CC BY
30
СОЦИОЛОГИЯ ГОРОДА
2007.02.008-012. ИССЛЕДОВАНИЯ ГОРОДА В XX В.: МНОГООБРАЗИЕ ПОЗНАВАТЕЛЬНЫХ И УПРАВЛЕНЧЕСКИХ ПРАКТИК. (Сводный реферат).
GIERON F. Th. City as truth-spot: laboratories and field-sites in urban studies // Social studies of science. - L., 2006. - Vol. 36, N 1. - P. 5-48. HINCHLIFFE S., WHATMORE S. Living cities // Scienee as culture. -L., 2006. - Vol. 19, N 2. - P.123-138.
MILLER Z. L. The death of the city // The social sciences go to Washington. The politics of knowledge in the postmodern age / Еd. by Cravens H., New Brunswick. - L., 2004. - P. 181-213. SWYNGEDOUW E. Circulations and metabolisms // Scie^e as culture. - L., 2006. - Vol. 19, N 2. - P. 105-121.
WHITE D., WILBERT C. Introduction: Technonatural time-spaces // Scierce as culture. - L., 2006. -Vol. 19, N 2. - P. 95-104.
Урбанистические исследования за последнее столетие были объектом оживленного интереса со стороны представителей различных социально-научных дисциплин. И если в 20-30-е годы XX в. значительный инновационный в методологическом отношении вклад в исследование феноменов урбанизма был внесен представителями Чикагской школы, то в конце столетия один из самых интересных подходов к изучению городской среды был предложен социальными экологами.
Томас Джирон (Университет Индианы, США) посвятил свою статью «Город как место поиска истины: лаборатории и "полевые площадки" в урбанистических исследованиях» методам исследований городской жизни, которые использовали социологи Чикагской школы (1918-1932). Все ее представители жили в Чикаго, преподавали в Чикагском университете и считали этот город идеальным местом для проведения полевых исследований, для изучения форм и процессов городской жизни. Как лаборатория он представал в каче-
стве контролируемой городской среды и в эпистемологическом отношении был особым «местом для поиска истины» (truth-spot).
Работа в лаборатории дает возможность ученым получить полный контроль над объектами анализа, которые тщательно отбираются, очищаются, подвергаются манипуляциям и т.д. Лаборатория свободна от вмешательства извне. Механизированные процедуры наблюдения, вмешательства в процессы и контроля над ними создают дистанцию между исследователем и исследуемым объектом, порождая механический тип объективности.
Полевые наблюдения позволяют исследователям изучать реальность перед тем, как она станет объектом искусственного лабораторного вмешательства. Различные «полевые площадки» (field-sites) становятся уникальными окнами в окружающий мир, через которые можно обнаружить нечто, что нельзя изучить или воспроизвести в лаборатории. В таких случаях «пребывание в определенном конкретном месте» имеет существенное значение для осуществления наблюдения и выявления интересующих ученого фактов. Таким образом, в «полевых» исследованиях неизбежный недостаток контроля становится для исследователя своеобразным эпистемологическим преимуществом.
Однако эпистемологические риски полевой работы в науке, такие как недостаток контроля и невозможность обобщений, приводят некоторых ученых к заключению, что «поле» должно быть частично преобразовано в лабораторию, например, биологическая станция для «полевых» исследований становится мобильной лабораторией, а агрокультурная экспериментальная станция может использоваться для соединения «полевых» и лабораторных методов.
В целом эти две исследовательских формы являются взаимодополняющими в плане обеспечения достоверности научного знания, что, безусловно, относится и к урбанистическим исследования, когда исследователи рассматривают город и как эмпирический референт для анализа, и как физическую площадку, где исследования проводятся. В этом отношении Чикагская школа является одним из показательных примеров такого объемного изучения социологами города. Все споры представителей этой школы относительно научной обоснованности исследований социальных феноменов сводились к вопросу: что больше соответствует модели естество-
знания - наука, опирающаяся на «полевые» наблюдения или на лабораторный эксперимент.
Методология Чикагской школы была достаточно разнородна. Наряду с убеждением в необходимости ситуативного и локального изучения всех социальных процессов и фактов в конкретном времени и пространстве, исследователи принимали и номотетическую модель исследования метаболизма городских процессов с помощью общих и абстрактных схем. Будучи одновременно экологической и эволюционистской, эта модель объясняла социальную жизнь с точки зрения географического и материального окружения.
Многие исследователи отмечали близость методов Чикагской школы к методам антропологии (Ф. Боас), этнографии и биологии и называли ее представителей «городскими экологами», подразумевая близость их методов к биологическим методикам полевых наблюдений.
Немалое значение придавалось в Чикагской школе составлению карт городских пространств. Социальные паттерны и процессы, такие как преступность, девиантное поведение, бедность, благосостояние, внутренние миграции расовых и этнических меньшинств, были размещены на детальных картах Чикаго, охватывающих 7,5 природных регионов («естественных пространств»), где было расположено 300 «соседских общин». Представления о таких фундаментальных экологических процессах как конфликт и адаптация, конкуренция и аккомодация использовались, чтобы описать динамику городских изменений, различий между «переходными зонами», такими как жилые и коммерческие районы, зоны расселения среднего и рабочего класса, а также этнических групп, таких как евреи и негры.
Главное для Джирона в данной статье - реконструкция позиции Чикагской школы по отношению к полевым и лабораторным методам изучения городской жизни. Джирон выделяет три эвристических аспекта исследовательского проекта чикагских социологов.
Во-первых, американские социологи исходили из того, что Чикаго как объект исследовательского объекта обладает двойным онтологическим статусом. Как «полевая площадка» город - естественная данность, реальность, которую можно непосредственно наблюдать и описывать. В то же время чикагцы рассматривали город как «социальную лабораторию», например, жизнь гетто восприни-
мали как лабораторный «образец», статистический анализ сравнивали с лабораторным экспериментом. Но в любом случае городскую жизнь нельзя изучать фрагментарно, даже если речь идет об искусственной реконструкции в научных целях. Следует учитывать целостный контекст, который соединяет в единое целое множество процессов по типу движущейся реальности кинематографа.
Утверждение о том, что социолог должен только наблюдать и давать отчеты о своих наблюдениях, так как всякое более или менее агрессивное вмешательство в социальную реальность ее изменяет, сочеталось в их исследованиях с использованием определенных лабораторных методов вмешательства, манипуляции и контроля. Чикаго в этом случае являлся искусственно созданным объектом исследования, пригодным для измерения, проведения экспериментов и вычислений, как будто бы он оказывался под микроскопом. Этот лабораторный уровень скрыт от поверхностного непосредственного взгляда. Но лабораторный «образец», выделенный из целостной комплексности города, всегда большего, чем сумма расчлененных для удобства обозрения его частей, одновременно показывает эпистемологическое преимущество и другого - «полевого» - подхода. Такое бинарное соотношение двух позиций для исследования автор статьи называет «принципом челнока»: каждая из них неизбежно перенаправляет к своей противоположности, что повторяется снова и снова.
Город представлялся «чикагцам» не только лабораторией, но и «клиникой», где социальный инженер может заниматься диагностикой и прогнозом городских «болезней».
Во-вторых, Джирон подчеркивает, что «полевые» исследователи обосновывали свой выбор особого места проникновения в социальную реальность вескими причинами, не ограничивающимися удобством. Исследовательская площадка должна выбираться ими исходя из актуальных научных потребностей. Чикаго был именно таким уникальным местом, чьи исторические и топографические особенности создали оптимальные условия для исследовательской площадки по описанию городской социальной жизни. Но представители этой школы не считали, что все их выводы касаются только Чикаго. Обобщение полученных данных позволило им признать этот город эталоном урбанистической жизни, «местом без конкретного места», со всеми свойствами любого крупного города.
Доказательством универсальности модели городской среды Чикаго может служить карта концентрических зон его различных территорий, на которой была отражена естественная топография города, связь различных особых социальных миров и культурных зон с их собственными традициями, кодами жизни, обычаями и манерами, социальными функциями и особенностями. При этом, картографическая модель Чикаго рассматривается в работах чикагских социологов в качестве основы для создания обобщенной модели типичного города. Ставилась задача дальнейшей классификации различных типов городов и социальных процессов, форм и принципов организации городской жизни.
В-третьих, Джирон отмечает, что «полевое» исследование подразумевает тесные контакты социолога с объектами его наблюдения. Его субъективный опыт, эмоции могут отразиться на содержании его исследовательского отчета о результатах наблюдений. Эта субъективность противостоит институциональной логике экспериментальной науки, которая ставит на первое место дистанции-рование от предмета исследования, объективный взгляд «из ниоткуда», бесстрастный анализ. Для социологов Чикагской школы субъективное погружение в жизнь города было естественной и неотъемлемой чертой их исследовательской практики.
В заключение статьи Джирон сравнивает исследовательские подходы Чикагской школы, характерные для эпохи модерна, с критической постмодернистской перспективой, которую предлагает современная социологическая школа в Лос-Анджелесе. Развернутые ею урбанистические исследования уже не ищут гарантий в объективности полевых методов и не отстаивают эпистемические и политические преимущества лабораторных экспериментов.
Для представителей этой школы Лос-Анджелес, так же как раньше и Чикаго, служит местом подтверждения научных выводов социологов, но в то же время представляет собой совсем другой тип «места поиска истины».
Они не настаивают на привилегированном значении своего собственного прочтения города, но предлагают самой широкой аудитории участвовать в совместном конструировании «места». Город становится проектом сотрудничества, в котором научные тексты социологов являются только средством, помогающим любому читателю воспринимать и понимать жизнь города. Только в этом
качестве они достойны доверия. Другими словами, сам город становится гиперреальностью, которая не может быть полностью познана и которая зависит от дискурса, производимого людьми в определенной социальной ситуации. Лос-Анджелес в качестве такой реальности предохраняет от рождения единого доминирующего нарратива.
В то время как Чикагская школа основывает достоверность обобщения на «силе» этнографических наблюдений или экспериментальных разграничений, доступных только ученым, социологи из Лос-Анджелеса обеспечивают доверие к своим выводам и текстам признанием собственной теоретической «слабости», предлагая видение города как безрангового многообразия историй, где дивергирующие истины могут быть выявлены каждым.
Оправдывая свой выбор Лос-Анджелеса для проверки в качестве исследовательски демонстративного образца, применимого для исследования других крупных городов, представители этой школы не пытаются представить его уникальным или типическим. Скорее в нем видят прообраз того, чем должны стать другие американские города - полицентричными, полиязычными, поликультурными. Город - это не место для наблюдения или аналитического расчленения, как это понимали чикагские социологи 20-30-х годов XX в., а место борьбы для всех, включая ученых, за познание городской жизни.
Разнообразие урбанистических форм и связанных с ними социально-познавательных и управленческих практик стало предметом исследовательского внимания многих ученых второй половины XX в., размышляющих о проблемах в городской политике. Этой теме посвящена статья «Смерть города». Ее автор Зен Л. Миллер рассматривает в ней эволюцию принципов управления развитием американских городов под влиянием смены представлений о роли социальных групп в жизни города.
Создание предпосылок для сосуществования разнообразия социально-культурных групп как основы городской политики и следующие отсюда тенденции и изменения американской городской жизни после 1950-х годов должны рассматриваться в свете получившей в этот период распространение идеи смерти города как порождающей социальное и физическое окружение системы.
Долгое время американская городская политика опиралась на принцип культурного индивидуализма, согласно которому основой стабильного социального многообразия городской жизни после 1948 г. стал плюрализм социальных групп. Этому подходу предшествовал период, когда в течение второй четверти XX столетия городские планировщики, представители социальных наук и правительственных официальных структур США отстаивали утверждение, что именно группы, а не индивиды представляют собой определяющие единицы американской жизни, а индивиды обретают свою идентичность, основываясь на факте своего членства и участия в жизни группы.
Культура группы формируется в ходе ее истории и социального опыта на определенной локальной территории, особом соседском окружении, в конкретном городе и т.д. Согласно этому взгляду, культура группы не тождественна положению группы на социальной шкале классовой, профессиональной или гендерной принадлежности.
Городская политика 1920-1930-х годов была направлена на то, чтобы придать динамику групповой культуре, претерпевающей изменения под влиянием тех «сил» или «факторов», которые действуют помимо контроля членов группы. Согласно этому взгляду, на урбанистический опыт групп воздействуют ситуации миграции и взаимодействия, ведущие к экономическим и технологическим изменениям.
Группы с интенсивным опытом межгрупповых контактов живут в городе, процветая, поскольку эволюция их культуры соответствует фазам экономической и технологической эволюции. При этом они сохраняют свои специфические культурные обычаи и в то же время модернизируются по мере модернизации города, чего не скажешь о группах с меньшим опытом, которые отстают и в культурном развитии, и в накоплении ресурсов участия в социальной и гражданской жизни города.
Город в таком представлении становится местом, где образуется наибольшее разнообразие групп и создаются наилучшие условия для продвижения технологических инноваций, которые позволяют совершенствовать управление, повышая при этом стандарты жизни для всех групп, что служит расширению демократической практики. Такой подход 20-30-х годов может быть назван детер-
министическим культурным плюрализмом. В его рамках прогресс отождествлялся с процессом урбанизации и понимался как неизбежный рост разнообразия групп, взаимодействующих между собой, одновременно конкурируя и сотрудничая, благодаря чему поддерживался социальный и гражданский мир, основанный на компромиссе групповых интересов, и обеспечивающий социальную безопасность. В городской планировке и управлении этот подход выражался, например, в оценке сегрегации расселения как временного этапа и средства для поддержания группового разнообразия межгрупповых отношений.
Однако с середины XX в. установка на культурную инженерию в городской политике стала вызывать все больше возражений, поскольку к этому времени уже стало ясно, что предшествующие усилия 1920-1930-х годов не породили новой эры межгрупповой терпимости, социальной гармонии и экономического прогресса для всех групп и не способствовали формированию более глубокой формы демократии. Отрицание методов культурной инженерии вытекает также из отрицательного отношения к социальному и биологическому детерминизму в определении культуры, на котором эти методы основывались. Тем более что этот детерминизм выразился и в распространении в мире тоталитарных форм идеологии 20-30-х годов.
Бунт против детерминизма исходил из осознания необходимой вовлеченности людей в выбор их собственных стилей жизни и культуры как выражения автономного, свободного, индивидуализированного существования. Ключевыми словами новой эпохи культурного индивидуализма стали разнообразие и выбор, саморазвитие скорее как психологическое, чем как политическое благо. Право на самореализацию рассматривалось как часть гражданских прав.
Протест против культурной инженерии оказал значительное влияние на попытки федерального правительства продолжать национальную городскую политику и городское планирование в прежнем духе. Не стремление к конечному достижению гражданского мира, а создание условий для социального выбора стали рассматриваться как принцип, индивидуализации образа жизни. В 50-е годы психологизация культуры американского общества постепенно трансформировала городскую политику, стимулировала созда-
ние во всех типах городских пространств социального и физического разнообразия среды.
Изменилось отношение к локальной специфике местных культур. Стало считаться, что местные общности как основа небольших и более крупных городов должны развиваться на более универсальной социально-экономической и культурной основе. Отсюда вытекала неизбежность конфликтов между группами новаторов и традиционных защитников своеобразия локальных культур, что повлекло за собой целый ряд антиправительственных акций. В течение долгого времени сторонники сохранения своеобразия старых городов и организации их расселения лоббировали законы о сохранении исторического наследия, которые в какой-то мере ослабили тенденцию разрушения, хотя в целом и не устранили их разрушения.
Технологические инновации обновили региональные образцы городского планирования, особенно городов на Юге и Юге-Западе, вовлекая региональных лидеров в проектирование развития и модернизации их городов. Вместе с тем это породило страх перед неизбежностью межрегиональной конкуренции. Процессы в данной сфере зависели от участия крупных монополий, постоянного колебания политической конъюнктуры и смены администрации, что началось еще в 1948 г., когда импульсом к продвижению принципа культурного индивидуализма в городской политике стало принятие Демократической национальной конвенции, отстаивавшей гражданские права для всех групп людей.
Новое отношение к правам человека стало предпосылкой развития культурного индивидуализма и трансформации политики городского планирования между 1948 и 1965 гг., когда было признано значение участия городского населения в планировании города и выделении средств для проектов городского обновления.
В 80-90-х годах начали утверждать, что эффективность достижения этих целей могут обеспечить институты частного сектора. Стало поощряться участие граждан в определении городских проблем, развитии программ восстановления, распределении фондов, внедрении проектов и оценке процесса их осуществления и финансового обеспечения.
По тем же мотивам выделялось и достаточное количество средств для создания подлинной соседской автономии. Были при-
няты многие федеральные законы и программы в 60-70-е годы, направленные на обеспечение равных возможностей для всех граждан реализовать свои права. Расширение соседского окружения и общения как принципа жизни городского сообщества ставилось как задача при создании расово- и социоэкономически смешанных соседских районов, дополняющих расово-сегрегированные территории города.
На практике культурный индивидуализм как основа национальной урбанистической политики породил недовольство, что проявилось и в публичных акциях той части населения, которая исходила из консервативно-моралистической критики его крайностей.
Эти крайности культурного индивидуализма сказываются в отсутствии внимания жителей крупных американских городов к жизни сообщества, причем не только в беднейших районах, но и даже в наиболее благополучных центральных и пригородах. Интересы современных городских жителей слишком различны, чтобы объединить их общинным существованием, привычным для американского общества. Современные защитники «гражданских сообществ» как дополнения к «культурно-психологическим сообществам» больше не аппелируют к определяющей роли «соседских общин» (neighbourhoods) при обсуждении общественных задач. Теперь на первое место выдвигается развитие способности индивидов к эмпатии, которая скорее чем просто терпимость к «другому» должна обеспечить основу поведения горожанина и типа отношений жителей современного города.
Впрочем, процесс перехода к этим идеям идет довольно медленно и мало для кого его перспективы сейчас кажутся оптимистическими.
Таким образом, начиная с конца 40-х годов можно выделить два периода в формировании современной национальной городской политики в США. В течение первого органы управления на федеральном и местном уровнях настойчиво стремились к включению институтов частного сектора и граждан вообще как партнеров в процесс формирования городской политики, имея в виду расширение возможностей выбора жизненного стиля. Во второй период идея такого участия в формировании городской политики реализо-вывалась уже на основе собственных устремлений частных лиц, зачастую имеющих антиправительственную направленность и уси-
ливающих тенденции дерегуляции власти, приватизации и минимального вмешательства официальных лиц. Тем не менее эти изменения все же дают основание надеяться на возможность найти путь к обеспечению общего благополучия городского уклада жизни, где дух культурного индивидуализма станет приоритетным в городской политике.
По мнению автора статьи, сейчас закончился этап культурной инженерии, манипуляции c социальной и физической средой города и начался совершенно новый этап формирования городского пространства.
Помимо культурного разнообразия социальных групп, населяющих город, существуют и проблемы разнообразия других форм и компонентов городской жизни, выходящих за пределы сферы «человеческого» существования. Речь идет о технических, технологических и биологических компонентах. Именно этим последним проблемам урбанистических исследований посвятили свои статьи авторы спецвыпуска журнала «Scie^e as culture» («Наука и культура»)7. В центре их интересов - современное состояние окружающей среды и экологической политики города.
Актуальность темы, затронутой в этих статьях, определяется дискуссиями, разгоревшимися вокруг тезиса о «смерти энвайрон-ментализма», недавно выдвинутого Бруно Латуром и имеющим в достаточной мере провокационный характер.
Как отмечают авторы вводной статьи этого спецвыпуска «Введение: техноприродное время-пространство» Дэмиан Уайт и Крис Уилберт, все большее количество голосов раздается в пользу того, что течение энвайронментализма находится в серьезном упадке и существует реальная необходимость его обновления. Эти дискуссии показывают перспективы эволюции энвайронменталист-ского движения в ближайшие годы. Развиваться должны также и энвайронменталистские представления о будущем и новых социальных реальностях.
В начале XXI в. содержание энвайронменталистских дебатов обусловлено тем общим положением, которое было характерно для многих стран, где обострились противоречия и оживились дискуссии, связанные с новыми явлениями в капиталистическом обществе
7 Scienoe as culture. - L., 2006. - Vol. 19, N 2.
и экологической реакцией на них. Технологически и идеологически обновленный капитализм способствует интенсивной деструкции разнообразных экологических сред в глобальном масштабе. Природа, общество и технологии стали неразрывным единым целым, меняющимся с головокружительной скоростью.
Разнообразные экологические и «зеленые» социальные движения, которые с таким успехом выступали на политической сцене XX в., оказались политически и интеллектуально дезориентированы таким развитием современного обновившегося капитализма. Налицо тенденция упадка влияния энвайронменталистских движений и организаций, выхода из них многих членов, сокращения их поддержки населением, падения политического веса. Многие считают, что они излишне экстремистски настроены в своей деятельности, и не имеют ясного представления о будущем. Этим обусловлена острота дискуссий, зачастую спровоцированных радикальными заявлениями таких ведущих теоретиков энвайронмента-лизма, как Бруно Латур или экоскептик Борг Ломбард.
Центр интереса в этих дискуссиях перемещается в сферу со-циоэкологически-технологических изменений, обсуждения техно-природных форм жизни, хотя в то же время продолжается обсуждение таких традиционных проблем как защита дикой природы и консервация ландшафтов, последствия нанотехнологий, биотехнологий, глобальное потепление, проблемы биоразнообразия, водные ресурсы.
На этом фоне в энвайронменталистских кругах в рамках поиска новой парадигмы научной экологии признается, что неопределенные и недифференцированные «разговоры о кризисе» и «риторика риска» не способствуют выработке комплексной политики в отношении современных социоэкологико-технологических изменений. Этими поисками определяется и ряд совершенно новых форм практической активности, в том числе и в городской экологии.
В настоящее время многие люди во все более возрастающей степени осознают, что их существование обусловлено технопри-родными формами жизни, что требует своего отражения и в политико-экологической практике и теории. Весь современный энвай-ронменталистский дискурс строится на признании ряда оппозиций и различий: между органическим и синтетическим, человеческим и машинным, природным и технологическим.
В противоположность этому авторы статей данного выпуска отстаивают тезис о возможности преодоления их оппозиции посредством соединения природного и технологического. По их мнению, понятие «техноприрода» является плодотворной метафорой для мотивации размышлений об изменяющихся отношениях между экологией, технологиями и миром урбанистических ценностей. Все исследования в данной сфере ориентированы на применение понятия гибрида, возникшего в сфере технологий для описания отношений природа - общество, при анализе состояния социальной экологии и кризиса энвайронментализма.
Что означает термин «техноприрода» в век технологического детерминизма? В значительной степени этот термин играет провокационную роль и поворачивает энвайронменталистский дискурс в сторону защиты экологического начала. Термин «техноприрода» служит организующим началом размышлений о приоритетах современной политики по отношению к природе. В нем отражается тот факт, что познание нашего мира становится все более технологически опосредованным, но также и то, что современные люди воспринимают себя неразрывно от окружающих их вещей различной природы: технологических материалов, культурных предметов, экологических сетей и пр.
В современной культуре техноприродное ощущение мира воспроизводит и искусство: кинематограф (фильм «Матрица»), экологическо-технологические инсталляции Олафура Элиасона или более противоречивые новые эстетические феномены, связанные с осмыслением биотехнологий (Эдуардо Касс).
Находит оно свое отражение и в деятельности гражданских активистских кругов, примером чего могут служить различные акции.
Таким образом, происходит своеобразное соединение экологии и технологии, пронизывающее жизнь города в целом. Налицо формирование совокупности новых идей, способствующих пониманию новой реальности современного общества в ее урбанистиче-ско-экологическом обличье.
В своих статьях, посвященных анализу этой реальности, Эрик Свингедув, Стив Хинчлифф и Сара Уотмор (Оксфордский университет, Великобритания) переосмысляют представление о городе как о социоэкологическо-технологическом артефакте и поле
социоэкологической борьбы. Свингедув, например, формулирует понятие «киборговый урбанизм», говоря об условиях существования развитых форм техноприроды. Он основывает свои взгляды на синтезе идей исторического и географического материализма, политической экологии и энвайронментальной истории.
В своей статье «Циркуляция и метаболизм»: (гибрид) природа и (киборг) город» он делает акцент на таких аспектах «материальной» жизни города, как движение, циркуляция, изменение и процессуальность.
Автор описывает историю возникновения понятий метаболизма и циркуляции в европейской естественнонаучной и социальной мысли, а также все культурные реминисценции, с ними связанные. В середине XIX в. метафора циркуляции стала использоваться в связи с проблемами города, прежде всего обследовании потоков воды в городе. Прокладываемая сеть труб, регулирующих движение воды в городе, расценивалась с точки зрения системы нового городского проектирования как залог чистоты и здоровья города по аналогии с артериями и венами, обеспечивающими внутренний обмен и здоровье тела. Концептуально важным было также использование метафоры метаболического обмена в контексте идей К. Маркса о социоприродных процессах, связывающих производство стоимости, обмен и потребление в рамках социальной динамики капиталистической рыночной экономики.
Таким образом, понятия циркуляции и метаболизма, пришедшие из области естествознания, уже в XIX в. начали использоваться для анализа социально-природных отношений. С их помощью в теоретической мысли эпохи модерна городские отношения рассматривались как серии взаимосвязанных гетерогенных динамичных и противоречивых процессов, длительных качественных и количественных трансформаций, которые переустраивают отношения человека и его природно-технического окружения.
Более 50% современного населения живут в городах. Социально-экологические стороны их жизни определяются процессом урбанизации. Каков же механизм урбанизации природы?
Что такое современный крупный город в промышленно развитой стране? Это, прежде всего, место метаболического обмена между социумом и окружающей средой, обеспечивающего единство одновременно глобальное и локальное. В нем смешаны, визуа-
лизированы, переведены в потребительскую форму запахи, вкусы, вещи и тела из всех концов мира. Смешение материальных и символических вещей создает особый социоэнвайронменталистский механизм, который превращает город из многих составных частей, сетевых техноструктур в разнородное, конфликтное и внутренне разрушающее целое.
В то время как урбанизированное пространство служит вместилищем всех этих форм и способствует их перемешиванию и дальнейшему усвоению, мегаполис в свою очередь воздействует на всю планету: автомобили выбрасывают в воздух углекислый газ, который изменяет климат, действует на людей и всю природу.
В свою очередь крупные стихийные бедствия оказывает серьезное воздействие не только на климатические условия, но и на экономическое положение затронутых ими регионов в целом, как это случилось после Эль Ниньо в Индонезии. Глобальный капитал и мировой техноландшафт в данном случае вступают во взаимодействие с глобальным климатом и локальными реалиями и т.д., что, например, привело, к перестройке социальной экологии Джакарты радикальным образом.
Совокупность подобных процессов отражается на глобальном структурировании географического пространства, захватывающем территории городов. В результате возникают города-палимпсесты с глубинно перемешанными пластами локальных, национальных и глобальных, социоэкологических и техноприрод-ных особенностей.
Существующая окружающая среда (и технические элементы и природные ресурсы) является историческим результатом социоэн-вайронментального обмена, социофизических и техноприродных процессов. Поэтому современный город как процесс синтеза социального и природного создает «гибридное» пространство. Городской мир - это мир-киборг, частично искусственный, частично социальный, частично технический, частично культурный, причем границы между этими сферами являются достаточно неопределенными.
«Киборговая» метафора традиционно использовалась для понимания отношений человека и машины. Теперь же она также используется и для исследований урбанистических феноменов. При этом материальное взаимодействие между человеческой телесно-
стью и городским пространством наиболее проявляется в обилии информации, связывающей их с технологическими сетями.
Если понимать киборга как гибрид механизма и организма, то городская инфраструктура предстает с этой точки зрения как цепь взаимосвязей между телом и системами его жизненной поддержки. Современный дом, например, становится комплексным продолжением человеческого тела, обеспечивающим его потребности в обеспечении водой, теплом, светом и др. В таком доме стирается противоречие между природой и культурой, органическим и неорганическим.
Элементы «неорганического» характера играют активную роль в динамике социоприродных метаболических процессов, например, трубы, по которым циркулирует вода, связывают вместе самые разные разделенные места и экосистемы, соединяя конфигурацией сетей относительно локальные процессы с более широкими социометаболическими процессами.
Процесс метаболических изменений не может быть социально или экологически нейтральным. Социоприродную «связность» города следует понимать как соединение власти природы с классовыми, гендерными и этническими отношениями, порождающее целый ряд социально-энвайронменталистских неравенств. Природа, следовательно, является интегральным элементом политической экологии города и должна быть описана в этих терминах.
Другими словами, социоэкологический метаболизм является неразрывной частью политических процессов и определяет содержание любого политического социального проекта. Урбанизированная природа, хотя она и описывается обычно как технологиче-ско-инженерная проблема, фактически является частью политики, а вопросы устойчивого социоэнвайронменалистского развития представляют собой фундаментальные политические вопросы.
Свингедув считает, что его анализ городского метаболизма с точки зрения политической экологии является разработкой исторического географического материализма, с точки зрения которого при капитализме отношения собственности и финансовые потоки скрывают многообразные социоприродные процессы доминирования/субординации и эксплуатации/репрессий, которые питают ур-банизационные процессы. В настоящее же время, когда акцент делается на скорости циркуляции жизненных потоков глобальных
городов в условиях кибернетизированной высокотехнологичной сетевой экономики и соответствующей ей культуры, многое в отношениях власти к социоприродным явлениям еще остается неизвестным. В этих условиях, по мнению Свингедува, необходимой частью современных энвайронменталистских дебатов является политическая вовлеченность в жизнь города и урбанистические процессы. Он приводит аргументы в пользу того, что метафорическое использование понятий метаболизма и циркуляции наряду с понятиями киборга и гибридности, необходимое для понимания комплексных процессов города, неизбежно ведет к политизации проектов преобразования города и урбанизации природы, что, в свою очередь, значительно меняет энвайронменталистский политический проект социальной справедливости.
В заключение автор указывает, что новые идеи городской политической экологии открывают практические возможности для организации городской среды, в которой мы хотим обитать. Осознание политического значения природных условий должно основываться на признании необходимости городского развития, которое возвращает город его гражданам. Политическое видение городского метаболизма в этом отношении является также экологическим видением и требует разрешения вопросов окружающей среды. Важно найти путь к социоэкологической устойчивости города, ориентируясь на демократически контролируемые и организационные преобразования системы общество - природа.
Еще одну из проблем социоэкологии города и его связи с техносферой подняли в своей статье «Живые города» Хинчлифф и Уотмор. Они рассматривают коллизии экологической науки, вызванные необходимостью переосмысления отношения человека к природе в условиях современного города. Речь идет о совокупности вопросов эпистемологического, экологического и политического характера, связанных с приспособлением животных, птиц и растений к городской среде. Исследователи назвали это проблемой «живых городов».
Авторы статьи считают, что гетерогенность «живых городов» не укладывается в традиционные экологические и урбанистические схемы и методы картографирования пространства современных городов. Необходимо учитывать новые политические и экономические практики городов, направленные на поддержание
баланса человеческого и природного компонентов в жизни города. Эту идею исследователи подкрепляют проектом эпистемологического восприятия этих практик представителями социальных наук, основанным на идеях Ж. Делеза.
Городская политика сейчас переживает бум своего «озеленения», когда неустанно ведутся разговоры об экологической ценности и сохранении биологического разнообразия города. Отмечается важность осознания нового экологического подхода к окружающей среде в городе, который в отличие от традиционного подхода рассматривает биологические сообщества как включенные в процесс человеческой жизни. Люди, обеспокоенные проблемами экологии, ученые-натуралисты, группы защитников дикой природы и другие добровольные организации становятся все более активными участниками планирования городских пространств.
Этот подход по-новому ставит вопросы формирования гражданского сознания и общественных ассоциаций, отношения к общественному благу, распределения инвестиций при планировании городов. В Англии в среде городских «зеленых» зародилось понятие «живых городов», подразумевающее новые требования к стилю и практикам экспертного анализа, заложенным в научных и политических процедурах. Это понятие дает ключ к пониманию новых пространственных разграничений между городом и природой, «человеческим» и «не-человеческим» компонентами окружающей среды.
Представители нового подхода к экологии города исходят из того, что в реальности заселение городов не соответствует экспертному проектированию городского пространства, не учитывающему гетерогенности городского сообщества, составленного из многих элементов.
Основываясь на ряде примеров из жизни городской фауны и флоры (поведении птиц, животных и растений в их адаптации к условиям жизни в Бирмингеме), авторы показывают, как и при каких условиях пересекаются различные жизненные пространства этих городских обитателей и людей как членов одного сообщества. Город при этом является живой окружающей средой. Наряду с компьютерными «сетями», спутниковыми связями и прочим урбанистическим инвентарем есть еще кое-что: мириады миграций микроорганизмов, животных, растений и насекомых делают города
полным жизни пространством, являясь частью урбанистических отношений.
Эта сонаселенность городов многообразными, взаимосвязанными сообществами не отражена в экологических и этологических стереотипах экспертной оценки. Животные, растения, насекомые и другие «не-человеческие» обитатели города вступают с нашей «человеческой» жизнью в многообразные отношения. Современная демография города не устраняет его географию.
Городские обитатели в своей совокупности составляют комплексный ансамбль, взаимодействующий и воздействующий на разные области существования. Городская экология с этой точки зрения - показатель противоречий и возможностей, порождаемых человеческим присутствием и технологиями.
Авторы статьи показывают, что все эти различные живые реальности пересекаются именно в результате деятельности, а не просто как часть структуры города. Не факты их наличия, а включенность в отношения составляет ткань жизни, так что мобильное существование гетерогенных городских жителей не всегда может быть разделено на независящие друг от друга пространства.
Пространственно-временные рамки обитания этих жителей устанавливаются более сложным образом, чем принято думать. Например, пространство обитания барсуков, которые расселяются и роют свои норы вдоль линейных линий (железных дорог, каналов), весьма подвижно. Это пространство сетей, а не территории в эвклидовском смысле, и здесь нужно более нюансированное осмысление протекающих процессов. Все это доказывает важность урбанистическо-экологического осмысления живого многообразия пространства - времени городского мира.
Существующие сейчас формы экспертной практики часто недостаточны для экологических исследований наблюдения логики культурного разделения между социальным и природным в городах и их картографирования. Те экологические феномены, примеры которых приводят в своей статье авторы, можно назвать «бытием-в-соотнесенности». Их можно наблюдать только исподволь и осмыслять эпистемологически как «становящиеся» в процессе пересечения пространств обитания человека и городской флоры и фауны.
Основным выводом Хинчлиффа и Уотмор является понимание естественности как «сопроизводства», в котором как «человече-
ские», так и «не-человеческие» акторы сосуществуют и воздействуют друг на друга в событийных, познавательных и управленческих практиках. На этом должно быть основано экологическое мышление комбинирования и нахождения общих точек между ними.
На первое место должна выдвинуться задача реализации возможностей «живых» городов. Экология становится урбанистической, а города должны стать экологическими. Жизнь в «живом городе» требует обучения жить вместе с другими. Эту ситуацию следует учитывать не только городским организациям, занимающимися проблемами сохранения природы, но и при экспертном проектировании городского пространства (включая и экологию), не упуская из вида жизнедеятельность городских обитателей всех типов.
Новые познавательные практики, по мнению авторов статьи, нужно понимать в духе делезовского отрицания экспертизы и знания как диаграммирования. Речь идет об «открытой» деятельности, экспериментальной неэкспертной активности, включающей в себя элементы «незнания», и постепенно накапливающей опыт.
Взаимодействие реальностей «человеческого» и «не-челове-ческого» должно быть переосмыслено и в политической своей проекции, полагают авторы. Политика и эпистемология не существуют раздельно. Сфера политики в этом смысле должна пониматься шире, чем просто деятельность людей в своих интересах.
Исследование как процесс производства знания всегда является интервенцией в мир, следовательно, знание расширяется до активности и вовлечения социальных ученых в процесс создания политики. Они должны формировать саму познаваемую ими реальность, а не заниматься лишь выяснением степени истинности наших знаний о мире.
В результате должна возникнуть политически ангажированная, но «не-критическая» социальная наука. «А-критичность» в данном случае не означает иррелевантности или отказа от оценки, от суждений. Скорее речь идет о стремлении к такому стилю исследовательской практики, которая в меньшей мере судит и осуждает и, следовательно, более открыта разнообразию возможностей и опыту.
В трудах современных философов и социологов науки, особенно Изабель Стенгерс и Бруно Латура, для такой постгуманистической трактовки знания, учитывающего интересы не
только «человеческих», но и «не-человеческих» акторов, используется выражение «космополитика» (Стенгерс).
Поскольку при всех попытках соединения науки и политики между ними всегда остается бездна, большая часть усилий должна быть направлена на демократизацию экспертизы. Путь к этому лежит через активизацию разнообразных гражданских ассоциаций, сопротивляющихся любой попытке экспертного проектирования, игнорирующего многообразие форм живого. Сами граждане должны задавать вопросы по поводу отстаиваемых в научных экспертных проектах интересов, требовать объяснений и участвовать в принятии решений. Так, новые способы общения с «неживым» в рамках научной практики приводят к мысли о новых отношениях с «живыми» акторами, т.е. к новой политической практике.
Подводя итоги, следует сказать, что именно понятие техно-природы помогает увидеть, что современные энвайронменталист-ские дебаты затрагивают гораздо более широкий контекст комплексных социальных, экологических, технологических и политических проблем.
М.Е. Соколова
