CC BY
15
ИССЛЕДОВАНИЯ, ОХВАТЫВАЮЩИЕ РАЗНЫЕ
ПЕРИОДЫ
2007.01.037. ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ТЕКСТ И КУЛЬТУРА: Материалы Междунар. науч. конф., 6-7 окт. 2005 г. - Владимир: ВГПУ, 2006. - Вып. 6. - 384 с.
В работе конференции, проведенной кафедрой русской и зарубежной литературы Владимирского педагогического университета, приняли участие более 70 ученых из многочисленных университетских и академических научных центров. Структура разделов сборника отражает тематику конференции: «Поэтика русской литературы XIX в.»; «Поэтический текст и культура ХХ в.»; «Русская проза ХХ в. и современный литературный процесс»; «Западная литература: проблемы поэтики»; «Проблемы теории и интерпретации текста». Реферируя ряд статей сборника, автор реферата следует хронологическому принципу.
В статье «Старопечатный Пролог как текст» Ф.С. Капица (Москва) отмечает, что выделение печатного Пролога XVII в. как особого объекта исследования обусловлено не только его составом и особенностями формы рассказов, но и историей создания. Всего в XVII в. Пролог издавался восемь, а в XVIII в. - девять раз. Первые три издания готовила группа справщиков Московского печатного двора, которых с полным правом можно назвать составителями этой уникальной антологии текстов. Хотя в Предисловии к изданию Пролога говорится, что правка была не существенной, сопоставление статей в Печатном и рукописном Прологах показывает, что это два разных памятника древнерусской литературы. Составители рукописных Прологов стремились лишь к краткости текстов, но их практически не занимали особенности формы изложения. Составители печатного Пролога не просто сокращали тексты, а перерабатывали их, делали их более динамичными и сюжетно завершенными, выделяя сюжетное ядро каждого рассказа, сокращая тексты, казавшиеся им неинтересными, и заменяя одни статьи другими. Обилие и многообразие жанров, представленных в Прологе, привело к тому, что главной стилистической особенностью памятника стала сбалансированность всех текстов, входящих в него, хотя численно преобладают тексты повествовательные. На сюжетном уровне составители отступают от агиографической традиции. Они
ограничивались рассказом лишь о тех поступках своего героя, благодаря которым его причисляли к лику святых. В статьях, посвященных сразу нескольким лицам, как, например, в рассказах о мучениках, пострадавших за веру в борьбе с иконоборцами, их оценка дается суммарно, как характеристика единого героя.
Чтобы показать, в каком направлении обрабатывались сюжеты и образы, введенные из житий в Пролог, Ф.С. Капица обращается к рассказу о Борисе и Глебе, которым в Прологе посвящено четыре статьи. В рассказах повествуется только о тех событиях, которые непосредственно ведут к трагической гибели князей. По своему типу эти повествования близки к традиции мучеников (мартириев), но резко отличаются от них по мотивировке поступков героев, которые гибнут не из-за своей верности христианскому долгу, а оказываются жертвами коварной игры Святополка. Они принимают мученический венец без тени сопротивления, как подобает агиографическим героям. В отличие от житий, в Прологах рассказы сосредоточиваются на описании какого-то одного случая из жизни святого.
Представление о работе составителей Пролога с фольклорным материалом дает рассказ об Иоанне Новгородском. Его источником является Житие Иоанна, первого новгородского архиепископа. С Иоанном Новгородским, исторически реальным лицом, связан фантастический, сказочный сюжет: герой чудесным образом за одну ночь переносится в Иерусалим на бесе и возвращается в Новгород. Вариант Жития об Иоанне Новгородском в печатном Прологе показателен для отношения Пролога к фольклорному материалу. Литературные и фольклорные тексты перерабатывались по общей модели, что и позволяет рассматривать Пролог как особый вид издания, сочетающий приемы литературы и фольклора. Все тексты, вошедшие в печатный Пролог, «отличаются единством концепции составителей и стиля, что и позволяет говорить об их объединении в единое текстовое пространство» (с. 343).
В статье «Стилевое своеобразие новеллы А. Погорельского "Посетитель магика"» А.В. Барыкина (Волгоград) отмечает, что к образу Агасфера (Вечного скитальца) обращались многие русские и зарубежные писатели. В начале Х1Х в. в русской литературе наметились две тенденции в интерпретации легенды о нем. В своих поэмах В. Жуковский и В. Кюхельбекер воссоздали его жизнь от
первой встречи с Иисусом до современной им эпохи. Лишь на небольшом отрезке времени отразил жизнь Вечного скитальца А. Погорельский, стремясь (как и Дж. Байрон) углубить образ Агасфера: из любви к дочери Агриппе он проделал долгий путь, чтобы увидеть ее еще хотя бы раз. Такое понимание новозаветного образа свидетельствует о том, считает автор статьи, что наряду с его романтико-героическим изображением в первой половине Х1Х в. (Жуковский, Кюхельбекер) появляется и романтико-фантастический миф (с. 25).
Е.В. Павлова (Псков) в статье «Рассказ А.Ф. Писемского "Нина" и повесть А.С. Пушкина "Станционный смотритель": литературный контекст» исследует проблему продуктивного использования «общих мест» разными писателями. Если пушкинский текст существует внутри принятой романтичесой традиции, то текст «Нины» (1948) «целенаправленно выпадает из нее». Здесь обнаруживаются новые категории правды и обмана, еще не выделенные Пушкиным, тогда как у Писемского они являются определяющими в прочтении произведения: рассказу «Нина» предпослан «пушкинский эпиграф» - «Ах, обмануть меня нетрудно, /Я сам обманываться рад» (с. 32). Герои Писемского реализуются в плоскости быта; писатель низводит их до уровня обыденности, ничтожности духовных стремлений. Образ Нины показан в рамках категории самообмана. Если история станционного смотрителя «прочитывается в контексте просветленного и сочувственного авторского взгляда», то история Нины «самобытно воплощает магистральную идею своего времени о невозможности синтеза желаемого и действительного, бытового и духовного». На смену универсальному, гармоничному и объемному пушкинскому взгляду приходит «отрезвляющий», по выражению В.В. Венгерова, реализм Писемского (с. 34).
Г.А. Шпилевая (Воронеж) в статье «О жанровых особенностях фельетонов Н.А. Некрасова» напоминает, что в 1844-1846 гг. и в начале 1850-х годов поэт написал значительное количество прозаических произведений, опубликованных как «фельетоны». Он использовал в них различные жанровые варианты: хроники, письма, памфлеты, стихотворные и прозаические пародии, драматические сцены, сатирические миниатюры, «статьи», заметки, стилизации под дневниковые записи. Эти «фельетоны» были соз-
даны по законам поэтики «натуральной школы», с ее устремленностью к факту, к описанию «нравов», интересом к «привычкам и быту» (с. 58).
В статье «"Касьян с Красивой Мечи" И.С. Тургенева: "мистический" подтекст» М.В. Антонова (Орел) выделяет свойственный писателю в 1870-х годах особый интерес к «таинственному» и непостижимому. «Мистический подтекст» появляется у него в 40-х годах в связи с темами жизни и смерти, любви и смерти. В этом смысле один из самых интересных рассказов - «Касьян с Красивой Мечи». Его герой предстает весьма «странным», что находит объяснение в первоначальном замысле Тургенева показать сектанта-«бегуна»; писатель не смог полностью реализовать свои намерения из-за цензурных ограничений. Автор рассказа не раз повторяет: «...меня поразила его наружность»; «Звук его голоса также изумил меня»; «Я с удивлением поглядел на Касьяна». Постоянным эпитетом становится слово «странный», и это особенность «юродивца», которая способна вызвать удивление у разумного человека, но ее невозможно логически и рационально объяснить. Беседа с Касьяном также вращается вокруг предметов «странных». Центральной в рассказе оказывается тема жизни и смерти. Для Касьяна жизнь прекрасна в рамках отведенного Богом срока и установленного порядка; смерть предопределена и неизбежна. И как нельзя приближать ее убийством, так и бессмысленно бороться за жизнь человека, которого «отзывают».
О творчестве Тургенева также размышляет М.Ю. Рябов (Владимир) в статье «К вопросу о прототипических реалиях образа Базарова (генезис фамилии героя)».
«Розановский текст как порождающая структура» - статья Н.К. Кашиной (Кострома). Автор считает, что В.В. Розанов обладал удивительной чуткостью и прозорливостью: вглядываясь в литературный процесс конца XIX - начала XX в., вслед за К. Леонтьевым он заявил: «.весь "реалистический период" в русской литературе естественно и сам в себе закончился. для русской литературы настала пора новых исканий». Однако направление этих исканий представляется В. Розанову за пределами собственно литературы как вида художественного творчества, уподобившегося, по его наблюдению, «технологическому процессу» (с. 344). Розановская интуиция устремлена к выявлению
сцеплений элементов «внешнего механизма» мысли, позволяющих ощутить присутствие глубинного смысла, перешагнув «грань литературы». Розанов выделил две составляющие писательского мастерства: собственно слово («архитектурное построение»), «великую кройку», какую получала в его руках словесная ткань. Архитектоническая структура произведения превращает текст в пространство, где неявно присутствует мысль, и только зоркость художника способна различить ее очертания - писатель погружает в это порождающее пространство своего читателя, предлагая ему, в свою очередь, воспринять эту мысль. Текст, таким образом, входит в онтологическое измерение, воплощая рождение как противостояние смерти (с. 347).
Н.Г. Коптелова (Кострома) в статье «Мифологизация образа поэта в эссе Д.С. Мережковского "М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества" и в лирическом цикле М.И. Цветаевой "Стихи к Блоку"» показывает, что присутствие мифопоэтического начала определенным образом «связывает» творчество писателей Серебряного века. Д.С. Мережковский, выступая скорее как художник и автор лирической прозы, а не как критик в традиционном понимании, создает свой миф личности поэта. Эта его позиция, судя по всему, отозвалась в поэтическом цикле М. Цветаевой. Сами приемы создания образа Блока в ее поэзии аналогичны способам мифологизации личности Лермонтова в эссе Мережковского. Вместе с тем Н.Г. Коптелова наблюдает существенные отличия в мифологических сюжетах, созданных Мережковским и Цветаевой. В обоих случаях образ поэта двойственен, но по-разному. Мережковский акцентирует в своем мифе момент роковых противоречий в духовном сознании Лермонтова, отмечая в его судьбе «бесконечное раздвоение, колебание воли, смешение добра и зла, света и тьмы»; в его мифологической системе поэт - «нерешительный ангел», который в борьбе Бога с дьяволом не примкнул ни к той, ни к другой стороне. В мифе, созданном Цветаевой, у Блока присутствуют «земные черты», хотя они и уходят в тень доминирующих «небесных», «надмирных» черт («нежный призрак», «снежный лебедь») (с. 88). Демоническое начало в цветаевском облике Блока отсутствует: как всякий большой поэт он - «эмигрант из Бессмертия во время». В этой точке сходятся, пересекаются мифологические версии судьбы поэта, разработанные Цветаевой и Мережковским. Далее
снова следуют расхождения: если, по мнению Мережковского, Лермонтов слишком ясно видел прошлую и недостаточно отчетливо «будущую вечность», то в поэтической концепции Цветаевой смерть Блока - это возвращение из «чужбины» на «родину» - в бессмертие, Вечность. Уход Блока из мира земного воспринимается Цветаевой как утоление «голода» Вечности.
В статье «К проблеме семантической изотопии в творчестве А. Ахматовой» Л.Г. Кихней (Москва) отмечает, что начиная с 1920-х годов поэта стала волновать проблема читательского восприятия. Такие произведения, как «Предсказание», «Заклинание», «Поэма без героя», основаны на совершенно новой творческой стратегии общения с читателем: они представляют собой тексты, одновременно рассчитанные на обычное («профанное») отношение и на «эзотерическое» восприятие, доступное только узкому кругу «посвященных». Текст выстраивается таким образом, что процесс чтения превращается в разгадывание, причем разгадок может быть несколько. Принципиальная разница с другими семантически многослойными текстами видится автору статьи в том, что Ахматова сознательно моделирует смысловые регистры прочтений. Поливалентность восприятия моделируется поэтом в основном благодаря заголовочно-финальному комплексу и лирическому контексту цикла или книги, где помещено стихотворение. Так, «рама» текста становится семантическим механизмом, включающим в стихотворение «спящие смыслы». Благодаря этому оно становится сродни «партитуре», которую «разыгрывает» читатель. Обращает на себя внимание точное обозначение даты написания стихотворения «Видел я тот венец златокованый.» - 8 мая 1922 г. Это - 12-я годовщина бракосочетания Гумилёва и Ахматовой. В проекции на эту дату стихотворение воспринимается в двойном ракурсе: оно становится и поминовением Гумилёва, принявшего мученическую смерть, и двойным предсказанием судьбы: ретроспективно - судьбы Гумилёва, а в настоящем - своей собственной. В зависимости от актуализации адресат предсказания (Гумилёв или Ахматова) меняются и субъект предсказания, и экзистенциальный смысл пророчества. В первом случае - это некий «профетический» голос, который, по глубокому убеждению Ахматовой, был услышан и воплощен Гумилёвым в провиденциальных текстах «Огненного столпа»; во втором случае - это «загробный» голос «мужа»,
предостерегающего лирическую героиню от соблазнов славы и предвещающего ей мученическую судьбу. Дата написания «Заклинания» (15 апреля 1936 г.), как и в «Предсказании», - знак тайной памяти о Гумилёве, когда ему исполнилось бы 50 лет. Указание на время написания становится биографическим ключом к тексту, обнаруживающим его «потаенного» адресата. Но заглавие - без даты или с другой датой - также реализует совершенно иной жанровый потенциал: стихотворение, утратив биографическую подоплеку, истолковывается как стилизация святочного гадания на зеркале, при котором произносится известная обрядовая формула: «Ряженый! Суженый! Приди ко мне ужинать!»
К наследию поэта также обратились авторы докладов «Героиня лирики А. Ахматовой на фоне интерьера» (В.В. Кудасова; Владимир), «Образ "Града обреченного" в творчестве А. Ахматовой конца 1910-х - начала 1920-х годов» (Н.В. Шмидт; Москва), «Образ-мотив голубя в мифопоэтическом контексте А. Ахматовой» (Ж.Н. Колчина; Иваново).
Статья Т.Г. Кучиной (Ярославль) - «"Черновая партитура" биографии: Набоковский реминисцентный слой в прозе Сергея Довлатова». Готовя в 1982 г. американское издание «Зоны», С. Довлатов ввел в текст «Записок надзирателя» эпистолярные «авторские отступления» - «письма издателю». В заключительном письме писатель упоминает о Набокове. Ретроспективный анализ «Зоны» высвечивает значимые набоковские следы в поэтике Дов-латова. Прямая цитата из Набокова делает более ощутимым ее реминисцентный «рельеф»: «...Набоков говорил: "Случайность -логика фортуны. И действительно, что может быть логичнее безумной, красивой, абсолютно неправдоподобной случайности?"» (с. 239). Эта тема звучит в сопровождении еще одного набоковско-го мотива - биографии как черновика «будущего воспоминания», текста, будущего «узора» судьбы. По Набокову, прошлое, не обработанное памятью, остается черновиком былого; почерк судьбы без «графологической экспертизы воспоминания» слишком неразборчив - и есть опасность угадать в «росчерках фортуны» похожее, но неверное слово. Тематическая контрастность «Зоны» по отношению к рассказу о «совершеннейшем, счастливейшем детстве» Набокова подчеркивает значимость для Довлатова набоковского способа «чтения» прошлого. Тема «Эхо набоковской образности в
современной русской прозе» разрабатывается и в статье А.В. Леденёва (Москва).
И.М. Попова (Тамбов) в статье «Миф об утерянном рае в современной женской прозе» анализирует рассказы и повести Т. Толстой, Л. Улицкой и М. Вишневецкой, в которых подспудно присутствует архетип «утерянного рая», воплощенный через мотив ушедшего детства. В рассказах Толстой («Любишь - не любишь», «На золотом крыльце сидели») детство трактуется как неразрывная слитность человека с природой, душевная и телесная гармония, лишь изредка нарушаемая страданием, возникающим от непонимания. Тема гибели детской мечты в ее столкновении с грубой реальностью звучит в рассказах «Вышел месяц из тумана», «Свидание с птицей», «Река Оккервиль», «Петерс», «Самая любимая» и др. Архетип утерянного рая получает свое философское и художественное завершение в рассказе «Иорик», где интертекст шекспировской трагедии «Гамлет» воплощается в иронически-драматическом аспекте. Оставшиеся «вечными детьми» героини в циклах рассказов Л. Улицкой («Бедные родственники», «Девочки») тоже познали мудрость сохраненной детскости. «Впадение в детство» - это защита от мерзостей жизни, частичное возвращение мира, в котором царят доброта, любовь, взаимопонимание и радость. «В женской прозе настойчиво варьируется миф об утерянном рае в том его аспекте, который связан с утверждением христианского постулата: "Если не умалитесь и не будете как дети, то не войдете в царство небесное". Проза писательниц объединяется центральной идеей возможности гармонии земного бытия только при условии сохранения в душе таких качеств, как искренность, незлобивость, способность к бескорыстной и чистой высоко духовной любви» (с. 232). Специфика женской прозы анализируется также в статье Н.А. Егоровой (Волгоград) «Мифопоэтические образы в романе Л. Улицкой "Медея и ее дети"».
Т.М. Колядич в статье «Приемы моделирования мемуарного текста (к постановке проблемы)» устанавливает, что воспоминания писателей строятся по одной и той же сюжетной схеме, где в заданной последовательности, направленной обычно из прошлого в настоящее, но с разной степенью полноты воспроизводятся те или иные периоды биографии или этапы жизни автора. Среди них отмечаются прежде всего события, относящиеся к детству, отроче-
ству, юности или литературной деятельности (зрелости). «Внутри сюжетной схемы встречаются части, также отличающие именно мемуарный текст: так называемые общие места - зачины и узловые точки» (с. 348). Авторы мемуаров тщательно организуют пространственно-временную систему, используя датировку по конкретному году или времени года. Иногда авторское время и историческое время объединяются. Часто встречаются рассуждения автора и отступления писателя (философского, лирического, публицистического, творческого, литературоведческого и даже педагогического содержания).
Темы докладов по русской литературе XIX в. - «Нравственная проблематика в мире романтических баллад В. А. Жуковского» (Ян Ен Лан; С.-Петербург), «Идиллия и идиллическое в поэтическом творчестве А.А. Дельвига» (С.В. Быченкова; Владимир), «Диалог как онтологическая категория в "Пире во время чумы" А.С. Пушкина» (М.Д. Баязова; Нижний Новгород), «Трагедия
A.С. Пушкина "Борис Годунов" в интерпретации В.И. Шухаева» (В.Ф. Капица; Москва), «Опыт семантико-стилистического анализа стихотворения И.С. Никитина "Утро"» (К.С. Беркут; Киев), «Иоанн Грозный в романе А.К. Толстого "Князь Серебряный": психологизм образа» (З.Н. Сазонова; Владимир) и др. Творчество Ф.М. Достоевского рассматривается в статьях Н.Ю. Морозовой (Кострома) Н.П. Плечовой (Псков), Е.Г. Кузнецовой (Казань).
Поэзию А. Блока в контексте культуры анализируют
B.А. Пискарёв (Владимир) - «Алексагндр Блок и Джауфре Рю-дель»; О.В. Февралёва (Владимир) - «Блок и Тютчев: Поэтическая мифология дня и ночи»; А.В. Локша (Владивосток) «Астральная семантика в творчестве Блока как отражение культурно-философских реалий эпохи». Помимо Блока и Ахматовой в раздел «Поэтический текст и культура ХХ в.» включены доклады о творчестве М. Волошина (И.Ф. Удянская; Москва), В. Маяковского (Н.Г. Юрасова; Нижний Новгород), Саши Чёрного (М.А. Жиркова;
C.-Петербург), О. Мандельштама (М.В. Медвидь; Н. Новгород), Б. Окуджавы (М.А. Александрова; Н. Новгород) и др.
Русская проза ХХ в. представлена в сборнике именами М. Булгакова (В.В. Зимнякова, Иваново; И.Б. Ничипоров, Москва), И. Шмелёва (А.П. Черников, Калуга; Е.А. Черева, Челябинск), В. Тендрякова (Т.Н. Медведникова, Волгоград), В. Распутина
(И.А. Костылёва, Владимир), Ю. Трифонова (Н.З. Кольцова, Москва), Б. Акунина (И.Б. Гуляева, Москва), В. Пелевина (Д.Н. Зарубина, Иваново), Н. Садур (Е.А. Князева, Пермь) и др.
В ряду проблем теории - эстетика М.М. Бахтина (Э. И. Гуткина; Москва), литературный авангард первой трети ХХ в. (Д.Л. Шукуров; Иваново) и др. Вопросы поэтики западных литератур затрагиваются в докладах Д.В. Ермиловой (Москва), О.И. Половинкиной (Владимир), И.С. Приходько (Москва), Е.А. Комаровой (Иваново), Н.Е. Леоновой (Москва), С.А. Гладкова (Челябинск), А.В. Карпова (С.-Петербург), касающихся военной песни Лоуренса Майнота (1333-1352), поэзии Джоржа Герберта и Эдварда Тейлора, черт барокко в мироощущении Ш. Бодлера, романов Ж.-К. Гюисманса, творчества Д. Стейнбека, постмодернистских черт в романе А.С. Байатт «Обладать», романа Д. Брауна «Код да Винчи» и др.
Т.М. Миллионщикова
2007.01.038. «СВЕТ МОЙ КАНЕТ В БЕЗДНУ. Я ВАМ ОСТАВЛЮ ЛУЧ...»: Сб. публикаций, статей и материалов, посвященных памяти Владимира Васильевича Мусатова / Сост. Бердяева О.С., Иго-шеваТ.В. - Великий Новгород: НовГУ им. Ярослава Мудрого, 2005. - 243 с.
В.В. Мусатов (1949-2003) - ученый-филолог, историк литературы, знаток и тонкий ценитель поэзии. Неотъемлемой чертой его творчества была историчность: художественный текст являлся для него не только эстетической реальностью, «но и реальностью, порожденной историей» (с. 5), - отмечают составители сборника. По убеждению ученого, становление поэтического голоса, поэтической идеи крупнейших русских поэтов происходило в противоборстве с историей. Перед этой сверхличной силой поэту необходимо было отстаивать личностные ценности, собственную человеческую сущность. Не случайно в центре внимания ученого оказались трагические творческие судьбы таких поэтов, как Блок, Есенин, Маяковский, Мандельштам, Ахматова и др.
В реферируемом сборнике представлены публикации, научные статьи по проблемам изучения русской литературы Х1Х-ХХ вв. Открывают сборник публикации литературоведов из С.-Петербурга: «Из истории "Весов": Переписка В.Я. Брюсова с М.Н. Семёновым»
