CC BY
132
ПО СТРАНИЦАМ ИСТОРИЧЕСКИХ ЖУРНАЛОВ
2004.01.039-042. ФАШИЗМ КАК ФЕНОМЕН СОВРЕМЕННОЙ КУЛЬТУРЫ. НОВЕЙШИЕ ТЕНДЕНЦИИ В ЗАПАДНОЕВРОПЕЙ-СКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ ФАШИЗМА. (ПО СТРАНИЦАМ БРИТАНСКОГО «ЖУРНАЛА
СОВРЕМЕННОЙ ИСТОРИИ»).
JOURNAL OF CONTEMPORARY HISTORY (JCH). - L., 2002. - V. 37, N 1-4.
1. ГРИФФИН Р. ПРИМАТ КУЛЬТУРЫ: СОВРЕМЕННЫЙ РОСТ (ИЛИ ПОСТРОЕНИЕ) КОНСЕНСУСА В ИССЛЕДОВАНИИ ФАШИЗМА.
GRIFFIN R. The primacy of Culture: The Current Growth (or Manufacture) of Consensus within Fascist Studies. - N 1, p. 21-44.
2. КОММЕНТАРИИ К СТАТЬЕ РОДЖЕРА ГРИФФИНА «ПРИМАТ КУЛЬТУРЫ: СОВРЕМЕННЫЙ РОСТ (ИЛИ ПОСТРОЕНИЕ) КОНСЕНСУСА В ИССЛЕДОВАНИИ ФАШИЗМА» / РОБЕРТС Д. Д., ДЕ ГРАНД А., АРТИФФ М. и др. COMMENTS ON ROGER GRIFFIN, «THE PRIMACY OF CULTURE: THE CURRENT GROWTH (OR MANUFACTURE) OF CONSENSUS WITHIN FASCIST STUDIES» / ROBERTS D.D., DE GRAND A. ET AL. - N 2, p. 259-274.
3. БЕРГГРЕН Л. ШВЕДСКИЙ ФАШИЗМ - СТОИТ ЛИ ВНИМА-НИЯ? BERGGREN L. Swedish Fascism - Why Bother? - N 3, p. 395-418.
4. БЕТС П. НОВОЕ УВЛЕЧЕНИЕ ФАШИЗМОМ: ПРИМЕР НАЦИСТСКОГО МОДЕРНИЗМА.
BETS P. The New Fascination with Fascism: The Case of Nazi Modernism. -N 4, p. 541-558.
В каждом из четырех номеров авторитетного британского «Журнала современной истории» за 2002 г. содержатся статьи, прямо или косвенно затрагивающие проблему заметных изменений в подходе европейской историографии к исследованию фашизма, наметившихся после окончания «холодной войны». Отправной точкой для развернувшейся на страницах журнала полемики по вопросу характера этих изменений послужила опубликованная в первом его номере за 2002 г. статья профессора истории Брукского университета Оксфорда Роджера Гриффина (1), посвященная общему анализу новейших тенденций в западноевропейской историографии фашизма.
Указывая, что еще в середине 60-х годов, через 20 лет после крушения Третьего рейха, представления большинства немарксистских исследователей фашизма о его природе отличались расплывчатостью, инфантильным упорством в отстаивании убеждения, что фашизм представлял собой «псевдо-идеологию нигилистического иррационализма, движение, питаемое патологическим варварством, либо режим, единственной функцией которого было установление господ-
ства тоталитарного угнетения» (1, с. 21). Р.Гриффин отмечает также и появление в это время первых сравнительных исследований «идеологии “Аксьон франсэз”, итальянского фашизма и нацизма, как пермутаций (композиционных вариаций. -Реф.) одной и той же природы фашизма» (там же), ставящих целью выделить своего рода «необходимо присущий» минимум его идейных установок.
Этот методологический прорыв дал толчок к появлению в 70-е годы «первой волны» многочисленных сравнительных эмпирических исследований конкретных проявлений природы фашизма, авторы которых пытались предлагать варианты ее определения. Результатом этого, по замечанию автора, явилась «в лучшем случае довольно неопределенная «типология», представленная в виде противоречиво-го перечня характеристик, а в худшем - видевшаяся как головоломка, упорно сопротивляющаяся какому-либо последовательному определению и не оставлявшая места для любого консенсуса исследователей» (1, с. 22).
В то же время продолжение движения в направлении сравнительных исследований проявлений фашизма, по мере того как поиски «минимума фашизма» постепенно выходили из моды, дало второй толчок эвристическим усилиям западноевропейских историков, что позволило Р.Гриффину констатировать, возможно, несколько преждевременно, по его же собственному замечанию, формирование «нового консенсуса» исследователей природы фашизма «как революционной формы ультранационализма» (1, с. 24).
Автор критически анализирует ряд появившихся в последние годы определений природы фашизма исследователями, которые, по его мнению, близко подошли к консенсусу по этому вопросу, либо чьи определения имеют тенденцию к концептуальной конвергенции. Так, например, отмечается, что даже те историки, которые считают неправомерным говорить о наметившемся консенсусе, считают, что и итальянский фашизм, и германский нацизм предложили квази-религиозную альтернативу марксизму, в центре которой лежала идея национального возрождения в новом обществе и политической системе, что было призвано сформировать новый тип человека (1, с. 28). Другие считают, что, в частности, итальянский фашизм вырос из течения политической культуры, направленной на возрождение нации и использовавшей мобилизационную потенцию мифа для вовлечения народа в программу национального возрождения (1, с. 29).
В статье подробно разбирается выдвинутая более 25 лет назад Британским исследователем Зеевом Стернеллом концепция идеального типа зарождения идеологии фашизма, возникшей, по его мнению, во Франции конца XIX в. как синтез идей правых («природный национализм») и левых (антимарксистский, антиматериалистический социализм), а затем уже сформировшей политическую культуру пост-либерального нового порядка, получившую распространение в Италии, где она способствовала рождению итальянского фашизма (1, с. 31).
В дальнейшем Стернелл, которого автор считает «патриархом» консенсуса, делит «природу фашизма» на «фашизм А», представляющий идеологический компонент, и «фашизм Б», являющийся ее политической составляющей. При этом, как подчеркивается в статье, идеологический фашизм («А») сливает воедино «левое» и «правое» течение, чтобы выйти за их рамки, в то время как составляющий конкретику движения и режима фашизм («Б») представляет преимущественно исключительно «правых». «Это двухстадийное, двуполюсное видение фашизма, - считает автор, - может обладать существенным
эвристическим потенциалом в качестве правильно выработанной теории» (1, с. 33).
Р. Гриффин подробно останавливается также на критическом анализе концепций исследователей, отвергающих позиции истори-ков, склонных к консенсусу и придерживающихся преимущественно «функционального» определения фашизма как системы политиче-ской власти и социального порядка, целью которых является усиление единства, энергии и чистоты общин, причем либеральная демократия подвергается обвинению в том, что она служит источником разделения и упадка последних (1, с. 34-35). «С позиций сторонника существования консенсуса и его представителя, - пишет автор, - концепции фашизма как «системы» или «режима», представленные в самых недавних сравнительных исследованиях Де Гранда, Грегора, Стернелла, Пакстона и Каллиса (анализируемых в статье сторонников «функционального» подхода к фашизму. - Реф.), в противоположность выдвигавшимся прежде этими авторами концепциям фашизма как явления в контексте «тоталитаризма», неизменно включают теперь при идентификации конкретных проявлений фашизма идеологические критерии, что соответствует недавно возникшему консенсусу» (1, с. 36).
Р. Гриффин пишет, что своей аналитической статьей он хотел бы «способствовать развитию здоровой диалектики между «номотетикой» и «идеографией» (выявлением закономерностей и описанием конкретных
проявлений. - Реф.), между концептуальными рамками культурной революции в националистическом ключе, предложенными новым консенсусом, и конкретными исследованиями в области хаотического смешения отдельных теорий, политических курсов, мероприятий, организационных структур и институтов, поглощенных или созданных фашистскими движениями или двумя фашистскими режимами с намерением осуществить национальное возрождение» (1, с. 38).
Комментируя статью Р.Гриффина, преподаватель современной европейской истории в университете Джорджии (США) ДРобертс высказывает свое скептическое отношение к оценке британским исследователем степени единомыслия современных западных историков в определении природы фашизма. По мнению
Д.Робертса, отмечаемое Р.Гриффином стремление современных историков рассматривать фашизм «изнутри», разобраться в источнике притягательной силы его основных идей и лозунгов, и, прежде всего, «палингенетического мифа»1, предполагающее культурологический подход и даже примат культуры над политикой, является, в свою очередь, следствием все чаще предпринимаемых попыток видеть в фашизме «революцию в своем роде» (2, . 259).
Указывая, что всякий новый консенсус порождает новые оси противоречий, Д.Робертс считает, что улавливаемые Р.Гриффином в работах многих современных исследователей фашизма черты культурологического подхода к оценке его природы оставляют вне поля зрения глубокие расхождения между предлагаемыми этими историками парадигмами его анализа. Автор присоединяется к высказываемым рядом современных историков опасениям, что самоуспокоенность релятивистских оценок фашизма как всего лишь «еще одной» культуры современности чревато серьезными последствиями. «Мы начинаем забывать, - пишет Д.Робертс, - что фашистский режим был порочен, жесток и что он окончился крахом. Культурологиче-ский подход несет в себе тенденцию препятствовать извлечению сущностных этических уроков из опыта истории» (2, с. 260).
Так, обращаясь к работам Зеева Стернелла, которого Р.Гриф-фин называет «отцом» нового консенсуса, Д. Робертс указывает, в частности, что, хотя Стернелл действительно уделяет много внимания «палингенетическому мифу», для него, например, итальянский фашизм остается «реакцией, направленной против всего Возрождения, а его претензии на роль альтернативной революции - уловкой, служащей, помимо всего прочего, задаче сохранения частной собственности» (там же). Приводимые Р.Гриффином примеры «нового консенсуса», считает автор, свидетельствуют «не о возникновении новой парадигмы исследования, но о продолжающихся усилиях использовать эти новые темы для того, чтобы еще убедительнее показать, каким образом фашизм действовал в качестве классовой реакции, т. е. чего угодно, но только не «революции в своем роде» (там же).
Д.Робертс вместе с тем указывает и на существенный эвристический потенциал, открываемый новыми походами к исследованию природы фашизма. Отмечая, что не имеет смысла отрицать веру фашизма в то, что он выполнял миссию национального омоложения или возрождения, автор считает, что, «если отбросить определение «национального» и приставку «воз», то окажется, что на деле фашизм призвал нацию выступить на международной арене в качестве провозвестника новых путей борьбы против недостатков основного направления западного либерально-позитивистско-материалистиче-ского развития» (с. 262).
1 Под «палингенезисом» («возрождением, регенерацией») в данном случае имеется в виду одна из центральных идей Гитлера о «жизненном цикле» наций, пред-полагающем их периодический упадок и последующее возрождение с появлением в их среде героической личности - вождя (нем. «фюрера»), объединяющего нацию и вливающего в нее свежие молодые силы. - Прим. реф.
В этом смысле, подчеркивается в статье, рассматривать фашизм как «революцию в своем роде» можно лишь путем взгляда на него как на поиск альтернативы марксизму - доминирующему современному вызову либеральной демократии. Отмечая, что подобный взгляд, в свою очередь, предполагает сравнительный анализ режимов, установившихся в первой трети XX в. в Италии, Германии и Сталинской России как соперников в борьбе за завоевание постлиберального пространства, что с необходимостью выведет на первый план аспект «культуры», автор считает, что это действительно может на определенное время вызвать к жизни культурологическую парадигму исследования (там же).
В то же время, по его мнению, открывающаяся таким образом область исследований является поистине необозримой и предполагает возникновение все новых и новых исследовательских парадигм. «Поэтому, хотя Гриффин и предложил вдохновляющий тезис, призывающий в полной мере использовать данный поразительный диапазон новых направлений исследования и критики, - пишет ДРобертс в заключение своего комментария, - я не считаю, что мы имеем, или должны иметь, новый консенсус в том смысле в каком это ему представляется. Мы лишь недавно начали открывать фашизм для новых вопросов, и вместо того, чтобы поспешно искать консенсус в ответе на них, нам следует еще какое-то время стимулировать появление все новых и все более масштабных исторических вопросов о его природе» (2, с. 263).
Во многом сходно мнение о статье Р.Гриффина профессора истории Университета штата Северная Каролина (США) А. Де Гранда. Отмечая, что он готов принять часть предлагаемого Р.Гриффином определения «нового консенсуса», Де Гранд вместе с тем указывает, что его собственные исследования истории итальянского фашизма привели к выводу о необходимости уделять первостепенное внимание не столько «культурным», сколько «структурным» факторам его природы. Хотя, по мнению автора, анализ роли личностей и намерений Г итлера и Муссолини, также как и квазирелигиозной мифологии фашизма, предлагает богатые возможности для исследования его способов мобилизации масс, историки постулируемого Р.Гриф-фином «нового консенсуса», к сожалению, говорят слишком мало, либо вообще умалчивают о том, как функционировали нацистский и фашистский режимы. В то же время, по убеждению А. Де Гранда, «идеология и культура должны постоянно рассматриваться в связи с действительным функционированием фашистских движений и, в особенности, режимов» (2, с. 264).
Хотя его собственный подход к исследованию фашизма отличается от подхода Р.Гриффина, А. Де Гранд считает, что «опреде-ленную часть пути они могли бы пройти вместе» (там же). Это, в частности, касается источника мотивации фашистского движения в Италии. Еще до Первой мировой войны, отмечается в статье, итальянские националисты сомневались, что либеральный парла-ментский режим способен предотвратить раскол общества (именно их
авторитарная консервативная модель правления в 1925 г. стала ядром формирования фашистского режима). Первая мировая война только углубила и еще больше распространила их опасения.
Представлялось, что старыми методами невозможно более управлять массовым обществом. Революционный социализм лишь способствовал ощущению кризиса своими предложениями сплотить страну, опираясь на класс, угрожавший сторонникам сохранения социального и экономического «статус-кво» и мало обещавший, либо вообще ничего не обещавший начавшему формироваться среднему классу, состоящему из профессионалов, мелких предпринимателей и землевладельцев. В этих условиях, пишет автор, «фашизм возник как результат поддержки молодых лидеров фашистского движения рассерженным и растерявшимся средним классом, которому надоели требования социалистической партии и профсоюзов и который стремился к достижению своих собственных целей» (там же).
Для закрепления своего успеха, указывает Де Гранд, фашизм решительно двинулся вправо и никогда уже не оглядывался назад. Действительность состояла в том, что до того, как нацистская и фашистская партии пришли к власти, они уже стали массовыми движениями среднего класса. Фашизм добился успеха только после того, как к фашистской коалиции примкнули крупные земле-владельцы. «Вновь возникшее фашистское государство, - подчерки-вается в статье, - не обладало четко определенной идеологией и практикой деятельности до самого конца 30-х годов. Муссолини, безусловно, не имел четкого представления о том, как будет строиться его государство. Наличие идеологии или программы, несомненно, занимало второе место по сравнению со стремлением к власти - желанием, воплощенном в самой личности Дуче» (2, с. 265).
Если мы будем искать природу итальянского фашизма в теориях Парето, Моски и Ле Бона, пишет автор, нам никогда не понять, как в действительности функционировал в Италии фашистский режим, представлявший собой военнобюрократический комплекс, в котором экономическая власть была поделена между политическими элитами без оглядки на какие-либо корпоративистские и синдикалистские теории или на роль фашистской партии. «Националистический миф о возрождении для этого нового сообщества, по существу, умер, не родившись» (2, с. 266).
А. Де Гранд упрекает Р.Гриффина в том, что тот напрасно ссылается на его работы, как на пример присоединения к «новому консенсусу». Признавая, что идеи Гриффина и его единомышленников слишком важны, чтобы их игнорировать, и что он действительно включил их в контекст своего исследования, автор вместе с тем подчеркивает, что его целью в действительности являлось показать, как формировались фашистские коалиции и насколько важную роль они играют в определении природы фашизма (там же).
В отличие от Д.Робинса и Де Гранда, профессор истории искусства Университета Дьюка в Дюрхэме, штат Северная Каролина (США), М.Антифф воспринимает статью Р.Гриффина с большим энтузиазмом как «важный указатель на потенциал консенсуса в исследовании фашизма» (2, с. 267). Отмечая, что до недавнего времени историки культуры по существу и не знали о полемике относительно природы фашизма, развернувшейся между исследователями политической и социальной истории, автор указывает на значение центральной роли, которую играл в фашистской идеологии палин-генетический миф, для понимания не только искусства Италии, Франции и Германии эпохи фашизма, но и для исследования воздействия этого искусства на массы населения этих стран.
По его мнению, то, что Р.Гриффин показал двуликий, наподобие Януса, характер полингенетического мифа, устремленного одновременно и в прошлое и в будущее, позволяет выявить связь эстетики фашизма с общим контекстом современной культуры и одновременно «указывает историкам искусства на необходимость снять с эстетики фашизма путы моделирования ее природы, привязанного к «ностальгическому» или «реакционному» обращению к некоему отдаленному прошлому» (2, с. 268). Этот подход, считает автор, позволяет, в частности, понять причину сочетания в нацистской архитектуре классики и модерна, что особенно отчетливо проявилось в сооружении зданий электростанций, аэровокзалов, молодежных и спортивных центров (там же).
Подобное «биполярное» отношение к прошлому, указывается в статье, «пронизывало также и итальянский фашизм, приняв наиболее драматическую форму в «реставрации» Муссолини римских классических памятников., как об этом свидетельствовало сделанное им в 1925 г. заявление, что здания Древнего Рима должны быть освобождены от всех последующих архитектурных наростов, а окружающие их здания снесены, чтобы они стояли в качестве монументальных свидетельств способности фашизма смести «столетия декаданса» в его стремлении воскресить Италию» (2, с. 269).
В статье приводится целый ряд примеров соединения в архитектуре и изобразительном искусстве Италии эпохи фашизма традиционной и авангардной эстетики. По мнению М. Артиффа, «эти примеры подчеркивают необходимость серьезно относиться к исполь-зованию фашистами мифологической силы искусства для завоевания на свою сторону общественности посредством духовной конверсии и психологической трансформации. Слишком уж часто, -считает автор, - политика фашизма в области культуры представляется в виде циничной манипуляции покорными “массами”, не оставляющей места для исследования причин притягательной силы фашизма для индивидов» (2, с. 270271).
Не сомневается в значительном эвристическом потенциале идей «нового консенсуса» и преподаватель истории Бранелского университета (Великобритания) Т.Лайнехан. Следует указать на то, пишет он в своем комментарии, «что версия Гриффина, рассматривающего фашизм как культурную революцию, его предложение считать общим определителем, соединяющим различные фашистские режимы и движения, мобилизующий миф национального возрождения или палингенетический ультранационализм, способствовали созданию особенно полезного определения» (2, с. 272).
Отмечая воздействие идей Гриффина на его собственную рабо-ту по исследованию британского фашизма, в котором культурный фактор играл особенно важную роль, Т.Лайнехан указывает, что, хотя в период между двумя мировыми войнами фашизм в Британии был далек от завоевания власти и не привлек достаточного количества сторонников для сформирования подлинно массового движения, на идеологическом и доктринальном уровнях он проявил полную зрелость (там же).
Это особенно верно, когда речь идет об основанном Освальдом Мосли Британском союзе фашистов (БСФ), самой большой и влиятельной фашистской партии Великобритании. Программа и идеология БСФ, отмечается в статье, во многом опирались на палингенетический миф. Ее творцы выступили против постулируемого ими упадка современного века с его ничем не сдерживаемым индивидуализмом, стяжательством, материализмом, утилитаризмом , позитивизмом и раздутым интеллектуализмом, провозгласив, что фашизм выведет Британию на революционный путь национального возрождения. «Культура была в центре зрелой идеологии БСФ и пронизывала ее проект возрождения, - пишет Т.Лайнехан. - Она являлась составной частью ее революционной программы и в значительной мере сообщала ей идеологическую потенцию и энергию разрушения» (2, с. 273).
Было бы неверно, по мнению автора, пытаться понять БСФ, используя методологические и интерпретационные парадигмы, отодвигающие культуру на второй план, либо вообще не принимающие ее во внимание. «БСФ не являлась ни радикальной формой консерватизма, ни реакционной дубинкой переживающего кризис финансового капитализма, ни бунтом исключительно средне-го класса, ни прибежищем для сексуально угнетенных невротических «авторитаристских личностей», хотя организация и привлекала к себе некоторых из этих последних. Фашизм Мосли, - подчеркивается в статье, - был, в значительной степени, бунтом культуры, и культура имела столь высокое значение, потому что для БСФ она была связана с жизненно важными вопросами эволюции, жизни и смерти» (там же).
Мосли и его последователи рассматривали культуру как природное, органическое явление. С этой точки зрения, культура являлась конечным выражением достижения нации, кульминацией ее осознанного стремления к высшим формам существования и творческого совершенствования. Культура, таким образом, по мне-нию фашистов, представляла собой высшее свидетельство эволю-ционного развития нации, ее величия, выражение сознательной «воли к достижениям» органически сплоченного коллективизма. «В болезненно
пессимистическом воображении БСФ, - пишет автор, - “декадентская” современная жизнь и демократия являли собой смертельную угрозу культуре и грозили удушить процесс эволюцион-ного развития. Сторонники “органического” взгляда на культуру считали, что фашизм обеспечит дальнейшее развитие эволюции, поскольку для них он представлял более высокую ступень биологического существования, “суперорганическую” форму, кото-рая обладала способностью преодолевать дегенеративные силы внутреннего упадка, которые, как они считали, подрывали здоровье Британии» (там же).
По замечанию Т.Лайнехана, британские фашисты придерживались, в сущности, шпенглеровского взгляда на жизненный цикл «культур», или цивилизаций, однако с той существенной поправкой, что они отвергали детерминизм и фатализм Шпенглера, провозглашая, что «цивилизация»-культура будет спасена вмешательством нового биологического типа - «нового
фашистского человека» - человека действия, физически сильного, обладающего волей к дости-жениям, творческой и иррациональной натурой. Ввиду этого, БСФ обращала пристальное внимание на эстетическое, культурное и физическое воспитание своих членов, настоятельно рекомендуя им определенную номенклатуру чтива, кинофильмов и физических упражнений, по выражению автора, «политизируя их досуг».
Т.Лайнехан высказывает убеждение, что, «если историки не будут принимать во внимание этот аспект британского фашизма, проявят нерешительность в вопросе постановки культуры на первое место среди своих теоретических обобщений и эмпирических иссле-дований, британский фашизм в целом и БСФ в частности окажутся непонятым эпизодом в истории Британии периода между двумя мировыми войнами» (2, с. 274).
Как считает автор, это же относится и ко всем прочим фашистским режимам, и именно об этом, по его мнению, говорится в статье Р.Гриффина. Признание того, что фашизм активно наступает на фронте культуры, не означает умаления политической и моральной обязанности показать «действительность» фашизма, проявляющуюся, как считают многие, преимущественно в политической, экономической и социальной сфере. «Это означает, - подчеркивается в статье, - более точно определить явление, которое несло в себе смер-тельную угрозу подлинной культуре, а тем самым, и свободе личности» (там же).
Важность исследования фашизма прежде всего как явления идейнополитической культуры в жизни тех стран, где он не смог прийти к власти и сформироваться в виде политического режима, рассматривается на примере Швеции в статье аспирантки факультета истории идей Университета Умеа (Швеция) Л.Бергрен (3).
Отмечая, что до сравнительно недавнего времени в шведской историографии фашизм в Швеции в период между двумя мировыми войнами традиционно рассматривался как мешанина мелких орга-низаций, пытавшихся копировать НСДАП (Национал-социалистиче-скую немецкую рабочую партию. -Реф.) и поклонявшихся Гитлеру, постоянно боровшихся друг с другом, не оказывавших никакого влияния на шведскую политику и известных своими показательными неудачами, Л.Бергрен указывает на сомнительность, как утверждений о простом подражании шведскими фашистами своим немецким единомышленником, так и мнения о незначительности их влияния на политическую жизнь страны. Автор ставит задачу не только критически рассмотреть имеющуюся информацию о фашистских организациях Швеции, но и показать, что «они заслуживают внима-ния вследствие своего идеологического родства с разновидностями фашизма, добившимися более значительных успехов в период между двумя мировыми войнами» (3, с. 395).
Автор высказывает обеспокоенность тем, что до появления исследований 90-х годов в шведской историографии утвердилась тенденция рассматривать природу фашизма и связанных с ним проявлений расизма и антисемитизма как нечто весьма чуждое менталитету и культуре шведов. Л.Бергрен считает, что настало время покончить с ошибочным и упрощенным мнением о «нешведском», «импортированном» характере шведского фашизма, недостойном внимания серьезных исследователей. По мнению исследователя, основные принципы «нового консенсуса», очерченные Р.Гриффином, и в особенности его сжатое определение идеального типа природы фашизма как «палингенетического популистского ультранационализма» могут во многом способствовать пониманию подлинных корней фашистского движения, возникшего в Швеции после Первой мировой войны (3, с. 397).
Более того, считает Л.Бергрен, установки «нового консенсуса» позволяют «яснее понять некоторые особенности фашистской идеологии путем изучения ее проявления в нейтральной Швеции, а также и в Швейцарии, учитывая особые условия, существовавшие в этих странах в 30-е годы и в период Второй мировой войны. Однако для этого следует более тщательно изучить историю шведского фашизма, не опираясь на сложившееся предвзятое мнение» (3, с. 398).
Первая шведская фашистская партия «Шведская национальносоциалистическая федерация свободы», указывается в статье, была создана в 1924 г. Претерпев ряд изменений в своей организации и названии, она составила
ядро «Новой шведской национал-социалис-тической партии» (НСНП), возникшей в 1930 г. под руководством Биргера Фуругарда и заявлявшей, что ей удалось объединить в своих рядах практически все фашистские группировки Швеции, члены которых придерживались преимущественно национал-социалистиче-ской ориентации. В 1931 г. партия изменила свое название и стала «Шведской национал-социалистической партией» (СНСП)» (там же).
Л.Бергрен заостряет внимание на роли, которую сыграла в фашистском движении одна из вошедших в СНСП организаций, включавшая остатки основанной в 1926 г. «Фашистской народной партии Швеции» и принявшая вскоре название «Фашистской боевой организации Швеции» (СФКО). Отмечая, что в начале своего существования эта партия формировалась по примеру итальянских «сквадрисмо»1, автор указывает, что в 1928-1929 гг. СФКО начала устанав-ливать контакты с НСДАП, что привело к смене «ролевой модели» ее формирования с итальянской на немецкую и к принятию партией нового названия «Национал-социалистическая народная партия Швеции (СНФП).
Исключением из этой общей тенденции к смене ориентации с итальянского на немецкий фашизм явилось объединение различных группировок и движений, возглавлявшееся политологом Пером Энгдалем, вначале вступившим в СФКО, но вышедшим из нее после поворота этой партии в 1929 г. к нацизму и основавшим «Новую шведскую федерацию», ориентировавшуюся на итальянский фашизм (3, с. 399). Однако, когда эта организация вошла, как и СФКО в созданную в 1930 г. НСНП, Энгдаль вышел и из нее и создал «Ассоциацию новой Швеции», впоследствии принявшую название «Национальная федерация новой Швеции» (РНС). Как подчеркивается в статье, «ни одна из вышеупомянутых организаций, так же как и основанная Энгдалем в 1942 г. «Шведская оппозиция», не собиралась действовать как собственно политическая партия. В их намерения входило организовать то, что сам Энгдаль называл «идейные движения» - группировки , направленные, скорее, на обмен идеологическими и интеллектуальными идеями, а не на выработку партийных программ для участия в выборах» (там же).
Отмечая, что «Шведская оппозиция», переименованная после окончания войны в «Новое шведское движение» (НСР), продолжала существовать до 90-х годов, автор указывает, что сам Энгдаль до самой своей смерти в 1994 г. с негодованием отвергал любые попытки причислить себя к нацистам и лишь с большой неохотой соглашался на определение себя как фашиста, хотя сомневаться в его ориентации на фашизм нет никаких оснований (3, с. 400). После войны, пишет автор, Энгдаль стал также влиятельной фигурой среди остатков фашистского движения в Европе. В 50-е
1 «Отдельные боевые отряды», сформированные итальянскими фашистами в 20-е годы, впоследствии преобразованные в милицию. - Прим. реф.
годы он являлся директором международного офиса «Ойропеише социалист Беве-гунг» («Европейского социалистического движения» - нем.), организации, созданной на состоявшейся в его родном городе Мальмё (Швеция) конференции под названием «За Европу - против коммунизма» (там же).
В статье подробно прослеживается эволюция фашистского движения в Швеции накануне и в период Второй мировой войны. Особое внимание уделяется двум главным фашистским партиям - СНСП и отколовшейся от нее фракции, принявшей название «Национал-социалистическая рабочая партия» (НСАП), а также еще одной, менее влиятельной национал-социалистической партии во главе с полковником Мартином Эркстрёмом, принявшей название Национально-социалистического блока (НСБ) (3, с. 401). На парламентских выборах 1936 г. блок СНСП и НСБ набрали всего 3025 голосов, в то время как профашистская часть электората, голосовавшая за НСАП, составила 17483 избирателя (3, с. 402).
Несмотря на то что НАСП, подражая НСДАП, вставила в программу ряд «социалистических» требований, отмечает автор, ее попытка проникнуть в шведские профсоюзы не увенчалась успехом. Не способствовал популярности партии и радикализм нацистской стороны ее программы, утверждавшей, что только нордическая раса способна создать «новое общество» и, соответственно, считавшей «второстепенными» нацистские движения Румынии, Венгрии, Латвии и Эстонии (3, с. 403). Вследствие этого в 1938 г. партия сменила название на «Шведскую социалистическую коалицию» (ССС), заменила свастику «Снопом Вазы», а вместо «большого» нацистского приветствия ввела «малое», т. е. вскидывание руки не от плеча, а от локтя (3, с. 403). В статье также обращается внимание на то, что партия осудила как предательское поведение Видкуна Квислинга, лидера фашистов Норвегии, способствовавшего оккупации страны Германией, и не выступала за военный союз Швеции с Германией в ходе войны. Вместо этого НСАП и ССС призвали к созданию Нордиче-ского военного альянса во главе со Швецией (3, с. 404).
Л.Бергрен подчеркивает, что помимо откровенно фашистских партий в Швеции имелись и другие праворадикальные партии, такие как, например, Социалистическая партия Швеции (ССП) или Шведская национальная федерация (СНФ), которые вряд ли можно причислить к фашистским. По мнению автора, однако, СНФ, превосходившая численно все фашистские партии Швеции вместе взятые, по своему радикализму может быть сравнима с такими коллаборационистскими организациями, как французская «Аксьон франсэз» (3, с. 405). Также как и фашистское движение Энгдаля, отмечается в статье, СНФ «пережила 1945 г., превратившись в объединение ностальгически и антидемократически настроенных, как фашистских, так и нефашистских ультранационалистов из верхних слоев общества» (3, с. 407).
В статье подробно разбираются внутри и внешнеполитические условия, препятствовавшие превращению фашистских движений и партий Швеции во влиятельную политическую силу, могущую претендовать на завоевание власти. Если рассматривать фашизм в качестве «антидвижения», направляющего в свое русло общественное недовольство и использующего в своих целях условия экономических и социальных кризисов, пишет Л.Бергрен, то в Швеции вообще не должно было бы возникнуть фашизма, поскольку для него просто не было политического пространства, как не было его и в других скандинавских странах, или в Нидерландах, Соединенном Королевстве и Швейцарии. Однако если взглянуть на фашизм как на революционную идеологию, подобный вывод станет препятствием для серьезного исторического исследования этого реально существовавшего явления. Так, в частности, автор указывает, что в ряде фашистских группировок, таких как НСАП и ССС, существовало вполне отчетливое понимание, что центральный для фашизма миф о национальном возрождении посредством тотальной революции не мог быть скопирован с зарубежного образца, но должен был адаптироваться к особым условиям, традиции и культуре Швеции (3, с. 411).
В свою очередь многие из этих условий и традиций прямо препятствовали развитию активизма в среде шведских фашистов, чем, возможно, и объясняются их более чем скромные политические достижения при относительно высокой численности. В статье, в частности, отмечается в этой связи, что в середине 30-х годов в рядах фашистских организаций и партий Швеции - страны с населением в 6,5 млн. - насчитывалось 30 000 членов. Еще 40 000 членов объединяла ультраправая экстремистская НСФ. Для сравнения, гораздо более известный Британский союз фашистов Освальда Мосли насчитывал в пору своего расцвета в 1934 г. 50 000 членов на 50 млн. населения Британии (3, с. 412).
Л.Бергрен приходит к выводу, что идеологический «контекст» фашизма не следует отождествлять с фашизмом как таковым. «Более того, - подчеркивает она, -существование «фёлкиш» («народнических» - нем.) идей, расизма, антисемитизма и шовинистического национализма, само по себе еще не предполагает фашизма, однако подобные местные традиции общественной мысли создают контекст, в котором может появиться фашизм» (3, с. 415). В этой связи, подчеркивается в заключение статьи, представляется, что европейская история периода между двумя мировыми войнами не может быть понята во всей своей полноте, если не будет приниматься во внимание влияние и значение фашистских движений. «Даже если фашизм в некоторых европейских странах, как, например в Швеции, представлял собой незначительное политическое движение, он тем не менее оказал влияние на их историческое развитие» (3, с. 417).
Возникшая в последнее десятилетие и развивающаяся в настоящее время среди западноевропейских исследователей тенден-ция вписывать идейное, поли-
тическое и культурное наследие фашизма в общий контекст европейской культуры XX столетия анализируется в статье преподавателя немецкой истории Университета Сассекса (Великобритания) Пола Беттса (4). Отмечая представляющийся ему необычным быстрый рост в последнее время интереса к явлению, получившему название «фашистский модернизм»1, П.Беттс указывает на появление обилия новых книг, выставок, телевизионных программ и передаваемых по кабельным телеканалам документальных постановок о фашистской культуре, не говоря уже о большом количестве посвященных этой теме научных обзоров и спе-циальных выпусков научных журналов (4, с. 541).
События 1989 г.2, пишет автор, покончили с возникшим после Второй мировой войны «трансатлантическим стремлением нейтрализовать токсичное культурное наследие нацизма. Часто это означало представление фашистской культуры в качестве своего рода «регрессивной интерлюдии» в контексте общего облагораживающего человека напраления торжествующего модернизма. Более сложным являлся пример Италии, учитывая явное покровительство, оказывавшееся Муссолини авангардной культуре» (там же).
Окончание «холодной войны», отмечается в статье, безусловно, изменило направление историографии фашизма: вместо поисков истоков и причин фашизма историки в наши дни принялись за изучение его результатов и последствий. В частности, указывает автор, «историки фашистской культуры со все возрастающим вниманием исследуют, в какой степени фашистский модернизм - включая его литературные формы, визуальные коды и (или) политические мифологии - продолжил оказывать влияние на реорганизацию послевоенной жизни и культуры» (4, с. 542).
Отмечая, что сегодня международное научное сообщество с необыкновенным энтузиазмом принялось за изучение поисков фашистами «будущего в прошлом», П.Беттс считает, что во многом это объясняется тем, что объединение Германии, превратившее ее из объекта в субъект международной геополитики, отодвинуло в прошлое не только «холодную войну». «Одновременно к прошлому были отнесены и фашизм, и Вторая мировая война, наследие которых сформировало политическое и моральное существование обеих Германских республик» (4, с. 543). Это, в свою очередь, способствовало абстрагированию и генерализации многих явлений эпохи фашизма, включая Холокост. «К лучшему или к худшему, - отмечается в статье, - теперь эпоха нацистов и Холокоста не ограничивается более историей немцев и евреев, но пересматривается как объект более широкого
1 В английском языке термин «модернизм» («modernism») имеет более широкое значение, чем в русском, относясь не только и даже не столько к собственно искусству, сколько ко всему, что определяется как «современное» («modern») или относящееся к современности «modernity». - Прим. реф.
2 Имеется в виду объединение двух Германий и разрушение Берлинской стены. - Прим. реф.
потребления на культурной ниве» (4, с. 544). Весьма показательным в этом смысле, по мнению автора, является возникновение после окончания «холодной войны» «всеобщего рефлекса объединять в одно целое фашистскую и коммунистическую культуру» (там же).
Это особенно бросается в глаза на все чаще организуемых в последнее время выставках сравнительного характера, лейтмотивом которых является «искусство и диктатура». Одним из ярких примеров здесь может служить проведенная в 1995 г. в Лондоне в Галерее Хейуорд выставка «Искусство и власть: Европа под властью диктаторов». Отмечая, что в значительной мере в центре намерений ее организаторов стояло желание выделить не столько особенности, сколько сходные черты рассматриваемого явления, проявившиеся в разном контексте, автор замечает, что на деле это стало попыткой «не столько сгладить различия, сколько проложить дорогу к написанию новой истории объединенной Европы периода окончания «холодной войны» (4, с. 545).
В статье подчеркивается критическое отношение к подобным выставкам со стороны представителей Восточной Европы, считающих, что подобное объединение в одно целое фашистской и коммунистической культуры на деле стало проявлением «справедливости победителя» со стороны либерального Запада, «бесцеремонно превратившего своих вчерашних врагов в музейные диковины либерализма XX в.» (там же). В частности отмечается, что организованная под кураторством Западной Германии в 1999 г. в Веймаре выставка «Взлет и падение модерна», на которой было представлено обширное собрание произведений искусства Восточной Германии одновременно с образцами искусства эпохи фашизма, вызвала бурю протеста со стороны восточных немцев (4, с. 545-546).
В то же время ликвидация еще недавно существовавшего табу на произведения нацистского искусства способствует включению их в общий контекст истории культуры Германии прошлого столетия, о чем, в частности, свидетельствует состоявшаяся в 1999 г. в Берлине выставка «ХХ век: столетие искусства в Германии», на которой не только были представлены экспонаты времен нацизма, но и показывались клипы из нацистских кинофильмов. «Очевидно, - пишет автор, - коричневый призрак, некогда бродивший по Европе, считается достаточно мертвым и не вызывает больше беспокойства относительно потенциала патетики и эмоционального воздействия культуры фашизма» (4, с. 548). Однако, по мнению П.Беттса, списывать в архив потенциал воздействия фашистского искусства на публику было бы преждевременно, учитывая то, какие очереди выстраиваются у входа на подобные выставки, как широко эпоха фашизма представлена в кино, театре и на телевидении, не говоря уже о научной литературе (там же).
В статье выделяются три главных аспекта перемен в подходе современной историографии к исследованию фашизма. Первым автор считает изменившееся
видение фашистской культуры. «За немногими исключениями, - пишет он, - в новой литературе утвердилась тенденция подчеркивать современные аспекты нацистской культуры ... рассматривать Третий рейх в качестве альтернативной формы самой современности» (4, с. 549). В статье анализируется ряд конкретных примеров подобного подхода к оценкам фашизма. Автор, в частности, обращает внимание на прочно утвердившуюся в новейших исследованиях фашизма тенденцию считать, что «присущая ему “жажда тоталитаризма” явилась лишь следствием более широкого стремления к социальному экспериментированию, порожденного после 1918 г. глубокой неуверенностью в будущем и острой потребностью в кардинальных реформах» (4, с. 551).
Вторым направлением нового консенсуса исследователей в подходе к исследованию фашизма автор считает рассмотрение так называемой «индустрии искусств» Третьего рейха, к которой обычно причисляют массовые политические митинги и шествия, монументалистскую архитектуру, пропагандистские фильмы и радиопередачи, задачей которых провозглашалось уничтожить границу между «высоким» и «приземленным» искусством, создав тем самым «народную культуру» (4, с. 552). В статье анализируется целый ряд примеров исследования истоков «психологической привлекательности» фашистской культуры для населения Третьего рейха. Автор отмечает, что особое внимание исследователей привлекают такие явления, как, например, составляющая отличительную черту фашизма не только в Германии и Италии, но также Португалии, Греции, Болгарии, Румынии и Испании, государственная организация массового досуга (4, с. 553).
Не меньшее внимание уделяется изучению фашистской символики «светлого будущего», воплощенной в программах отдыха «Сила через радость», проекте создания «Фольксвагена» («Народного автомобиля» - нем.) и так называемых «Народных домов». По мнению автора, подобные исследования позволили современным историкам понять истоки долго недооценивавшейся способности фашизма компенсировать материальные лишения населения в 30-е годы, воспитывая в нем надежды на грядущее послевоенное процветание (4, с. 554).
Наконец, третьей отличительной чертой новой историографии фашизма автор считает акцентирование внимания историков на элементах фашистского наследия, которым удалось пережить крушение фашистских режимов. Наблюдающееся сейчас обилие воспроизведений в мемуарной литературе, исследованиях, также как и в современном шоу-бизнесе «фашистского модернизма» несет в себе, по мнению автора, «радиологический осадок» фашистской идеологии. «Это, - подчеркивает П.Беттс в заключение статьи, - не тривиальный вопрос, поскольку в основе данной перемены в подходе современной культуры к фашизму лежит очевидное крушение еще недавно сильного антифашистского консен-
суса, наблюдавшегося по обе стороны Берлинской стены. В конце концов, потенциал этого явления может оказаться очень велик. Каково будет его воздействие, конечно, сейчас с точностью предсказать нельзя, но одно можно сказать с уверенностью, - считает автор, - ставки здесь очень велики» (4, с. 557).
Б.А.Лапшов
