CC BY
37
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ КАК НАУКА.ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА. ТЕОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ
НАПРАВЛЕНИЯ И ТЕНДЕНЦИИ В СОВРЕМЕННОМ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ И ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКЕ
2009.02.001. ХАЙНЦЕ Р. НАРУШЕНИЯ МИМЕТИЧЕСКОЙ ЭПИСТЕМОЛОГИИ В ВЫМЫШЛЕННОМ ПОВЕСТВОВАНИИ ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА.
HEINZE R. Violations of mimetic epistemology in first-person narrative fiction // Narrative. - Columbus: Ohio state university, 2008. - Vol. 16, N 3. - P. 279-297.
В статье Редигера Хайнце (университет Альберта Людвига, Фрайбург) анализируются виды повествования от первого лица, в которых персонаж-нарратор демонстрирует знания, принципиально недоступные для человеческого сознания в конкретной ситуации - в силу причин, имеющих когнитивно-перцептивную, темпоральную или пространственную природу. Примером может служить роман Б.И. Эллиса «Гламорама» (1998), в котором герой-повествователь сообщает читателю (как очевидец) о том, чего он не видел и не мог видеть1. В современной литературе имеется также несколько романов, в которых герой-повествователь подробно
1 «Я захожу в дверь, не заметив черного лимузина, припаркованного на другой стороне» (цит. по: с. 279). Поскольку рассказ ведется в «репортажном» настоящем времени, невозможно расценить это утверждение как аналог выражения: «Тогда я зашел в дверь, не заметив черного лимузина, но потом узнал о нем». Получается, что герой действительно парадоксальным образом знает о том, что он не знал и не узнал.
описывает происшествия, имевшие место до его рождения, о деталях которых он не смог бы узнать постфактум (Дж.Э. Вайдмен, «За вами послали вчера», 1983), или картины, открывающиеся за пределами его зрения (так, в новелле Р. Муди «Сеть» /1995/ повествователь сообщает нам о том, что именно делает девушка внутри дома, в то время как сам он стоит на улице).
Присутствие таких элементов в некоторых текстах отметил еще Ж. Женетт в работе «Повествовательный дискурс», анализируя необъяснимое естественным образом знание Марселем-повествователем мыслей умирающего Бергота в романе М. Пруста. Для обозначения исследуемых явлений Р. Хайнце выбирает один из терминов Ж. Женетта - «паралепсис», однако вслед за немецким нарратоло-гом М. Яном несколько расширяет область его применения.
Паралептические элементы текстов иногда можно интерпретировать с помощью концепции недостоверного повествования, предполагающей, что нарратор дает ложные, неполные или ошибочные сведения о событиях, составляющих предмет его рассказа. Однако это объяснение не работает в тех случаях, когда в тексте нет никаких ощутимых маркеров недостоверности.
Другим возможным инструментом обоснования паралепси-сов может служить теория «возможных миров» - в ее рамках мир паралептического художественного произведения объявляется отличным от реальной действительности в тех аспектах, которые затрагивает использование этого повествовательного приема. Тем не менее значительное число паралепсисов локализовано в художественных мирах «реалистического» типа, в которых маловероятно столь заметное нарушение принципов функционирования человеческого сознания. В любом случае все традиционные объяснения паралепсисов ситуативны и применимы лишь к ограниченному числу случаев.
Поэтому Р. Хайнце считает своей задачей «предложить более комплексную аналитическую схему для выявления, теоретического осмысления и категоризации паралептических нарраторов в художественных повествованиях от первого лица, а также исследовать
возможности "натурализации" (термин Дж. Каллера) и "нарративи-зации" (термин М. Флудерник)1 подобных повествований» (с. 281).
Существует большой соблазн описать паралептическое повествование от первого лица с помощью категории «всеведущего» нарратора, как это традиционно делается в повествованиях от третьего лица. Вместе с тем, как указывал американский литературовед Дж. Каллер, в основе этой категории лежит наша склонность считать источником наррации чье-либо сознание, которому затем по необходимости приписывается свойство «всеведения». В повествованиях от третьего лица это не представляет особой проблемы. Однако идея «всеведения» нарратора вступает в противоречие с ключевым аспектом повествования от первого лица - проекцией конкретного человеческого сознания со всеми его ограничениями на источник наррации. Именно поэтому явление паралепсиса следует рассматривать как относительное.
Почему, однако, тот факт, что нарратор описывает происходящее внутри дома, находясь при этом на улице, воспринимается как паралепсис? Да потому, что мы проецируем на него общечеловеческую неспособность видеть сквозь стены. Предположив, что повествователем является существо со сверхчеловеческими способностями, мы снимаем данное противоречие. Таким образом, явление паралепсиса имеет как внутритекстовую, так и внешнюю основу - в соотнесении перцептивного и когнитивного опыта источника наррации с нашим собственным. Чем менее «человечен» нарратор, тем меньше проблем вызывает паралепсис, поскольку читатель не имеет точки отсчета для выявления логических несообразностей в повествовании и не может судить о том, что возможно для повествователя, а что - нет.
Автор статьи предлагает следующую классификацию пара-лептических повествователей от первого лица.
1. Иллюзорный паралепсис, при котором в дальнейшем обнаруживаются естественные, реалистические источники необычного знания, имеющегося у героя-нарратора. В качестве примеров
1 «Натурализация» и «нарративизация» - термины для обозначения поиска читателем когнитивной схемы, позволяющей найти логику внутренних противоречий и других странностей, имеющихся в тексте, либо в контексте интерпретации литературного произведения, либо через объяснение их нарративной функции.
Р. Хайнце приводит романы И. Кальвино «Несуществующий рыцарь» (1959) и А. Мердок «Ученик философа» (1983).
2. Юмористический паралепсис - авторефлективный и игровой прием, открыто демонстрирующий собственную логическую несообразность, ослабляя тем самым требование эпистемологической достоверности (Дж. Евгенидес «Средний пол», 2002).
3. Мнемонические паралепсисы, связанные с наличием у ге-роя-нарратора сверхчеловеческой способности к запоминанию, что позволяет ему с безупречной точностью рассказывать о фактах, имевших место в далеком прошлом. Однако в большинстве повествований от первого лица нарратор дословно передает продолжительные диалоги и т.п., поэтому здесь можно говорить об интенсификации литературной условности, свойственной данному типу литературных произведений.
4. Глобальный паралепсис, предполагающий неестественную организацию нарративной ситуации в целом. Примером может служить роман Э. Сиболд «Милые кости» (2002), в котором пове-ствовательница рассказывает историю своей жизни и смерти из могилы.
5. Локальный паралепсис, существующий в рамках естественного мира; его источником является персонаж-нарратор, не дающий в остальном повода усомниться в эпистемологической достоверности своего рассказа.
Первые три типа паралепсисов, по мнению автора статьи, не нарушают существенным образом эпистемологию мимесиса и поэтому могут считаться «естественными» и легко поддающимися «натурализации» читателем. Следующие два типа - это истинные нарушения эпистемологической организации мимесиса, поскольку они не могут быть рационально обоснованы в рамках естественного мира.
В повествованиях первого типа базовая пресуппозиция повествовательной ситуации нереалистична, хотя стиль произведения в целом может и не предполагать ничего, кроме реализма. «Добровольный отказ от недоверия» становится первым требованием к читателям, без выполнения которого невозможно дальнейшее чтение. В то же время, приняв фундаментальную предпосылку нарра-ции (например, возможность для мертвого человека вести рассказ о своей жизни), во всех остальных отношениях читатель может сво-
бодно опираться на свой когнитивный и перцептивный опыт при интерпретации текста.
Второй тип повествований в этом плане сложнее, поскольку опирается на реалистичный и естественный в своих основах мир, где соблюдаются физические законы реальной действительности, а паралепсис представляет собой своего рода исключение. Эти тексты значительно хуже поддаются натурализации, поскольку характеризуются резким (и часто неоднократным) переходом от естественности общей структуры повествования к ненатуральности паралептических элементов, каждый из которых требует определенных когнитивных усилий для своего объяснения.
Одной из наиболее продуктивных идей для интерпретации паралепсиса Р. Хайнце считает предложенную Дж. Феланом (американским нарратологом и специалистом по риторике) концепцию разделения персонажных и нарраториальных функций в повествовании от первого лица. Стоит отметить, что в некоторых вариантах эта теория фактически означает принятие достаточно спорной категории двойного голоса (dual voice). Проблема здесь заключается в том, что названная категория предполагает хотя бы минимальные отличия стиля Я-повествователя от стиля Я-персонажа. В некоторых произведениях («Моби Дик» Г. Мелвилла, «Великий Гэтсби» Ф.С. Фитцджеральда) эти отличия, действительно, можно выявить. Однако в других произведениях паралептические элементы характеризуются теми же чертами (например, идиолект, идеологические предубеждения и т.п.), что и текст, источником которого является Я-персонаж.
Тем не менее, обращаясь к нескольким произведениям, основанным на глобальном паралепсисе, Р. Хайнце считает возможным применение к ним идеи разделения нарраториальной и персонажной функций. Так, в романе Э. Сиболд «Милые кости», написанном от лица зверски убитой девушки (описавшей свою смерть и наблюдающей с небес за тем, как семья переживает ее смерть, а убийца пытается замести следы), героиня-нарратор совмещает го-модиегетические и гетеродиегетические качества.
Аналогичный эффект наблюдается в книге К. Воннегута «Га-лапогосы» (1985), где герой-повествователь неким путем получает возможность проследить за эволюцией человеческого рода на протяжении миллионов лет. «Для этого рода нарративов разделение
нарраториальных и персонажных функций очевидно имеет смысл. Вследствие дистанцирующего воздействия темпоральной или метафизической границы, Я-повествование смещается к тому, что Дж. Фелан назвал "непрямой формой" (indirection), резко отделяющей Я-повествующее от Я-героя» (с. 289). Так, описание героиней Э. Сиболд собственной смерти дается достаточно отстра-ненно, как будто его описывает внешний свидетель; аналогичная сцена не вызвала бы никаких проблем у читателя, будучи изложена от третьего лица. В этом смысле повествование в достаточной степени «миметично», а нарушение эпистемологической структуры мимесиса происходит на уровне первичной предпосылки.
В иных случаях, по мнению Р. Хайнце, разделение функций героя и нарратора не дает оснований для убедительной натурализации паралепсиса. Как правило, речь здесь идет о локальных пара-лепсисах: повествование разворачивается в рамках естественной организации художественного мира, в котором помимо паралепти-ческих элементов нет ничего, что было бы невозможно в реальности. И одновременно с этим необычные «прозрения» героя-нарратора нельзя расценивать как иллюзорные или несущие стилистические маркеры недостоверности. Более того, сами паралепсисы вводятся ненавязчиво, без особого акцента на необычности знания, имеющегося у героя.
Автор статьи сравнивает в этом контексте два романа («Средний пол» Дж. Евгенидеса и «За вами послали вчера» Дж. Э. Вайдмена), в которых рассказ ведется от лица неродившегося ребенка. В обоих произведениях нарратор неоднократно говорит о вещах, о которых он не мог бы узнать даже после своего рождения (постфактум). Однако в первом романе повествовательная ситуация нарративизируется значительно легче, чем во втором.
Дж. Евгенидес активно использует юмор и иронию, что позволяет воспринять наррацию как в некоторой степени недостоверную. К тому же простое прошедшее время подчеркивает дистанцию между Я-повествующим и Я-персонажем, что способствует разделению нарраториальной и персонажной функций. В романе Дж. Э. Вайдмена, напротив, отсутствуют какие-либо маркеры недостоверности, кроме того, нарратор не только знает до мельчайших подробностей, что происходит до его рождения, но и видит и слышит происходящее. Повествование ведется в настоящем вре-
мени, что усиливает впечатление целостности нарратора-героя. В этом случае натурализация паралепсиса не может быть основана на дистанцировании различных функций повествователя.
Для произведений этого рода Р. Хайнце считает необходимым опереться на концепцию «интеграционных механизмов» израильского литературоведа Т. Якоби. Согласно логике этой исследовательницы, осмысление несообразностей в повествовании (к которым относится и паралепсис) может идти несколькими путями: перспективистским (признание наррации недостоверной), экзистенциальным (связывающим эти элементы с особенностями вымышленного мира, отличающегося по своей структуре от реальной действительности), жанровым (нарративизация необычных элементов как свойств жанра), генетическим (указание на особенности психологической конституции автора) и функциональным (признание за необычными характеристиками текста роли указателя или ключа к общей организации произведения). Именно в функциональной интеграции локальных паралепсисов Р. Хайнце видит возможность их нарративизации. В романе Дж.Э. Вайдмена, в частности, ключевой идеей является мысль, высказанная в эпиграфе: «Прошлое живет в нас, через нас. Каждый из нас - обиталище духов людей, которые прошли по земле перед нами, продолжение их существования зависит от нас так же, как и мы зависим от их присутствия для того, чтобы прожить полную жизнь» (цит. по: с. 290). В этом контексте присутствие в сознании героя-нарратора событий прошлой жизни семьи становится нетрудно объяснить: сокращение темпоральной и метафизической дистанции между повествователем и его родственниками, нарушая эпистемологию мимесиса, тем не менее полностью отвечает общему замыслу произведения.
Аналогичным образом Р. Хайнце рассматривает и два произведения Р. Муди - роман «Ледяная буря» (1994) и упомянутую новеллу «Сеть». В романе повествование начинается от первого лица, но вскоре герой-повествователь исчезает, и наррация переходит в гетеро- и экстрадиегетическую формы. Только в самом конце повествование возвращается к исходному модусу, но одновременно ситуация усложняется тем, что один из персонажей, о котором рассказывалось в классическом аукториальном ключе, оказывается героем-повествователем и источником наррации. Смешение гомо-
и гетеродиегетических форм должно было бы поставить под сомнение достоверность рассказа, но стилистически это ничем не отмечено. Однако с точки зрения функционального дизайна произведения такая логически непоследовательная форма повествования соответствует его основной теме: речь идет о противоречивом, неподдающемся логическому осмыслению опыте, связанном с проблемами семьи, в которой внезапно «все смешалось» из-за опрометчивых личных решений некоторых ее членов.
Новелла «Сеть» начинается с повествования в первом лице и в настоящем времени, которое вскоре переходит в будущее, затем возвращаясь к исходной форме. Разумеется, если признать за факт (как это подсказывает использование настоящего времени) совпадение времени событий и времени наррации, то герой-нарратор не может заранее знать о будущих судьбах и самого себя, и других персонажей. Эта нарративная схема поддается достаточно традиционной натурализации, если предположить, что настоящее время повествования является лишь формальной характеристикой, призванной передать непосредственность опыта, и на самом деле главный герой рассказывает о событиях прошлого, успев получить вполне естественным образом информацию о том, как сложились жизни других действующих лиц. Однако против такой интерпретации говорит то, что в тексте предположительно присутствует не только темпоральный, но и когнитивный паралепсис (поскольку читателю неоднократно сообщаются такие подробности жизни различных персонажей, о которых повествователь вряд ли мог бы узнать даже постфактум). Поэтому Р. Хайнце считает допустимым функциональное объяснение особенностей текста: учитывая заглавие новеллы, можно сказать, что речь в ней идет о переплетении (сети) человеческих судеб, которые пересеклись однажды и расходятся в разные стороны, образуя пространственно-временной континуум, где темпоральность рассматривается как одно из измерений.
Итак, «паралептические повествования от первого лица натурализуются значительно легче, чем можно было бы подумать, вероятно, потому, что способности читателя и потребность человека в натурализации/нарративизации своеобразных элементов рассказа практически неограничены» (с. 293), - заключает Р. Хайнце. Автор статьи видит причину этого в том, что интерпретативные усилия,
направленные на поддержание стабильной миметической эпистемологии, весьма значительны, поскольку, как полагает Дж. Фелан, «именно миметический компонент наррации отвечает за наш эмоциональный отклик на нее» (цит. по: с. 293).
Е.В. Лозинская
