CC BY
13
2008.01.007. ВАЛУЙЦЕВА ИИ. ВРЕМЯ КАК МЕТАЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ КАТЕГОРИЯ / Моск. гос. обл. ун-т, Ин-т лингвистики и межкульт. коммуникации. - М., 2006. - 203 с. -Библиогр.: с. 190-202.
В монографии определяются значение и роль фактора времени как одного из самых важных параметров при анализе языка. Рассматриваются основные лингвистические традиции и концепции от эпохи античности до середины ХХ в., выявляются их отличительные черты относительно данного фактора.
Книга состоит из введения, семи глав (1. Филологический и грамматический подходы к языку от античности до нового времени; 2. Универсальное и специфическое в европейской лингвистической традиции ХУ11 - начала Х1Х столетий: от философско-логического к сравнительно-историческому; 3. Некомпаративистская история и синхрония в диахронии; 4. После Соссюра; 5. Проблема взаимоотношения языкознания и филологии в русской лингвистической традиции; 6. Описательное и историческое в русской лингвистической традиции; 7. «Сквозь время...» (о мертвых и сакральных языках и так называемом «диахроническом переводе»)) и заключения.
В работе, в частности, говорится, что для античной языковедческой традиции характерно, прежде всего, эксплицитно не выраженное противопоставление подходов к языку, которые автор условно обозначает как «грамматический», предметом которого являлся строй языка, и «филологический», имевший дело с изучением текстов. Первый исходил из принятия языковых сущностей как определённой данности, требовавшей нормативного закрепления; второй, основанный на комментаторской работе, предполагал фиксацию изменчивости употребления языковых единиц независимо от их оценки. В определённой степени первый путь пересекался с позицией «аналогистов», трактовавших язык как систему правил, которыми следует руководствоваться в речи (путь от системы к текстам), тогда как второй был ближе ко взглядам «анома-листов», исходивших из зависимости самих правил от конкретной речевой практики, которая, будучи изменчивой, будет тем самым неизбежно менять и сам язык, обуславливая, таким образом, путь его изучения от текстов к системе. При последовательном проведе-
нии первой точки зрения язык в идеале должен представлять собой неизменяемое явление, поскольку, если выделяемая в нём система правил соответствует действительности, то в принципе не должно существовать каких-либо разумных причин для их преобразования, а сами языковые категории могут определяться в логических терминах. Вторая точка зрения потенциально содержала возможность учёта преобразований языка, т.е. предпосылку становления исторической точки зрения на язык.
Средневековым концепциям языка в сущностном смысле был свойственен «универсализм» («панхронизм» или «ахронизм»), связанный с природой христианского мировоззрения. Вместе с тем подобный «грамматический монизм» неизбежно должен был носить относительный характер, поскольку в плане практического изучения языка и осуществления процесса межъязыковой коммуникации требовался учёт тех различий, которые существуют между конкретными языками. Отсюда возникают предпосылки нового дуализма, приводящего к формированию оппозиции «общая грам-матика»/«частная грамматика». Если первая опять-таки должна в принципе толковаться как не имеющая темпоральных или локальных ограничений, то вторая, имея дело с явлением, изменчивым по природе, неизбежно должна считаться с действием фактора времени, хотя оно обычно расценивалось негативно.
«Преобразованный дуализм» сохранялся и в эпоху Возрождения, принимая форму концепции, согласно которой человеческий язык понимается как состоящий из двух слоев: закономерного и упорядоченного (близкого к логике), который является общим для всех людей, и своеобразного для каждого народа, представляющего собой непоследовательное и изменчивое явление. В наиболее чётком виде эта концепция была представлена в труде Ф. Санчеса «Минерва, или О причинах латинского языка» (XVI в.).
Определяющим фактором развития лингвистической мысли XVII-XVIII столетий признаётся система «универсальной грамматики», нашедшая воплощение в традиции, представленной в «Грамматике Пор-Рояля» и последующих трудах, связанных с ней преемственной связью. Вместе с тем широко распространённый тезис о чисто синхронном характере «Грамматики» и отсутствии в ней временной перспективы требует уточнения. Для представителей «грамматического универсализма» характерно признание - в
терминах позднейшей науки - с одной стороны, панхронии, базирующейся на законах разума и представленной в высшем («ясном») слое языка, а с другой - диахронии, относящейся к низшему («смутному») слою. Отсюда следует важная в рассматриваемой концепции оппозиция «разума» и «обихода». «Разум» подлежит ведению грамматической науки, имеющей дело с постоянным и неизменным аспектом языка; «обиход» относится к «грамматическому искусству», представляя собой изменчивое явление, при рассмотрении которого вполне возможен (и даже в определённом отношении необходим) учёт исторической перспективы. Однако именно это обстоятельство выводит его изучение за пределы науки в собственном смысле слова, поскольку наука должна иметь дело исключительно с вечными и неизменными («панхроническими») истинами.
К концу XVIII в. положение о безусловном приоритете общего над частным стало уступать место идее их своеобразного синтеза, что отразилось, в частности, в концепции И. Гердера. Тем самым конкретно-индивидуальные характеристики каждого языка признаются уже не «внешними» и «случайными», а весьма существенными отличительными свойствами, что создаёт важнейшую предпосылку для введения фактора времени в качестве важнейшего параметра «научного» исследования языка. Развитию указанной точки зрения способствовали как традиции филологического подхода, всегда включенного в определённую пространственно-временную систему координат, так и составные элементы метода генетической реконструкции.
Уже к концу XVIII в. можно говорить о формировании различных типов историзма, оппозиция которых чётко проявилась в
XIX столетии, когда он стал определяющей чертой научной парадигмы. С одной стороны, историзм трактовали как равнозначный компаративизму «генетический историзм», строившийся исключительно на понятии языкового родства, с другой - его рассматривали в плане изучения «языка вообще», носящего лингвофилософ-ский характер, причём в трудах первых представителей сравнительно-исторического языкознания можно было наблюдать своеобразное пересечение обоих подходов. Ко второй половине
XX в. ведущую роль играл первый подход, однако и иные тради-
ции, наиболее ярким проявлением которых являлась концепция В. фон Гумбольдта, также продолжали существовать и развиваться.
Важную роль стал играть вопрос о соотношении языковых категорий с логическими и психологическими категориями. Однако вне зависимости от конкретного его разрешения категория времени продолжала оставаться важнейшей составляющей изучения языка, хотя определённая специфика в плане метода изучения могла наблюдаться. Вместе с тем всё большее значение стала приобретать проблема статического изучения языковых фактов. В трудах представителей лингвофилософской мысли намечается постулирование трёх составляющих лингвистического исследования: изменчивое/историческое - всеобщее/панхроническое - конкретное состояние в данный момент/описательное. При этом и наиболее ортодоксальные представители генетического историзма - младограмматики - отнюдь не игнорировали последнего аспекта и в большинстве случаев признавали его научным. Однако для них, как и для подавляющего большинства других языковедов рассматриваемой эпохи, принадлежавших к иным направлениям, работы, создававшиеся без всякой оглядки на историю, не ставили под сомнение необходимости учёта исторической перспективы, т.е. того, что данная стадия представляет собой продукт исторического развития языка.
Для «послесоссюровского» периода развития лингвистики, охватывающего большую часть XX столетия и характеризуемого обычно как структуралистский, одной из основных отличительных особенностей традиционно признаётся приоритет синхронного анализа. Полемизируя по данному вопросу с «традиционалистами», под которыми понимались в основном сторонники младограмма-тизма, его представители вместе с тем по-разному интерпретировали как сами понятия синхронии и диахронии, так и их отношение друг к другу. В американской дескриптивной лингвистике данная проблема играла незначительную роль. В европейской науке она стала одной из наиболее острых и значимых. Не вполне однозначной была ее трактовка в рамках непосредственно восходящей к Соссюру Женевской школы: если Ш. Балли в основном следовал той трактовке, которая содержалась в «Курсе общей лингвистики», то А. Сеше в значительной степени отошёл от неё, считая, что Соссюр видел разрыв там, где правильнее говорить о противоречи-
ях. Для Пражской школы, напротив, было характерно наличие в данном вопросе единства, заключавшегося в признании связи между синхронным и диахронным исследованием, что сочеталось с критикой понимания историзма, присущего младограмматикам. В копенгагенском структурализме вопрос о факторе времени вообще был выведен за скобки, поскольку определение языка как системы чистых отношений влекло за собой рассмотрение его не столько в синхронической, сколько в статически вневременной, панхрониче-ской плоскости. Достаточно последовательный синхронический подход характеризовал Лондонскую лингвистическую школу, в рамках которой была предпринята попытка разграничить понятия исторического и эволюционного описания языка. Французские структуралисты (А. Мартине, Э. Бенвенист) проявляли в данном вопросе значительную близость к своим пражским коллегам.
Будучи тесно связана с западной наукой о языке, русская лингвистическая традиция отличалась в ряде моментов достаточно заметной спецификой, придававшей ей своеобразие и оригинальность. Одной из таких черт можно считать и подход её представителей к проблеме взаимоотношения языкознания и филологии. Поскольку становление и развитие сравнительно-исторического языкознания протекало в России в тесном контакте с разработкой проблем славянской филологии, для отечественной компаративистики в первые десятилетия её формирования был характерен акцент на близости друг к другу обеих дисциплин и неприятие разрыва между ними. Эта традиция в значительной степени сохранялась и в последней трети XIX в., когда сформировались ведущие направления теоретического языкознания, отразившись в таких достаточно несходных течениях, как потебнианство и Московская лингвистическая школа.
Своеобразием отличался подход к данной проблеме у И.А. Бодуэна де Куртенэ. Ему и представителям Казанской лингвистической школы был присущ определённый «антифилоло-гизм», но уже с петербургскими учениками Бодуэна, и в первую очередь с Л.В. Щербой, дело обстояло по-иному. В последующие годы, несмотря на ряд моментов, способствовавших размежеванию филологии и языкознания, тенденция к сохранению контактов между ними также в значительной степени сохранялась.
Во многом аналогичная картина наблюдалась в русской науке и по вопросу о взаимоотношении между описательным и историческим языкознанием. Тезис о недопустимости смешения современного значения норм с тем, которое они имели в прежние периоды развития языка, был общим для всех течений русского языкознания; однако подобная позиция отнюдь не означала отказа от историзма как ведущего принципа лингвистических исследований. Однако само понимание историзма, как это имело место в зарубежном языкознании, могло существенным образом различаться. Историзм у Потебни носил скорее типологический характер, у Фортунатова - в значительной степени чисто компаративистский, а в трудах И.А. Бодуэна де Куртенэ можно встретить своеобразную синтезирующую тенденцию двух подходов. При этом свойственное отечественной лингвистике признание бесспорной научности описательного изучения языка как такового сочеталось с довольно существенными различиями в понимании того, как оно взаимодействует в исследовательской практике с изучением историческим. Это характерно не только для различных направлений отечественной науки (ср. позиции Ф.Ф. Фортунатова и И.А. Бодуэна де Куртенэ), но и для учёных, причислявших себя к одной лингвистической школе. Примером этого могут служить полемика между Е.Ф. Будде и A.M. Пешковским или подход к данной проблеме со стороны А.А. Шахматова.
Знакомство русских учёных с «Курсом общей лингвистики» Ф. де Соссюра отразилось на трактовке ими данного вопроса, однако вряд ли можно говорить о принципиальном изменении сложившейся в отечественной науке картины. Последователи концепции Бодуэна де Куртенэ фактически отрицали присущую «Курсу» в интересующем нас аспекте новизну, но при этом концентрировали внимание на недопустимости разрыва связи между синхронической и диахронической лингвистикой, ссылаясь, в частности, на важность изучения степени продуктивности тех или иных фактов и категорий.
Молодое поколение фортунатовской школы, в отличие от своих старших коллег, отнеслось к тезису Соссюра с большим вниманием. Однако присущий им интерес к филологической проблематике способствовал стремлению преодолеть противоположность между двумя подходами. Наконец, в 20-е годы XX в.
отмечалось и негативное отношение к соссюровской дихотомии, причём оно могло быть присуще учёным, стоявшим на разных позициях - от представителей «нового учения о языке» до М.М. Бахтина. В последующий период подход к названной проблеме испытал влияние различных факторов (лингвистическая дискуссия 1950 г., формирование отечественного структурализма и его критика и т.д.).
При рассмотрении вопроса о роли времени применительно к объекту лингвистики заслуживает внимания и такое понятие, как «мёртвые языки». Восходя к биологической терминологии, оно так и не получило чёткого и однозначного определения, что отчасти можно объяснить некоторой «периферийностью» данной проблемы для большинства лингвистических направлений прошлого и позапрошлого столетий. В связи с этим автор уточняет его использование, различая языки «собственно мёртвые», на которых перестают продуцироваться новые тексты, и языки «квазимёртвые», продолжающие применяться в определённых сферах речевого общения, но не имеющие функции родных. Данный вопрос тесно связан с проблемой разграничения понятий «стадии эволюции одного языка» и «разные языки», при разрешении которой приходится учитывать как наличие/отсутствие параллельного функционирования соответствующих идиом, так и языковое сознание носителей. Поскольку для большинства мёртвых языков наиболее значимой является культовая сфера, постольку требуют дифференциации и термины, употребляемые в данной области. Соответственно в работе выделены: а) языки сакральные, рассматриваемые использующими их языковыми коллективами как обладающие особым статусом, но могущие применяться и вне собственно культовой сферы; б) языки конфессиональные, допущенные в богослужение, но не обязательно трактуемые как священные; в) языки ритуальные, применение которых жёстко ограничено областью религиозного ритуала. При этом учитывается возможное действие двух тенденций противоположного характера: «десакрализации», с одной стороны, и «вторичной сакрализации» - с другой.
По отношению как к сакральным, так и к светским текстам возникает вопрос об их межъязыковой передаче для не современной им аудитории. В тех случаях, когда оригинал представляет собой памятник языка более раннего периода, автор считает воз-
можным говорить о собственно диахроническом переводе; если же речь идёт в основном о различии экстралингвистических характеристик соответствующих эпох, более целесообразно использование понятия «хронологический перевод». При этом возникает ряд проблем (сохранение так называемой «временной дистанции», наличие архаичных и архаизирующих элементов в исходном тексте и т.п.), разрешение которых в каждом отдельном случае будет зависеть от ресурсов, имеющихся в переводящем языке.
А.М. Кузнецов
