CC BY
21
ем «Повести и рассказы». С 1988 г. произведения Шмелёва выходят на родине ежегодно в отдельных книжках, в многотомных собраниях сочинений, в коллективных сборниках. Всего с 1960 по 2008 г. включительно изданы 134 книги писателя, не считая собраний сочинений. В приложении Н.А. Егорова приводит список изданий произведений Шмелёва на родине с 1940 по 2008 г.
В сборнике также публикуются письма Г.В. Адамовича к В.С. Варшавскому за 1951-1972 гг. - «Я с Вами привык к переписке идеологической...» (предисл., подгот. текста и коммент. О.А. Коростелёва) и «Письма И.С. Шмелёва доктору С.М. Серову -прототипу врача в романе "Иностранец"» (предисл., сост. и подгот. текста Н.П. Белевцевой).
Ежегодник завершает информация об авторах.
Т.Г. Петрова
2011.04.034. ЯНГФЕЛЬДТ Б. РЕЧЬ - ЭТО БОГ: ЗАМЕТКИ ОБ ИОСИФЕ БРОДСКОМ.
JANGFELDT B. Spraket ar gud: Anteckningar om Joseph Brodsky. -Stockholm, 2010. - 368 s.
Бенгт Янгфельдт (р. 1948) - шведский литературовед, переводчик, специалист по Маяковскому. В числе его научных работ, в частности переведенных на русский язык, - «Любовь - это сердце всего» (1982) (переписка Вл. Маяковского и Л. Брик), «Ставка -жизнь: Владимир Маяковский и его круг» (2009) и ряд книг, посвященных взаимоотношению и взаимопроникновению двух культур - русской и шведской.
Вышедшая в 2010 г. книга «Речь - это Бог: Заметки об Иосифе Бродском», по мнению самого автора, вряд ли будет полезной тем, кто ищет в ней «систематический обзор творчества» поэта; не является она и биографией, несмотря на ряд биографических отсылок. Б. Янгфельдт (он был лично знакомым с поэтом) пишет о том, что было интересно лично ему в жизни и творчестве Бродского.
Б. Янгфельдт обращается к многочисленным источникам, среди которых - книги и интервью Л. Лосева, Я. Гордина, Л. Штерн, Дж. М. Кутзее, С. Зонтаг и др. «Заметки» снабжены множеством иллюстраций, некоторые из которых - из личного архива автора и публикуются впервые.
Книга разделена на три части. В первой части, озаглавленной «La bolce vita: Писатель - одинокий путешественник», Б. Янг-фельдт обращается к периоду жизни Бродского, предшествующему его эмиграции. Основная задача исследования - не анализ биографии поэта, а размышления о том, какую роль играл язык в его жизни. Если это и биография, то биография именно языка поэзии И. Бродского. Центральной (биографической) темой этой главы является процесс над поэтом, привлеченным к суду за «тунеядство».
В русской традиции поэзия всегда являла собой нечто большее, чем в других странах, а поэт часто видел свой долг в том, чтобы пожертвовать свой голос тем, кто не имел возможности говорить. Традиционная роль жертвы была чужда Бродскому, он воспринимал поэзию как альтернативу официальному языку, языку власти, стереотипному в Советской России более, чем где-либо еще; задачей поэта является не выражение определенных взглядов, его задача - хорошо писать. В СССР, продолжает свою мысль Б. Янгфельдт, для того чтобы стать врагом системы, не было нужды быть настроенным антисовестски, достаточно было быть настроенным асоветски, повернуться спиной к системе. Русская поэзия, реализующаяся в стихотворениях об ударниках труда или доярках-рекордсменках, на десятилетия лишилась души.
В плане языка поворотным моментом для Бродского стало знакомство в 1964 г. с поэзией У.Х. Одена. Результат этого знакомства - не только не покидавшая его до конца жизни увлеченность Оденом, но и укрепившаяся уверенность Бродского в особом положении поэзии в языковой и литературной иерархии. Тезис Одена о том, что «время боготворит язык», то есть - язык больше или старше времени, которое, в свою очередь, старше и больше пространства, стал не только подтверждением собственных мыслей Бродского (о примате языка над индивидуальным сознанием и коллективным бытием), но и вызвал парадоксальное чувство вины, которое Бродский переживал в то время. Нормальный человек, по мысли Бродского, всегда испытывает чувство «экзистенциальной вины» - вины в отношении государства, окружающих и т.д. Для Бродского «писать хорошо было моральным долгом».
Особое внимание Б. Янгфельдт уделяет отношению Бродского к собственной биографии, и в частности - к состоявшемуся над ним «кафкианскому» суду. По мысли поэта, «нельзя становиться
заложником своей собственной биографии», которая не имеет абсолютно никакого отношения к его произведениям; писатель, рассуждающий о своем тюремном опыте, - ничем не лучше обывателей, обсуждающих своих знакомых. Бродский был прав, когда утверждал, что суд и последующее изгнание для него ничего не значили - в том смысле, что не оставили никаких биографических следов в его поэзии. Однако они сыграли важную роль в том, что сделали известным его и его стихотворения на Западе.
В 1972 г., как известно, Бродский был вынужден уехать за границу, что стало испытанием не только для него самого, но и для языка, на котором он пишет (в частности, пересечение границы Б. Янгфельдт подчеркивает средствами транслитерации Brodskij -так пишется его фамилия по-шведски - превращается в Brodsky). Пребывание в другой языковой среде сказывается немедленно: оторванный от того, чтобы слышать разговорную речь, необходимую для творчества, Бродский «пытается писать», однако между строчками нет никакой связи, и нет никого, кто мог бы ему помочь; есть от чего волноваться. В опубликованном в 1972 г. в «Нью-Йорк Таймс» эссе «Писатель - одинокий путешественник», «мужественном тексте», являющиеся своеобразным продолжением его письма к Брежневу, которое поэт написал незадолго до своего отъезда из России и которое так и не дошло до адресата (письмо опубликовано в книге Я. Гордина «Перекличка во мраке: Иосиф Бродский и его собеседники», с. 219-220), Бродский суммирует свои представления о роли писателя. Для писателя, настаивает он, существует только «лишь один тип патриотизма - по отношению к языку» (цит. по с. 73).
Адаптация Бродского к новой жизни облегчается двумя факторами - осознанием неизбежного экзистенциального отчуждения, переживаемого всеми поэтами, и его отношением к Америке: как и многие из его друзей, он хотел быть американцем, что означало стать индивидуалистом. И он, и его друзья были американцами еще до того, как впервые ступили на американскую землю. По мнению Б. Янгфельдта, именно в 1972 г., в Анн Арбор, в некотором смысле и оканчивается биография Бродского - с этого времени он зажил «нормальной жизнью западного писателя» (с. 83).
Вторая часть книги, озаглавленная «Речь - это Бог, или Мальчик на крыльце», посвящена анализу основных аспектов
творчества Бродского, в том числе тому, как Бродский воспринимался на Западе.
Время и пространство - важнейшая категориальная пара в мире Бродского. Время царствует надо всем, время - враг человека и всего того, что он создает и любит. Пространство является «телом», время же имеет отношение к мыслям, памяти, чувствам -всему тому, что принято называть «душой» (с. 88). Христианская телеология, с ее представлением о вечной жизни, чужда Бродскому. Вечность - лишь «фрагмент времени, и ничто иное». Особое внимание в контексте категорий пространства и времени Б. Янгфельд уделяет, в частности, пьесе «Мрамор». Пространство можно оживить единственным способом - путешествием. Однако движение в пространстве, согласно герою пьесы Туллию, представляет собой «горизонтальную тавтологию». Возврата же к прошлому нет: «унижение» и «любовь» - вот две причины, по которым невозможно вернуться к тому, что было однажды, - к прежней жизни, женщине, городу.
В качестве подтверждения своего тезиса Б. Янгфельдт приводит слова самого Бродского, который говорил, что человек движется лишь в одном направлении, и лишь в направлении от (Янг-фельдт отмечает, что на Бродского в этом отношении оказали влияние идеи Л. Шестова, изложенные, в частности, в «Апофеозе беспочвенности», о разделении человечества на «кочевников» и «оседлых»). Всепоглощающему Времени, ведущему к исчезновению человека и мира, Бродский противопоставляет слово, поэзию -теме победы написанного слова над временем и смертью посвящены многие стихотворения поэта. Язык старше общества и, разумеется, старше самого поэта, который является инструментом языка, и именно язык сплачивает нации, когда нет единого центра. Поэзия представляет собой индивидуальный, «ретроспективный» процесс, одновременно направленный в будущее, поскольку постоянно создает новую эстетическую реальность.
Развивая мысль далее, Янгфельдт, вслед за Бродским, приходит к выводу о том, что «поэзия больше, чем проза». Для того чтобы «поймать» и «удержать» время, поэт обладает инструментарием, отсутствующим у писателя, пишущего прозу: метр, синтаксические паузы, ритм, рифма и т.д. Бродский подчеркивает значение формы по двум причинам: форма является структурирующим элементом и
носителем культурной традиции, что для Бродского, желавшего быть понятным потомкам, особенно важно (с. 101). В определенном смысле поэт может «творить новое время». Этот тезис является не только эстетической амбицией; он обладал для поэта более глубоким, экзистенциальным смыслом. Сотворение «нового времени» - это способ, посредством которого стихотворение переживает своего создателя. Поскольку жизнь - лишь краткий миг между прошлым и будущим, необходимо уже сейчас обернуться к тому, что произойдет. Именно эмиграция поспособствовала тому, что у Бродского возникли мысли о внеисторической природе языка. Слова Е. Рейна, обмолвившегося, что для Бродского язык стал самой лучшей заменой России, которую он был вынужден покинуть, подтверждают этот тезис (с. 107).
Огромное влияние на Бродского оказало творчества У.Х. Одена - этому вопросу посвящена глава «Русский Оден». Сила «любви» Бродского к Одену (Янгфельдт не в силах подобрать другое слово) столь велика, что русский поэт, по своему собственному признанию, иногда верил, что он был Оденом, жил в некотором смысле его жизнью, а стихотворения Одена были написаны им (с. 120). «Родство душ» двух поэтов выражалось не только в текстах, но и во внешнем облике Бродского, который со временем стал все более и более напоминать Одена в манере одеваться (с. 121). В Одене Бродского привлекали не только мысль о том, что «время обожествляет язык», но и аналитический, абсолютно не поддерживающий иллюзии способ восприятия действительности. Бродский прощал Одену многое из того, чего не мог простить всем остальным, - например, увлеченность марксизмом.
Отношение Бродского к английскому языку, пишет Янг-фельдт, было одновременно и простым, и сложным. Простым - потому что он любил этот язык, сложным - поскольку эту любовь вряд ли можно было назвать взаимной (с. 127). Поначалу Бродский не имел никаких амбиций в отношении того, чтобы стать англоязычным поэтом, и первое собрание его стихотворений на английском языке («Selected Poems») вышло практически без его переводческого участия. Однако при подготовке издании «Части речи» на английском языке Бродский, по его собственным словам, дал себе волю, обрабатывая некоторые из переводов, чтобы максимально приблизить их к оригиналу.
По-английски Бродский писал не только стихотворения, но и эссе. Однако в отношении прозы он был более плодотворен: на шесть десятков англоязычных эссе приходится всего лишь семнадцать написанных по-русски. Причина этого заключается в том, что в большой степени проза была для Бродского «англоязычным занятием» (с. 134). Двойная идентичность Бродского как англоязычного эссеиста и русскоязычного поэта позволяет иногда сравнивать его с В. Набоковым и Дж. Конрадом, для которых английский был иностранным. Однако Бродскому так и не удалось достичь того уровня владения языком (в том числе в идиоматическом отношении), как у Набокова или у Конрада.
После смерти Бродского многие из тех, кто был знаком с его творчеством, скептически высказывались относительно его англоязычных поэтических опытов: «поэт может писать исключительно на своем родном языке» (И. Берлин); «у него отсутствовал слух в отношении английского языка», «разумеется, это не поэзия, это стихи» (С. Зонтаг); читать Бродского по-английски было словно «брести меж руин в направлении великолепного здания» (Роберт Хасс, переводчик Ч. Милоша); Крейг Рейн характеризует и прозу, и поэзию Бродского как неуклюжую, витиеватую, темную, не останавливаясь исключительно на языковых аспектах, но подчеркивая «банальность» Бродского как поэта и «некомпетентность» как критика; у поэта должен быть «абсолютный слух, и слух Бродского в отношении английского... не был абсолютным» (У. Уодсворт) (с. 139-142). Поэт Чарльз Симик, оценивая результат трудов переводчиков Бродского на английский, отмечает, что у Бродского, в отличие от его переводчиков (и их переводов), был абсолютный слух в отношении русского языка (с. 142).
Для Бродского было важным осознанно испытывать границы как родного, так и английского языка. Даниэль Вейсбротт, издатель и переводчик Бродского, отмечает, что Бродский совершил «смертельную ошибку», вмешиваясь в переводы своих стихотворений; в то же время английские версии его стихотворений «создают слышимые связи между двумя языками», и только время покажет, какое влияние они окажут как на английскую поэзию, так и на английский язык (с. 144).
Бродский, не будучи политическим писателем, защищая свое достоинство и достоинство своих произведений, бросал вызов сис-
теме, государству, узурпировавшему слово, - каждое иное, альтернативное слово воспринималось как политическая угроза (с. 148). Вероятно, именно потому поэт должен бороться с системой (раз уж политика вмешивается в литературу, то возможно и обратное) не посредством своих идей, но посредством языка - не банальными и одномерными лозунгами, но языком поэзии. Поэзия - единственное средство избавить человеческое сердце от вульгарности и пошлости. Бродский пытается воплотить в жизнь этот тезис, предлагая сделать поэзию доступной для американского народа -бесплатные или копеечные поэтические сборники должны были появиться в отелях, поездах, самолетах и т.д.
Б. Янгфельдт подробно останавливается на влиянии христианской культуры на творчество Бродского: впервые прочитав в 1963 г. Ветхий завет, он приступил к написанию стихотворения «Исаак и Абраам». Вдохновение он черпал не только в Первой книге Моисея, но и в картинах Рембрандта, и в кьеркегоровском «Страхе и трепете». Спустя 10 лет он пишет стихотворение «Сретенье», которое, как свидетельствует Б. Янгфельдт, лично беседовавший о нем с автором, не только было попыткой «дополнить» стихотворения Живаго, описывавшие многие христианские праздники, но только не этот, но и было стихотворением «автобиографическим» (его сын Андрей родился именно на Сретенье) (с. 170171). Бродский пишет стихотворения, посвященные Рождеству, которое не просто изменило хронологические правила: по мнению поэта, с рождением Христа вся хронология стала восприниматься в сопоставлении с конкретной человеческой жизнью; Христос был в этом смысле первым человеком.
Третья часть книги «Фрагменты» носит отчасти (автобиографический характер и посвящена встречам автора «Заметок» с их героем. В частности, Б. Янгфельдт обращается к дружеским отношениям Бродского с окружающими его людьми; пишет о взаимоотношениях поэта с русским языком; о способе Бродского декламировать свои собственные стихи; о любви Бродского к кошкам и особом «кошачьем» языке и т.д.
В заключительной главе книги, озаглавленной «Letum non omnia finit», подводится своеобразный итог: Бродский, предсказавший это еще в своем письме Брежневу, вернулся к русскому читателю, пусть и не во плоти, но на бумаге. В то же время происхо-
дит двусмысленный процесс канонизации: Бродский, бывший при жизни жизнерадостным человеком, отнюдь не хотел превратиться в бронзовый монумент, однако именно это и происходит (с. 358). Янгфельдт приходит к неутешительному выводу: политическая сила в России никогда не выучит один простой урок, заключающийся в том, что писатели торжествуют всегда, при жизни или после смерти. Из этого правила исключений не существует: «Государство, выгнавшее Бродского-паразита, заключило Бродского -лауреата Нобелевской премии в свои объятия» (с. 359).
В.И. Дёмин
Зарубежная литература
2011.04.035. ПЛАТИЦЫНА Н.И. ЧЕЛОВЕК И ВОЙНА В МАЛОЙ ПРОЗЕ ВОЛЬФГАНГА БОРХЕРТА. - Тамбов: Тамбовский гос. ун-т, 2009. - 280 с.
В своей монографии кандидат филол. наук Н.И. Платицына (Тамбовский университет) исследует произведения малой прозы немецкого писателя Вольфганга Борхерта (1921-1947) с учетом преломления в них одной из главных проблем немецкоязычной литературы ХХ в. - «человек и война».
Окончание Второй мировой войны немцы «восприняли неодинаково: предстояло ответить на вопрос о том, считать ли день победы над фашистской Германией днем освобождения или днем национального траура» (с. 26). Послевоенная Германия переживала болезненное состояние, пребывая между своим прошлым и началом новой жизни. Ощущение «переходного периода» отразилось в концепции «Stunde Null» («часа ноль», «нулевой ситуации»), воспринятой и сформулированной культурной средой. «Прошлому еще не было найдено адекватной замены, но предполагалось, что она будет найдена» (с. 31).
В послевоенной литературе Германии остро звучат темы «коллективной судьбы», «коллективной вины» и ответственности немецкого народа перед человечеством. Вопрос о вине был жестко поставлен и в самом известном произведении В. Борхерта, пьесе «На улице перед дверью» («Draussen vor der Tür», 1947). Ее главный герой, вернувшийся с войны унтер-офицер Бекман, в поисках «истинных виновных» отправляется к своему полковнику, отда-
