CC BY
17
но порождены, разделены и могут прогнозироваться. Это обусловливает целесообразность их включения в теорию рационального выбора, стратегии которой можно, таким образом, эмпирически перепроверить. Не требуется новой модели социального актора, нужны лишь «эмоционально» расширенные мостки, чтобы усовершенствовать модели теорий рационального выбора и субъективно ожидаемой полезности.
С. Г. Ким
2007.03.009. БЕККЕР Т. ЛЮБОВЬ: ФОРМА ОБЩЕНИЯ ИЛИ СИМВОЛИЧЕСКИЙ КАПИТАЛ СОЦИАЛЬНОЙ
РЕПРОДУКЦИИ? СРАВНЕНИЕ СИСТЕМНОЙ ТЕОРИИ И ЭМПИРИЧЕСКОЙ СОЦИОЛОГИИ.
BECKER TH. Liebe: Medium der Kommunikation oder symbolisches Kapital der sozialen Reproduktion? Ein Vergleich zwischen Systemtheorie und Feldsoziologie // Kölner Ztschr. für Soziologie und Sozialpsychologie. - Köln, 2005. - Jg. 57, H. 4. - S. 624-643.
Целью исследования Томаса Беккера (сотрудника института культурологии, доктора философского факультета Берлинского университета, ФРГ) является сравнение подходов к теме любви в системной теории Никласа Лумана и в социологии поля Пьера Бур-дье. Говоря о различии и сходстве в постановке вопроса, автор подчёркивает, что данные ученые исходили из разных посылок. Безусловно, оба ориентировались на зависимость поведения любого человека от таких сил, как власть денег, традиции, уровень и профиль образования. Они признавали их беспристрастный характер и подчеркивали, что, даже не желая их воздействия, люди не могут им не подчиниться. Но если Луман рассматривал любовь как средство общения, способное преодолеть барьеры стратификации, то Бурдье, напротив, объединяющую силу любви ставил в зависимость от социального происхождения партнеров и структуры символического капитала. Если Луман, проводя различие между психическими и социальными системами, сосредоточил внимание на особенностях определения любви разными эпохами, то социология Бурдье оказалась смещенной от центра, заявленного им самим, в сторону социальных агентов.
Так, например, Бурдье заявляет о том, что социология должна действовать, исходя из того, что человеческие существа являются в одно и то же время биологическими индивидами и социальными
агентами. Люди как агенты социального процесса, совершают поступки и через них влияют на изменение общественной структуры. Являясь существом природным, человек обладает телом, болезнями, потребностями, мотивами и множеством иных свойств, которые характеризуют его субстанцию. Биологическая составляющая (занимающая никак не менее 50% в человеческом существе) оказалась некой декорацией, но отнюдь не серьезным инструментом анализа. Бурдье нигде обстоятельно не анализирует инстинктивное поведение, сходство между человеком и животными, болезни и здоровье, наконец, социологию тела. Он в подробностях разбирается во второй, социальной составляющей человеческого существа. Оправданно поэтому его утверждение, что символический обмен внутри семьи сыграл важную роль в возникновении гегемонии экономического поля над другими полями. Он искал соответствие между семьей и выражением любви в самом широком смысле слова (рЫ-Иа), опирающейся на притяжение людей по принципу сходства (с. 265). Параллельно подъему экономики в эпоху Возрождения именно возросшая этическая ценность любви выполняла в семье обратные накоплению капитала функции. Причём она не только противостояла, но и служила ему. С одной стороны, любовь угрожала целерацио-нальным интересам накопления капитала, с другой - выступала гарантом его аккумуляции в семье и передаче следующему поколению. В концепте рЫИа заключен императив, что активность необходима для выживания организма и продолжения существования того вида, к которому он принадлежит. В отличие от Бурдье Луман делает акцент на духовных началах любви и ее сохранения. Он подчеркивает, что если рассматривать любовь как форму общения, она способна скрыть неравенство в распределении издержек супругов.
Неслучайно суждения о любви и семье включены у Бурдье в концепт социальной репродукции, играющей центральную роль в системе взаимодействия различных социальных полей. Именно в этой точке, по мнению автора статьи, расходятся в противоположных направлениях объяснения дифференциации в обществе у Бурдье и Лумана (с. 625). Согласно Бурдье, процесс репродукции, обеспечивающий непрерывность и преемственность жизни, нельзя понять без передачи потомкам накопленного капитала. Размышляя о социальном воспроизводстве, он описывал первые результаты глобализации, приведшей, наряду с прочим, к модификации представлений о функциях семьи в господствующих классах. Класс у Бурдье - это
совокупность агентов, занимающих сходные позиции, подчиненные действию сходных условий, а потому имеющих все шансы для того, чтобы сформировать сходные интересы и, как следствие, сходные социальные практики. Он выступает продуктом объяснительной классификации и ничем не отличается от тех классов, видов и отрядов животных, которые созданы в биологии. Такая модель позволяет социологу объяснить и даже предвидеть поведение классифицируемых объектов, но не более.
Иерархия, разделение труда и отдельные поля крайне важны для Бурдье, поскольку благодаря им социальное пространство приобретает системность и многомерность. Он прямо утверждает, что готов изобразить социальный мир в форме многомерного пространства, построенного по принципам дифференциации и распределения. Агенты, группы, классы и сферы общества (политическая, экономическая, религиозная и др.), которые выделяются по определенным свойствам, составляют субполя в пространстве. Если эти признаки рассматривать не только как застывшие характеристики, а как некие активные действия и реакции, то субполя превращаются в поля силы. Понятия силы и взаимодействия, куда относятся соперничество, «практическая солидарность», обмен, прямые контакты и другие акции, переводят теорию из разряда субстанциональных в разряд полевых теорий.
Бурдье фиксирует рост спроса на компетентность менеджеров, которая гарантировалась разделением труда, опытом и университетскими знаниями. В 1950-1960-е годы изменился модус репродукции. Предприятие или «своё дело» нельзя было просто завещать сыну-наследнику, требования профессионализма побуждали к использованию капитала для элитарного образования детей. В итоге, экономическая собственность многократно перераспределялась в семье и переходила к следующим поколениям. Так культурный капитал стал приумножать экономический капитал. Бурдье характеризовал данный процесс как переход от персонального к структурному господству. А поскольку множественное деление собственности приносило доход последующим поколениям, в богатых семьях не чурались многодетности. Понятие власти имеет у Бурдье не только и не столько политический смысл. Она определяет возможность одних социальных агентов влиять на других помимо их воли и желания. А подобное происходит практически в каждой сфере общественной жизни. Богатые влияют на бедных,
образованные - на необразованных и т.д. Понятие символического, или интеллектуального капитала, которое вводит в свою теорию Бурдье, описывает уникальную ситуацию, при которой бедный, но образованный, может повлиять на богатого, но некомпетентного, будь то государственный чиновник, священник или судья. У Бур-дье власть денег и власть знаний эквивалентны по своим возможностям, а кто из них кого победит, зависит от конкретного общества и стадии исторического развития.
Но наивно полагать, замечет Бурдье, что главная функция семьи в ходе институционального перехода к культурному капиталу отмирала. Так как присвоение культурных ценностей определенным классом обеспечивалось семейным воспитанием и зависело от инвестиций в рынок образования, увеличивались межстатусная дистанция и общественная иерархия детей. Неформальное присвоение доминирующих образцов культуры, закладывающих основу единства и особенностей стиля жизни людей, входило в комплекс социального наследования. Бурдье не ограничивает объяснение социальных явлений ссылками на биологические факторы. С понятием капитала у Бурдье связан социальный феномен переноса капитала «по ту сторону институционализации», т.е. создания стабильных образцов взаимодействия, основанного на формализованных правилах, символах, обычаях и ритуалах. В ситуации перехода от персонального к структурному господству семейно-брачные связи стали возможны (и желательны) в господствующих классах на основе новых механизмов воспроизводства. Или, по словам Бурдье, - согласно «подлинно органической солидарности между членами семьи» они находили аргументы вступления в брак и репродуктивные установки (цит. по: с. 626).
Данные перемены предполагали не только относительную автономию направлений формирования культуры и изменение значимости культурного капитала при репродукции общества. В зависимости от положения класса изменялся и уровень ценности любви в репродуктивном цикле. Фактор сокрытия любви при неофициальном покровительстве наследникам возрастал пропорционально классовому положению, размерам культурного и экономического капитала. Это делает понятным, почему любовь, по Бурдье, не может быть социальным посредником, условием взаимопонимания, открывающего вероятность брачного союза индивидов вне зависимости от их классовой принадлежности. Современную любовь, на его взгляд, сле-
дует описывать с социологической точки зрения, не как самостоятельную систему, а лишь в контексте относительной автономии поля культурного производства.
Существование социального пространства у Бурдье неразрывно связано с видением или восприятием социального мира, выступающего продуктом двойного социального структурирования. С одной стороны, восприятие структурировано объективно, т. е. условиями проживания, социальным положением и происхождением. С другой - субъективно, определяется ценностями, имиджем, предпочтениями и прочими атрибутами символического пространства. В отличие от структурно институциализированных внешних условий, определяющих восприятие, его субъективная составляющая подвижна, неопределенна и расплывчата. Однако хотя взгляды и мнения людей постоянно изменяются, в них можно разглядеть известную структурированность. Она определяется общепринятыми стереотипами массового сознания, предрассудками, языком, традициями и общими социальными практиками. Все эти элементы, имеющие свою логику и в то же время являющиеся коллективным продуктом, учёные привыкли называть культурой, а Бурдье использует иной термин: «символический капитал». Хотя субъективное видение мира коренится в объективных структурах (в расстановке классовых сил, конфигурации социальных институтов, состоянии экономического базиса), оно отображает их приблизительно и неполно. Расплывчатость, неопределенность, подвижность человеческих воззрений объясняются наличием в структуре мировоззрения множества идеологических принципов и политических предпочтений. Они избираются и меняются большинством людей в зависимости от перемен ситуации. Одним словом, человек непоследователен в своих убеждениях.
Однако, по утверждению Беккера, на фоне этих четких различий в трактовке социального воспроизводства и роли любви обнаруживаются параллели между системной теорией и социологией поля, касающиеся процесса дифференциации культур. Обращаясь к истории и Луман, и Бурдье соглашались с тем, что в течение XVIII столетия происходила селекция художественного восприятия. Она потребовала приемлемых для искусства критериев, выделяющих автономное поле или самостоятельную систему, дробление которых на прекрасное/безобразное, надлежащее/противоестественное, оригинальное/подражательное, особенное/общее не
было идентично стратификационным различиям. Оба исследователя отмечали, что концепция «искусство для искусства» XIX в. может служить индикатором автономии (Бурдье) и представляет собой референциальную замкнутость системы искусства. Тем не менее, подчеркивает автор статьи, признание автономии специфического пространства искусства предполагает в историческом развитии, с одной стороны, анализ включения в него экономических параметров, противодействующих автономии, с другой стороны, оно требует учета разновидностей наследования, накопления и поддержания норм культурного капитала в сопоставлении с социальными слоями, очерчивающими его контуры (с. 627).
При всем том, пишет Беккер, по Бурдье историческое развитие автономного поля подразумевает неизбежное экономическое вторжение в поле власти, так как затрагивает привилегию высших слоев, гарантирующую посредством государственной цензуры производство в противовес низшим социальным слоям. Оно делает возможным только виртуальную публику, которая создает предпосылку к углублению разделения труда и к внутренней дифференциации создателей произведений искусства. В конечном счете, социальное пространство вместе с существующими в нем различиями превращается в символическое пространство, или пространство стилей жизни, а его субполя становятся полем непрекращающейся борьбы за власть.
Итак, возникновение относительной самостоятельности специфического поля предполагает для своего развития, с одной стороны, автономию первоначально противодействующего формирования экономического рынка, с другой стороны, нужны формы наследственного культурного капитала средних слоев, чтобы в такой ситуации мог раскрыться не доминирующий на экономическом рынке полюс культурного производства. Точно так же можно увидеть, что учитываемое Луманом первое вычленение любви как системы коммуникации в верхнем слое выступает в XVII в. только эффектом взаимной игры. Коммуникация понимается как элементарная структурная единица социальных систем и рассматривается как связь трех взаимосвязанных компонентов: информации, сообщения и понимания. Исходя из этого, важное различие толкований любви у рассматриваемых ученых видится автором не только в том, что, согласно Бурдье, ее нельзя описать как самостоятельное чувство привязанности и средство общения, а по Луману - можно. При этом
Беккер подчеркивает, что здесь сравниваются две разные вещи: эмпирический анализ любви в настоящее время, представленный Бурдье, и исторический анализ Луманом ее развития с начала XVII столетия. Поэтому внимание концентрируется на интерпретациях любви в тот период, который определяется им как этап зарождения буржуазности и нового типа организации капитала (с. 629-635).
Так, немецкий ученый исходит из того, что первые шаги к стабилизации коммуникативных свойств любви были сделаны высшим обществом во Франции XVII столетия. У Лумана появляется четкая граница между сферами интимного переживания и обществом. Любовь часто фигурирует в виде неконтролируемого эксцесса и, обозначая «пространство абсолютного исключения», часто вступает в парадоксальные отношения с общественными ценностями. При этом он вводит историческую периодизацию, по которой первоначально любовь опиралась на придворный кодекс общения, что привело к ее идеалистическим формам. Более того, идеализация партнёров в течение XVII века была столь сильной, что поднималась над врожденными установками человека. Одновременно множились ожидания компаньонов, усиливающие их фантазии, ставшие одним из мотивов случаев вступления в брак, невзирая на социально-статусные различия. Затем на передний план выступали реальные основания любви, те корни брачности, из которых она вырастала. Речь шла о ролевой совместимости супругов, о парадоксальности совпадения чувств, дающих стимул к субъективации участников семейных отношений. При всем том, Луман не исключал, что подобные формы любви бытовали задолго до XVII столетия и вне Франции, а периоды ее идеализации и парадоксальности не следовали друг за другом. Их связи и пересечения всегда существовали в обществе, в силу чего решающее социальное свойство любви во Франции виделось в том, что она превратилась здесь в XVII в. в разновидность государственной религии. Прежде всего подчёркивается культурная продуктивность французского дворянства, связанная с любовными романами. Кроме того, Луман характеризовал эмансипацию благородной женщины в эту эпоху как предпосылку новой формы общения и передачи информации в верхних слоях Франции.
Здесь же, по признанию Беккера, самое время вместе с изучением активной борьбы женщин за свое социальное положение переходить к использованию трактовок культурного капитала в про-
цессе становления современных форм власти (с. 630). Ведь у Бур-дье обладание властью, капиталом, образованием, как и их масштабы, создают для людей неравные возможности добиться успеха. Различные категории благ, как и виды капитала, выступают козырями в игре, определяющими шансы на выигрыш в данном поле (у Бурдье каждому из них соответствует особый вид капитала, имеющий хождение здесь как власть или как ставка в игре). Понятие жизненных шансов обостряет интригу социальной драмы. Оно вносит элемент неопределенности в судьбу каждого человека: он может прекрасно стартовать, но потом проиграть. Одним словом, в мире неопределенности и, конечно, в мире любовных приключений всегда «правит бал» теория вероятностей. Примечательно, что новая роль женщин стала не только предпосылкой изменения социального воспроизводства, но и благодаря преобразованиям культурно-творческих практик имела решающее значение в экономическом подъеме буржуазии. Это, на взгляд автора, открывает пути синтезирующих конструкций.
Число браков, приведенное Беккером в таблицах (с. 631), отчетливо говорит о глубоком кризисе старой аристократии. Автор статьи демонстрирует, что охота на приданое стала для многих представителей дворянства по рождению единственным средством, способным смягчить падение земельной ренты и разрушение налоговой системы, давление преобразований при дворе, в армии и на государственной службе. Бракосочетание связывалось, как правило, с получением или расширением власти, а функции социальной репродукции и преемственности поколений, передачи им социальных символов и ценностей культуры отступали на второй план. Как здесь не вспомнить вывод Бурдье о том, что если каждое из полей и имеет собственную логику и собственную иерархию, то все они устроены так, что экономическое поле стремится навязать свою структуру другим полям.
Обращение к системному анализу возникновения нового учения о любви в XVII в. вытекает, по мнению Беккера, из естественного стремления к совершенствованию теории социального поля. Луман демонстрирует внутренние и внешние составляющие формирования тех компонентов пространства, которые не предполагали прямой связи с экономическим рынком (с. 639). Вместе с тем искусствоведческие экскурсы Бурдье не оспаривают полевой анализ, а скорее преодолевают предубеждение о его применимости
только для событий эпохи модерна с устойчивыми рыночными отношениями. В согласии с идеями Лумана французский ученый констатирует, что процесс автономизации художественного производства, приобретения этой подсистемой относительной независимости, берет свое начало во флорентийском периоде эпохи Возрождения. Анализ же перехода от неспецифичного поля господствующего класса к специфическому полю культуры (в отличие от построений Лумана) стал примером изучения динамики их обособления в те исторические периоды, когда отсутствовали современные варианты экономики или общественных институтов.
Резюмируя свои взгляды на различия в подходах Бурдье и Лумана к механизмам сравнения и деления социального целого на части, Беккер пишет следующее. Имеет смысл согласиться с Бур-дье, что любовь выступает могущественной общественной силой инклюзии, которую нельзя понять исходя из ее семантики, а лишь в рамках становления того поля, где создается культура. Включение буржуазии и дворянства в сферу власти в XVII столетии уводило от старого и вытекающего из общения людей кода любви к социальной дифференциации пространства культуры. Именно ее признаки стали предпосылкой изменения типов репродукции в условиях общественного взлета буржуазии. Тема любви превратилась в коммуникативную субстанцию на основе ироничных оценок ее идеализированных форм в начале XVII в. Восхождение же буржуазии сопровождалось не только ростом ее экономического прессинга на сферу власти, но и возникновением новых правил семейного поведения и воспроизводства.
Беккер подчеркивает, что ироничное восприятие любви в XVI в. предшествовало ее обновленной идеализации, в силу чего этап парадоксальности возник синхронно с возрождением таковой, а не как ее наследие. Однако, указывает автор, синхронные движения неодновременного не попали в поле зрения Лумана, так как его системный анализ исходил из того, что функциональная дифференциация при диахронном течении преодолевает стратификационную (с. 640). Отклонение в конце XVII столетия от прежнего кода любви поставило под сомнение поступки представителей «галантной любви», но не саму ее идеализированную конфигурацию. Приверженцы «галантной» техники обольщения и проявления чувств рассматривались как отжившие свой век и должны были переучиваться. Именно те, кто выступал против чрезмерных и пре-
вышающих дозволенное формулировок любви, ощущали несовершенство своих программ. Но ими отнюдь не были сторонники «небесной любви», ориентированной на душевные характеристики партнеров (с. 641).
Согласно учению Бурдье, внешние условия детерминируются автономными полями. Их можно поломать, но нельзя устранить. Поэтому вряд ли допустимо анализировать таковые синхронно с внутренними параметрами. Как раз это, уверяет автор, сказывается на различиях концепций социальной репродукции Лумана и Бурдье. У них разный угол зрения и приоритеты, что, однако, не исключает точек пересечения и синтезирующих конструкций. Во всяком случае, подчеркивает Беккер, оба согласны, что история не идёт линейно, а ее поступательное развитие в той или иной области обусловлено несколькими факторами. Вместе с тем пути сочетания автономных сфер бытия в единое целое (систему), на его взгляд, по-прежнему представляются туманными. Кроме того, заключает Беккер, остаются открытыми вопросы, каким образом любовь преображалась в XVIII-XX вв., какое значение она имела для происхождения современных семейно-брачных отношений.
Примечательна констатация абсолютной необъяснимости любви как чувства, выпадающего из сферы логичного и разумного, что сводится к анализу символических посредников коммуникации. Они выступают в качестве механизмов внутри систем, которые могут возникнуть там, где необходимо создать дополнительные источники мотивации принятия маловероятных обстоятельств. Любопытны суждения о постепенной эволюции любовных сюжетов, где намечается разделение коммуникативных моделей поведения в зависимости от пола: женщина, как правило, принимает на себя пассивную роль. Неизменным по-прежнему остается низложенный характер любовного переживания, вступающего в конфликт с общественными механизмами. В дискуссиях вновь затронута проблема поиска языка любви, в котором человек обычно терпит поражение. Во всяком случае, опыт показывает, что социологический анализ любви интересен и достоин внимания, поскольку предпосылки для разработки ее динамики, как они представлены системной теорией для XVII в., едва ли согласованы с эмпирической трактовкой современных типов данного чувства.
С. Г. Ким
