CC BY
15
Русское зарубежье
2007.01.028. КАЛУЖСКИЕ ПИСАТЕЛИ НА РУБЕЖЕ ЗОЛОТОГО И СЕРЕБРЯНОГО ВЕКОВ: Сб. ст.: Пятые Международные юбилейные научные чтения / Отв. ред. Зайцев Е.Н. - Калуга: Ин-т повышения квалификации работников образования, 2005. - Вып. 5. - 360 с.
Сборник содержит материалы научных чтений, проходивших 24-26 ноября 2005 г. и посвященных творчеству Б. Зайцева, И. Шмелёва, К. Леонтьева и других писателей - уроженцев Калуги. В публикуемых статьях рассматриваются мировоззренческие, философские, эстетические, аспекты творческой деятельности названных авторов, художественные особенности их произведений.
Первый раздел целиком отведен исследованию проблематики и поэтики Б.К. Зайцева. Статья И. Мяновски (Быдгощ, Польша) «Русское религиозное сознание в изгнании» содержит анализ тетралогии «Путешествие Глеба». В четырех книгах - «Заря» (1937), «Тишина» (1948), «Юность» (1950) и «Древо жизни» (1952) -повествуется о жизни автобиографического героя с конца 80-х годов XIX в. и до середины 30-х годов ХХ в. Эмоциональный стержень путешествия Глеба - христианская устремленность к вечности, желание постичь недостижимое смиренномудрие, заглаживающее грехи. Вычерченный «поэтом в прозе» (с. 17) образ Глеба позволяет судить об авторе как о православном человеке, за которым стоят не только смиреннотерпение и молитва, но и твердость в постижении истины.
«Личность и историческое время в романе Б. Зайцева "Золотой узор"» - предмет исследования И.Б. Ничипорова. Соотношение личностного и исторического, вселенского начал в пору грандиозных общественных потрясений раскрыто в произведении Зайцева, написанном в 1926 г., на различных художественных уровнях - от изображения жизненного пути главной героини до системы персонажей и пейзажных образов - и имеет духовно-аксиологический смысл. Воля к сохранению индивидуальности, к сохранению нравственной устойчивости перед глобальными вызовами истории становится главным критерием авторской оценки героев и событий. Задаче изобразить как мистическую, так и исторически конкретную сопряженность частного и природно-космического, эпохального подчинено все художественное целое романа.
И.А. Минаева (Волгодонск, Ростовская обл.) в работе «Формы и средства выражения авторской позиции в художественной биографии» рассматривает книги Б. Зайцева «Жизнь Тургенева», «Жуковский», «Чехов». В повествовательной ткани этих художественных биографий усилено субъективно-авторское начало, основанное на ощущении писателем своего внутреннего родства с теми, о ком он писал. Само обращение к жизни «созвучных» ему писателей предопределяет лирический план в призведениях. Способы воплощения лирического начала как в содержании (обращение к традиционным лирическим темам: детство, природа и т.д.), так и в форме (соединение эпически объемного взгляда на мир с лирической насыщенностью повествования) дают основание говорить об особенном типе лиризма. Субъективная окраска изображаемого возрастает в результате использования несобственно-прямой речи, при помощи которой осуществляется максимальное сближение позиций автора и персонажа, слияния мыслей и речей персонажа и объективированной формы повествования. В художественной биографии, предполагающей максимальную объективность автора в изложении материала, его образ ощущается в отборе материала, освещении фактов, их подаче. Но в данном случае особенно ощутимо активное присутствие автора. Это, пишет И.А. Минаева, обусловлено рядом причин. Прежде всего, герой - реальная личность, вызывающая к себе пристальный интерес со стороны биографа, в значительной мере близкая его человеческой и художественной индивидуальности. Именно это и обусловливает особенности авторского самовыражения, двумя основными формами которого являются аналитизм и лирическая экспрессия.
«Своеобразие повествовательной структуры в лирической прозе Б. Зайцева» - статья А.В. Курочкиной (Уфа). Автор анализирует рассказы «Мгла», «Тихие зори», «Миф», «Бездомный» и др., роман «Золотой узор», повесть «Аграфена». Лиризм - организующее начало произведений писателя, способ познания человека и мира -проявляется в повышенном внимании к внутреннему миру человека, в доминирующей роли монологов героя (повествователя), в поэтически преображенном пейзаже, углубляющем психологизм изображения человека. Явления настоящей и прошлой жизни героя преломляются сквозь авторское личностное восприятие, которое нередко становится импрессионистичным: поток неожиданных впечатлений,
переживание момента, захваченность минутой. При всем разнообразии настроений и эмоций мир героя не распадается на осколки чувств и впечатлений. Их объединяет общее и неизменное начало: созерцательное видение жизни, «воспринимаемой через Красоту» (с. 54), объединяющее авторские эмоции.
Ю.А. Драгунова (Орел) в статье «Комическое в творчестве Б.К. Зайцева» подчеркивает, что для художественного сознания писателя характерно совмещение комического и трагического, юмора и лиризма, что оставалось за пределами внимания исследователей. Комическое начало присутствует в творчестве писателя разных лет. Оно связано с особенностью его мировосприятия и диалогичностью мышления. Основной формой воплощения комического у Зайцева становится ирония. Она служит и средством выражения авторской позиции, создания характеров. Комический эффект реализуется в анекдотических ситуациях, речевой характеристике персонажей, в использовании знаковых образов, литературных реминисценций и аллюзий, стилевых смещений.
«О мифопоэтическом пространстве Парижа в творчестве Б.К. Зайцева» пишет Н.Б. Анри (Глушкова) (Париж, Франция). Образ французской столицы последовательно воспроизводится в художественном мире Зайцева (рассказы «Изгнание», «Звезда над Булонью», роман «Дом в Пасси», дневниковые записи, тетралогия «Путешествие Глеба», мемуарный очерк «Александр Бенуа», книга «Другая Вера»). Помимо противопоставления внешнего/внутреннего Парижа для зайцевского мироздания характерно и контрастное противопоставление: центр / окраина. В противопоставлениях писатель отдавал предпочтение второму члену оппозиции как иерархически для него более значимому. С окраинами связана жизнь автобиографического героя. На окраине исчезает образ пустыни человечества, характерный для изображения центра; вместо него появляются образы живых людей, с которыми встречается центральный персонаж. Меняется и направленность авторского взгляда: если центр Парижа герой видит, направляя свой взгляд вниз, то, обозревая пригород, взгляд скользит вокруг. Пространство окраины заключено, таким образом, в сакральную символику круга. И за пейзажем городской окраины проступает образ России, которая является для писателя центром духовного мироздания, избранным местом, противопоставленным хаосу обыденного «ми-
ра», оказывающегося для Зайцева «непространством» - в центре него стоит «Париж - Вавилон» (с. 109).
«Концепция любви в раннем творчестве Б.К. Зайцева» рассматривается в работе А.В. Шубиной (Москва). Автор сопоставляет зайцевскую позицию с философскими воззрениями Вл. С. Соловьёва. Основное внимание сосредоточено на двойственности воплощения любовного чувства у Зайцева. Речь идет не столько о противопоставлении, сколько о взаимодополнении физической и духовной, реальной и ирреальной составляющих в любви. При этом для Зайцева в отличие от Соловьёва, не представляющего себе истинную любовь без физического влечения, духовная составляющая стоит на первом месте, тогда как физическая зачастую и вовсе может отсутствовать. Вместе с тем восстановление образа Божьего в мире - главное, на что способна любовь и по Соловьёву, и по Зайцеву. При чтении зайцевских рассказов, считает А.В. Шубина, ощущается какая-то близость к мистическому началу. Божественная идея любви в ранних рассказах писателя во многом идет от философии Соловьёва, но при этом она интерпретирована автором по-своему и осложнена различными смысловыми мотивами, что в большей степени говорит о Зайцеве как о художнике, нежели как о философе-соловьёвце.
В первый раздел также вошли статьи: «"Русское дитя" в романах Б. Зайцева» (Л.М. Аринина, Вологда), «Современное состояние изучения творчества Б.К. Зайцева» (М.В. Михайлова, Москва), «Мифопоэтика ностальгического сознания Б. Зайцева в контексте прозы русской эмиграции» (В.Т. Захарова, Нижний Новгород), «О взаимодействии эстетики и поэтики в биографическом повествовании Б.К. Зайцева "Чехов"» (А.В. Дановский, Москва), «Мифологема пути в книге Б. Зайцева "Валаам"» (Ф.С. Капица, Москва), «Над рукописями рассказа "Карл V": Об историко-культурном контексте замысла» (И.А. Ревякина, Москва), «Понятие братства в творческом сознании Б.К. Зайцева» (А.В. Громова, Санкт-Петербург), «Христианская картина мира в творчестве Б.К. Зайцева 1900-1920-х годов» (О.Г. Князева, Курск), «Особенности ранней малой прозы Б.К. Зайцева» (А. А. Дриняева, Тамбов).
Второй раздел книги - «Борис Зайцев и писатели-современники». А.М. Любомудров (Санкт-Петербург) в статье «Борис Зайцев и Иван Шмелёв: Жизнь, вера, творчество» сосредоточен на
религиозной проблематике в творчестве писателей. Наследие Зайцева и Шмелёва являет два лика русского православия, каждый из которых - подлинный, ибо открывает одну из сторон единой веры. У Зайцева это «православие иноческое, просветленное, созерцательное» (с. 131) с присущими ему «сокровенным внутренним деланием» (там же) и благообразно-смиренным обликом. В его произведениях присутствует красота мира Божия, безграничное доверие Творцу. У Шмелёва - страстное борение человеческой души в поисках Бога; в его книгах разворачиваются битва света и тьмы, картины греховных искушений и их преодоления. Христианское осмысление зла и страдания стало доминантой его художественного мира. В произведениях писателя можно найти всю гамму душевных переживаний, сердечных чувств, эмоциональных состояний, рождающихся от веры. Христианская вера в художественном мире Шмелёва в меньшей степени мистична, в большей степени «материальна», зрима. В противовес освобожденному от плоти православию Зайцева православие Шмелёва всегда облечено в вещную материю, быт, обряд.
«Авторская позиция и ее социокультурная функция в публицистических циклах Б.К. Зайцева» прослеживается в статье Т.М. Степановой и А.Г. Степанова (Майкоп). Синтез отечественных и зарубежных литературных традиций в публицистике писателя обусловил соединение элементов эпоса, лирики, драматургии, сочетание публицистической и лирической интонаций, риторической и медитативной традиций. Все это способствует формированию «метафизического», мифопоэтического языка; в историко-культурном плане в мировоззрении и творческой практике Зайцева наблюдается переплетение светского и церковного начал. В поэтике публицистического творчества писателя присутствуют миф, пластический, импрессионистический образ, художественная деталь, широкий спектр излюбленных символов, литературных и общекультурных ассоциаций, реминисценций, аллюзий, интертекстуальных связей.
В раздел включены также статьи «Образ Данте в прозе Бориса Зайцева и Дмитрия Мережковского: Герменевтический аспект» (Н.И. Прозорова, Калуга), «Человек и стихия: От "Океана" Бориса Зайцева к "Океану" Леонида Андреева» (О.В. Вологина, Орёл), «Новые материалы в творческой биографии Б.К. Зайцева: Неопубликованная переписка с А.В. Храбровицким» (Е.К. Дейч), «Фонд Б.К. Зайцева в коллекции Орловского объединенного государст-
венного литературного музея И.С. Тургенева» (Л.В. Дмитрюхина, Орёл) и другие материалы.
Третий раздел отведен творчеству И.С. Шмелёва. «Экстатический характер повествовательной прозы И. Шмелёва» выявляется на примере рассказа «Неупиваемая чаша» в статье Л.В. Красновой (Дрогобыч, Украина). Арсенал художественных средств, необходимый для передачи экстатической атмосферы, обслуживает разные уровни текста - не только сакральный (приоритетный для «Неупиваемой чаши»). Среди них: референтивный, символический, диалогический, генеалогический, функциональный, эмотивный. Последний наиболее полно реализует себя в сакральном тексте рассматриваемого произведения. Экстатичность -объединяющий символ духовного начала личности неординарной, живущей по законам добра в высших его проявлениях - миросозидательных и земных, онтологических, личности недолговечной, востребованной в иных мирах.
В статье «И.С. Шмелёв: Автор и духовная реальность» И.П. Карпов (Йошкар-Ола) отмечает, что мир и человек во всей их сложности являются главным содержанием авторского сознания Шмелёва. В его произведениях сопрягаются мир материальный, страстный, греховный и мир духовных сущностей, к которому обращено все лучшее в человеке. Духовная реальность в качестве предмета изображения становится органичной частью поэтической реальности, когда она изображается как знамение, рационально и эмоционально постигаемое «маловером», и все это происходит на широком образном фоне народно-религиозной жизни. Знамение и духовное преображение персонажа осмысливаются в контексте судьбы народа. Повествование-воспоминание и «расследование» строятся так, что и читатель разделяет состояние потрясения, испытанное персонажами; принимается как очевидность слияние исторических времен, земного и духовного пространства.
«Рассказы И. Шмелёва "Веселый ветер" и Б. Пильняка "Человеческий ветер"» Р.М. Ханинова (Элиста) рассматривает с точки зрения поэтики ветра. В шмелёвском повествовании лейтмотиву ветра, становящемуся равноправным участником-спутником вербного праздника в прогулке детей, отведена важная роль «камертона настроения и смыслопорождения» (с. 263). Доминантное определение ветра - веселый, весенний, синонимическое - бойкий, будора-
жащий, шумливый, в контексте - озорной, задиристый, молодой. Мотив движения - качания организует всю структуру текста. Ветер, как и метель, - один из сквозных образов-символов в художественном мире Пильняка. Тема природного и исторического в рассказе «Человеческий ветер» отзывается в метафорической фразе: «Над каждой страной дуют свои ветры» (с. 257). В контексте повествования ее, как пишет исследователь, можно расширить: над каждой семьей, над каждым человеком дуют свои ветры.
«Лейтмотивная основа образа главного героя романа И. Шмелёва "Пути небесные"» раскрывается в статье О.Е. Галаниной (Нижний Новгород). В силу того, что сюжетное начало структуры «Путей небесных» ослаблено (в центре него не внешние события, а внутренний мир человека), особую значимость в поэтике произведения приобретает мотивный пласт, представляющий собой при детальном изучении сложную и многогранную систему сюжетообразующих лейтмотивов, раскрывающих образы главных героев. Центральный персонаж романа - блудный сын, отрекшийся от Бога, странствующий в потемках. Обретая веру, он приближается к настоящему дому, приходит к гармонии в отношениях с окружающим миром. Данный лейтмотив формируется на протяжении всего повествования. Сумма ассоциативных полей, в которые вовлекается персонаж, рождает генеральный мотив «блудного сына». Так, из многочисленных подтекстов (мотивы разбойничества, бесовства, лицемерия, искушения, обретения Истины) складывается смысловая парадигма, отраженная в лейтмотивной характеристике главного героя.
В разделе о творчестве Шмелёва помещены статьи «Автобиографическая проза Бунина, Шмелёва, Зайцева: К проблеме общности духовно-нравственных исканий писателей» (А.П. Черников, Калуга), «"Лето Господне" и "Домострой"» (Н.И. Пак, Калуга), «Жанр пасхального рассказа в творчестве И. Шмелёва» (О.Н. Колесниченко, Волгоград), «Литургический текст в творчестве И.С. Шмелёва» (М.Ю. Трубицына, Череповец) и др.
Заключительный раздел сборника - «Художественные искания в русской литературе конца Х1Х - начала ХХ в.». Три статьи содержат анализ творчества К.Н. Леонтьева: «"Средний европеец" как кризисное явление (на материале публицистики К.Н. Леонтьева)» (Н.В. Володина, Череповец), «К.Н. Леонтьев:
феномен красоты» (А.А. Виноградов, Кострома), «Автобиографизм прозы К.Н. Леонтьева» (Р.Г. Гришин, Калуга). Деятельность других авторов рассматривается в статьях: «Исследователь, писатель, переводчик: Павел Муратов и западноевропейская художественная традиция» (Е.С. Себежко, Калуга), «"В зале автора нет, господа": мотивы "видимости / сокрытости" в пьесе В. Набокова "Событие"» (Р.В. Новиков, Калуга), «Особенности субъектной организации романа Г.И. Газданова "Пилигримы" в аспекте проблемы психологизма» (Е.В. Асмолова, Калуга).
О. В. Михайлова
2007.01.029. ШЕРР Б. П. СВЕДЕНИЕ СЧЕТОВ С РУССКИМ СЕРЕБРЯНЫМ ВЕКОМ: НАБОКОВСКАЯ АХМАТОВА. SCHERR B.P. Settling accounts with Russia's Silver age: Nabokov writes Akhmatova // Rus. rev. - L., 2006. - Vol. 65, N 1. - P. 35-52.
В поэтических произведениях В. Набокова, замечает Барри П. Шерр (Дартмут Колледж), среди встречающихся имен крупнейших поэтов русского Серебряного века - И. Бунин, А. Блок, Н. Гумилёв - нет имени А. Ахматовой. Однако именно на ее поэзию ориентируется писатель, стилизуя русские стихи в своем англоязычном романе «Пнин» (1957).
В романе «Пнин» дважды приводятся стихи Лизы Винд («Я надела темное платье...», «Самоцветов, кроме очей...»), изобилующие поэтическими клише, повторами, фальшью в каждой строчке и выдающими в поэтессе одну из многочисленных ахма-товских подражательниц. И хотя сама Ахматова считала эти стихи пародией на свою лирику, Набоков, полагает Б. Шерр, имел в виду кроме нее и некоторых находившихся под ее влиянием поэтесс русской эмиграции - Лидию Червинскую, Ирину Одоевцеву, Екатерину Таубер и др.
Чтобы лучше понять, что стоит за стихами Лизы Винд, следует, по мнению Б. Шерра, остановиться на переменчивом отношении Набокова к двум другим поэтам того же времени - Борису Пастернаку и Александру Блоку.
Набоков не раз высказывал свое восхищение поэзией Пастернака, называл его «первоклассным поэтом», но в статье 1927 г. сравнил его с В. Бенедиктовым, поэтом золотого века русской литературы, пользовавшимся при жизни невероятной популярно-
