CC BY
35
Само название романа И.С. Шмелёва «Солнце мертвых» является библейской цитатой. Это было не раз отмечено и критиками тех лет, и современными исследователями: в романе «образ солнца является ключевым и организует нарративную структуру произведения, реализуя в нем темы смерти, ухода, вселенского хаоса и Апокалипсиса»1.
На это указывают и названия глав эпопеи: «Конец павлина», «Конец Бубика», «Конец доктора» и глава «Конец концов», которая напрямую апеллирует к тексту Иоанна Богослова.
«Таким образом, - заключают авторы монографии, - у эмигрантов первой волны библейский дискурс, усвоенный еще в "русской жизни", оказался важным мировоззренческим фундаментом, который многое предопределил в зрелые годы. Более того, само художественное мышление, сама образная система и матричные сюжеты в творчестве Сорокина, Зайцева, Шмелёва есть отражение библейского дискурса, его преломление и адаптация к собственному творческому замыслу» (с. 150).
К.А. Жулькова
2019.01.036. Т.Г. ПЕТРОВА. РЕЛИГИОЗНЫЕ И ФИЛОСОФСКИЕ АСПЕКТЫ ТВОРЧЕСТВА ПИСАТЕЛЕЙ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ. (Обзор).
Ключевые слова: литература русского зарубежья; религиозные и философские аспекты; И.А. Шмелёв; «Лето Господне»; цикличность; «Богомолье»; «Неупиваемая Чаша»; Б. Зайцев; «Река времен»; А.П. Чехов; «Архиерей»; сходства и различия.
В основе эмигрантской литературы первой волны лежит православная культура.
В большом времени романа «Лето Господне» Василь Васи-лич, маленький герой, Горкин, а также мартовская капель, как показывает Е.А. Есаулов (1), находятся в особых отношениях чистой любви и радости - от радостного приятия Божьего мира и благодарности Творцу» (1, с. 144). Эта любовь, излучаемая в мир, рождает ответный импульс: герой любим и благословляем миром. Это
1 Степанова А. «Закат Европы» Освальда Шпенглера и литературный процесс 1920-1930-х гг.: Поэтология фаустовской культуры: Монография. - М., 2015.
и составляет ту «сердца пищу», о которой напоминает шмелёвский эпиграф к «Лету Господню».
Шмелёвский текст как целое в романе «Лето Господне», по мысли И.А. Есаулова, характерен тем, что в нем сложно сочетаются как циклические, так и линеарные тенденции. В одном случае акцентируется повторяемость, в другом - неповторимость. «Глубоко неверно понимать это сочетание таким образом, что цикличность так или иначе отсылает к архаическим представлениям о языческом коловращении (например, постоянная смена дня и ночи, времен года и т.д.), тогда как линеарность преображает эту природную цикличность - завершенностью смерти (как отдельного человека, так и эсхатологическим концом мира сего), преодолевая природную цикличность чудом воскресения. Дело в том, что общая пасхальная установка проявляется у Шмелёва не продолжением природной цикличности, а, так сказать, освещением ее. Происходит преображение быта (и вообще прозаики) в духовный план: "душа начинается". Прозаика при этом становится поэтикой, ведь воистину "везде капель", поэтому "Лето Господне" так и очаровывает читателя, что он прозревает в многократно воспроизводимой Шмелёвым звукописи мартовской капели еще не называемый стук сердца его героя», - утверждает И.А. Есаулов (1, с. 145146).
В повести Шмелёва «Неупиваемая Чаша» как уникальном художественном целом элементы житийного канона сопрягаются с жанровым началом и романа, и нравоописательного очерка, пишет Е.Г. Руднева (3). В ней присутствуют мотивы сказки, легенды, устного предания, патериковой повести, цитируются песни, псалмы, молитвы. «Именно в силу такого сопряжения, обусловленного неповторимым творческим заданием, житийные элементы претворены, переплавлены в качественно новое художественное образование» (3, с. 93). На широком нравоописательном фоне писатель создает многогранный и психологически убедительный характер незаурядной личности, претерпевающей эволюцию, обретающей творческую свободу и независимость. Произведение Шмелёва «проникнуто пафосом обновления искусства путем синтеза всех его исторических форм - и религиозных, и светских» (3, с. 95). Типологически его герой-художник близок таким современникам писателя, как В. Васнецов и М. Нестеров.
Однако обнаружение религиозных настроений у его персонажей, акцентирует внимание исследователь, не опровергает признаний Шмелёва, что в дореволюционные годы он далеко отошел от веры, в силу чего возврат в лоно православия был исполнен драматизма.
Своеобразие дилогии Шмелёва «Лето Господне» и «Богомолье» определяется ярко выраженным в ней идиллическим началом, которое в «Богомолье», по мнению Е.Г. Рудневой (4), является ведущим. При этом речь идет не о многовековой традиции идиллического жанра (пасторали, буколики), существовавшего в риторической поэзии и постепенно угаснувшего в пору романтизма, а о модусе художественности.
В дилогии Шмелёва «принципиально новой стала исходная авторская творческая установка: осмысление не процессов разлада, чреватых общественными катаклизмами, как это было, например, в повести 1906 г. "Распад", а уяснение позитивных начал, укорененных в нравственно-религиозном и бытовом укладе изображаемой среды и обеспечивающих ее жизнеспособность» (4, с. 99). После трагической эпопеи «Солнце мертвых», «живущего в атмосфере чуждой ему рационалистически-индивидуалистической культуры Шмелёва интересуют не социально-психологические конфликты», как было в упомянутой повести, а напротив, теперь писателя «интересует сама возможность гармонического существования, родственного единения людей, близости природе - все это он, исходя из своих детских воспоминаний, ищет и находит все в той же родной среде» (4, с. 100). Однако главную роль в утверждении человечности персонажей и их отношений Шмелёв «отводит православной вере, что позволяет определить его идиллию как христианскую»: в основе творческой концепции писателя лежит утверждение религиозных начал, которыми и определяется «ценностная позиция и писателя, и его наивных героев: вера возвышает их чувства и мысли над "коростой быта", одухотворяет их жизнь, придает ей смысл» (4, с. 101).
Отмечая влияние православной религии в дилогии на ее художественность, на сопряжение двух установок в стиле - принципов жизнеподобия и символизации, корни которой уходят в традиции религиозно-художественной культуры, Е.Г. Руднева обращает
внимание на строго выдержанную пропорциональность в освещении темных и светлых сторон при изображении богомольцев.
Образы православного монашества занимают одно из главных мест в художественном мире Бориса Зайцева, утверждает А.М. Любомудров (2). При этом речь идет не только о книгах «монастырской» тематики, таких как «Преподобный Сергий Радонежский», «Афон» или «Валаам». В романе «Дом в Пасси» главным действующим лицом является монах Мельхиседек, которому автором переданы свои взгляды на мир и человека, рассуждения о смысле страдания, времени и вечности. «Самого Зайцева недаром называли "иноком" в литературе: темы смирения и доверия Творцу, создавшему жизнь, - лейтмотивы его прозы» (2, с. 487). Закономерно, что последним художественным произведением писателя стало повествование о монахах - рассказ «Река времен» (1964), который отмечен художественным совершенством, отточенностью стиля. Этот рассказ, по мнению критики, «высшая точка художественно-духовного восхождения писателя» и входит в число «лучших десяти рассказов за последние сто лет»1.
Темы вечности, смерти и бессмертия, тайны перехода в иной мир - самые устойчивые в семидесятилетней творческой биографии художника, полагает А.М. Любомудров. «И сокровенная мысль автора, высказанная устами героини рассказа "Актриса" в 1911 г.: "Да, поглотит всех вечность, но жив Бог, и его мы несем сквозь жизнь, как и те дальние светила"2, спустя полвека вновь звучит в "Реке времен", его художественном завещании» (2, с. 487-488).
Настроение рассказа - типично зайцевская светлая печаль, он овеян грустью прощания, ухода в Вечность, в мир иной, куда и отбывают его герои - иноки. Зайцев «использует свой излюбленный прием: настоящее длящееся время в экспозиции повествования, затем прошедшее длящееся в зачинах главок» (2, с. 488). Возникает картина величественного и тихого, исполненного покоя и тишины монастыря. Обитель вновь связывается с образом «рая», небесного царства, отделенного от мира, где жизнь длится как бы
1 Грибановский П.В. Борис Константинович Зайцев // Русская литература в эмиграции. - Питсбург, 1972. - С. 138.
2 Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 11 т. - М., 1999. - Т. 1. - С. 241.
уже вне времени. Неспешный, спокойный, как церковный благовест, ритм, ровное движение текста передают именно монастырское бытие с его размеренностью, кругом чередующихся и возвращающихся празднеств, чередой богослужений. «Атмосфера этого бытия исполнена смирения, скромности и любви. Ритм во-церковленной жизни подчеркнут композиционно: повествование разделено на небольшие главки, каждая из которых имеет свой "календарный" зачин: ранняя весна, Пасхальные дни, раннее лето, приближение осени... Эта череда символизирует земную жизнь человека. Тихое движение отжившего листа к земле - образ кончины, которую один из персонажей чает встретить в "тишине, покорности"» (2, с. 488).
Зайцев, как показывает исследователь, рисует два монашеских типа, у каждого из которых свои достоинства и свои немощи. Архимандрит Савватий - человек неколебимой и простой веры. Он монах из народа, всегда бодр и весел, бесхитростно мечтает о епископской митре. Архимандрит Андроник интеллигент, у него душа ученого и художника, тонко чувствующего поэзию мира. Монашеский подвиг дается ему с трудом: он молод, испытывает приступы тоски и уныния, мучается неразрешенными вопросами бытия, разбирается в своей «запутанной душе». Однако главным критерием приобщения человека к Божественной реальности в рассказе является степень смирения. Его не достигли ни Савватий, энергично добивающийся епископства, ни Андроник с его внутренними надломами. Подлинно смиренным оказывается монастырский привратник, даже не имеющий монашеского сана. «Потерявший все - жену, детей, родину, живущий тихо и незаметно в домике, на стене которого икона "смиренного Преподобного" (Сергия Радонежского), он избран Богом, чтобы войти в такую меру смирения, которая недоступна даже соседям-монахам» (2, с. 489).
При создании этого рассказа перед взором Зайцева стоял чеховский «Архиерей», полагает А.М. Любомудров, отмечая в обоих рассказах много общего. Сходен сюжет произведений - кончина архиерея (отец Савватий скончался вскоре после того, как получил епископский сан; но рефлексия о жизни и смерти в рассказе Зайцева передана другому герою, о. Андронику). Сближает их и то, что тема ухода решается как общечеловеческая, сан героев в обоих
рассказах не играет определяющей роли. И у персонажей рассказа Зайцева, и у героя Чехова - «тихий, скромный нрав». «И здесь, и там размышления о смерти и вечности разворачиваются на фоне картин радостного Божьего мира, светлого мироздания» (2, с. 490).
Однако различия двух произведений, настаивает А.М. Любомудров, не менее существенны. В «Архиерее» звучит тема одиночества и сиротства человека в мире, в чем-то предвосхищающая повести А. Платонова. Душа владыки Петра тоскует, тяготится мирской суетой. «Парадоксально, что архиерей мучительно ищет Бога, но не может его обрести. Если внимательно читать текст, то назвать героя православным верующим нельзя. Чехов рисует тип "христиан", для которых вера всецело превратилась в традицию, но перестала быть живым переживанием Бога» (там же). Детская, наивная вера о. Петра со вступлением его в зрелый возраст не укрепилась, обогатившись опытом и разумом, а постепенно истаяла во внешних проявлениях. Внутренние душевные движения о. Андроника на первый взгляд напоминают переживания чеховского героя. Его одолевают приступы уныния, тоски, ощущение горестности этого мира, но он осознает такие приступы именно как «минуты Богооставленности» - и здесь, полагает А.М. Любомудров, пролегает водораздел: ведь герой Чехова просто не думает о Боге, не вспоминает о Нем и на смертном ложе. «Зайцев запечатлевает не только душевные, но и духовные доминанты» (2, с. 491). О «многим запутанной душе своей» Андроник молится, ища ответа и выхода у Бога. Монашество дается ему «тяжко», но подлинное монашество и не может быть легким, и Зайцев повествует об этой духовной борьбе в душе о. Андроника.
Безысходны финальные строки чеховского «Архиерея», где говорится, что через месяц об о. Петре уже никто не вспоминал, а потом и совсем забыли. Рассказ Зайцева также завершается образом вечности, но символом ее становится уже не вечно зеленеющая листва, а солнечные лучи восхода, золотящие комнату, где над отошедшим в мир иной читается Вечная книга - Евангелие.
Список литературы
1. Есаулов И.А. Проза и поэтика пасхального романа «Лето Господне»: Функция звукописи (анализ фрагмента) // И.С. Шмелёв и писатели русского зарубежья:
ХХП-ХХШ Крымские межд. Шмелёвские чтения. - Симферополь, 2018. -С. 143-146.
2. Любомудров А.М. Вечное и преходящее в христианском сознании («Река времен» Б. Зайцева и «Архиерей» А. Чехова) // Русская классика: Сб. статей со дня рождения и к 60-летию научной деятельности чл.-корр. РАН Н.Н. Скатова. -СПб., 2017. - С. 487-492.
3. Руднева Е.Г. К вопросу о религиозном и философском аспектах творчества И.С. Шмелёва // Руднева Е.Г. Избранные статьи о творчестве И.С. Шмелёва: К 25-летию Алуштинского музея писателя И.С. Шмелёва. - М., 2018. - С. 9097.
4. Руднева Е.Г. Христианская идиллия И.С. Шмелёва // Руднева Е.Г. Избранные статьи о творчестве И.С. Шмелёва: К 25-летию Алуштинского музея писателя И.С. Шмелёва. - М., 2018. - С. 97-104.
2019.01.037. Т.Г. ЮРЧЕНКО. «ПОВЕСТЬ О СВЕТОМИРЕ ЦАРЕВИЧЕ» ВЯЧ.И. ИВАНОВА И ЕЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ. (Обзор).
Ключевые слова: Вяч.И. Иванов; «Повесть о Светомире царевиче»; древнерусская словесность; цитата; фэнтези; мифология; символика; стилизация; сновидение; именование.
«Повесть о Светомире царевиче» - последнее крупное произведение Вяч.И. Иванова, своего рода духовное завещание, которое должно было подвести итог всем художественным и историософским исканиям писателя. Над Повестью, замысел которой восходит к началу 1890-х годов и которая так и осталась незавершенной, Иванов работал в эмиграции с перерывами с 1928 г. до самой своей смерти в 1949 г. Всего им было написано пять «песен» или книг, первая публикация которых состоялась в составе брюссельского собрания сочинений писателя в 1971 г., там же было напечатано и продолжение Повести (книги У1-1Х), дописанное по духовному завещанию Иванова его секретарем, спутницей эмигрантской жизни и биографом О.А. Шор. Адекватность продолжения авторскому замыслу вызывала дискуссии, и в 1995 г. Повесть без продолжения была перепечатана в России1. В середине 1990-х годов, собственно, и начинается ее изучение. В 2015 г. в серии «Литературные памятники» вышло первое научное издание Повести в составе первых пяти книг, выверенных по авторским
1 В кн.: Иванов Вяч. Лик и личины России. Эстетика и литературная теория. - М., 1995.
