачным решение использовать
термин "недостоверное" по отношению к обоим вариантам» (с. 77). В киноведении существует ряд традиционных терминов, описывающих варианты недостоверности с различными семиотическими и риторическими характеристиками и складывающихся в разветвленную типологию, которая может быть лишь дополнена понятием рассогласованного повествования.
Е.В. Лозинская
2014.01.004. НЕОБХОДИМ ЛИ ПОВЕСТВОВАНИЮ ПОВЕСТВОВАТЕЛЬ? (Сводный реферат).
Journal of literary semantics. - Berlin [etc.]: Walter de Gruyter, 2011. -Vol. 40, N 1.
From the content:
1. МАРГОЛИН Ю. Необходимый нарратор или нарратор, когда необходимо: Короткая заметка по поводу пространного предмета. MARGOLIN U. Necessarily a narrator or narrator if necessary: A short note on a long subject words. - P. 43-57.
2. КЁППЕ Т., СТЮРИНГ Я. Против теорий тотального нарратора. KOPPE T., STUHRING J. Against pan-narrator theories. - P. 59-80.
«Нарратор - это внутритекстовая речевая позиция, являющаяся источником данного нарративного дискурса, из которой происходит референция к элементам, действиям и событиям, представляющим собой предмет этого дискурса» (1, с. 44) - так определяет этот термин канадский литературовед Ю. Марголин (Университет пров. Альберта). В результате метонимического переноса и антропоморфизации этого понятия нарратор часто воспринимается как человекоподобный субъект, занимающий эту позицию, гипотетический «производитель» дискурса, отличный от существующего в реальном мире, «живого» автора текста.
В современной нарратологии существует два взгляда на универсальность этого понятия. Часть исследователей настаивает на существовании нарратора в любом повествовательном тексте независимо от наличия в нем соответствующих лингвистических и иных маркеров данного элемента нарративной структуры. Другие авторы, напротив, считают, что говорить о нарраторе имеет смысл лишь тогда, когда в тексте имеются отчетливые свидетельства его присутствия или когда интерпретация выигрывает от использования этой категории. Аргументы обеих сторон довольно убедитель-
