CC BY-NC-ND
35
ОПЫТ ВОСКРЕШЕНИЯ ПУШКИНА
В КНИГЕ А. БИТОВА «ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ ЖИТЬ. 1836»
Т.Г. Шеметова
В статье рассматривается книга А. Битова «Предположение жить. 1836» как пример новой формы издания, соединившего черты философской прозы и литературоведческого анализа. Опыт А. Битова показан в сравнении с другими текстами со сходной тематикой: «Воскресение» Л. Толстого, «Дар» В. Набокова, «Воскресение Маяковского» Ю. Карабчиевского и др. Герменевтический подход позволяет сократить разрыв между изучением и пониманием «пушкинского текста» как единого целого.
Ключевые слова: Пушкин, «воскрешение», А. Битов, «Предположение жить. 1836», литературная герменевтика.
«Житие», «воскрешение» - этими библейским терми-
нами составитель книги «Предположение жить. 1836» пользуется не случайно: они проясняют отношение писателя к поэту. Знаменательна и дата, поставленная под высказыванием, - мечта о воскрешении в 200-летний день рождения Пушкина. Не менее уместен еще один эпиграф к нашей статье - из стихотворения Пастернака «На Страстной» («Доктор Живаго»):
Но в полночь смолкнут тварь и плоть, Заслышав слух весенний, Что только-только распогодь, Смерть можно будет побороть Усильем Воскресенья2.
...в житии Пушкина мы знаем и его начало, и конец. Хотелось воскрешения.
А. Битов, 28 июня 1999 года1
© Шеметова Т.Г., 2010
Это творческое усилие составителя рассматриваемой здесь книги реализовалось в новом формате издания, соединяющем черты философской прозы и текстологического осмысления, интуитивных догадок о расположении текстов Пушкина, созданных в 1836 г., и приемов литературоведческого анализа. Роль пролога в издании играет написанная Битовым в середине 1980-х гг. книга «Предположение жить (Воспоминание о Пушкине)». Батюшков называл надежду «воспоминаниями о будущем», поэтому книга Битова - надежда на будущего пушкинского читателя.
Еще на исходе ХХ в. и накануне двухсотлетия Пушкина критики и исследователи заговорили об ощущаемом ими «разрыве между изучением и пониманием»3, т. е. о дефиците понимания его художественного творчества при столь обширном изучении. Принцип «целостного знания» (М. Гершензон) противопоставлялся в науке принципу историко-литературного изучения (В. Томашевский), который означал прежде всего утрату писателем «индивидуального» статуса, преобладание социально-исторического детерминизма.
Литературная герменевтика как современная теория интерпретации предполагает разнообразие точек зрения на текст и способов обращения с ним. Идея реконструкции, свободного обращения с текстом опирается на само понимание природы творческого акта. По Гадамеру, смысловые потенции произведения далеко выходят за пределы того, что имел в виду его создатель4. Многозначность толкований в герменевтике вызвана априорным выделением различных уровней анализа: кроме буквального, выделяется небуквальный, метафорический, за которым присутствует другой, трансцендентный, уровень метафизического значения.
Свое представление о смысле и сути творчества А. Битов высказал еще в начале 60-х гг. в рассказе «Автобус»: оно заключалось в стремлении начать одну правдивую книгу, которая кончилась бы вместе с автором. Это понимание непрерывности и взаимозависимости текста и жизни автора стало инвариантной темой писателя. Исходя из этого, мы выделили в прозе Битова глубинную идею воскрешения утраченной действительности, которую рассмотрели на примере обращения писателя к «пушкинскому тексту» (творчества, судьбы, жизни) 1836 г.
Пользоваться лишь свидетельствами самого Пушкина - вот основной принцип «Предположения жить. 1836». Это в определенном смысле формалистический принцип: «способ пережить деланье вещи», жизнь в ощущении, а не в узнавании, но в отличие от В. Шкловского, которому принадлежат эти тезисы, для А. Бито-ва в высокой степени важно и «сделанное в искусстве», а именно: Пушкин как единый текст.
Непрерывность пушкинской жизни выражается в последовательности текстов: рефератов чужих трудов, писем и записок друзьям, правок стихов, долговых расписок и т. д. Композиционным центром книги оказывается факсимиле издания «Капитанской дочки» 1837 г., хранящегося в библиотеке Санкт-Петербургского университета. Нам предоставляется уникальная возможность прочесть повесть как бы пушкинскими глазами. Вместе прийти к традиционному в изданиях того времени слову «КОНЕЦ».
Рамочные компоненты произведения, как известно, являются наиболее сильными позициями в тексте. Тем более что пушкинская концовка повести «Капитанская дочка» является одновременно завершением книги «Предположение жить.1836». Работа Битова-составителя в каком-то смысле аналогична работе пушкинского «издателя»: последний «приискивает» к каждой главе «приличный эпиграф» - этот прием реализуется в построении «Воспоминания о Пушкине» (вступительной части «Предположения жить. 1836»). Диалогический принцип размещения эпиграфов, использованный «издателем» в «Капитанской дочке», применен в эпиграфе к первой главе «Воспоминаний о Пушкине» («Современник и потомок»), которая воспроизводится в издании 2007 г.:
Я скоро весь умру.
1825
Нет, весь я не умру...
1836
Стремление автора «Капитанской дочки» «издать особо» воспоминания Гринева - тоже актуально для А. Битова в отношении Пушкина: «особо», т. е. в новой последовательности, максимально приближенной к пушкинской жизни. Важно для составителя и то, что Пушкин в финале «Капитанской дочки» использует форму первого лица множественного числа, которая, являясь оборотом официальной речи, одновременно позволяет составителю-потомку грамматически «стать частью» пушкинского «издателя».
«Чего, однако, мы добились, слив время автора и героя?» -пишет Битов в романе «Пушкинский дом»5. «Мы» добились общего ПРИЕМА - встречи, мгновенного слияния автора и героя, а в данном случае - пушкинского издателя и битовского составителя в одном настоящем времени. «В поисках утраченного времени» - эта прустовская тема актуальна для Битова, как это видно из того же «Пушкинского дома», являющегося своеобразной «визитной карточкой» писателя. В этом романе Битовым была предпринята первая попытка прочертить новую линию пушкинской жизни
через восприятие филолога, воспитанного советским временем, пытающегося выломиться из сложившихся стереотипов традиционного пушкиноведения.
Возвращаясь к «Предположению жить. 1836», заметим, что сравнительное литературоведение чаще всего изучает факты художественного воздействия, сравнивая одни тексты с другими. Однако не менее интересны механизмы взаимовлияния произведения и породившего его быта: изучая не только результат творчества, но и его процесс, мы получаем возможность увидеть много нового и в самих художественных произведениях. Так происходит с читательским восприятием «Капитанской дочки», освоенной в контексте подлинных документов из пушкинского быта и сопутствующих художественных текстов за 1836 г. Замысел авантюрного романа в «Капитанской дочке» оборачивается философской повестью о человеческом достоинстве. По Битову, это главный жизненный и творческий «сюжет» последнего года поэта. Однако и сам быт - явление многоплановое. Претворенное в жизнь искусство, как показывает исследователь, подвергается существенной трансформации: быт вокруг поэта «оказывается организованным по законам искусства»6.
Это хорошо видно на примере следующей главы «Предположения жить.1836» («Шпага щекотливого дворянина»), где параллельно осуществлен анализ одного из последних текстов Пушкина, опубликованных в «Современнике», - мистификации письма Вольтеру «свойственника Жанны д'Арк», якобы вызвавшего на дуэль автора «Орлеанской девственницы», - и оскорбительных писем Пушкина Геккерну. Роль хитреца, искусно плетущего интригу, которую берет на себя Пушкин при попытке играть по правилам «высшего общества» и выставить Дантеса в смешном и жалком свете, оказывается сыгранной слишком тонко и изящно. Общество этого просто не заметило: Пушкин, а не Дантес оказался в смешном положении. Черновики писем, поставленные Битовым-исследова-телем в параллель с непонятным в ином случае письмом, написанным Пушкиным от имени не существовавшего в действительности защитника чести Жанны д'Арк, позволяют понять истинные мотивы дуэли поэта.
Интересны с точки зрения текстологии и захватывающи с читательской позиции представленные в книге варианты письма Гек-керну, в которых идет поиск не самого гармоничного, а самого оскорбительного слова. На этом фоне особое впечатление производит деловое и доброжелательное письмо писателю-историку Иши-мовой, написанное накануне дуэли, когда мы читаем его вслед за «белым» от бешенства письмом секунданту Дантеса д'Аршиаку. Снята маска дуэлянта, почти до неузнаваемости изменившая облик
гармонического гения, и перед нами - редактор журнала, заботящийся о своих авторах и заинтересованный в них. Пушкин показан в ролях историографа, ученого, друга, мужа и, конечно, творца. Эти роли даны в книге в своей нераздельности, что и позволяет нам, как всегда бывает с повествованием от первого лица, испытать редкий момент тождественности: читатель в роли Пушкина.
Нам представляется, что в композиции книги «Предположение жить. 1836», составленной Битовым, сказывается поэтический склад мышления последнего, что его, как и другого, предположенного им пушкиниста, Льва Одоевцева из романа «Пушкинский дом», интересуют «не столько грандиозные или значительные с общепринятой точки зрения события, сколько то, что он про себя называл "живым"»7.
В итоге получилась книга о Пушкине, написанная самим Пушкиным, издателем которой, не претендуя на соавторство, стал А. Битов. Его как писателя и исследователя непраздно занимает вопрос, что бы стал делать Пушкин, окажись он в завтрашнем дне. Писатель не просто ставит вопрос, но и максимально конкретно на него отвечает: написал бы роман, дал бы направление изучению «Слова о полку Игореве» и древнерусской литературы в целом, создал бы философскую лирику и еще что-то, чего нам не дано угадать (±то). Он наше все, то есть найденный однажды смысл, потому так важна для писателя онтология всего пушкинского текста. Понять последовательность текстов - уловить русский путь. «Куда ж нам плыть?»
Жизнь Пушкина, особенно последний ее год, прочитана Битовым как подвиг «самостоянья человека» вопреки многим противоположным позициям (ср., например, статью В. Соловьева «Судьба Пушкина»). По этой причине роман Л. Толстого «Воскресение» воспринимается как одна из аллюзий на «Предположение жить. 1836», возникающих в связи с глобальным замыслом «воскрешения Пушкина». В «Пушкинском доме» Битов, по собственному признанию, пытался создать «Детство. Отрочество. Юность» Льва Николаевича Одоевцева. Можно предположить, что парадигма толстовского творчества по-прежнему актуальна для писателя.
Условие воскресения Нехлюдова, по Толстому, - духовный подвиг. Воскресение одного, согласно убеждению Н. Федорова (которого Битов называет «сокровенным нашим философом», кардинально расходясь в этой оценке, например, с Ю. Карабчиевским), есть условие воскресения всех. Битов предоставляет читателю возможность такого подвига совершения собственной жизни, поиска предназначения по аналогии с жизнью Пушкина, прочитанной писателем как «крестный путь».
Сходное отношение к Пушкину можно наблюдать в художественной и научной практике В. Набокова, создателя прозаического перевода и грандиозного по объему комментария к «Евгению Онегину». Интересна полемика вокруг этого перевода. Как известно, Набоков исходит из полного отрицания возможности поэтического перевода романа в стихах. Он задается вопросом: можно ли перевести «Евгения Онегина», сохранив рифму? Его ответ однозначно непреклонен: воспроизвести рифму математически невозможно.
Оспаривая эту посылку Набокова, исследователь О. Эммет приходит к вопросу о том, в чем суть поэзии:
Перефразируя древних, можно попытаться предположить, что «тело поэзии» и есть собственно поэтическое. Это и составляет ее суть, ее высокое содержание. Более того, это и дух ее и тело. А потому любая попытка разъять эту гармонию, проверив ее алгеброй, чревата печальным опытом буквалистского переложения языка стихов на язык прозы, когда оба они теряют свою могучую потенцию8.
Продолжая свою мысль, исследователь предлагает ориентироваться не на Байрона, а на Шекспира при переводе Пушкина на английский. В книге Битова «Предположение жить.1836» содержится своеобразный контраргумент этой позиции. На суперобложке приведены слова Пушкина о Байроне. Его привлекают «незадумчивость» и «не-восторженность» отдельных стихов английского поэта, в которых проявляются скрытые от широкого читателя (прозаические, обыденные) стороны характера английского гения. Эту же цель ставил перед собой Битов в отношении русского гения, показанного в окружении досадных «мелочей жизни». Неслучайно поэтому, что один из текстов Пушкина 1836 г., приведенных в рассматриваемом издании, - дословный подстрочный перевод на русский язык посвящения байроновского «Паломничества Чайльд-Гарольда». Не имеющий художественной ценности, этот перевод важен для понимания роли Байрона не только в романтический период творчества Пушкина, но и в последний год его жизни.
Использование стиля «отца нашего Шекспира» (по слову Пушкина) при переводе «Евгения Онегина» на английский - этот своеобразный анахронизм, остроумно предложенный исследователем О. Эммет, - безусловно, мог бы придать Пушкину «вес», оригинальность в глазах европейского читателя - отделить его от потока многонациональных подражателей Байрона в XIX в. Но, на наш взгляд, такая стилизация вряд ли послужила бы той цели, которую ставил перед собой Набоков:
Работая над переложением «Евгения Онегина» с пушкинского языка на мой английский, я принес в жертву все формальные особенности стиха, включая ямб, если это затрудняло передачу истинного смысла. В угоду своему представлению об идеальном точном переводе я принес в жертву все - благозвучие, эвфонию, ясность, хороший вкус, современный язык и даже грамматику, все то, что суетливый подражатель ставит выше, чем истинность9.
В этом высказывании характерны следующие аспекты:
(1) Набоков говорит не столько о переводе с русского на английский, сколько о переводе «с пушкинского» на «мой» (ср. «Мой Пушкин» М. Цветаевой).
(2) Цель этого «перевода» - познакомить людей со своим «представлением об идеальном», то есть с тем Пушкиным, которого представляет себе Набоков.
(3) Ради встречи с этим Пушкиным Набоков «принес в жертву все», то есть в полной мере использовал свой дар художника, чтобы донести ту истину, которой он поклоняется в лице Пушкина.
Ср. у Битова о пушкиноведческой работе героя:
И можно понять Леву, сотворившего-таки себе кумира: можно отказаться и от чести дуэли с Тютчевым, ради свидания с Пушкиным... Эта встреча оправдывала все. К чести Левы, можно сказать, что он все и отдал10.
Вместо «Комментария» к «Пушкинскому дому», якобы написанного академиком Львом Николаевичем Одоевцевым в 1999 г., Битов в «Предположении жить. 1836» создает аналог набоков-скому комментарию к «Евгению Онегину» (тоже вышедшему в России в 1999), но комментарий к пушкинскому творчеству последнего года жизни.
«С национальной точки зрения, восприятие в переводе - есть уже восприятие в будущем времени», - писал Андрей Битов в «Комментарии» к «Пушкинскому дому»11. Набоковский перевод и комментарий - восприятие Пушкина в будущем времени. Этой же цели служит книга А. Битова «Предположение жить. 1836». Только комментатором выступает сам Пушкин. Его комментарий -в непрерывности жизни, в которой нет остановок, пустот, пунктира. Пушкинская линия - сплошная и незавершенная. Вот как описывает ее Битов в «Фотографии Пушкина»:
...да, лежал в крошечной коечке человек и что-то так стремительно писал, будто просто делал вид, будто проводил волнистую линию за линией ... потом снова проводил свою волнистую линию по бумаге12.
Битов не стремится дать завершающую, опредмечивающую оценку «сегодняшнего» Пушкина. Гений как всегда неуловим. Самооценка Пушкина в «Памятнике» представляется Битову завершенной, а потому ограниченной, «треснувшей»; исследователь Ю. Шатин, напротив, видит в этом стихотворении пример «коммуникативной неопределенности»13, которая допускает возможность прочтения его и как образца горацианской оды, и как пародии на нее из-за двусмысленности заключительного катрена. Битовский Пушкин велик как божество «пред(после)-видением» знаменитого петербургского наводнения, но в то же человечен и миниатюрен в физическом существовании («бородатый младенец» в «Фотографии Пушкина»).
Своеобразие эстетического объекта познается в сравнении. Научные аналогии рассматриваемому нами изданию приводит сам автор в сопутствующих текстах14. Литературной же аналогией помимо вышеуказанных может быть «Воскресение Маяковского» Ю. Карабчиевского. Последний поставил перед собой, судя по заглавию, похожую задачу, правда, имея в виду не «физический акт» воскресения, а посмертную жизнь произведений В. Маяковского, его имени и творческого метода. В задачу Битова входит, по-видимому, отчасти и «физический акт».
Все издания текстов Пушкина - так или иначе «физические акты», попытки воскрешения, и каждое издание, от столичного до провинциального, путем перестановки текстов, по словам Андрея Битова, дает нам нового Пушкина. Но все эти Пушкины - посмертные, созданные по воле составителя. Вместо похорон Пушкина Битов предлагает свой любимый путь - от конца к началу, от смерти к рождению, к жизни. Опыт последовательного воскрешения уже использовался Битовым в отношении литературного героя. Лева Одоевцев мертв для автора «Пушкинского дома»: в прологе описывается его смерть, но ему еще предстоит воскреснуть для читателя, чтобы своим мучительным настоящим стать точкой пересечения («точкой боли») будущего и прошлого времен. Жизнь героя романа А. Битова «Преподаватель симметрии» Урби-но Ваноски течет от старости к молодости, и в конце он предстает перед нами как «недостаточно известный молодой английский поэт». Игорь Одоевцев, герой рассказа «Фотография Пушкина» летит на времелете «в глубь» жизни Пушкина, удаляясь от роковой даты. «Чем больше становился его опыт», тем моложе Пушкин и «старше он сам»15.
Выражаясь словами В.Б. Шкловского, Битов подразумевает, очевидно, «воскрешение слова». Опыт воскрешения может быть как позитивным, так и негативным, от противного. Через негатив-
ные и пристрастные оценки Карабчиевского все же прорастает воскресение Маяковского. У А. Синявского в «Прогулках с Пушкиным» реализуется в полной мере поэтика жеста - пройтись, прогуляться с Пушкиным равнозначно тому, чтобы вдохнуть свежего воздуха, научиться пушкинской свободе. Застывшей позе памятника Синявский противопоставляет «реверансы и повороты, быстроту, натиск, прыгучесть, умение гарцевать, галопировать, брать пре-пятствия»16. Но у Синявского все же не сам Пушкин, а, как уточняет автор, его «карикатурный двойник». Задача у него более скромная - оживить «памятник» в глазах читателя, а не «воскресить» в духовном смысле.
Набоков в своем романе «Дар» указывал на такую необычную черту пушкинской музы, как «мускулистость»: его герой «закаляет» собственную музу в общении с пушкинской. Через деталь -«горячую маленькую руку», написавшую дорогие сердцу поэта шедевры, - Набоков выходит к изображению душевной структуры гения - ясной и прямой силы «настоящего человека». Косноязычие, почти немота, охватывающая героя-писателя при попытке приблизиться к абсолюту, лучше всего характеризует максимальное приближение к нему (ср. с пушкинским «И вырвал грешный мой язык...»). Вспомним также мандельштамовскую «немоту» -кристаллическую ноту из стихотворения «Silentium». Взять в музыкальном смысле эту кристаллическую ноту - восстановить утерянное - воскресить образ Пушкина.
Любопытно с этой точки зрения проследить мотив «пушкинской руки» в русской литературе. Начиная с блоковского «дай нам руку в непогоду», через равноправное цветаевское «Пушкинскую руку жму, а не лижу» - к набоковскому ожившему седому Пушкину с желтыми сухими руками в блестящих перстнях (близость к перстам, написавшим шедевры). Аналогичное фантастическое предположение в «Фотографии Пушкина» Битова: Игорь Одоев-цев осмеливается говорить о «вторичных половых признаках» -знаменитых пушкинских ногтях-когтях. Они напоминают когти ангелов в финале романа Битова «Ожидание обезьян» (ср. лицейское прозвище Пушкина - Обезьяна и Лев). Описываются руки ПП, авторского протагониста и пророка: «... я смотрел на его руки -на них трудно было не смотреть. Его характерные ногти - полуклавиши-полукогти - еще более загнулись...»17. Или видение ангельского воинства в московском небе: «Их набрякшие кулаки молотобойцев, выкованные вместе с оружием, внушали доверие... Это их ногти проросли сквозь кисти»18. Ногти, таким образом, уже не вторичные половые признаки, а род оружия. Битовский Пушкин тоже воин, труженик, свершитель подвига своей жизни.
Один из любимых писателей Битова - В.Ф. Одоевский, которого Пушкин упрекал в том, что в его произведениях слишком видны личность писателя и его идея. В этой особенности Пушкин мог бы упрекнуть и Битова. С другой стороны, философская проза, как и всякое искусство, берет человечески значимый путь мышления и превращает его в «идею, ставшую страстью»19. В книге Битова это идея, близкая гамлетовской: жить или не жить? Предположение - жить. Один из основных признаков философской прозы -афоризмы и сентенции, которые, как показывает исследователь, «являются мощными катализаторами для сознания, выступают как средство ... укрупнения масштаба изображения - осмысления»20. Приведем ряд таких сентенций из «Предположения жить. 1836».
- избыточная «психологичность» ситуации непереносима для Пушкина и как утрата некоего качества жизни;
- поступок - единственная форма преодоления. Произведение для Пушкина - тоже форма поступка;
- он был готов к этой осени - она была необходима ему как воздух, как дальнейшая энергия жизни, как будущее. Срыв этой осени можно считать главным обстоятельством его гибели;
- разрешение жизненной коллизии роковым поступком не считалось им глупостью;
- человек с чувством собственного достоинства никогда не оправдается, а потому - погибнет;
- но это же истинно пушкинский сюжет! То есть сюжет Пушкина. И он ему предстоит21.
В заключение отметим, что книга Битова соединяет в себе познание и действие, что и делает ее книгой-поступком, попыткой Воскрешения Писателя и Читателя. Этот будущий идеальный читатель, на которого надеется Битов, должен «исполнить» пушкинский текст, в том числе в музыкальном смысле, как это делает сам Битов, «исполняя» пушкинские черновики в джазовом сопровождении со сцены. Возможно, читатель должен «исполнить завет» в библейском смысле - в полном соответствии с набоковским открытием: «Пушкин - радуга по всей земле»22.
Примечания
Предположение жить. 1836 / Сост. А. Битов. М., 1999. Надпись на суперобложке. Курсив автора. - Т. Ш.
Пастернак Б.Л. Стихотворения Юрия Живаго. 1946-1953 // Пастернак Б.Л. Стихотворения. Поэмы. СПб., 1998. С. 417.
2
7
3 Сурат И. Памятник зайцу // Новый мир. 1994. № 10. С. 237.
4 Цит. по: Современное зарубежное литературоведение: Страны Зап. Европы и США: Концепции, школы, термины. Энцикл. справочник. М., 1996. С. 198.
5 Битов А.Г. Пушкинский дом. М., 1989. С. 317.
6 Вольперт Л.И. Пушкин в роли Пушкина. Творческая игра по моделям французской литературы. Пушкин и Стендаль. М., 1998. С. 14. Битов А.Г. Пушкинский дом. С. 543.
8 Эммет О. «Евгений Онегин»: на английском языке (перевод как герменевтическая акция) // Пушкин и теоретико-литературная мысль. М., 1999. С. 250. Выделено автором. - Т. Ш.
9 Цит. по: Эммет О. Указ. соч. Курсив мой. - Т. Ш.
10 Битов А.Г. Пушкинский дом. С. 239. Курсив мой. - Т. Ш.
11 Там же. С. 355.
12 Битов А.Г. Фотография Пушкина (1799-2099) // Битов А.Г. Жизнь в ветреную погоду. Л., 1991. С. 556.
13 Шатин Ю.В. «Пушкинский текст» как объект культурной коммуникации // Сибирская пушкинистика сегодня: Сборник научных статей. Новосибирск, 2000. С. 238.
14 Битов А.Г. Каменностровская месса // Новый мир. 2006. № 1. См. также: Абрамович С. Пушкин. Труды и дни. Из хроники 1836 года // Пушкинист: Сборник Пушкинской комиссии ИМЛИ им. А.М. Горького. М., 1989.
15 Битов А.Г. Фотография Пушкина. С. 557.
16 Абрам Терц (Андрей Синявский). Прогулки с Пушкиным. СПб., 1993. С. 7.
17 Битов А.Г. Ожидание обезьян // Новый мир. 1993. № 10. C. 101.
18 Там же. С. 102.
19 Еремеев А.Э. Русская философская проза. Томск, 1989. С. 23.
20 Там же.
21 См.: Предположение жить. Курсив автора. - Т. Ш.
22 Набоков В. На смерть Блока [электронный ресурс] // Полное собрание опубликованных на русском языке стихотворений В. Набокова / Подгот. электронного текста для некоммерческого распространения: С. Виницкий. [М., 2009] URL: http://lib.ru/NABOKOW/stihi.txt [дата обращения 20.06.2009].
