Теории фашизма: проблема интерпретации Текст научной статьи по специальности «История и археология»

УДК 32.019.5:321.64 ББК 66.2 (0)

ТЕОРИИ ФАШИЗМА: ПРОБЛЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ

*

Джефф Эли, доктор, профессор истории и германских исследований им. Карла Порта Мичиганского университета (США)

[email protected]

Перевод с английского В.А. Рагозина

Аннотация. За последние полвека процесс осмысления фашизма прошел три основных этапа. С начала в 1960-е гг. в дискуссиях на эту тему преобладали теории тоталитаризма и «массового общества», и в основном данный вопрос рассматривался с точки зрения политологии. В 1970-е гг., как правило, превалировало смешение исторической социологии, теории государства и эмпирической социальной истории. Наконец, начиная с 1990-х гг., задавать тон стали ученые, имеющие отношение к литературным дисциплинам, кинематографии, эстетике и культурологии. Общая тенденция состояла в отходе от социальной истории в сторону культурологических подходов того или иного рода: новая интеллектуальная история нацизма и итальянского фашизма; критические подходы к французским фашистским интеллектуалам; исследования фашистской эстетики и фашистских зрелищ; научные исследования всего спектра искусств; изучение моды, потребления и всех аспектов популярной культуры; исследования обычных людей и повседневной жизни; изучение сексуальности; и так далее. В настоящее время фашизмрассмат-ривается скорее не как следствие общественного и политического кризиса, а в контексте культурного кризиса современности. Автор данной статьи стремится подвести некоторые итоги путем соединения элементов каждого из этих подходов, делая особый упор на характере кризиса, вызывающего фашизм. Подобный взгляд позволяет сформулировать такую концепцию фашизма, которую можно применять к различным контекстам времени и места, включая современные.

Ключевые слова: фашизм, нацизм, кризис, современность, эстетика, насилие, контрреволюция.

Geoff Eley,

Professor of History and German Studies Department of History, University of Michigan, United States of America

Abstract. During the past half century, thinking about fascism has passed through three main phases. In the first, during the 1960s, discussion was dominated by theories of totalitarianism and "mass society, " with the accent mainly on political science. During the 1970s, mixtures of historical sociology, state theory, and empirical social history tended to take over. Finally, since the 1990s, scholars in the literary disciplines, film studies, aesthetics, and cultural studies have been setting the pace. The trend overall has been away from social histories and toward culturalist approaches of one kind or another: new intellectual histories of Nazism and Italian Fascism; critical readings of French fascist intellectuals; studies offascist aesthetics and the fascist spectacle; scholarship across

* Настоящая статья представляет собой перевод главы «We are we now with theories of fascism?» из монографии Джеффа Эли «Nazism as fascism: Violence Ideology, and the Ground of Germany 1930-1945. - London and New York; Routledge, 2013. - P. 198-225.

WHERE ARE WE NOW WITH THEORIES OF FASCISM?

22

the whole range of the arts; studies of fashion, consumption, and all aspects ofpopular culture; studies ofordinary people and everyday life; studies of sexuality; and so forth. Fascism is now approached less as the consequence ofsocietal crisis and political breakdown than via the symptomatology ofa cultural crisis of modernity. This essay seeks to take stock by combining elements from each of these literatures and debates inside a primary emphasis on the character of the "fascism-producing crisis. " Such an approach enables a concept of fascism that can be portable across varying contexts time and place, including those in the present.

Key words: Fascism, Nazism, crisis, modernity, aesthetics, violence, counter-revolution.

1. Чрезвычайные времена

«Вся история является современной», - писал Р.Г. Коллингвуд в своем часто цитируемом труде «Идеи истории», завершенном в основном в конце 1930-х годов. Под современной историей он понимал не описание сравнительно недавних событий, а осознание позиций и усилий исторических фигур прошлого так, словно они действуют ныне. Иными словами, история есть самопознание живого ума. «События должны звучать в голове историка» [1]. «Всякая история есть история прошлого», схваченного в процессе его критического отображения при контролируемом и реконструктивном сопереживании... Историку требуется «продумать для самого себя ту самую мысль, выражение которой он пытается интерпретировать». Таким образом, историческое знание представляет собой реконструкцию в уме историка мысли об объекте, который он изучает» [2].

За поддержкой Коллингвуд обращался к тому, что он именовал «доктриной современности истории» Бенедетто Кроче [3]. Для Кроче «прошлое» только тогда вписывается в «историю», когда его оживляют нужды и интересы «настоящей жизни», когда оно перекликается с реальными заботами, например, с «любовью» или с «угрожающей опасностью», порождает актуальное чувство «несчастья» или «тревоги» [4]. Прошлое становится историей через отзвук «в душе историка» [5]. «Какими бы отдаленными во времени ни казались изложенные события, в действительности история обращается к нынешним потребностям и к нынешним ситуациям, в которых эти события звучат» [6].

Подобный подход был подспудно определен трагическими событиями начала двадцатого века, прежде всего катастрофическими событиями Первой мировой войны и зарождением фашизма. Напомним в этой связи, не принимая буквально, формулировки Уолтера Бенджамина: «Мы снова можем считать, что переживаем «чрезвычайное положение» [7]. «Право, я живу в мрачные времена», «тот, кто смеется, еще не настигнут страшной вестью» [8], - так звучало начало одной из самых наиболее проникновенных поэм его современника Бертольда Брехта.

В такие времена труд историка приобретает особую актуальность, обостряя видение будущего, будоража чувственность, изменяя нашу способность

увидеть. Истинная картина прошлого, как писал Бенджамин, прежде всего та, которая «мелькает» и привлекает наше внимание, ведет к познанию: «Исторически выразить прошлое ... означает зафиксировать память так, как она вспыхивает в момент опасности» [9].

Смысл сказанного не в сведении истории к текущим примитивным или чрезмерным потребностям или в игнорировании правил приобретения знания. Скорее, речь идет о повышении чувства ответственности историка при анализе способа и сферы плодотворного применения таких правил. Чрезвычайность ситуации делает профессиональный опыт историка не менее, а более значимым. Он - решающее условие правильного понимания того, что нам может (или не может) сказать прошлое.

Проблема фашизма занимала меня на протяжении почти всей моей научной карьеры. Увлекался я и другими, сходными проблемами. Моя ранняя работа «Придание нового вида немецким правым» представляла собой попытку понять то, что я рассматривал как условие появления германского фашизма в двадцатом веке. В другой, написанной параллельно работе «Осо-бость немецкой истории», я попытался очистить изложение истории Германии от глубинной культурологической телеологии, и прежде всего от представления об ее катастрофической исключительности. Такая телеология, по моему мнению, затеняла более важную совокупность обстоятельств того непосредственного кризиса, в лоне которого, действительно, зародился нацизм. В работе были непосредственно описаны теории фашизма [10].

С тех пор многое изменилось. К тому времени, когда я стал задумываться о данном феномене, после разгрома фашизма прошли лишь два десятилетия. Это примерно соответствовало временной дистанции между первой иракской войной, падением коммунизма и нынешними временами. С тех пор, однако, легкость применения аналогий с фашизмом, чаще всего, ради изобличения собственных оппонентов, не стала меньшей. Не исчезли и конфликтующие миры, несправедливость и коллективное политическое насилие. В новых обстоятельствах двадцать первого века возникла острая потребность в новых направлениях, которые бы способствовали выработке обновленной концепции фашизма.

В этом отношении на меня воздействовали три стимула.

Во-первых, всеохватывающая расовая мотивация, появившаяся в европейской политике из-за усиления влияния антииммигрантских и ксенофобских правых сил, оппоненты которых то и дело прибегали к аргументам, предполагающим тождественность антинацизма и антирасизма. Подобная тенденция наметилась еще в конце 1970-х годов и существенно усилилась за последние два десятилетия [11].

Во-вторых, в современном политическом дискурсе сложилась еще одна цепочка рассуждений, отождествляющих антисемитизм, антисионизм и радикальный исламизм, объединяющих их в рамках крайне тенденциозного и своекорыстного мифа об «исламофашизме» [12]. В указанных выше случаях, очевидно, вырисовалась острая потребность в дифференцированном исторически обусловленном анализе, исключающем поверхностные аналогии.

Третий стимул, исходящий из сущностной основы конфликта в современных социальных мирах (конфликта, обусловленного, скорее, современной капиталистической перестройкой), а не проистекающий из политически обусловленных сфер противоположного дискурса, дала новая политика классовой формации и связанные с ней институциональные механизмы законодательства, собственности, занятости, проживания, потребления и мобильности, благодаря которым воспроизводятся и обеспечиваются господствующие ныне формы социального неравенства. В условиях доминирующего неолиберализма и его воздействия на политику позднекапиталистических стран -прежде всего, ввиду выхолащивания демократической гражданской ответственности в ее исторически возможном виде - новая крайняя социальная поляризация приобретает все более опасные антидемократические черты.

Если использовать пример Соединенных Штатов, то можно констатировать следующее. В условиях национального чрезвычайного положения после событий 11 сентября 2001 года, постоянных конфликтов в юго-западных пограничных областях или в результате урагана Катрина в Новом Орлеане, как предвестников подобных и еще более интенсивных чрезвычайных ситуаций, политическая динамика в стране угрожает вылиться в кризис, который может стимулировать политику, несущую черты фашизма. Следовательно, крайне важен анализ фашизма, который мог бы прояснить причины, возможности и условия, делающие возможными возникновение подобных феноменов.

2. 1960-е и 1970-е годы: социология «политической отсталости»

В научной дискуссии конца 1960-х гг., основное направление которой задавали представители социальных дисциплин, а не историки, акцент делался на закономерностях и превратностях сопоставимого политического развития с упором на теории массового общества и последние теории тоталитаризма [13]. В то время историки склонялись к оценке нацизма (в меньшей мере итальянского фашизма) как формы «антимодернизма», обычно обозначаемого как «особый путь», предполагавший фундаментальное различие Германии и «Запада» [14]. На второй стадии, в конце 1970-х - начале 1980-х годов, преобладала иная социологическая концепция, которая была нацелена на изучение социальных движений и выводила подъем фашизма из недовольства мелкой буржуазии и прочих социальных групп, утративших свои роль или статус и пострадавших от последствий всеобщего социального кризиса [15]. Вместе с тем, к тому времени появилось множество научных монографий по Германии и Италии, в которых рассматривались социальная питательная среда и социальный состав германского и итальянского фашистских движений, включая их подход к конкретным социальным интересам в городе и на селе, различные способы и динамика рекрутирования фашистскими движениями своих членов. Примером таких исследований явился большой сборник материалов конференции под названием «Кем были фашисты?», опубликованный в 1980 г., в котором были собраны результаты исторических исследований на общеевропейском уровне [16].

Последствием преобладавшего социально-исторического подхода, его неизбежным историографическим последствием было то, что, за очень немногими исключениями, историки перестали всерьез воспринимать идеологию фашизма. Именно это обстоятельство определяет исходный пункт моих размышлений в рамках данной книги.

Отличительной чертой предшествующей научной литературы было влияние на нее теории сравнительного поступательного развития, во многих отношениях проявляющееся до сих пор. Так, один из ведущих политологов более молодого поколения Шери Берман рассматривает фашизм как симптом недостаточной способности тех «многих привычек, норм и институтов (которые мы считаем необходимыми для поддержки нормально функционирующей демократической политической системы)» соответствовать масштабу и формам народной политической мобилизации в начале двадцатого века [17]. Уязвимость общества перед лицом фашизма в условиях кризиса, и почва, на которой он взрос, были, по

мнению Шери Бермана, обусловлены дефицитом гражданских чувств и несопротивлением институтов самоорганизованного гражданского общества вследствие недостаточно решительного перехода к современному успешному буржуазному обществу на основе классической «западной» модели [18]. Большая привлекательность фашизма для народных масс объяснялась недоработками его оппонентов не только социалистических левых, но и либералов, которые, «как оказалось, мало что могли предложить массам, страдавшим от экономического кризиса, потери социального статуса и культурной дестабилизации» [19].

Другими словами, проблема фашизма переформулировалась в эволюционный синдром политической отсталости и политической незрелости, в накопление устойчивой политической несостоятельности. .Последнее относилось как к его германскому, так и к итальянскому вариантам [20]. Этот традиционный подход исходил из наличия четких линейных тенденций и был ориентирован на выявление того, каким образом интересы традиционных элит и их до-индустриальная, досовременная психология могли блокировать демократическую модернизацию политической системы, в условиях, когда «в государстве и обществе продолжали существовать авторитарные и антидемократические структуры» [21].

Аргумент о политической отсталости стран, в которых утвердился фашизм, дополнительно подкреплялся ссылкой на опыт успешной модернизации в Великобритании, Франции и США (на «Западе», следуя привычной терминологии), который, якобы, убедительно подчеркивал особость пути Германии (и, соответственно, Италии) [22]. Дескать, кайзеровская германская империя была «авторитарной», причем триумф авторитаризма при ее формировании представлял собой исключительный случай анормального прерывания процесса демократизации, успешно происходившей в других странах.

Не может не впечатлять и телеология, подкрепляющая подобную оценку. «Модернизация» явно абстрагируется в ней от форм либеральной демократии на послевоенном Западе. Она считается встроенной в структуры экономического роста и политически, якобы, сопровождает развитие общественных ценностей («индивидуальная ответственность, принятие риска, рациональное сглаживание разногласий, толерантность, стремление к индивидуальной и коллективной свободе»), которые, де, порождаются капитализмом [23]. Поэтому не удивительно, что, для объяснения причин «отклонения» немецкой истории до 1945 г. от предполагаемого образца, немецкие историки чаще всего использовали такие выражения, как «поворот не туда», «провалы», «блокада»,

«недоразвитие» и «ошибочное развитие». Как писал, отстаивая этот подход, Ганс-Ульрих Велер, «всякому современному обществу, стремящемуся соответствовать требованиям постоянного социального изменения», логически требуются конституционные рамки либеральной демократии [24]. Между тем, авторитаризм имперского государства представлял собой институциональное выражение «доиндустри-альных традиций» и их антимодернизационного доминирования над политической культурой до 1914 г. Отсюда «радикальный разлад» между «богатством» и «властью», между «современным» базисом индустриальной капиталистической экономики и утвердившимися в Германии традиционными политическими установками.

Согласно этой логике, устойчивая стабильность и утверждение политической культуры, способной в дальнейшем противостоять притягательности и напору фашизма, могли бы быть обеспечены благодаря развитию более «современных» институциональных конфигураций, способных сдерживать и регулировать социальные конфликты, а именно путем замены «авторитарного правления и господства привилегированных общественных групп, концентрировавшихся вокруг доиндустриальных аристократических элит», на «государство всеобщего благоденствия» и «парламентскую демократиею» [25]. В противном случае в развитой индустриальной экономике неизбежная легитимация власти может быть обеспечена лишь с помощью искусственных средств «вторичной интеграции», которую Велер системно концептуализировал как «социальный империализм», или как снятие социальной напряженности при помощи экспансионизма и империалистического накопления. Иными словами, когда между современной экономикой и отсталым государством, возникают дестабилизирующие противоречия, их «снятие» пока тормозится, а «реальное» проведение «мо-дернизационных», демократических реформ было возможным лишь путем властных манипуляций. С подобной точки зрения, нереформированное имперское государство было неспособно воспроизводить себя иначе, как через последовательную эскалацию кризисов, завершившуюся рискованным просчетом 1914-го года [26].

В какой степени это может служить объяснению феномена германского фашизма (нацизма)?

Действительно, в политической культуре германской империи легко прослеживаются отсталость и традиционализм, поскольку, как представляется, особый для нее 1933-й год предполагал явное отклонение от долговременных тенденций исторического развития на Западе. Если Германия произвела фашизм, а другие затронутые кризисом капиталис-

тические общества фашизм не породили, то, как казалось очевидным, свою роль в этом сыграли глубинные исторические особенности. Отсюда исход кризиса Веймарской республики и развязка 1933-го года, которые были в гораздо большей степени обусловлены тормозящими долгоиграющими авторитарными традициями, чем воздействием экономического кризиса. «Прусский милитаризм, юнкерская клика, некритическое почитание государства священнослужителями и профессорами, преобладание интересов тяжелой промышленности при принятии политических решений», - доминировали именно эти факторы [27].

В этом смысле фашизм возник из-за блокирования модернизации, из-за того, что либерализм не сумел победить отсталости. К фашизму привели патологии лишь частично буржуазного общества. «В Германии не было буржуазного доминирования на базе успешного индустриального капитализма, который «провалился» в фашизм», - полемически утверждает Велер. Скорее наоборот, «превалировал дефицит гражданственности, буржуазного парламентаризма и твердо укоренившейся буржуазной политической культуры». Именно это и «открыло путь в бездну» [28].

С этим соглашается и Генрих Август Винклер: «Причины, по которым во время мирового экономического кризиса демократия была уничтожена в Германии, а не в других развитых индустриальных обществах, меньше связаны с протеканием кризиса, чем с различием доиндустриальных исторических стадий. Условия для возникновения фашизма, по меньшей мере, так же связаны с феодализмом и абсолютизмом, как и с капитализмом» [29].

В этом отношении германской истории принадлежит ключевое место в литературе, посвященной сравнительному историческому развитию. Она служит ведущим отрицательным примером, который должен свидетельствовать о судьбе страны, не сумевшей, в отличие от положительного либерального «Запада», выработать черты, свойственные современным обществам. Наблюдавшиеся в начале двадцатого века тенденции, такие как сопротивление демократическим институтам, защита правыми силами неоправданных привилегий, авторитарное насилие правительственных структур, полицейские репрессии и посягательства на гражданские свободы, в противовес идеализированным построениям либеральной демократии, утвердившимся в мире после 1945 г., стали соотноситься с прошлыми «традиционными» проявлениями отсталости.

Да, патологией истории Германии был несовременный характер ее общества. Отсюда неудачная политическая модернизация германской империи до

1914 г., приводившая к «постоянному политическому кризису», последствия которого создавали то пространство, на котором мог возникнуть и преуспеть нацизм. «Без трансформации социальной структуры и традиционных отношений власти, без социального освобождения, модернизация не представляется возможной... Пагубные последствия политики правительства, благодаря которой в период ускоренной индустриализации сохранялось политическое преобладание доиндустриальных элит, совершенно ясно проявились с 1914 до 1929 гг., когда старые структуры разрушились. К тому времени в политике создались опасные условия, проложившие путь национал-социализму» [30].

Подробно рассмотренный выше тезис, согласно которому «сохранившиеся мощные доиндустри-альные, докапиталистические традиции» подорвали легитимность Веймарской республики после 1918 г. и открыли путь к успеху нацистов, все еще подпитывает представления о немецкой специфичности [31]. При этом, по мере накопления в 1980-х и 1990-х годах результатов новых исследований, он существенно изменился и обострился. Сейчас все чаще подчеркиваются и присутствие буржуазии в германском обществе до 1914 г., и рост гражданского сознания, и широкое распространение буржуазных ценностей [32]. В частности, Велер стал склоняться к признанию внедрения буржуазных ценностей в немецкое общество после объединения и к признанию того, что эти ценности задавали тон в немецкой общественной жизни. Он различает теперь две основные области успеха буржуазного уклада, включая социологические ценности, зародившиеся в типично буржуазной среде в конце восемнадцатого - начале девятнадцатого веков, а затем их становление в качестве универсальных и реальных социальных и культурных благ.

Во-первых, Велер упоминает те «определенно буржуазные организационные формы», приобретшие универсальные и нормативные обоснование и привлекательность: прежде всего особую модель семьи, а также добровольные объединения (ферейны), как широко распространенное средство гражданского поведения, культурных обменов и политического действия в общественной сфере. Во-вторых, незаметно переходя от социальной истории к утверждению идей, Велер отмечает, что «буржуазные нормы и ценности» становятся в культурном плане преобладающими (причем, в наиболее существенной мере, в «системе права»), и что эти нормы находят свою реализацию в «революционном принципе эффективности, ориентации на труд, светскости, рациональном мышлении и действии, автономии личности, индивидуализме, объединении лиц с це-

лью выявления своих проблем в рамках публичной дискуссии» [33]. Данная переоценка могла быть далее распространена на общественную культуру и институциональные структуры новой германской империи: иначе оцениваться ее законодательная и институциональная инфраструктура империи, а также развитие и выработка общественного мнения в условиях институционально сложной и законодательно обеспеченной публичной сферы. Причем быстро растущая капиталистическая экономика была центральной областью приложения буржуазных ценностей и достижений [34].

Для поборников «особого пути», естественно, особенно важна именно политическая сфера, которая наиболее явно обнажала несостоятельность немецкой буржуазии. Иными словами, если в экономике и гражданском обществе, и даже в публичной сфере, понимаемой в широком смысле, можно было признать буржуазные достижения, то в государственной и политической системе приходится делать упор на то, что традиционные элиты оставались такими же закоснелыми, как и ранее. Поэтому, идя на определенный пересмотр своих прежних взглядов, Велер и другие исследователи всячески держатся за свой основной тезис об отсталости центральных политических структур германской империи. При этом имелись в виду монархия, армия, привилегии аристократии, доминирование Пруссии, а также бюрократия.

Исходя из этого, формулировался постулат, согласно которому институциональное главенство до-индустриальных интересов и элит, упорно препятствовавших преобразованиям, привело в целом к тому, что в стране не смогло сформироваться современное общество. После спада «мощной буржуазной политики» буржуазия, начиная с 1870-х гг., дескать, примирилась со своим подчиненным положением, или, по меньшей мере, испытывая давление рабочего движения, согласилась на положение партнера прежних властвующих элит. Не наблюдалось никаких признаков наличия боевой буржуазии, которая была необходима для прорыва к современному общественному устройству и наличествовала в других странах, отличаясь «самоуверенностью, верой в победу, свободой от сомнений, политическими знаниями, готовностью к сопротивлению новым угрозам со стороны правых.

Тем самым, остались неизменными как основная идея об «особом пути», так и крайний структурализм при оценке происхождения нацизма. Сохранилось представление о том, что германская буржуазия была остановлена еще до того, как ей удалось внедриться в политическую систему. Именно это будто бы отличало германскую историю в девятнад-

цатом веке от истории успешной модернизации на Западе. Данное обстоятельство имело долговременное значение. Нацизм выставил счет за буржуазный консерватизм и национализм, за робость буржуазии перед рискованной пробой сил, за дефицит либерально-буржуазной политической культуры и успешной буржуазной политики и за отсутствие внешнего буржуазного отпечатка на государстве и обществе в целом» [35].

3. Немецкая специфика: современность у грани

Разобрать на части отличительные черты социальной и политической истории, которые формируют наши представления о прошлом Германии, и разрушить концептуальные установки, приписываемые «либерализму» и «буржуазии», далеко не просто. После 1945-го года в эти представления было упаковано слишком много значимых субъективных оценок эпохи. Поэтому важное поле для критики открывает оценка характера имперского германского государства в 1871-1914 гг. Почему, например, следует предполагать, что государство с ярко выраженными авторитарными чертами должно было неизбежно отражать политическую власть помещичьей аристократии и прочих доиндустри-альных элит? Почему бы не исследовать формы и границы адаптируемости такого государства при императоре Вильгельме в ходе социальных преобразований в капиталистическом строе? Ведь под воздействием капитализма государство превращалось в арену согласования и выражения гораздо более широкого спектра господствующих интересов, среди которых, естественно, были и интересы различных слоев буржуазии. В ходе этого неровного, незаконченного и конфликтного процесса государство формировало рамки установления своей гегемонии в форме, специфичной для Германии девятнадцатого века. Рассматриваемая под таким углом зрения кайзеровская империя, как есть все основания утверждать, оказалась, как и французское и британское государства, такой же приспосабливающейся, к исполнению задач, которые стояли перед «современными» государствами, а именно: к обеспечению условий капиталистического воспроизводства, к решению задач легитимации, к объединению интересов господствующих классов, к мобилизации народа и поиску его одобрения. В таком случае, «отсталые» или реакционные элементы могут оказаться в политической системе более изолированными, конституция более гибкой, а «силы модернизации» более распространенными. При этом «традиционные» элементы оказываются гораздо менее «традиционными», чем готовы признать многие историки [36].

Возможно, мы должны еще раз подумать и о том, что конкретно означают категории «традиционного» и «современного» как в общем смысле, так и в специфических условиях германской империи. В частности, вводит в серьезное заблуждение распространенное отождествление правого авторитарного политического процесса и империалистической внешней политики, с одной стороны, и «отсталости», архаизма и «доиндустриальных традиций» - с другой. В германской империи именно наиболее мощные «модернизаторские», а не упорные «антисовременные» стремления в первую очередь способствовали проведению империалистической и антидемократической внутренней и внешней политики. Если мы заменим первоначальное представление о «феодальном характере» приниженной и бездеятельной буржуазии на картину буржуазных ценностей, все сильнее изменявших культурный и институциональный мир Европы, то легко придем к дальнейшему пересмотру излагавшихся ранее точек зрения. Признаваемая ныне сложность политики германской империи и связь этой политики с расширившимся влиянием буржуазии должны привести нас всего-навсего к отказу от концепции примата «доиндуст-риальных» германских традиций. Как только мы признаем очевидную значимость политических форм и отметем предпосылку, согласно которой (логически или почти закономерно) доминирование в обществе того или иного класса влечет за собой преобладание одного особого типа государственной и политической культуры, то сможем конструктивнее подойти к рассмотрению особенностей германской империи.

Приведенные размышления нацелены на выяснение ряда ключевых положений. Делая упор на определяющие глубинные структурные ограничения, которые привели к патологии в историческом развитии Германии (в отличие от более здоровой эволюции на Западе), идея об «особом пути» типологически формулирует утверждение о германской исключительности, которая подменяет понимание конъюнктуры сопоставлением (первая выдвигает на передний план природу кризиса, предшествовавшего возникновению фашизма, а второе, углубляясь в прошлое, рассматривает, прежде всего, те обстоятельства, при которых развитие Германии либо совпадало с тем, которое было свойственно другим странам, либо отклонялось от него).

Ссылка на «особый путь» значительно усложняет понимание всеохватывающих последствий Первой мировой войны. Война ожесточила чувства современников; она перевернула и трансформировала отношения между государством и обществом, повысила его способность к мобилизации, радикаль-

но изменила возможности технологии и применения насилия, стала пионером массового производства смерти. Ставка на «особый путь» затеняет широкомасштабное воздействие Русской революции и массового революционного брожения в Европе в 19171923 гг., а также препятствует выявлению происходившей тогда поляризации политических сценариев развития и потакания экстремизму, взрастившему нацизм. Недостаточное внимание уделяется при этом положению дел до 1914 г.: как при императоре Вильгельме II, начиная с 1890-х годов, так и еще ранее, во времена объединения Германии [37].

Являясь в чем-то более авторитарной, чем Великобритания, Франция или страны северо-западной Европы, с агрессивно милитаристской официальной культурой и крайне экспансионистской внешней политикой, Германия на тогдашнем европейском ландшафте особенно очевидно отличалась бурным развитием промышленности и стремлением к модернизации. Как отмечали современники, германская империя представляла собой наиболее весомый пример уже существующего современного государства, модель высокой «национальной эффективности» на основе развития наиболее динамичного европейского капитализма. Достижения германской империи в науке, технике, инженерии, конструировании, планировании, архитектуре и в прочих областях, наряду с мощью культурно-просветительских учреждений и ростом общественной сферы, позволяют нам реально констатировать преобладание буржуазии в обществе, опиравшемся на структурный рост и господство капиталистического промышленного производства. Даже, если бы немецкая буржуазия не была классом, исключительно и непосредственно руководившим государством (строго говоря, какая буржуазия девятнадцатого века, вообще, руководила как коллективная политическая сила государством?), она во все большей мере преобладала в социальной, институциональной и идеологической сферах, где волей-неволей требовалось проводить политику и осуществлять управление, то есть, как писал А. Грамши, обладать гегемонией. Способность немецкого общества до 1914 г. демонстрировать столь значительное множество авторитарных (или «антилиберальных») симптомов и столь высокий потенциал радикальной политики правого толка была неотделима от «современных черт» общества не как реакция против них, а как попытка их оттеснения с передовых рубежей.

Таким образом, германская история несет в себе динамику эпохи до 1914 г., сложные последствия которой могут рассматриваться как условие возникновения нацизма. Но это не была динамика, которая глубинно соответствовала примату доинду-

стриальных традиций, сложившихся в начал девятнадцатого века, а то и еще раньше, традиций, стимулируемых комплексом противодействия современным веяниям, протекавшего в собственно немецкой форме антимодернизма. Напротив, речь шла о модернизирующемся обществе, основательно нацеленном на будущее. Реальное отличие германской истории может быть правильно очерчено лишь в случае полного отказа от концепции немецкой исключительности и признания важности Германии как примера успешной, (пусть даже несущей в себе зародыши конфликтов), капиталистической модернизации.

Германская империя до 1914 г. была противоположностью отсталым государствам, например, такому как царская Россия или страны слаборазвитой европейской периферии. Современники пристально наблюдали за непрерывным расширением промышленной мощи имперской Германии и завидовали ему. Как внутренние конфликты германского общества, так и его экспансионизм вовне, являлись именно выражением современных черт, следствием модернизации общества, давящего на свои ограничители. Последующее возникновение нацизма следует в большей мере воспринимать через послевоенный кризис в результате военного поражения и революционных потрясений, чем как результат глубинной патологии отсталости. Такая «нормализация» немецкой истории путем признания ее очевидных особенностей и ее освобождения от телеологии исключительности может пугать. Но в понимании ее истории и политики это приведет нас гораздо дальше.

4. Германский фашизм: четыре ответа

В своем более раннем подходе к фашизму, относящемуся к 1983 г., я дал четыре серьезных ответа на концепцию «особого пути», каждый из которых, как это ни удивительно, но сохранил свою силу сегодня [38].

В первом ответе был рассмотрен довод, согласно которому горнилом, породившим фашистский радикализм, стали условия насилия, крушения империи и революционного движения, возникшие в результате Первой мировой войны. Специфика появления обществ в этих условиях очертила новое пространство, которым стали раскрываться сферы политических конфликтов, складываться всевозможные блоки и фиксироваться границы потенциальных изменений. Другими словами, не застарелые общественные патологии или укоренившиеся структуры политической отсталости, а, скорее, противоречивый исход войны и связанное с войной политическое регулирование открыли путь фашизму. Возник решающий стимул радикализации и усилению пра-

вых сил в Германии и Италии, а также в Венгрии и в других странах Восточной Европы [39].

Второй ответ затрагивает особую природу кризиса, породившего фашизм. Для того чтобы выплыть на поверхность, фашизму был необходим предельно острый кризис государственности. Фашизм расцвел из-за потери государством способности осуществлять воспроизводство, управляя народным хозяйством и поддерживая согласие в обществе. В Италии в 1920-1922 гг. и в Германии в 1930-1933 гг. паралич поразил весь политико-институциональный механизм, включая парламентские и партийно-политические структуры.

Стало невозможным обеспечивать необходимое сотрудничество между господствующими классами и их экономическими фракциями. Формирование в парламенте коалиций предельно затруднилось, а политика выродилась в совокупность фракционных маневров в ходе борьбы за влияние над исполнительной властью. В ходе такого развития расширялась пропасть между явно непредставительной практикой власти, все более терявшей собственную общенародную легитимность, и электоратом, мобилизовавшимся на практически малоэффективные судорожные действия. Начала расшатываться и общенародная легитимность институциональных структур. В разгар такого сурового кризиса продолжение отладки институциональных норм выглядело бесполезным. Соответственно, повышалась привлекательность более радикальных решений, осуществляемых вне рамок системы [40]. Понимание подобной ситуации как пересечения парных кризисов: кризиса представительства и кризиса гегемонии, или общенародного согласия, опирается на идеи Нико-са Пуланзаса и их последующую переработку в духе соображений Антонио Грамши [41].

Третий ответ исходит из острой необходимости разобраться с фашистской идеологией не путем критического развенчания фашистских идей, программных и философских изысков и анализа их основополагающих текстов, а на основе изучения природы привлекательности фашизма для народа. Для этого требуется, в частности, тщательное исследование оспариваемой территории народно-демократических чаяний, поскольку именно в данной сфере фашистские правые оказались наиболее эффективными, существенно потеснив левых. На этом плацдарме фашизм зарекомендовал себя как новый и нестандартный синтез радикального милитаристского авторитаризма, движения к всесильному государству, исповедующему радикально-националистическую, империалистическую и расистскую идеологию с глубокой неприязнью к либералам, демократам и социалистам. Отстаиваемые фашистами

взгляды не имели текстового или идейного стержня. Они никогда не располагали «закрытым каноническим аппаратом» или же строго и тщательно «артикулированной системой убеждений», хотя, конечно, в их рядах можно было найти и индивидов, отличающихся четкой последовательностью взглядов и с таким ясно выраженным самосознанием [42]. Чаще подобные взгляды представляли собой матрицу общего настроя - то, что Муссолини называл «общим знаменателем», «набором основных метафор», расположенных в поле таких понятий, как «насилия, войны, нации, святого и мерзкого» [43].

Согласно четвертому ответу, фашизм отличало от альтернатив непосредственное использование неприкрытого политического насилия, репрессивные и принудительные формы правления, ружья вместо слов, избиение оппонентов вместо дискуссий с ними.

Правда, насилие, как таковое, само по себе не было решающим показателем. Государственные ресурсы насилия всегда наличествуют, как в рамках рутинного законоприменения во имя защиты индивидов или их собственности, так и для поддержания закона и порядка, или же ограничения гражданских свобод при возникновении чрезвычайных ситуаций, например, во время войны или всеобщей забастовки. В этом смысле оно является нормальной мерой, осуществляемой законным органом власти - авторитарным, либеральным или демократическим. Частные формы организованного насилия фиксировались в политике государств, пребывавших на первоначальной стадии капиталистического развития в девятнадцатом веке. К их числу можно с полным основанием отнести штрейкбрехерство, самосуды, экономический патернализм и рабский труд - особенно в сельской местности [44].

Однако при соотнесении с прецедентами фашистское насилие выглядит предельно шокирующим. Это особенно очевидно при рассмотрении политики нацистской Германии. Антисоциалистические законы 1878-1890 гг., издевательства, ссылки и тюремные сроки для левых активистов, использование полиции и армии для подавления забастовок и разгона демонстраций - действия, разумеется, недопустимые. Но они не идут ни в какое сравнение с кон-фронтационным стилем политики и военизированным террором, которые вскоре стали принципом осуществления государственной власти, как это произошло в годы господства нацистов.

Убийство социалистов вместо дискуссий с ними, или же, по крайней мере, законодательного и практического ограничения их прав, ознаменовало радикальный разрыв с установками цивилизованного общества. Глубину этого разрыва переоце-

нить невозможно. До 1914 г. нападки на демократию не выходили за законодательные и политические рамки, что существенно ограничивало насилие незаконного типа. Политика либерального конституционализма, распространившаяся после 1860-х годов на всю Европу, ограничила властное самоуправство, поставив его под контроль парламентов и либеральных систем правового регулирования. Более того, начиная с 1890-х годов, европейские социалистические партии, набирая электоральный вес и парламентское влияние, существенно способствовали пересмотру старой системы репрессивного правопорядка. И хотя на протяжении 1900-х годов набирал обороты процесс поляризации поведения и взглядов, постепенное усиление конституционной практики способствовало стабилизации политической жизни на почве парламентаризма [45]. Именно такую массовую политическую культуру привычной и уважительной {конституционной} процедуры резко прервала Первая мировая война. Именно эту историю нарастания прогрессивизма насильно прервали фашисты. И именно они демонстративно сошли в Италии и Германии с выстраданной и терпеливо консолидируемой почвы практического согласия [46].

В общем плане, к каждому из приведенных ответов я предпочитал подходить с упором на решающий конъюнктурный фактор Первой мировой войны, на значимость политического кризиса для размывания легитимации и сплоченности либерально-парламентского государства, на идеологическое отступление перед лицом агрессивно экспансионистского, безальтернативного национализма, на применение ничем не сдерживаемого политического насилия радикально-националистических и антидемократических новых правых.

Двадцать пять лет назад я согласился с тем, что фашизм следует «понимать ... прежде всего как контрреволюционный идеологический проект, составляющий народную коалицию нового типа в специфических условиях межвоенного кризиса. В качестве такового, фашизм придавал мотивацион-ный стимул некоторым категориям радикальных политических игроков, ожесточенных после Первой мировой войны национальным унижением и взбешенных успехом левых». В отличие от поиска глубинных культурологических объяснений или структурных теорий политической отсталости, я приводил доводы в пользу «теоретического обоснования фашизма с помощью объяснений породившего его кризиса» [47]. Я до сих пор решительно выступаю за акцентирование «порождающего фашизм кризиса». Вместе с тем, следует учесть ряд дополнительных аспектов.

5. И тогда фашизм...

С начала 1990-х годов историография фашизма приняла участие в том, что стали впоследствии именовать «культурным поворотом». При этом ориентация на социальную историю сменилась многообразным культурологистским подходом. Стали появляться новые «интеллектуальные истории» нацизма и итальянского фашизма; новые критические прочтения работ французских фашистских интеллектуалов; участилось изучение фашистской эстетики и фашистских зрелищ и т.д.

Фашизм начали все чаще рассматривать не как следствие кризиса общества и политической отсталости, а на основе симптоматологии кризиса культуры современности. В отличие от прошлой трактовки как разновидности «антимодернизма», его все чаще начали воспринимать как форму «ультранационалистического и палингенетического» присвоения модернистской энергии (Роджер Гриффин). Марксистская версия происходившего предлагала рассматривать его как переход от политической теории к материалистской социологии (Пуланзас, Франкфуртская школа, Грамши) к культуре и эстетике (Бенджамин). Сближаются сейчас и некоторые другие позиции. Все еще обширна литература по Холокос-ту, включая широкую историографию, в которой идет речь о «расистском государстве» как об определяющей реальности третьего рейха. Следует указать также на нынешний интерес к чрезвычайным положениям и нештатным ситуациям, для которого характерна ориентация на взгляды Ханы Арендт, Карла Шмитта и Джоджио Агамбена. Продолжается изучение фашистской эстетики в ее усложненном и двойственном отношении к модернизму.

В ответ на некоторые высказанные новые положения я выдвину пять кратко изложенных тезисов.

Тезис 1: Фашизм был модернизмом.

Еще давно, в начале двадцатого века, у правых интеллектуалов стало проявляться, подобно двуликому Янусу, явственное раздвоение при контактах с нарождающимся социальным миром. Оно фиксировалось во многом. И при анализе новых технологий, характерных для промышленного развития. И при оценке империалистических поползновений, обусловленных возникновением мощной экономики. И при осмыслении новых условий массового политического действия. Все это было подменено оплакиванием утраченного мира традиций. Классическую почву для продолжающихся дискуссий на эту тему составили многие интеллектуальные размышления о «консервативной революции» как и концепция Джеффри Херфа о «реакционном модернизме» [48].

Будучи яростными антилибералами и антибольшевиками, резко противостоящими демократи-

зации, осуществляемой в результате послевоенных преобразований, фашисты не были «антисовременными» или «смотрящими назад» в аналитически разумном смысле этих понятий. Не были чрезмерно парадоксальными и намечаемые ими перспективы. Их выразители были «модернистами» в полном смысле определения «временности нового». Их «видение будущего могло исходить из мифологии утраченного или из придавленной национальной сущности, но временная динамика была неумолимо «бу-дущной». То, что консервативная революция желала «сохранить», было уже «утрачено (если оно вообще существовало, в чем можно было сомневаться), и, следовательно, должно было быть воссоздано». «Сейчас же представлялся шанс впервые полностью реализовать прошлое».

Иными словами, «реакционный модернизм» не был противоестественным спариванием, произвольной спайкой модернизма и реакции, а был их динамическим и обоснованным синтезом. Внутри ускоряющегося, интенсивного и повсеместного общественного кризиса, после того как разрушение заданных форм социального авторитета вышло за определенные границы, подобные правые направления мысли приобрели собственный «модернистский временной характер». При таких условиях консервативная революция стала «новой, сложной, но целостной (интегральной) формой модернизма в своем собственном праве» [49].

Сейчас уже накопился широкий и разношерстный набор литературы, в которой рассматриваются соображения, изложенные выше. Это работы Зеева Стернхелла, «Фашистские видения» Мэтью Эффро-на и Марка Энтлиффа; впечатляющие исследования об Италии, в том числе труды Уолтера Адамсона, Рут Бен-Гият, Клаудио Фогу, Эмили Браун, Марла Стоне, Ричарда Этлина, Джеффри Шнаппа, широкий комплекс работ о межвоенной Германии.

Особенно значимы в их числе исследования историка Роджера Гриффина, последняя книга которого «Модернизм и фашизм: смысл начала при Муссолини и Гитлере» систематизирует накопленный набор размышлений и выводов [50]. Как пишет Гриффин, «на одном уровне фашизм может быть интерпретирован как политизированная форма модернистского бунта против упадничества», бунта, где культура рассматривалась как область тотального социального вырождения». И далее: «Фашизм есть форма программного модернизма, которая стремится приобрести политическую власть ради реализации суммарного замысла национального или этнического возрождения. Его конечная цель заключается в преодолении упадничества, которое уничтожило чувство общей принадлежности и иссушило со-

временность, лишив ее смысла и чего-то запредельного, а также в открытии новой эры культурной однородности и здоровой культуры» [51].

Тезис 2. Германия не была Италией.

Основной стимул данной работы о фашизме вообще состоит в определении консенсуса интеллектуальной мысли относительно «фашистского минимума», объединившегося вокруг культурологического кризиса модернизма, порожденного Великой войной. Наиболее громким был здесь голос Гриффина. Вот еще одна из его подытоживающих формулировок: «Фашизм есть политическая идеология, мистической сердцевиной которой в ее различных вариантах является палингенетическая форма популистского ультранационализма» [52]. Гриффин, несомненно, способствовал выявлению центральной роли данных идей в совокупной архитектуре нацистского политического кредо, а также выявил гораздо бульшую разнородность культуры третьей империи, чем это представлялось ранее.

Вместе с тем, груз использованных им доказательств затуманивает фундаментальные различия между Германией и Италией. Контрреволюционное насилие 1920-1922 гг. необычайно быстро подняло Муссолини к вершинам власти, которому в отличие от Гитлера, пришлось добиваться ее на протяжении более десяти лет, предварительно сформировав мощное общенародное движение. Итальянский фашистский режим оставался до середины 1930-х годов незавершенным, а нацисты внедрили свою государственно-институциональную систему невероятно быстро, сразу же после захвата власти.

Руководство культурой в Италии оставляло значительно больше места для автономии и многообразия интеллектуального пространства, чем механизмы насилия третьей империи. В то время как фашистское государство в Италии держало открытым разнообразное пространство для деятельности консервативных интеллектуалов (например, Джованни Джентиле), в третьей империи многие признанные личности правого лагеря устранялись или же удерживались на солидном расстоянии от пирамиды власти. И список их весьма весом. Это Освальд Шпенглер, Штефан Георг, Эрнст Юнгер, Эрнст Никиш, Мис Ван дер Роэ, Эдгар Юлиус Юнг и др.

Подобные различия ослабляют убедительность и достаточность «палингенетической» интерпретации Гриффина. Если условия чрезвычайной ситуации (восстания в Италии 1919-1922 гг.) допускали всплеск идеалистических и утопических ожиданий, обусловленных появлением нового общенационального лидера, то в условиях нацизма появление новых крупных представителей фашистского интеллекту-

ализма было попросту исключено. К тому времени, когда нацистская партия захватила эшелоны власти, границы и полюсы возможного для деятелей со стороны были уже очерчены. После создания нацистских государственных и институциональных механизмов в интеллектуальной сфере страны стали, наряду с прочим, активно действовать отсекающие структуры, в том числе, и прежде всего, антисемитизм и «расовый принцип».

Тезис 3. Фашизм усилил «модернистскую пра-вителъственностъ».

Под «модернистской правительственностью» я понимаю появившиеся в начале двадцатого века завышенные представления о возможности одноразового решения государством сложных медицинских, бытовых и социальных проблем, а также утопии планирования, согласно которым «население рассматривалась одновременно как средство и как цель соответствующего освободительного проекта» [53]. Я имею также в виду воображаемые новые пути количественного определения, регулирования совершенствования и широкого переформатирования социальной сферы, или общества в целом.

Старое представление о «антимодернистском» фашизме было подвергнуто пересмотру и в этом направлении. Но, если в случае Италии исследователи констатировали связь модернизма с фашизмом в искусстве, философии, литературе и эстетике, то в случае Германии историки уделяли особое внимание биополитическим концепциям, то есть евгенис-тическим и сопутствующим сторонам социального опыта, характерного для медицинских, здравоохранительных, криминологических и социальных профессий.

Медицинские и расовые подходы широко применялись еще в Веймарской республике. Проводилась политика, стимулировавшая народонаселение, осуществлялись различные социальные инициативы, регулировались семейные отношения, внедрялись основы криминологии, реформировалось уголовное право. Одновременно продумывались проекты социальной инженерии и возможности более широкого использования науки в социальной сфере. На протяжении первых трех десятилетий XX века в «биополитике» все более развернуто присутствовали антисемитские идиомы, а социальные, культурологические и политические вопросы систематически облекались в расовую оболочку. Все это делало антисемитизм частью синдрома, глубоко укоренившегося в общепринятые представления и практику немецких профессионалов, управленцев и администраторов. Именно противоположностъ иррациональному антисовременному отказу от цивилизованных норм и подогревало интерес нацистов к ра-

совой теории, выражавшей наиболее высокомерные претензии социальной инженерии.

Как только биополитический комплекс соединился с институциональными механизмами нацистского расового государства, в нем стали быстро созревать амбиции, направленные на соответствующее переконструирование существующего общественного порядка. При меньшей амбициозности и интенсивности, менее глубоком проникновении в профессиональную среду и в госаппарат, аналогичные явления фиксировались также и в Италии [54]. Нечто аналогичное наблюдалось в то время и на общеевропейском разноэтническом фронте [55], в США, Японии и ряде колоний. Вместе с тем, нельзя не отметить особой злобности фашистской версии дискурса на эту тему. Будучи еще не у власти, выразители этой версии закладывали основы биополитического вмешательства в жизнь людей. Но для соответствующей реальной практики - учета, маркировки, сегрегации и уничтожения людей - было необходимым создать агрессивную централизованную машину уничтожения. Ей-то и стало фашистское государство.

Тезис 4. Фашизм сумел подчинить себе повседневность.

Авторы некоторых недавних работ констатируют, что фашизм оказался искусным в деле управления частной сферой потребностей человека, включающей семью, секс, дружбу, досуг и здоровье. Это в какой-то мере соответствует действительности. Нельзя в этой связи не отметить и то, что именно эта сфера потребностей и удовольствий, сексуальности и досуга доставляла наибольшие трудности левым. Они ей обычно пренебрегали. А это было крайне близоруко. Как отмечал, например, Эрнст Блох, существовала необходимость противостоять фашизму не только как инструменту антидемократического террора, но и как машине политической фантазии, эксплуатировавшей физические нужды и утопические устремления. Когда политика ведется на пересечении общественной и личной жизни, обращается к воображению, воздействует на элементарные потребности и вписывается в каждодневные хлопоты вместе с их закономерностями, она, тем самым, очерчивает и пространство возможного взаимодействия с основной массой граждан.

Тезис 5. Фашизм был империализмом.

Здесь я обращаюсь к широко распространенной точке зрения, согласно которой не только основной идеей нацистской идеологии, но и основным принципом социальной системы третьей империи было стремление к войне [56]. В учении о нацизме это долгое время воспринималось как тривиальное утверждение. Об этом писали все от Ганса Моммзена

и Тима Мэйсона до Клауса Хильдебранда. Подобный подход не трудно обнаружить и в новой историографии о Холокосте и «расовом государстве». Но сейчас появляется все больше исследований, в которых авторы стремятся оценить устремления Гитлера и его движения, а, следовательно, третьей империи, и их попытки установить в Европе базирующийся на идеи расы «новый порядок», в контексте центральной идеи империи и колониализма. Согласно этим исследованиям, неразрывность обеих мировых войн можно по-настоящему понять, лишь ориентируясь на установки колониализма.

Следует, однако, напомнить, что основной проблемой любого исследования остается конкретизация. Поэтому в данной связи следует, прежде всего, установить, чем определялась тяга фашистов к империи? С 1918 по 1919 гг. ее объясняли травмами военного унижения, неудовлетворенными националистическими установками и широко распространенной зацикленностью на национальном возрождении. Но как еще мы можем обосновать наше понимание динамики экспансионизма в фашистских политических фантазиях? Как конкретно империалистическое стремление оказалось важным для зарождения фашизма?

Новые исторические разработки проблем нацистской экономики неумолимо доказывают, что стремление к военной экспансии, очевидная готовность подвергнуть будущее Германии колоссальному риску континентальной, а затем и глобальной войны, основывалось также на долгосрочных геополитических императивах международной политической системы начала двадцатого века, сформировавшейся при доминировании Соединенных Штатов в результате структурно обусловленной Первой мировой войны [57].

Именно на этой позиции я сейчас и стою. С одной стороны, я подтверждаю ценность предыдущих тезисов о конъюнктурном воздействии Первой мировой войны, особого политического кризиса и шокирующего применения политического насилия, о том, что все они в совокупности позволяют обоснованно осмыслить специфику идеологических установок фашизма. С другой стороны, существует необходимость сделать упор на особый подход фашизма к современности, на конъюнктурную значимость национальных особенностей (Италии в 1919-1922 гг. и Германии в 1930-1934 гг.), на поведение фашизма в каждодневной реальности, на динамику фашистского экспансионизма.

6. .а теперь?

Как все это может помочь нам осмыслить ситуацию, складывающуюся сегодня? История учит нас

дифференциации, членению происходящего на всеобщее и частное (различное). Рассматривая исследуемую проблему в историческом аспекте (что вполне закономерно и эффективно), мы в состоянии услышать язык фашизма? Что он скрывает? Что освещает? Что может дать история фашизма теории? Чему мы в силах научиться, воспроизводя представление о специфике фашистской политики начала двадцатого века и придавая ему ту абстрактную форму, которая может оказаться полезной для понимания сути нынешних политических процессов?

Ставя такие вопросы, следует в полной мере отдавать себе отчет в том, что фашизм - прежде всего, тип политики или комплекс отношений к политике. Это позволит нам вычленить рассматриваемый термин из исторического контекста, вырвать его из горнила времени и места (в данном случае очистить от конкретных обстоятельств, обусловленных кризисом, потрясавшим межвоенную Европу). Только это позволит нам обоснованно рассуждать о фундаментальных последствиях большого насилия, о процессах трансформации государства, происходивших в результате Первой мировой войны.

Чрезвычайные условия того времени вряд ли можно считать основными, поскольку в других районах мира (например в Японии) они проявлялись по иному. Но их нельзя и игнорировать. Вряд ли имеет смысл ограничивать трактовку фашизма типом проводимой политики - обращением к жесткому политическому насилию и крайним формам авторитаризма как реакции на нарастающий паралич правительственных структур и тупика, в котором оказались демократические институты. Вместе с тем, обратившись к ней, мы получим лишь представление о конкретных способах, при помощи которых данный подход к политике может быть вписан также в сегодняшние условия. Если мы согласимся с тем, что фашизм может быть теоретически описан со ссылкой на обстоятельства породившего его кризиса, то у нас появится еще один пункт сравнения, полезный для анализа.

В чем же природа нынешнего кризиса? Ограничиваясь Соединенными Штатами а, частично, некоторыми другими странам позднекапиталистического мира, и стараясь избежать упрощения, хотел бы указать на следующее.

Первое. В испытанной марксистской манере и исходя из текущих трансформаций хозяйственной жизни, я бы выдвинул на передний план все еще расширяющиеся последствия фундаментальной капиталистической перестройки. Они включают в себя деиндустриализацию, разрушение исторической промышленной основы западного капитализма, его переход к постфордистским методам организации

производства, транснационализацию рынков труда и репролетаризацию труда, новые способы накопления в условиях высокой мобильности капитала и изменившихся представлений о типе потребления, трансформированный режим регулирования с беспощадной легитимизацией частного накопления и опустошением общественного достояния, а также гипертрофированное расстройство либерализиро-ванного финансового сектора, власть которого оторвана (или освобождена) от ответственности за производительные инвестиции или от связи с ними.

Второе. Последствием позднекапиталистичес-кой перестройки стало глубокое изменение классового состава. Формирование классов в Соединенных Штатах всегда было крайне регионализированным. На нем в широком масштабе и устойчиво воздействовала трансграничная миграция. Классы формировались с учетом расового признака. При этом всегда имела место явная мистификация, для которой использовались ссылки на любые, как правило, вымышленные причины. По своим объективным критериям, нынешний рабочий класс как социальная категория наемных работников, наличие средств к существованию которых зависит от продажи собственной рабочей силы, менее защищен и в меньшей степени, чем ранее, может полагаться на коллективную солидарность по месту жительства или работы, в рамках союза или организованного политического представительства.

Конечно, в 1950-е и 1960-е годы социальный статус некоторых рабочих (большей частью высококвалифицированных белых мужчин) был выше, чем теперь. Гарантированная занятость, более высокая зарплата и значительные привилегии, (доступ к здравоохранению, жилью, пенсионное обеспечение, в ограниченной мере законодательное стимулирование) как бы предполагали наличие больших резервов дешевой и одноразовой рабочей силы как внутри государственных границ, так и в полуколониальных странах. Послевоенный опыт относительно гуманного капитализма, не менее, чем на предшествующей стадии империалистической экспансии, был по-прежнему обусловлен глобальной системой эксплуатации природных ресурсов, человеческого материала и неравными условиями торговли. Послевоенные завоевания были встроены в привилегированное процветание и экономический бум метрополий, а сама возможность процветания основывалась на исторически специфичных сценариях выкачивания ресурсов и эксплуатации во всемирном масштабе.

Но относительное благосостояние рабочего класса, как обнаруживается в настоящее время, -явление конечное и преходящее. Начиная с 1980-х годов, трудовые отношения трансформиро-

вались убыстряющимися темпами в новый низкооплачиваемый, полулегальный и либерализированный рынок труда транснационализированной экономики, большей частью основанной на сфере услуг.

Неумолимая история деквалификации, упадка профсоюзов, сокращения льгот, денационализации труда в результате неумолимого процесса деиндустриализации метрополий и глобальной капиталистической перестройки, серьезно подточила модель социального прогресса, которая еще недавно казалась глубоко встроенной в послевоенную политическую культуру.

Таким образом, имеются все основания утверждать, что относительное благополучие рабочего класса в годы послевоенного бума было лишь обусловленным обстоятельствами эпизодом развития капиталистической общественной формации. С середины 1970-х годов каждый элемент потенциально демократизируемой послевоенной политической архитектуры подвергался яростным и эффективным политическим нападкам. К 1990-м годам от практики и принципов, а тем более от материальных структур и институциональных отношений, которые ранее лежали в основе политического здравого смысла, осталось лишь немногое. Исчез общественный договор, ассоциируемый с «Новым курсом» или «Великим обществом». Взамен посткоммунистическая стадия развития стала убедительно ассоциироваться с «демонтированной» версией общественного трудового контракта. Новые формы эксплуатации труда порождены либерализацией большинства рынков рабочей силы, потерявшей свою квалификацию и навыки, не объединенной в профсоюзы, с минимальным заработком мигрантов (речь идет о тех рынках, где получение средств к существованию не имеет тех гарантий и организованной защиты, которые создавались, пусть в недостаточной степени, в рамках предшествующей политики). Этот решающий и, возможно, необратимый социально-политический переход и образует второй элемент кризиса.

Третъе. Подвергся разрушению и сам способ правления. Здесь я ограничусь перечислением некоторых симптомов: атрофия демократической практики на уровне государства как на явно недемократической арене законодательной власти, так и в треугольнике: президентская власть, Конгресс и Верховный суд. Происходит непрерывное истончение демократических процедур на всех уровнях институциональной системы и при проведении выборов; урезаются гражданские права и расширяются функции ущербного государства, множество граждан прониклось убеждением, что государство обременительно, коррумпировано и некомпетентно. Широко

распространено также мнение, что власть недоступна для народа, реализуется лишь за закрытыми дверями и затемненными стеклами, что в ее основе лежит сговор элит, не отвечающих ни перед кем и не заботящимися ни о чем.

Этот расклад политических представлений создает климат, названный Лорин Берланом «кризисом обыденности», при котором настоящее приобретает «растянутый» характер, «обеспечивающий слияние интенсивного настоящего с чувствами недавнего прошлого и близкого будущего» так, что знакомое нам «временное расщепление обыденности, в широком смысле принимаемое как данное, может быть приостановлено», а процесс, который формирует часть сознания того, что «является долговечным (предсказуемым, надежным, управляемым) в обычной жизни», прерывается и утрачивается. Как пишет Берлан, затяжной шок испытывает вера в общество как в достижимое коллективное благо, так что «почва для доверия или солидарности» или «разделяемое эмоциональное управление» начинают казаться безвозвратными. Настоящее ощущается как «потревоженное поле, а не как нормальный мир». «Выживание» становится лабиринтом без выхода. Внутри эмоциональных регистров, на которые действует нарушенная система политического управления, доминируют циничность, бездуховность и ярость. Логическим следствием этого становится посягательство на публичность и открытость. Исходя из подобного «кризиса обыденности», уверенное и оптимистическое отношение к будущему следует считать трудно достижимым. Будущее уже не осознается как обусловленное историческим развитием и не осмысливается как будущее вообще [5 8].

Четвертое. Глобальная экологическая катастрофа и, в частности, изменение климата ставят под вопрос возможность эффективного и подотчетного управления на всех указанных уровнях, усугубляя нынешние трансформации экономической жизни, обнищание рабочего класса и слом способа правления, при существенном повышении международной нестабильности. Большие климатические изменения и мало заметные изменения экологии приводят к истощению ресурсов, ставших несостоятельными, национальных государств, прежде всего поскольку исчерпывается потенциал согласия в обществах, разъединенных из-за расширения социального неравенства. Глобальные последствия ухудшения экологии, конкуренция между государствами за базовые ресурсы, борьба с экономической миграцией, сдерживание потока беженцев от нищеты, засухи и наводнений, соперничество за энергоресурсы в еще большей степени определяют оценки национальной безопасности. Психология осажденной крепости,

четко выраженная политическая обеспокоенность, импульсивность как возникающая социальная парадигма - именно эти факторы все больше способствуют авторитарным и насильственным тенденциям в современной «правительственности». Такая новая диалектика международного конфликта и общественного кризиса может способствовать объединению политических течений, имеющих черты фашизма.

В моих собственных размышлениях о фашизме я всегда настаивал на особых чертах кризиса, порождающего фашизм, как исходной основы, прежде всего в соотнесении с отрезками времени 1917-1923 гг. и 1929-1934 гг., соответственно, в Италии и Германии, а также с устоями нынешней социальной и политической жизни в Соединенных Штатах.

Наиболее явным различием между ситуациями является историческое поражение старых левых, или, по крайней мере, утрата ими возможности поддерживать свое политическое присутствие, которое в середине двадцатого века имело значимые политические последствия. Нет больше выдержанной и организованной коллективной солидарности, сравнимой с предшествующей моделью. Системно ее утрата произошла в результате описанных выше процессов: фискального кризиса позднекапиталис-тической перестройки и изменения классового состава общества, а также слома прежней системы управления. Последствия преобразований последних трех десятилетий могут стать столь деструктивными, что в дальнейшем исчезнут любые возможности организации их политического представительства на достаточно широкой, устойчивой и реальной коллективной основе. Более прямолинейно: до 1922 г. в Италии и до 1933 г. в Германии действовали самые мощные в капиталистическом мире коммунистические и социалистические партии, а что есть в США в 2012 г. ..?

Искушению фашизмом способствуют также вытеснение из общей культуры публичности, гражданственности и плюрализма, а также потрясающий паралич доверия к той нормальной практике, в рамках которой предыдущие методы и интуиция обычно были намного демократичнее. Настоящее несет в себе кризис совсем иного плана, чем межвоенные кризисы, протекавшие при иных отношениях государства и общества, иных политических игроках, иных типах политического представительства, иных формах и способах достижения публичности и иной окружающей капиталистической среде. Перечисленное способно порождать иную, чем ранее, систему насильственных методов и авторитарных политических вмешательств. И если мы теоретически оп-

ределим фашизм как исключительную систему отношения к политике, ставшую возможной и неизбежной в условиях интенсификации кризисов определенного рода, то тогда мы, конечно, можем воспользоваться понятием, которое было в ходу в прошлом.

«Зафиксировать память так, как она вспыхивала в моменты опасности», означает, если возвратиться к нашей исходной цели и, проникшись духом заповеди Бенджамина, ухватить особенности каждого из обозначенных двух явлений: с 1917 по 1934 и с 2001 по 2013 годы. В таком случае «верный образ прошлого», по Бенджамину, превратится в монтаж, с одной стороны, контрреволюционных проектов 1922 и 1933 гг. а, с другой стороны, зон исключения, материализующихся вокруг Гуантанамо и в пограничных областях Юго-Запада.

Примечания:

1. См.: Collingwood, R.G. The Idea of History. - Oxford, 1978.

2. Collingwood, R.G. Autobiography. - Oxford, 1970. - P. 107, 110-115.

3. Collingwood, R.G. The Idea of History ... - P. 283.

4. Croce, B. History and Chronicle // The Philosophy of History in our Time / Ed. by H. Meyerhoff. - New York, 1959. - P. 45, 46.

5. Ibid. - P. 45, 46.

6. Croce, B. History as the Story of Liberty. - London, 1941. -P. 19. Отличный комментарий приведен у Curthdoys, A.; Docker, J. Is History Fiction? - Ann Arbor, 2005. -P. 90-114.

7. Thesis VIII, Ibid. - P. 259.

8. Bertold Brecht: Poems / Eds. by J. Willet and R. Mannheim. - London, 1976. - P. 318.

9. Benjamin, W. Theses on the Philosophy of History (Theses V and VI) // Illuminations / Ed. by H. Arendt. -London, 1970. - P. 257.

10. Eley, G. Reshaping the German Right: Radical Nationalism and Political change after Bismarck. - New Haven, 1980; Blackbourn, D.; Eley, G. The Peculiarity of German History: bourgeois Society and Politics in Nineteenth-Century Germany. - Oxford, 1984; Eley, G. What Produces Fascism: 'Pre-Industrial Traditions' or a 'Crisis of the Capitalist State'? // Politics and Society. -1983. - Vol. 12, No.1. - P. 53-82, перепечатанные в: Eley, G. From Unification to Nazism: Reinterpreting the German Past. - London, 1986. - P. 254-82.

11. См., напр.: Hainsworth, P. The Extreme Right in Western Europe. - London, 2008; Betz, H.-G. Against Globalization: Xenophobia, Identity Politics and Exclusionary Populism in Western Europe // Socialist Register 2003 / Eds. by L. Panitch and C. Leys. - New York, 2003. - P. 195-213; Right-Wing Extremism in the Twenty-First Century / Eds. by P.H. Merkl and L. Weinberg. - London, 2003. Относительно более широкого идеологического поля см.: Eley, G. 'The Trouble

with 'Race': Migrancy, Cultural Difference and the Remaking of Europe" // Chin, R.; Fehrenbach, H.; Eley, G.; Grossmann, A. After the Nazi Racial State: Democracy and Difference in Germany and Europe. -Ann Arbor, 2009. - P. 137-181; относительно интеллектуальных историй см.: Fascism's Return: Scandal, Revision and Ideology since 1980 / Ed. by R.J. Golan. -Lincoln, 1998.

12. Относительно подборки таких способов использования терминологии см.: Podhoretz, N. World War IV: The Long Struggle Against Islamofascism. - New York, 2008; Hitchens, C. Defending Islamofascism // Slate. - 2007. -22 Oct. URL: http://www.slate.com/articles/news_-and_politics/fighting__words/2007/l0/ defending_islaniofascism.html (accessed 4 November 2012); Laqueur, W. The Origins of Fascism: Islamic Fascism, Islamophobia, Antisemitism // OUPblog. URL: http://blog.oup.com/2006/10/the_ongins_of_2/ (accessed 4 November 2012). Важный комментарий дается в работе: Moses, A.D. Paranoia and Partisanship: Genocide Studies, Holocaust Historiography, а также в: the Apocalyptic Conjuncture // Historical journal. - 2011. -Vol. 54, No. 2. - P. 553-583, esp. P. 581-583.

13. Символическими для своего времени являются следующие работы: European Fascism / Ed. by S.J. Woof. -New York, 1965 и The Nature of Fascism / Ed. by S.J. Woof. - London, 1968; The Place of Fascism in European History / Ed. by G. Allardyce. - Englewood Cliffs, NJ, 1971; Linz, J. Some Notes toward a Comparative Study of Fascism in Sociological Historical Perspective // Fascism: A Reader's Guide, Analyses, Interpretations, Bibliography / Ed. by W. Laqueur. - London, 1976. - P. 3-121, The Breakdown of Democratic Regimes: Europe / Eds. by J. Linz and A. Stepan. - Baltimore, 1978; Germani, G. Authoritarianism, Fascism, and Populism. -New Brunswick, NJ, 1978; Hagtvet, B. The Theory of Mass Society and the Collapse of the Weimar Republic: A Reexamination // Who Were the Fascists? Social Roots of European Fascism / Eds. by S.U. Larsen, B. Hagtvet, and J.-P. Myklebust. - Bergen, 1980. - P. 66-117.

14. См.: Eley, G. The British Model and the German Road: Rethinking the Course of German History before 1914 // Peculiarities of German History ... - P. 399-155.

15. В качестве примера см.: Leppert-Fogen, A. Die deklassierte Klasse. Studien zur Geschichte und Ideologie des Kleinburgertums. - Frankfurt am Mam, 1974.

16. Who Were the Fascists?

17. Berman, S. Three Faces of Fascism // World Policy journal. - 2003. - Fall. - P. .96. См. также: Idem. Civil Society and the Collapse of the Weimar Republic // World Politics. - 1997. - Vol. 49. - P. 401-429 и The Primacy of Politics: Social Democracy and the Making of Europe's Twentieth Century. - Cambridge, 2006. - P. 125-151. Мои собственные работы см.: Eley, G. Capitalist Stabilities: Future Deferred. - Chapter 15, Forging Democracy: The History of the Left in Europe, 1850-2000. - New York, 2002. - P. 235-248.

18. Данные взгляды в основном и в концентрированном виде выражали приобретавшие влияние круги англоамериканской социальной науки вместе с их последователями в Федеративной Республике Германии в рамках того, что после войны стало называться теорией модернизации. Характерными работами германских историков являются следующие: Stern, F. The Politics of Cultural Despair: A Study in the Rise of the Germanic Ideology. - Berkeley, 1961; Dahrendorf, R. Society and Democracy in Germany. - London, 1968; Moore jr., B. Social Origins of Dictatorship and Democracy: Lord and Peasant in the Making of the Modern World. - Boston, 1966. См. также: Stem, F. The Failure of Illiberalism: Essays on the Political Culture of Modem Germany. - London, 1972. Основополагающими в Западной Германии были две статьи М.Р. Леп-сиуса, перепечатанные в: Lepsius, M.R. Demokratie in Deutschland. Soziologisch-historische Konstellationsanalysen. Ausgewahlte Aufsatze. -Gottingen, 1993. - P. 25-50, 11-24. Серьезно систематизированный в работах Г.-У. Велера и его единомышленников тезис об «особом пути» определенное время преобладал среди немецких историков и стал ортодоксальным. См., прежде всего: Wehler, H.-U. Das Deutsche Kaiserreich 1871-1918. - Gottingen, 1973, переведен на англ. яз. под названием: The German Empire 1871—1918. - Leamington Spa, 1985.

19. Berman, S. Three Faces of Fascism ... - P. 96.

20. Сердцевиной такого подхода является используемый аргумент о схожести истории образования указанных государств начиная с их национального объединения и формирования конституции в 1860-х годах при дальнейших сложных траекториях развития, которые происходили внутри явно временных политических решений. Дает ли тезис об «отсталости» и «доинду-стриальных традициях» разумные рамки для выработки теорий вокруг конкретных историй, остается спорным. Ввиду схожести черт формирования государств начиная с 1860-х годов и их последующих совпадений в 1920-1940-е годы, в схему сравнения может быть также добавлена Япония. По данному вопросу я многое воспринял из бесед с Джулией Аде-ней Томас и из семинара "Fascisms Then and Now" в Notre Dame в октябре 2012 г., на котором присутствовали такие специалисты по истории Японии, как Mark Driscoll, Christopher Goto-Jones, Rikki Kersten. См. также ссылки 22, 37, 39 ниже.

21. Dahrendorf, R. Society and Democracy ... - P. 15.

22. В то время как подобная аналитика скорее применима к другим регионам (Латинская Америка, Китай, Япония), возможности такого анализа, как ни удивительно, не используются. См.: Finchelstein, F. Transatlantic Fascism: Ideology, Violence, and the Sacred in Argentina at id Italy, 1919-1940. - Durham, 2010; The Culture of Japanese Fascism. / Ed. by A. Tansinan. -Durham, 2009. Относительно аналогичного разбора перспективы «особого пути» для Японии, см. два классических исследования: Maruyama, M. The

Ideology and Dynamics of Japanese Fascism (1947) и Fascism - Some Problems: A Consideration of its Political Dynamics" (1952) // Maruyama, M. Thought and Behavior in Modern Japanese Politics. - Oxford, 1969. - P. l-24, 157-177.

23. Такой список дает Й. Кока в работе: Kocka, J. Ursachen des Nationalsozialismus // Aus Politik und Zeitgeschichte. - 1980. - 21 June. - S. 9-13.

24. Wehler, H.-U. Industrial Growth and Early German Imperialism // Studies in the 'Theory of Imperialism' / Eds. by R. Owen and B. Sutcliffe. - London, 1972. -P. 84.

25. Ibid. - P. 78. Велер повторяет свою формулировку в более позднем, несколько переработанном исследовании: Industrielles Wachstum und fruher deutscher Iinperialismus // We hier, H.-U. Aus der Geschichte lernen? Essays. - Münich, 1988. - S. 261.

26. Велер явно относит данный аргумент к теории легитимации Хабермаса. См., в частности: Wehler, H.-U. Bismarck und der Imperialismus ... - P. 500; Habermas, J. Legitimation Crisis. - London, 1976: orig. German 1973 и What Does a Crisis Mean Today? Legitimation Problems in Late Capitalism // Social Research. - 1973. -Vol. 40, No. 4. - P. 643-667.

27. Wehler, H.-U. 30. Januar 1933 - ein halbes Jahrhundert danach // Von Politik und Zeitgeschichte. - 1983. -29. Januar. - S. 53.

28. Ibid. - S. 52.

29. Winkler, H.A. Die 'neue Linke' und der deutsche Faschismus: Zur Kritik neomarxistischer Theorien uber den Nationalsozialismus // Winkler, H.A. Revolution, Staat, Faschismus: Zur Revision des Historischen Materialismus. - Göttingen, 1978. - S. 83.

30. Wehler, H.-U. Industrielles Wachstum ... - S. 269.

31. Приведенная фраза, ставшая в 1970-е годы мантрой в подобных дискуссиях и являющаяся отражением «билефельдской точки зрения», приведена в работе: Kocka, J. Ursachen ... - S. 9-13. И Велер, и Кока многие годы преподавали в Билифельдском университете. Подробнее об их взглядах см.: Eley, G. What Produces Fascism. ..

32. В немецком языке термин burgerlich имеет одновременно социологическую, и культурологическую окраску и может одновременно характеризовать а) особую социальную категорию или группировку, б) ценности и практику организации особого способа общественной жизни и общественного поведения (аналогично соотнесению: «буржуазное общество» и «гражданское общество»), выступая часто как практическое объединенное понятие или как намеренно одновременное использование понятий. Следовательно, Burgerlichheit может означать как «общественный характер», так и «культуру буржуазии», а понятие burgerlich может описывать черты класса буржуазии или же характеристики гражданского общества. В работах историков из Билефельда объединенное понятие активным образом формирует основную интер-претативную идею: Burgertum как социальная сила

R

считается основным двигателем в создании гражданского общества, обычно способного обеспечить длительное и надежное торжество либерально-демократических ценностей. Следовательно, в отличие от других стран Европы в девятнадцатом веке, как заявляет Й. Кока, «германское общество ...отличало именно отсутствие Burgerlichheit, и этот недостаток продолжал оказывать влияние на историю Германии в двадцатом веке». См.: Kocka, J. The European Pattern and the German Case // Bourgeois Society in Nineteenth-Century Europe / Eds. by J. Kocka and A. Mitchell. -Oxford, 1993. - P. 3. В отличие от других понятий {Burger, burgerlich, Burgertum}, что характерно, перевода понятия Burgerlichkeit Й. Кока не дает. См. также: Kocka, J. Civil Society and Dictatorship in Modern German History. - Hanover, NH, 2010. Для методической помощи см.: Hoffmann, S.-L. Civil Society, 17501914. - Houndmills, 2006; Paradoxes of Civil Society: New Perspectives on Modern German and British History / Ed. by F. Trentmann. - New York, 2000.

33. Wehler, H.-U. Wie 'burgerlich' war das Deutsche Kaiserreich? // Wehler, H.-U. Aus der Gcschichte lernen?... - S. 204-205.

34. См. также: The German Bourgeoisie: Essays on the Social History of the German Middle Glass from the Late Eighteenth to the Early Twentieth Century / Eds. by D. Blackbourn and R. J. Evans. - London, 1991.

35. Wehler, H.-U. Wie 'burgerlich' war das Deutsche Kaiserreich? ... - S. 216-217.

36. Относительно государства см., прежде всего: Stemmetz, G. Regulating the Social: The Welfare State and Local Politics in Imperial Germany. - Princeton, 1993 и The Myth of an Autonomous State: Industrialists, Junkers, and Social Policy in Imperial Germany // Society, Culture, and the State in Germany, 1870-1930 / Ed. by G. Eley. - Ann Arbor, 1996. - P. 257-318; Eley, G. The British Model and the German Road и Liberalism, Europe, and the Bourgeoisie, 1860-1914 // German Bourgeoisie ... - P. 75-90; 293-317.

37. Мое рассуждение относится исключительно к германскому примеру, но его аргумент относительно трудности преодоления политических сложностей, порожденных конфликтным процессом капиталистической модернизации, в принципе, применим также к Италии, особенно если учитывать параллельную историю объединения, государственного строительства и империалистической экспансии между 1860-ми годами и 1914 г. Те же самые рамки, mutatis mutandis, могут применяться к Японии. В 1914-1923 гг. в определенной степени истории расходятся: если Германия к 1918 г. была повержена, то Италия теоретически находилась на стороне победителей, а Япония не испытала непосредственно что-то подобное военной бойне и лишениям, которые терпели указанные европейские страны. С другой стороны, в каждом из этих случаев крайности послевоенного унижения в ходе мирного урегулирования раздували злобные радикально-националистические настроения, кото-

38

рые оказались ключевыми для придания политического импульса фашистским движениям. Помимо работы Масао Маруяма, приведенной в сноске 22 выше, см.: Matsumoto, S. Introduction // Journal of Social Political Ideas in Japan. - 1966. - Vol. 4. - No. 2. -P. 2-19; Harootunian, D. Comment on Professor Matsumoto's Introduction // Ibid. - 1967. - Vol. 5, No. 2/3; Dickinson, F.R. War and National Reinvention: Japan in the Great War, 1914-1919. - Cambridge, 1999; Metzler, M. Letter of Empire: The International Gold Standard and the Crisis of Liberalism in Prewar Japan. -Berkeley, 2006; и особенно: Thomas, J.A. Reconfiguring Modernity: Concepts of Nature in Japanese Political Ideology. - Berkeley, 2001. - P. 1-31, 209-225.

38. Eley, G. What Produces Fascism.

39. Как уже отмечалось выше, силу аргумента о горниле войны как источнике фашизма осложняет привлечение Японии. В рамках более широкого проекта разработки концепции фашизма в глобальном масштабе все выдвигаемые аргументы применимы и к Японии; можно сказать, что последствия Первой мировой войны в Германии и Италии дают даже избыточное определение. Если же мы огромную жестокость войны принимаем как основной фактор объяснению фашизма, тогда фашизм становится европейским явлением, а Япония отпадает. Признание того, что война способствовала зарождению фашизма в Европе, не должно отметать прочие критерии, приводимые в моих рассуждениях ниже - а именно, предыдущие тезисы о серьезном кризисе государства, значимости фашистской идеологии и использовании политического насилия, а также пять новых тезисов о современности, национальных особенностях, управляемости, потреблении и империализме.

40. Для сравнения тот аргумент может быть распространен на более широкий европейский контекст. Германия и Италия были наиболее близки друг другу, хотя фашистский потенциал в Германии реализовался в две стадии (1918—1923 гг. и 1929-1933 гг.), в то время как Италии понадобилась только одна стадия (1917-1922 гг.). Близко к тому подошли также Испания (последовательные кризисы 1917—1923 гг. и 1931-1936 гг.) и Австрия (1927-1934 гг.), при том что Франция во время Народного фронта (1934-1937 гг.) двигалась в аналогичном направлении. Другие европейские страны, где в межвоенный период появились влиятельные фашистские движения, такие как Венгрия и Финляндия также после Первой мировой войны испытали поляризацию, политический разлом и сопутствующие левые мятежи.

41. Poulantzas, N. Fascism and Dictatorship. - London, 1974; Caplan, J. Theories of Fascism: Nicos Poulantzas as Historian // History Workshop Journal. - 1977. -Vol. 3. - P. 83-100; Laclau, E. Fascism and Ideology // Laclau, E. Politics and Ideology in Marxist Theory. -London, 1977. - P. 81-142. См. также: Abraham, D. The Collapse of the Weimar Republic: Political Economy and

Crisis. - 2nd edn. - New York, 1988, - P. 287: "Могла бы небуржуазная политическая сила обеспечить политическое единство господствующих экономических слоев ввиду их различия и раздробленности их экономических интересов? Может быть, не было никакого политического единства и никакой массовой политической поддержки внутри республики, несмотря на решительный антисоциализм господствующих классов? Не было ли при таких условиях крайним противоречием поддержание капиталистических экономических отношений и политической демократии так, что для господствующих классов отказ от республики и ее разрушение стали само собой разумеющейся потребностью?"

42. Finchelstem, F. On Fascist Ideology // Constellations. -2008. - Vol. 15, No. 3. - P. 321-322.

43. Ibid. - P. 323.

44. Частным образом применяемое насилие не всегда коррелировало с прочностью законного правительства или либеральными системами права. Подобное насилие преобладало, и даже структурно распространялось, например, больше в США, чем в Германии. Более всего это различие между двумя странами проявлялось в области трудовых отношений.

45. Это обобщение, требующее многих определений. Таким образом, наиболее мощные социалистические партии, собиравшие более 25 процентов голосов на демократических выборах до 1914 г., действовали в центрально- и североевропейской «социал-демократической сердцевине» (германоязычная Европа, включая смешанные немецко-чешские земли Богемии и Моравии вместе со Скандинавией); более слабые партии присутствовали в восточной и южной Европе, где парламентские системы оставались менее развитыми, а репрессии более жесткими. Более того, под воздействием объединения промышленных работников и мобилизации народа в 1904-1907 гг. в результате Русской революции 1905 г., долговременная тенденция парламентской стабилизации начала нарушаться. См.: Eley, G. Forging Democracy ... - P. 62-118.

46. См. в первую очередь: Ebner, M.R. Ordinary Violence in Mussolini's Italy. - Cambridge, 2011; Reichardt, S. Faschistische Kampfbunde. Gewalt und Gemeinschaft im italienischen Squadrismus und in der deutschen SA. -Weimar, 2002; Richards, M. A Time of Silence: Civil War and the Culture of Repression in Franco's Spain, 19361945. - Cambridge, 1998; Kallis, A.A. Fascism, Violence, and Terror // Terror: From Tyrannicide to Terrorism / Eds. by B. Bowden and M. T. Davis. - St Lucia, 2008. -P. 190-204; Woodley, D. Fascism and Political Theory: Critical Perspectives on Fascist Ideology. - London, 2010. - P. 105-131.

47. Eley, G. What Produces Fascism . - P. 275, 277.

48. См.: Herf, J. Reactionary Modernism: Polities, Culture, and Technology in Weimar and the Third Reich. -Cambridge, 1984. Рассматриваемая область анализа приведена в главе 1. См. Работы Штефана Бренера: Brener, S. Ordnungen der Ungleichheit. Die deutsche

Rechte im Widerstreit Ihere Ideen 1871-1945. -Darmstadt, 2001; Anatomie der honservativen Revolution. - Darmstadt, 1993; Nationalismus und Faschismus: Frankreich, Italien und Deutschland im Vergleich. - Darmstadt, 2005.

49. См.: Osborne, P. The Politics of' Time: Modernity and the Avant-Garde. - London, 1995. - P. 163-166.

50. Sternhell, Z. The Birth of Fascist Ideology: From Cultural Rebellion to Political Revolution. - Princeton, 1994; Fascist Visions: Art and Ideology in France and Italy / Eds. by M. Affron and M. Antliff. - Princeton, 1997; Adamson, W. Avant-Garde Florence: From Modernism to Fascism. - Cambridge, 1993 и Embattled Avant-Gardes: Modernism's Resistance to Commodity Culture in Europe. - Berkeley, 2007; Ben-Ghiat, R. Fascist Modernities: Italy, 1922-1945. - Berkeley, 2004; Fogu, C. The Flistoric Imaginary: Politics of History in Fascist Italy. - Toronto, 2003; Braun, E. Mario Sironi and Italian Modernism: Art and Politics under Fascism. - Cambridge, 2000; Stone, M.S. The Patron State: Culture and Politics in F'ascist Italy. - Princeton, 1998; Falasca-Zamponi, S. Fascist Spectacle: The Aesthetics of Power in Mussolini's Italy. - Berkeley, 1997; Schnapp, J.T. Building Fascism, Communism, Liberal Democracy: Gaetano Ciocca - Architect, Inventor, Farmer, Writer, Engineer. - Stanford, 2003 и Staging Fascism: 18BL and the Theater of Masses for Masses. - Stanford, 1996; Art, Culture, and Media under the Third Reich / Ed. by R.A. Etlin. - Chicago, 2002; Griffin, R. Modernism and Fascism: The Sense of a Beginning under Mussolini and Hitler. - London, 2007.

51. Griffin, R. Modernism and Fascism ... - P. 181-182.

52. Griffin, R. The Nature of Fascism ... - P. 26. См. также: Griffin, R. The Primacy of Culture: The Current Growth (or Manufacture) of Consensus within Fascist Studies // Journal of Contemporary History. - 2002. - Vol. 37. - P. 21-43.

53. См.: Kotkin, S. Modern Times: The Soviet Union and the Interwar Conjuncture // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. - 2001. - Vol. 2, No. 1. - P. l11-164.

54. См. Quine, M.S. Italy's Social Revolution: Charity and Welfare from Liberalism to Fascism. - Houndmills, 2002 и The First-Wave Eugenic Revolution in Southern Europe: Science sans frontieres // The Oxford Handbook of the History of Eugenics / Eds. by A. Bashford and P. Levine. - Oxford, 2010. - P. 377-397; Gillette, A. Racial Theories in Fascist Italy. - London, 2001; Fiona, D.G. Social Bodies: Science, Reproduction, and Italian Modernity. - Princeton, 1994.

55. См. прежде всего: Oxford Handbook (Eds. by A. Bashford and P. Levine); Turda, M. Modernism and Eugenics. - Houndmills, 2010; Blood and Homeland: Eugenics and Radical Nationalism in Central and Southeast Europe, 1900-1940 / Eds. by M. Turda and P.J. Wemdling, - Budapest, 2007; Bucur, M. Eugenics and Modernization in Interwar Romania. - Pittsburgh, 2002; Nye, R. The Rise and Fall of the Eugenics Empire: Recent

Perspectives on the Impact of Biomedical Thought in Modern Socity // Historical Journal. - 1993. - Vol. 36, No. 3. - P. 687-700; Kallis, A. Genocide and Fascism: The Eliminationist Drive in Fascist Europe. - New York, 2009. - P. 48-84.

56. См., напр: Mason, T. The Legacy of 1918 for National Socialism // German Democracy and the Triumph of Hitler / Eds. by A.J. Nicholls and E. Matthias London: Macmillan, 1971. - P. 218: "Национал-социализм предстает как радикально новый вариант социального империализма Бисмарка и Вильгельма Второго ... Другие работы Мэйсона включают в себя: Internal Crisis and War of Aggression, 1938-1939 и The Domestic Dynamics of Nazi Conquests: A Response to Critics // Nazism, Fascism, and the Working Class / Ed. by J. Caplan. - Cambridge, 1995. - P. 212-231, 295-322; Domestic Crisis and War, 1939 // Social Policy ... - P 294-330; Debate: Germany, 'Domestic Crisis,' and War in 1939," with a Reply by Richard J. Overy // Past and Present. - 1989. - Vol. 122. - P. 205-240. Представление о широко распространенном взгляде на Третий рейх как на «режим, изначально нацеленный на войну» можно получить из работы: Nazism 1919-1945, vol.3: Foreign Policy, War, and Racial Extermination. A Documentary Reader / Eds. by J. Noakes and G. Pridham. -Exeter, 1988. - P. 750-755 (here P. 751); Kershaw, I. The Nazi Dictatorship ... - P. 34-60. См. особенно, работы: Knox, M. Conquest, Foreign and Domestic, in Fascist Italy and Nazi Germany // Journal of Modern History. -1984. - Vol. 56. - P. 1-57; Expansionist Zeal, Fighting Power, and Staying Power in the Italian and German Dictatorships // Fascist Italy and Nazi Germany: Comparisons and Contrasts, / Ed. by R. Bessel. -Cambridge, 1996. - P. 113-133; Common Destiny: Dictatorship, Foreign Policy, and War in Fascist Italy and Nazi Germany. - Cambridge, 2000.

57. См. прежде всего: Tooze, A. The Wages of Destruction. Это наиболее широкое из описаний дает определение развитию международной системы начиная с 1850-1860-х годов, развитию, которое ускорилось за два межвоенных десятилетия и радикально трансформировалось в результате военной мобилизации и условий послевоенного урегулирования; исследование дает большие возможности для обширных сопоставлений, включая не только Италию, но и Японию. Я благодарен Адаму Тузу за разъяснения по данному вопросу и за обсуждения в октябре 2012 г. на семинаре в Нотр-Дам, упомянутом в сноске 20 выше.

58. Berlant, L. Thinking about Feeling Historical. - Emotion, Space, and Society. - 2008. - Vol. 1. - P. 5 (цитирование ссылок 8 и 12). См. также: Berlant, L. Slow Death (Sovereignty, Obesity, Lateral Agency) // Critical Inquiry. -2007. - Vol. 33, No. 4. - P. 754-780 и The Subject of True Feeling: Pam, Privacy, and Politics, // Cultural Studies and Political Theory / Ed. by J. Dean. - Ithaca, 2000. -P. 42—62. См. теперь прежде всего: Berlant, L. Cruel Optimism. - Durham, 2011.

40