CC BY
10
2001.01.006. ГЕЛСВИК О. РЕПРЕЗЕНТАЦИОННЫЙ КОНТЕКСТ: ИСТОРИЧЕСКИЕ СЕМАНТИЧЕСКИЕ СИСТЕМЫ. GELSVIK О. Representational content: Historical semantic systems // Inquiry. - Oslo, 1999. - Vol.33, №3. - P.9-32.
Норвежский автор считает, что закономерности научного развития носят не специфический, "внутринаучный", а общий, "культурный" характер, и принципы исторического существования языка науки ничем не отличаются от аналогичных принципов любого естественного языка.
Обычна ситуация, пишет автор, когда историк, читая старинный текст, встречает фрагменты, где все термины как будто знакомы, но не связываются в формулы, отвечающие смысловым ожиданиям читателя. Обычна реакция читателя: непонятное объявляется бессмыслицей или заблуждением. Между тем ясно, что эта "бессмыслица" существует лишь в смысловой системе, в которой живет наш читатель. А что если эта "наша" система не универсальна? Тогда придется рассматривать "исторические бессмыслицы" органической частью лексикона, отражающего специфический, не похожий на "наш", смысловой мир. Придется принять постулат о существовании разных семантических миров - лексиконов.
Насколько такой постулат состоятелен? Прежде всего, он оправдывается феноменом перевода художественной литературы с одного языка на другой, суть которого в том, что перевод здесь, в обычном понимании этого слова, когда за аксиому принимается существование некоей универсальной смысловой системы, невозможен. Переводчик в данном случае постоянно оказывается перед выбором между альтернативными решениями, выбором, который позволил бы наиболее удачно, но всегда лишь приблизительно передать оригинал, причем критерием "удачности" выступает только интуиция переводчика, чисто субъективно делающего при чтении оригинального текста тот или иной смысловой акцент, "пусть даже сами переводимые термины и не допускают ни в одном языке какой-либо неопределенности" (с.12).
Словом, данный "литературно-художественный" прецедент позволяет не только отказаться от представления об универсальной семантической системе в пользу множества разных семантических сис-
тем, но и уточнить само понятие "разности", означающее именно "непереводимость" в смысле "отсутствия общего языка, на который полностью могли бы быть переведены имеющиеся лексиконы" (с.10). Кстати, тему подобной неполной взаимной переводимости лексиконов разрабатывает В.Куайн в своей концепции "недетерминированности перевода", где он, однако, не желая поступиться идеей универсальной семантической системы, вынужден говорить о необходимости изменения традиционного представления о значении. Кроме того, оптимизм В.Куайна относительно возможности построить нетрадиционную теорию значения питается, очевидно, ошибочным тезисом "понять - значит перевести". Куайновский "радикальный" переводчик - прежде всего тот, кто обучен "чужому" лексикону, т.е. понимает его, но это двуязычие "не гарантирует ему способность переводить (именно в "радикальном" смысле) со "своего" языка на "чужой", и хотя такая обученность в принципе и могла бы подразумевать эту способность, отождествление одного с другим во всяком случае требует серьезного обоснования, а не простой констатации, чем Куайн и ограничивается" (с.11).
Постулат о разных семантических системах-лексиконах находит опору в давно уже ведущихся среди философов и лингвистов дискуссиях вокруг проблем предметной области, получившей название "семантика возможных миров", указывающий на некую альтернативу тому миру, в котором живем мы. К примеру, в нашем мире Земля имеет единственный естественный спутник, но возможны миры, почти такие же, как наш, за тем лишь исключением, что, допустим, у Земли два или более естественных спутника, либо вообще нет ни одного; возможны также и миры, менее похожие на наш: в некоторых из них нет Земли, в других отсутствуют все планеты, а есть и такие, где не выполняются "наши" законы природы. Причем понятие "возможные миры", что самое важное, используется именно в значении смысловых систем-лексиконов, поскольку оно призвано составить "вещную" основу как логики модальных утверждений, так и неформальной логики всякого естественного языка.
Так, в рамках модальной логики различаются: необходимые истинные утверждения - те, которые истинны во всех возможных мирах; возможные истинные утверждения - те, которые истинны
лишь в некоторых; истинные контрфактуальные утверждения - те, которые истинны в некоторых мирах, но не в том, где они высказываются. Что же касается семантики естественных языков относительно понятия "возможные миры", то, поскольку смысл любого утверждения - это обнаружение возможных миров, в которых оно истинно, всякое утверждение может быть постигнуто лишь в качестве утверждения, истинного в данном ряде возможных миров.
Принципы семантики возможных миров и, следовательно, тезис о слабой взаимной переводимости специфических лексиконов подтверждает эмпирическая история науки, давая массу примеров контекстуального употребления терминов, смысл которых становится понятным лишь в рамках того исторически сложившегося лексикона, куда эти термины входят. Скажем, трудности с чтением статей раннего М.Планка исчезают, когда обнаруживается, что М.Планк до 1907 г. относил энергетический элемент ку не к физически существующему "атому энергии" (позже названному "квантом энергии"), а к чисто теоретическому определению "единицы" энергетического континуума, которая с наибольшей вероятностью могла бы быть физически "занята". Подобным образом, ключ к пониманию аристотелевской физики - в правильном употреблении ее термина, переводимого как "движение", термина, который относится у Аристотеля не просто к изменению местоположения какого-либо тела в пространстве, но абсолютно ко всем изменениям, происходящим между любыми двумя фиксированными состояниями.
Необходимость отвергнуть куайновское решение проблемы "радикального перевода", призванное в разработке нетрадиционной теории значения все-таки свести фактическую множественность лексиконов к некоему единому языку, подсказывает иной путь -обучения "чужому" лексикону, открывающему доступ к новым семантическим системам. Так, овладение, допустим, лексиконом ньютоновской механики, в частности, такими ключевыми ее понятиями, как "сила" и "масса", есть системное вхождение в принципиально иной по сравнению с аристотелевской физикой мир, когда типично ньютоновское понимание "силы" - в терминах вынужденного движения тел - достигается изобретательной демонстрацией Первого закона Ньютона и ценой отказа от аристотелевского или детского
представления, например, о свободном падении как движении в отсутствие силы. Когда "масса" постулируется либо в качестве "инерционной массы", либо "гравитационной массы", тогда эмпирически обнаруживается уже Второй закон Ньютона.
Оба пути - "инерциальный" и "гравитационный" - овладения новым лексиконом, в отсутствие наблюдений, противоречащих ньютоновской теории, абсолютно равноценны. Если же подобные наблюдения будут иметь место, то различие здесь скажется в том, что инерциальный путь потребует пересмотра закона тяготения как эмпирической регулярности и неприкосновенности Второго закона, обусловливающего лексикон, а "гравитационный" - соответственно наоборот. И лишь в случае неэффективности такой меры возникает вопрос об одновременном пересмотре обусловливающего и эмпирического законов, а это уже переход к новому лексикону, новой семантической системе. Так, двояким образом, констатирует автор, и идет научное развитие: с одной стороны, научные лексиконы уточняются, все больше и больше суживая сферу доступных им миров, т.е. стремясь, каждый из них, в идеале представлять один-единственный мир, а с другой - они, при встрече с серьезными "аномалиями", совершают "прорыв" к принципиально новым семантическим системам, трансформируясь в новые лексиконы.
Коль скоро мир, где мы обитаем, существует для нас не иначе, как только через тот или иной лексикон, то возникает известная в философии науки проблема изменения значения, когда лишь теоретическое описание реальности сообщает ей определенный смысл и когда, следовательно, невозможна истинностная (в традиционном понимании этого слова) оценка суждения. Чтобы как-то выйти из положения, многие философы предлагают вместо истинности говорить о референтности суждения, не вставая при этом на путь выявления референтов отдельных терминов, но обнаруживая критерий в различении между "донаучной" и "научной" историями данного термина. Например, в "донаучной" истории термин "вода" определялся как "жидкость, утоляющая жажду", а в "научной" - как "Н20". И сторонники теории референтности, пишет автор в заключение, объявляют подобные "донаучные" понятия пустыми, нереферентными, "однако тогда пустыми следует признать и такие вполне научные
понятия, как "теплота", "движение", "сила" и т.д., т.е. пустой тогда окажется в сущности вся эмпирическая история науки, и здесь поэтому требуется какое-то другое объяснение" (с.32).
А.А.Али-заде
