CC BY
12
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 8
НАУКОВЕДЕНИЕ
3
издается с 1973 г.
•ыходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2,8 рефераты 96.03.001-96.03.030
МОСКВА 1996
вых социально-исторических условиях, когда человечеству понадобилась наука как именно эффективный инструмент социальных преобразований. Поэтому и правы те, кто усматривает в научной революции XVII в. революцию не столько интеллектуальную, сколько социальную, в самом деле вооружившую общество “знанием-силой”, “знанием-властью”. Не случайно именно аспект “знания-власти” усиленно разрабатывается сегодня представителями философского постмодернизма в лице, например, М. Фуко и П. Фейерабенда, причем в остро критическом ключе. И это лишь подтверждает, что наука — практическое понятие, ибо постмодернистов не устраивает существующая парадигма научности (а парадигма — аксессуар всякого практического понятия), и они хотели бы эту парадигму сменить, установить новые “правила игры”. __
Наконец, в сформулированных Ньютоном “правилах игры” для науки присутствует еще один очень значимый пункт: открывать в природе общее и сводить это общее к универсальным законам, устанавливаемым в наблюдении и эксперименте, должна именно “естественная философия”. Иначе говоря, здесь четко задается критерий научности, востребованный историей: подлинная наука — естествознание, подлинный ученый — естественник. Отсюда и парадигма, т. е. сама предметность практического понятия “наука”: гуманитарное знание принципиально не входит в парадигмальные случаи научного познания, разве что будет имитировать естественнонаучный, объективистский и эссенциалистский, стереотип.
Здесь-то и вызревает новая “социальная революция”, изменение парадигмы и смысла науки. Причем изменение не произвольное, пропагандируемое отдельными интеллектуальными, а объективно необходимое, ибо гуманитарное познание не может мириться и де-факто не мирится с искусственным ограничиванием сферы современной познавательной стратегии — науки, насилием над иными, чем в естествознании, объектом и методом.
И ныне, пишет автор в заключение, с феноменом научного мышления происходит то, что обычно происходит с любым практическим понятием. Идет нормальный процесс трансформации “правил игры”, исторически вынужденного изменения парадигмы и смысла слова “наука” .
А. А. Али-заде
96 03.008. ИРЗИК Г., ГРЮНБЕРГ X КАРНАП И КУН: ОТКРОВЕННЫЕ ПРОТИВНИКИ ИЛИ СКРЫТЫЕ СОЮЗНИКИ?/ IRZIK G., Grunberg Т. Carnap and Kuhn: Arch enemies or close allies? // Brit, j. for the philosophy of science.— Aderdeen, 1995 .— Vol. 46, N 3 .—
P. 285-307.
Авторы из Турции, сотрудники философских факультетов Стам-
бульского университета (Г. Ирзик) и университета в Анкаре (Т. Грюнберг), считают глубоко ошибочной устоявшуюся точку зрения, согласно которой постпозитивистская философия науки в лице Т. Куна осуществила радикальный разрыв с традицией логического позитивизма, представленной, в частности, Р. Карнапом.
Совсем недавно Т. Кун, пишут авторы, как бы в подтверждение того “общего места”, что он и Р. Карнап — очевидные философские оппоненты, указал на “серьезное расхождение” своей и карнаповской позиций1. Между Тем известна положительная оценка Р. Карнапом куновской “Структуры научных революций”. Получается: Р. Карнап числит себя в союзниках Т. Куна, а Т. Кун — в противниках Р. Карнапа. И уже это заставляет спросить, а была ли вообще куновская революция в философии науки. '
Сама постановка вопроса предполагает забыть, что уже сказано о сходстве и различии доктрин двух философов и заново, непредвзято проанализировать взгляды обоих. Взгляды же эти концентрировались на проблеме смыслового плюрализма, существования разных смысловых миров, возможность контактов между которыми и пытались установить Р. Карнап и Т. Куи. И понятно, что коль скоро предметом здесь выступают смысл, изменение смысла и, значит, слово и его трансформация, то особую важность для обоих философов приобрело рассмотрение именно языковых систем вообще и системы научного языка в частности.
Согласно Р. Карнапу, языковая рамка, или языковая форма Ь характеризуется синтаксическими и семантическими правилами. Синтаксические правила формации определяют, какие предложения допустимы в Ь, а синтаксические правила трансформации — допустимые изменения в Ь. Семантические же правила включают для Ь: условия истинности и назначения предложений, а также постулаты о смысловых зависимостях между значениями исходных (“примитивных”) описательных терминов. Р. Карнап четко разграничивает вопросы “реального” и “наличного", ила “внешнего” и “внутреннего” в Ь. "Внутреннее”, или “теоретическое”, основывается на правилах I». “Внешнее” же ставит проблему “реального” вне связи с Ь, причем лишь в случае, когда решается вопрос о принятии или отвержении Ь, и в этом вопросе Р. Карнап рекомендует предельный либерализм: “Каждый абсолютно свободен в выборе правил языка и, следовательно, логики, какой только пожелает” (пит. по: с. 287). Так, решение использовать “вещный” язык не когнитивное, а чисто практическое, мотивированное факторами, допустим, простоты, эффективности, плодотворности,
'Kuhn Т. Afterword* in: World change* / Ed. by P. Horwich.— Cambridge, 1993 .— P. 311-341 Приведено по реф. источнику — С. 307.
и данное решение принимается прагматически, на основе лишь нашего опыта, подсказывающего, что, к примеру, “вещный” язык эффективнее феноменологического языка. Таким образом, конвенционалистский подход Р. Карнапа к складыванию языковых форм — смысловых миров выстраивается не на когнитивном, а на сугубо прагматическом (практическом, опытном) базисе.
Естественно, что феномен науки Р. Карнап рассматривает как специфическое проявление феномена жизни, заключенного в разные, прагматически выбираемые языковые формы — смысловые миры. Иначе говоря, наука — это множество специфических языковых форм, специфических смысловых миров, называемых “научные теории”. И в качестве языковой формы научная теория является сочетанием теоретического языка (теоретических постулатов), языка наблюдения в роли “внешнего” измерения теории и правил соответствия, связывающих “внешнее” и “внутреннее” теории.
Существует стандартная точка зрения на логический позитивизм Р. Карнапа. А именно: Р. Карнап — логический позитивист, поскольку исходной, абсолютно фундаментальной смысловой реальностью в научных теориях — языковых формах считает термины наблюдения, которые и передают свой смысл теоретическому языку исключительно через правила соответствия, и иным путем теоретическим терминам не дано обрести смысл. Однако анализ карнаповских работ обнаруживает приверженность их автора доктрине, заслуживающей названия “семантический холизм”. И доктрина эта противоречит логическому позитивизму, поскольку рассматривает источником смысла и смысловых изменений в теориях сами теоретические постулаты. Так, говоря о постулатах классического электромагнетизма и квантовой механики, Р. Карнап замечает, что “в подобных теориях, в противоположность эмпирическим обобщениям, смысл теоретических терминов зависит от постулатов” (цит. по: с. 289).
Вот почему, как семантический холист, Р. Карнап и утверждает, что не для всякого теоретического термина должно существовать правило соответствия — свой смысл теоретические понятия способны обрести и через постулаты теории. И именно приверженность Р. Карнапа семантическому холизму объясняет его положительный отзыв о куновской концепции научных революций, а также его тезис о семантической несоизмеримости.
То, что Р. Карнап придерживается указанного тезиса, удивляет очень многих. Ведь идея семантической несоизмеримости — существеннейшая особенность постпозитивистской философии науки. И тем не менее мы читаем у логического позитивиста Р. Карнапа; “В то время как многие утверждения современной физики полностью переводимы в утверждения физики классической, для иных утверждений это
не так, например, когда утверждение содержит понятия (“волновая функция”, “квантованность” и т. п.), просто отсутствующие в классической физике. И суть здесь в том, что такие понятия... предполагают иную языковую форму” (цит. по: с. 291).
О подобной семантической несоизмеримости как непереводимости с одного языка на другой Т. Кун сказал следующим образом: “Утверждение, что две теории несоизмеримы, означает — не существует языка нейтрального или “третьего”, на который обе теории могли бы быть переведены без потерь” (цит. по: с. 291).
Карнаповский тезис о семантической несоизмеримости — прямое следствие карнаповского семантического холизма. Ибо если смысл тех или иных теоретических терминов определяется связывающими их теоретическими постулатами, изменение последних необходимо изменяет и смысл терминов, так что становится невозможным перевести предложения, содержащие такие термины, с одного теоретического языка на другой без утрат. Следовательно, в той степени, в какой теоретические постулаты, скажем, ньютоновской и эйнштейновской теорий различаются, Их термины, например “масса”, не будут иметь один и тот же смысл. И это в точности куновский пункт, зафиксированный в “Структуре научных революций”.
Возможно возражение: у р. Карнапа семантическая несоизмеримость касается только теоретического языка, но не языка наблюдения, предложения которого непосредственно получают свой смысл от не испытывающих никакого теоретического влияния фактов, а потому предложения наблюдения и соизмеримы в разных теориях, что и мешает установиться серьезной семантической несоизмеримости. Но в том-то и дело, что Р. Карнап рассматривает термины наблюдения хотя бы отчасти теоретически нагруженными, и здесь его эмпиризм скорее юмовского толка: предложения наблюдения — не столько факты сами по себе, сколько' все-таки язык, т. е. приписывание фактам смысла через процесс постулирования. Например, термин "красное” часть своего смысла получает через постулаты вроде “красное — это цвет", “красное — не зеленое” и т. п. Однако более валено — теории также ответственны за смысл терминов наблюдения: “красное” означает не только отношение сознания к определенным стимулам, но и физическое свойство объекта, описываемое теорией световых волн. Так что в известной степени карнаповские два языка, наблюдения и теоретический, — оба теоретические.
Таким образом, корневые у постпозитивистов тезисы — семантическая несоизмеримость, семантический холизм и теоретическая наг-груженность смысла терминов наблюдения — фактически выступают главными тезисами и карнаповской доктрины.
Еще один пункт, который в философии науки привычно разводит
логических позитивистов и постпозитивистов по разные стороны баррикад, — тема роста научного знания. Нам без устали внушают, что для Р. Карнапа научный прогресс — непрерывная аккумуляция фактов, процесс, где нет места революциям, скачкам. Ничего не может быть более далекого от истины. Как раз Р. Карнап очень серьезно оценивает возможность научных революций, и в его доктрине языковых форм и научных теорий уготовано для них естественное пространство. Так, он полагает, что научные трансформации происходят двумя путями: либо когда меняются правила языковой формы, представляющей научную теорию, либо при изменении теоретических постулатов: “Необходимо различать два рода реорганизаций в случае конфликта с опытом, а именно, изменение в языке и простое изменение в оценке истинности “внешнего” утверждения (т. е. утверждения, чья истинностная оценка не зафиксирована правилами языка, скажем, постулатов логики, математики и физики). Изменение первого рода радикально, иногда революционно и случается лишь в исторически переломные моменты научного развития. Изменения же второго рода происходят постоянно. Строго говоря, перемены по первому варианту означают переход из одной языковой формы в другую” (цит. по: с. 295).
Итак, названо ключевое слово — “революция”, интерпретированное как рождение новой языковой формы в результате смены существующих “правил игры”. И с другой стороны, мы читаем о рутинных, непрерывных изменениях в постулатах данных языковых форм — научных теорий, изменениях, которые захватывают и правила соответствия, накапливая тем самым “революционный потенциал”. “Речь идет не о революции в физике, — пишет Р. Карнап, — а о менее радикальных изменениях, модифицирующих существующие теории. Хороший пример — физика XIX века. С момента своего появления и в течение многих десятилетий классическая механика и теория электромагнетизма претерпевали относительно малые трансформации, теоретическая база здесь оставалась неизменной. Происходили же постоянные модификации в правилах соответствия, поскольку задача измерения новых величин требовала и разработки новых сочетаний терминов наблюдения и теоретических терминов” (цит. по: с. 296).
И нужно уж очень постараться, чтобы не увидеть в этих карнапов-ских пассажах идей Т. Куна о научных революциях как смене парадигм и о “нормальных” периодах научного развития как модификациях в рамках наличной парадигмы,*
Таково совпадение карнаповской и куновской доктрин в целом. Но совпадают они и в деталях. Например, Т. Кун вычленял в своей “парадигме так называемую “дисциплинарную матрицу” и в свою очередь выделял в ней такой компонент, как “символические обобщения”, отмечая две их функции — законов и отчасти определителей некою-
рых из содержащихся в них символов. И это в точности карнаповский взгляд на теоретические постулаты, которые и представляют фундаментальные законы природы, и интерпретируют связанные в них теоретические термины.
Другой компонент куновской “дисциплинарной матрицы” — “методологические обязательства”, и Т. Кун приводит пример картезианской установки, что все фундаментальные законы должны описывать движения частиц и их взаимодействия. И опять-таки, у Р. Карнапа тот же пункт: принцип выбора “правил игры” при конструировании языковой формы — научной теории.
Третий компонент куновской “дисциплинарной матрицы” включат ет “модели и квазиметафиэические обязательства”. Функция моделей по Т. Куну: обеспечить полезные аналогии либо стать непосредственно объектами метафизических постулатов, например, когда теплота отожествляется с кинетической энергией частиц, конституирующих тела. Заметим: то, что Т. Кун называет “метафизическим обязательством” в примере с теплотой, не что иное как правило соответствия у Р. Карнапа, т. е. связь между теоретическим понятием “кинетическая энергия” и термином наблюдения “теплота”.
Словом, существует очевидное совпадение между карнаповской концепцией научной теории и куновским понятием “дисциплинарная матрица”. А потому и верно, что куновская “нормальная наука” соответствует происходящему в рамках карнаповской “теории”, и куновская “революция” как парадигмальный сдвиг — карнаповскому переходу от одной теории к другой.
Совпадения на этом не заканчиваются. Если для Р. Карнапа научная теория — специфическая языковая форма, лишь специфическое проявление вообще человеческой жизни, осуществляемой в тех или иных языковых рамках, языковых формах, то и Т. Кун делает различие между парадигмой (аналогом карнаповской научной теории) и “лексиконом” (аналогом карнаповской как таковой языковой формы). По Т. Куну, смену парадигм следует рассматривать и как смену соответствующих лексиконов. А значит, и несоизмеримость (парадигм или теорий) оба философа понимают одинаково — как непереводимость терминов одного языка на другой.
Что же касается убеждения самого Т. Куна, будто главное отличие его концепции от карнаповской состоит в когнитивной основе изменения лексикона у него и чисто прагматической у Р. Карнапа, то здесь Т. Кун просто ошибается. На самом деле перемена лексикона для Т. Куна может происходить, как и для Р. Карнапа, который это и декларирует, только на прагматическом основании. Ведь лексико- . ны — не тот род вещей, могущие быть оценены как истинные или ложные, ибо складываются они конвенционально. А вот уже то, что
6-2115
происходит внутри таких конвенциональных образований в рамках выбранных “правил игры”, может рассматриваться с точки зрения истины и заблуждения. Именно в этом смысле Р. Карнап и разграничивает “внешнее” (конвенциональное, прагматическое) и “внутреннее” (когнитивное, эпистемологическое) языковой формы. Собственно такое же разграничение в принципе проводит и Т. Кун, для которого принятие парадигмы (лексикона) производится отнюдь не по когнитивно-эпистемологическим соображениям.
Остается лишь недоумевать, и пусть это недоумение рассеют социологи: почему истории понадобилось ниспровергнуть логический позитивизм усилиями так называемых “постпозитивистов”, а на самом деле верных продолжателей традиции логического позитивизма?
А. А. Али-эадс
96.03.009. РИЧЛАК Дж. КРИТИКА СОВРЕМЕННОГО КОГНИТИ-ВИЗМА С ПОЗИЦИИ ТЕЛЕОЛОГИИ.
RYCHLAK J. A teleological critique of modern cognitiviem // Theory a. psychology.— L., 1995 Vol. 5, № 4 P. 511-532.
Анализируя современные исследовательские сферы, заслуживающие собирательного имени “когнитивизм” и занимающиеся проблемой интеллекта, возможности его моделировать, американский автор из Чикагского университета приходит к выводу, что “когнитивисты” в своем подходе к интеллектуальной деятельности не учитывают решающего ее компонента — человеческого измерения.
Специалисты в области искусственного интеллекта, пишет автор, склонны выдавать желаемое за действительное, когда они всерьез утверждают, что их цель — объяснить мышление как таковое и человеческое мышление в частности, поскольку мыслительное качество относительно автономно. И не случайно на этом они замолкают, ибо на резонный вопрос, а откуда же все-таки пришла эта “относительная автономность” интеллекта, им пришлось бы прочно привязать мыслительное качество к человеку с перспективой сомнения в правомерности употреблять само словосочетание “искусственный интеллект”.
Поэтому, чтобы исключить какие бы то ни было недоговоренности, нужно сделать одну очень простую вещь: поместить компьютер рядом с человеком, как если бы это были два типа “мыслителей” и, сравнивая их, попытаться выяснить, в чем сходство и различие между ними. И этот сравнительный анализ, полагает автор, мог бы принять форму ответов на следующие четыре вопроса.
Вопрос 1. Используется ли в информационном процессе у человека и компьютера одна и та же форма причинности?
Вопрос важен, поскольку типология причин, или теория причин-
