CC BY
224
ФИЛОСОФИЯ УДК 111+130.2
ЗВЕЗДНОЕ НЕБО НАД ГОЛОВОЙ? (К ВОПРОСУ О СМЫСЛАХ ИЗВЕСТНОГО ИЗРЕЧЕНИЯ И. КАНТА)
В статье авторы обращаются к известному высказыванию И. Канта о звездном небе, которым философ завершает «Критику практического разума». Как и почему изменялось отношение к идее, заключенной в кантовском афоризме? В статье ставится задача прояснить смыслы, которые вносит феномен звездного неба в жизненный мир человека, бытие культуры.
Показано, что философский образ-перцепт звездного неба является устойчивой предметной референцией, которая визуально сопряжена с предельной абстракцией целого. Звездное небо обращает нашу мысль к онтологическим, философско-антропологическим и этико-эстетическим пределам, выводя ее на уровень всеобщего. Несмотря на специфику контекстов исторических эпох, «космос культуры» и «нравственный космос» человека строится на постоянной обращенности к этим пределам, хотя и выраженной в различных символических формах.
Ключевые слова: звездное небо, метафизика, жизненный мир, Абсолют, смысл, символ.
H. r. 3eHe^ H. A. MaKcuMeHKO, T. B. Mup0HeHK0 N. G. Zenets, L. A. Maksimenko, T. V. Mironenko
IS THE STARRY SKY ABOVE YOUR HEAD? (REVISITING THE MEANING OF I. KANT'S FAMOUS STATEMENT)
The authors of the article refer to I. Kant's famous statement about the starry sky, which completes the philosopher's "The Critique of Practical Reason." The article seeks to show how and why the attitude to the idea contained in the Kantian aphorism was changed. The article is aimed at clarifying the meanings that the phenomenon of the starry sky brings to the human life-world and culture being.
It is shown that the philosophical image-percept of the starry sky is stable subject reference which visually involves limiting abstraction of the whole. Starry sky turns our thoughts to the ontological, philosophical-anthropological, ethical and aesthetic limits. It puts our mind at the level of the universal. Despite the specific contexts of the historical eras, "space of culture" and "moral space" of a person are based on the constant reference to these limits, even though it is expressed in different symbolic forms.
Keywords: starry sky, metaphysics, life-world, the Absolute, meaning, symbol.
В начале ХХ века в коротком произведении «Жизнеописание одной мысли» Сигизмунд Кржижановский, поэт, прозаик, переводчик, философ удивительно точно предсказал судьбу знаменитого кантовского изречения: «Две вещи наполняют душу всегда новым и всё более сильным удивлением и благоговением, чем продолжительнее мы размышляем о них - это звездное небо надо мною и моральный закон во мне». Родившись в голове мудреца в тихое полуденное время, Мысль о «звездном небе и моральном законе» покинула её и начала свои «трудовые будни» сначала в буквах, потом под печатным станком, затем в витринах, учебниках, диссертациях и, в конце концов, с ней «стало твориться что-то неладное: вдруг звёздное небо, как-то странно пожухнув, обвисло стеклящимися, как глаза мертвецов, звездами». Финал ее жизни описан автором произведения так: «Затасканная по будням о языки студентов, загнанная в тетради и мелкие шрифты примечаний, Мысль изнемогла и стала просить о смерти: съёжившееся небо ее, роняя звезду за звездой, облетая изумрудами лучей, обеззвездилось - и зияло чёрной ямой вверху» [1]. Примечательно, что, в то же самое время, В. Эрн увидел в этой умирающей Мысли ту же картину, правда, обвинив в ее смерти родителя: «Кант с пафосом говорит о звездном небе, но вряд ли найдется другой философ, который бы с такою силою, как Кант, обездушивал и обессмысливал звездное небо. Вечную славу звездных пространств, священно переживаемую древностью, средними веками и православием, стали расхищать философы нового времени, и это расхищение до предела
своего было доведено именно Кантом. Для Канта звездное небо - только явление чувственности, только голый феномен, беспредельная, холодная пустота, астрономическая карта» [2]. Конечно, отношение русских философов к Канту нельзя назвать теплым: «Русская мысль испытывала странную идиосинкразию к кантовской философии» [3, с. 449]. Но речь не об этом.
Нам представляется, что за «смертью» кантовского изречения (в рассказе Кржижановского Мысль похоронили рядом с Кантом, правда, спустя сто лет) стоит аллегорическое описание истока весьма опасной тенденции в культуре. Её яркой иллюстрацией может служить тот «апофеоз беспочвенности», которого мы почти достигли в «абсолютной пустоте» вместе с пелевинским Чапаевым, удивляющимся «звездному небу под ногами и Иммануилу Канту внутри нас». В расколдованном мире современности мы наблюдаем подмену метафизического взгляда на звёздное небо научным, астрофизическим, астрономическим.
Каким был метафизический взгляд на звёздное небо? Какие смыслы утратили мы, утратив тот самый метафизический взгляд? Не будет преувеличением утверждать, что звёздное небо приковало к себе внимание ещё на заре человеческой истории, о чём свидетельствуют различные проявления «первобытного космизма» (О. Фрейденберг). Древнейшие артефакты и на земле, и на небе (наскальная живопись, петроглифы, выделение созвездий на небесной сфере), многочисленность и почтенный возраст космологических представлений, космогонических и астральных
мифов, явные параллели в них между космологией и эмбриологией - всё это указывает на раннее присутствие и особую значимость звездной темы в жизненном мире человека. Но объектом философской рефлексии звёздное небо становится у древних греков, преломляясь в философском понятии космоса. Это понятие в отношении мира как целого впервые применил Пифагор, соединив в нём значения красоты и гармонии. Парадоксальная компле-ментарность (эстетика чувственного восприятия реальности, пронизанная душевными переживаниями и сугубо рациональное постижение действительности, выраженное через понятие логоса) [4, с. 31], может быть прояснена обращением к гуссерлевской философеме «жизненного мира».
Жизненный мир составляет «почву» всякой практики [5, с. 193]. Он - мир нашего повседневного опыта, а повседневность ближе всего связана с домом. Находясь в жизненном пространстве дома, мы исходим из докси-ческого опыта чистых незамутненных интуиций. Он (опыт) репрезентирует сущее в его явленности и стоит близко к аутентичному переживанию мира с его эстетической чувственностью (с порядком, заведённым в доме).
Греческое слово kosmos первоначально и означало мир семейный, тишину домашнюю, позже оно обретет географический (Ойкумена - населенная, обитаемая часть земли) и космологический (Вселенная) смыслы. «Небо» -термин, часто встречающийся в греческих текстах, обозначало то, что замыкает Вселенную, буквально - «крышу мира» [4, с. 18], а идея космоса стала рассматриваться, с одной стороны, в качестве рационального организующего принципа, а с другой - как дом, Вселенная. Но уже у Платона «небо» то же самое, что «всё». «Одушевленное» небо объемлет всё, но и включает всё (целокупно вбирает в себя частное бытие), «снимает внутри своей полноты всякую честно ограниченную прямолинейность» [6, с. 157-159]. Платон отмечал, что небо было лучшей и особой гранью космоса, имевшей свое значение и смысл. Без неба человек никогда бы не узнал истинного мира: «Если бы кто-нибудь всё-таки добрался до края или же сделался крылатым и взлетел бы ввысь, то словно рыбы здесь, у нас, которые высовывают головы из моря и видят этот наш мир, также и он, поднявши голову, увидел бы тамошний мир. И если бы по природе своей он был бы способен вынести это зрелище, он узнал бы, что впервые видит истинное небо, истинный свет и истинную Землю» («Федон», 109 е). Небо являло собой не только мир истины, но и саму возможность различения истинного и неистинного миров.
Почему именно звездное небо открывает человеку его истинный дом? Дело в том, что звездное небо не является для человека неким «подручным» миром, где он расположен физически. Небо будто вырывает человека из преданного ему мира. Оно открывает человеку возможность встречи с непостижимостью тайны, оно обостряет духовную чувствительность. В этой встрече человек обретает возможность осознать, что его жизнь, и он сам не сводятся только к земному - физическому миру, что его место, его дом - это космос, и только тогда он ощущает свою полноту и цельность. Если бы этого прорыва не случилось, не-
возможны были бы ни религия, ни философия, сам собой отпал бы вопрос о подлинном бытии человека.
В истории культуры весьма многочисленны примеры, фиксирующие духовное притяжение звездного неба. Истоки представлений о соотнесенности души человека со звёздным небом теряются в глубинах индоевропейской архаики, положив начало стойким верованиям и преданиям, связующих и начало и конец человеческой жизни с небесными звездами. Овидий писал, что Прометей, создавая человека, дал ему «высокое лицо» и «прямо в небо глядеть повелел, подымая к звездам очи», а удел остальных животных, «склоняясь в землю смотреть» («Метаморфозы». Кн.1, 84-86). Человек в таксометрической системе живых организмов уже в мифологии мыслился как Homo Cosmicus [7]. Р. Бёкк писал о «космическом сознании» как о будущей норме человечества [8], У. Джеймс связывал переживание звездного неба с мистическим опытом и признавал его основополагающим моментом человеческого бытия [9]. Неоспоримость связи человека и звездного неба, наличие у человека особого рода свойства, некоего «космического сознания», свидетельствует о глубинном смысле звездного неба для человеческого бытия. Именно существование звездного неба превратило человека из животного существа в человека метафизического, способного к различению истинного и неистинного бытия. Именно переживание вида ночного звездного неба с его «загадочно-прихотливым узором светящихся и мигающих на нём точек, с таинственным молчанием темных непроницаемых небесных бездн» дарует человеку чувство благоговения перед высшим, «чувство сродства с ним» [10, с. 288-289]. Это удостоверение в своей причастности к звездам, сродства с небом, с одной стороны, дается в акте непосредственного видения, исполнения какой-то субъективной внутренней достоверности, т. е. вроде бы являет нам субъективный опыт и образ встречи с подлинной реальностью, а с другой стороны, оно (удостоверение) не сводится к субъективной исключительности переживаний. Оно имеет место быть для всех: и атеистов, и религиозных людей, и в прошлом, и в настоящем. Вот и современный мыслитель, однажды проснувшись ночью на чердаке деревенского дома, увидев небо, усеянное миллиардами звезд, описал захватившее его целиком переживание как столкновение с Суперреальностью: «Передо мной Вселенная с множеством галактик, - не нарисованные изображением, а видимые без посредников своими глазами вечные звездные скопления, <...> проникнутые тем же смыслом, который каким-то образом касается моего сознания. Вечность и Бесконечность передо мной. Я прикасаюсь к ним взором и мыслью, и они как будто втекают через мои органы чувств, не нуждаясь в точных приборах» [11, с. 84-85]. Причастность к смыслу этой реальности автор ощущал через взор и мысль одновременно, эйдос и логос возбуждали удивление и тревогу, когда же пришла мысль о Боге, состояние священного трепета, животного ужаса и бессмысленности суетной жизни сменились внутренним покоем.
Автор, переживший описанное потрясение, задается вопросом: «Почему приходят такие мысли нерелигиозному человеку? Как складываются сказанные слова?».
Нам представляется, что это возможно в силу того, что в человеке ещё не утрачена до конца «экзистенциальная серьезность», что в нём каким-то образом сохраняется естественная (не искусственная, а органическая) связь с миром как целым. Этот почти невыразимый опыт «непосредственного и искреннего» переживания, проходя через интеллектуальное осмысление, кристаллизуется в понятиях и символах культуры. Абсолют - вот что символизирует собою в данном контексте звездное небо. И как бы мы не выражали его, но без признания Абсолюта никакие императивы (нравственные императивы) не работают. Это не значит, что «этическое» пребывает в потустороннем мире, скорее, эта символика указывает на то, что в недрах человеческой природы присутствует неодолимое, ожидание особого опыта переживания своей связи с Абсолютом. Человек «находится в общении с миром глубины и миром высоты» (Н. Бердяев). Его метафизическая вертикаль имеет «опору» («низ») вверху, она (опора) связана с Космосом, крышей которого является «звездное небо над головой». Сгущенную образность этой мысли выражает метафора К. Кедрова - Космос по-этичен. Не потому ли нравственный императив Канта есть метафизическая максима космического порядка? Две вещи, заставляющие его благо-говеть, т. е. давать жить и здравствовать Благу, - это «моральный закон во мне» и «звездное небо над головой». Где исток этого Блага? В «одушевленном Небе» (Платон)? Тогда «закон во мне» - интроспективная проекция «звездного неба». Нравственный космос в душе оказался возможным потому, что есть Космос звездный.
Как видим, феномен звездного неба несет в себе ряд философско-антропологических и онтологических смыслов. То, что человек «состоит» из праха звезд, в горении которых образовался углерод, не только поэтическая метафора. О своей звездной природе человек догадывается, но только каким-то «шестым чувством». Звездное небо - это и антропологически, и эстетически ясный репрезентант мирового всеединства, физическим выразителем которого является свет. Метафизика звездного света встраивается в человека. Мир, Вселенная, дом, человек -это всё явления одного порядка. Звездное небо - часть нашего жизненного мира. Столкновение с этой реальностью всегда рождает спектр чувств - от очарования таинственностью звёздного неба до страха перед бесконечной бездной - и во все времена оно ставит перед человеком смысложизненные вопросы: «Зачем мирозданию звезды / И сам человек для чего?» (Ф. Искандер). Задолго до Канта Анаксагор на вопрос подавленного бедами и заботами человека «Ради чего все-таки лучше жить, чем не жить?» ответил: «Ради возможности смотреть на звезды!». Это суждение нельзя отнести к каким-то анахронизмам, пережиткам прошлых эпох. Оно ценно хотя бы потому, что в нем угадан эффект катарсиса, который несет в себе звездное небо.
Звездное небо даже в секулярном сознании остается символом иной реальности, местом Бога. Бог - в вышине, в Эмпирее, «на небесах». Вышина небес - непосредственное космологическое выражение Божьего господства и исполнения человеческого бытия в Боге. Однако в исто-
рии духа современной культуре соответствует «эпоха бездомности» (М. Бубер). Нет дома, нет крыши над головой. В бесконечной Вселенной мир, потеряв очертания, потерял и эту «вышину». Вопрос «Где Бог?» потерял всякий смысл - «в безднах звездных Галактей» ему не хватило места, небеса оказались «проветрены от Бога» (М. Волошин). Сегодня мы вынуждены признать, что «вертикаль» существенно пошатнулась. Звездное небо «дано» нам как часть нашего жизненного мира, но в жизненном мире современного человека для него остается все меньше места. Современны й городской человек редко смотрит на звезды. Искусственные звезды расширяющихся в «искусственную бесконечность» мегаполисов заменили ему естественный свет звёзд. Неудивительно, что современные исследователи весьма смело проводят параллели между особенностями восприятия звездного неба в древности и спецификой визуальной культуры сегодня. То, что опыт древности воспринимал как «тайну звезд», современное визуальное сознание технично интерпретирует в терминах кинематографа и новостного вещания, усматривая в звездном небе лишь «древний экран», «резервуар информации», «монтаж кадров» и «новостной блок». Вопрос о смысле «звездного неба над головой», а заодно и «морального закона внутри» в логике современной культуры можно было бы заменить вопросом о «смысле телевизионного экрана» в бытии человека, что весьма печально. Утверждения о том, что «современная визуальная культура продолжает внутренний диалог человека с мирозданием, начатый многие тысячелетия назад» [12], нам представляется как минимум сильно преувеличенным. Увы...
Сегодня, как мы уже отмечали, наблюдается подмена метафизического взгляда на звездное небо научным. Удивление, которое вызывала Вселенная у праздно созерцающего её человека, действительно стало стимулом теоретического познания мира [13, с. 362-363]. Предельная математическая теоретичность и эмпирическая несводимость научных спекулятивных конструктов приводят к отказу от наглядной картины мира. Математические модели не визуализируются, тем более не интерпретируются в терминах жизненного мира человека. Вселенная астрономии оказалась «насильственно вырванной из человеческого мира». «Целая вселенная, - как замечал В. Бибихин, - оказывается лишь эпизодом, на правах предмета науки входящим в историю человеческого мира» [14, с. 116-117]. Несмотря на сохраняющуюся убеждённость, что только наука знает, как устроено мироздание, мы чувствуем, что-то ускользает от нашего понимания. Теории, описывающие космическое пространство, оказались настолько несоизмеримыми с наглядными образами, что потребовали от исследователей и вовсе отказаться от поиска наглядности, иными словами, произошла потеря очевидности и ясности. То, к чему так стремилась созданная гениями новоевропейской мысли (Ф. Бэконом, Р. Декартом, И. Ньютоном и др.) наука, которая, по их мнению, должна создать ясную и отчетливую картину мира и которая целиком бы отражала его таким, каким он есть на самом деле, оказалось невозможным. Глубокий кризис, в котором оказались и наука, и философия, Э. Гуссерль связывал с утратой телоса, энтелехии,
явившихся европейскому человечеству с началом греческой философии. Они были призваны раскрыть подлинный смысл абсолютного рационализма, но этого не случилось.
Как известно, греческая философия началась как космогония. Изначально эллинский опыт бытия - опыт видения. М. Хайдеггер неоднократно подчеркивал, что речь идет не о предметно-представляющей зрительной устремленности на что-либо. Речь идет о выступлении навстречу нашему усмотрению самого «объекта», наплывающего на человека, «окликающего» его, т. е., если можно так выразиться, об активности самого мира. Бытие само показывает себя человеку, «присутствует здесь». Самопо-казующееся бытие как нельзя лучше представляется через звёздное небо. Оно является философским образом-перцептом, а также источником исторически устойчивой геометрической метафоры мира как сферы, шара и такой формы знания, как теория. Суточное вращение неба, как и периодическое изменение его вида вследствие годового движения Земли, явно демонстрировали идею постоянства, вечности на фоне кажущихся изменений, заключенных в форму круга. Платон, поясняя «высшую пользу зрения», говорил, что «мы не смогли бы сказать ни единого слова о природе Вселенной, если бы никогда не видели звёзд, ни Солнца, ни неба <...> из этого возникло то, что называется философией» («Тимей», 48 Ь). Подчеркивая значимость этого открытия греческого разума, А. Павленко пишет, что это стало «началом всех начал европейской цивилизации. Греки допустили, что чувственно воспринимаемый мир есть не что иное, как покрывало или занавес, который скрывает другой мир - умопостигаемый мир сущностей» [15, с. 104]. Наукой о первых сущностях стала метафизика. В истории европейской философии все метафизические понятия, такие как «Бог», «материя», «субстанция», «бытие», «ничто» - не только чувственно не воспринимаемы и принципиально ненаглядны, но и в своём пределе не подлежат никакому определению! Не потому ли М. Мамардашвили определил философию как «сознание вслух», полагая, что философский акт состоит в том, чтобы блокировать в себе нашу манию мыслить картинками? Когда мы убираем картинки и предметные референции из нашего сознания, мы начинаем мыслить. Это означает, что наше мышление всегда гранично, всегда на «пределе» [16, с. 60-61]. Мышление о предельном, равно как и мышление на пределе, есть выход на уровень всеобщего, которое по законам формальной логики становится бессодержательным. В поверженной метафизике это стало своеобразной нормой. Но в самом начале, по-видимому, было как-то иначе. Когда место метафизики ещё занимала «физика», т. е. космология, и философское удивление распространялось на вещи, которые бросались в глаза, философский образ-перцепт звездного неба соединял эйдос и логос в предельной абстракции целого. Иначе между созерцанием и мышлением, эйдосом и логосом ещё нет дистинкции. Она будет задана Парменидом, поддержана Платоном, открыв путь для рационального постижения неба. Пока мудрец, выступающий в роли астронома, ещё чувствовал звёзды как нечто «над собой» он, по выражению Ф. Ницше, ещё не обладал взором
познающего. Позднее потеря этой чувствительности привела к осмыслению феномена звездного неба по разным ведомствам. Перцептивная эйдейтичность звездного неба была редуцирована астрономией к оптичности, видимости (неслучайно, номос - это эмпирический, описательный закон). Из эйдоса как идеально-оптической картины смысла исчез смысл, остались лишь оптика и картина. Логос был превращён в «логику», видение - в акт пред-ставления, поставления перед собой, «нападения» на вещи, «захват». В теоретическом плане на такой «захват» Космоса стала претендовать научная космология, поэтому неудивительно, что современные физики и космологи часто говорят о бессмысленности постижения Вселенной (Космоса). Смутная память о единстве эйдоса и логоса, запечатленная в феномене звездного неба, осталась в глубинных кодах аксиологии культуры и в тютчевском «душа хотела б стать звездою.».
1. Кржижановский С. Д. Жизнеописание одной мысли. URL: http://www.az.lib.rU/k/krzhizhanowskij_s_d/text_0040. shtml (дата обращения 10.02.2015).
2. Эрн В. Ф. Сущность немецкого феноменолизма. URL: http://vladimir-ern.narod.ru/Mech-I-Krest/ERN_Mech-i-Krest-05_German-Fenomenalizm.html (дата обращения 10.02.2015).
3. Ахутин А. В. София и чёрт (Кант перед лицом русской религиозной метафизики) // А. В. Ахутин. Поворотные времена. СПб.: Наука, 2005. С. 449-480.
4. Павленко А. Н. Европейская космология: основания эпистемологического поворота. М.: ИФРАН-Интрада, 1997. 256 с.
5. Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. СПб.: Владимир Даль, 2004. 400 с.
6. Аверинцев С. С. Неоплатонизм перед лицом Платоновской критики // С. С. Аверинцев. Образ античности. СПб.: Азбука, 2004. С. 150-164.
7. Максименко Л. А. Homo Cosmicus: феномен «океанического чувства» // Теория и практика общественного развития. 2010. № 4. С. 19-25.
8. Бёкк Р. М. Космическое сознание. Исследование эволюции человеческого разума. М.: София, 2008. 448 с.
9. Джеймс У. Многообразие религиозного опыта. М.: Наука, 1993. 432 с.
10. Франк С. Л. Непостижимое // С. Л. Франк. Сочинения. М.: Правда, 1990. С. 183-603.
11. Суворов В. В. Звёздное небо - соприкосновение с Суперреальностью или субъективный образ? // Вестник Московского университета. Серия 7. Философия. 2001. № 1. С. 84-89.
12. Сальникова Е. В. Звёздное небо как пространство визуальной информации // Вестник Адыгейского государственного университета. 2011. Вып. 4 (88). URL: http://www. vestnik.adygnet.ru/files/2012.1/1597/salnikova2012_1 .pdf. (дата обращения 24.02.2015)
13. Слинин Я. А. Кризис европейского человечества, в чём он состоит и какие средства предлагает Эдмунд Гуссерль // Э. Гуссерль. Кризис европейских наук и трансцен-
дентальная феноменология. СПб.: Владимир Даль, 2004. С. 359-384.
14. Бибихин В. В. Мир. Томск: Водолей, 1995. 144 с.
15. Павленко А. Н. Теория и театр. СПб.: Изд-во С.-Пе-терб. ун-та, 2006. 232 с.
УДК 130.2
ПРИРОДНО-ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ ОГРАНИЧЕНИЯ ДУХОВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ В РОССИИ
В статье рассматривается влияние природно-геогра-фических факторов на образы познания и творчества в русской духовной культуре. Автор считает, что сложные природно-географические условия: холодный климат, низкая урожайность почв, открытость беспорядочной внешней агрессии, монотонная эстетика ландшафтов и другие факторы формируют в России отрицание проектного мышления и планомерного обустройства мира. Это отрицание опосредованно накладывает ограничения на свободу духовной деятельности. Экстремальная непредсказуемость геополитических и природных вызовов, разорванные необъятными пространствами коммуникации, отсутствие культурной конкуренции и укорененность в телесном закладывают особый образ ментальности, который можно назвать «нюансным», или «ограниченным».
Ключевые слова: русская культура, ограничение, духовность, природа, климат, ландшафт, познание, творчество, телесность.
16. Мамардашвили М. К. Философия - это сознание вслух // Мамардашвили М. К. Как я понимаю философию. М.: Прогресс, 1992. С. 57-63.
© Зенец Н. Г., Максименко Л. А., Мироненко Т. В., 2015
Ю. С. Лобанов Yu. S. Lobanov
NATURAL-GEOGRAPHIC FACTORS OF SPIRITUAL LIFE LIMITATION IN RUSSIA
This article discusses the influence of natural-geographic factors on images of cognition and creation in Russian spiritual culture. The author considers that such adverse natural-geographic conditions in Russia as frigid climate, low crop yield, openness to irregular external aggression, monotone landscapes etc. form the negation of "project' way of thinking and systematic land arrangement. This negation indirectly restricts the freedom of spiritual life. Extreme unpredictability of geopolitical and nature's challenges cut off by immense space of communications, lack of cultural rivalry and body-rootedness form a unique mentality, which might be termed "nuanced" or "limited".
Keywords: Russian culture, limitation, spirituality, nature, climate, landscape, cognition, creation, corporeity.
Русская духовная культура относится к «нюансному» типу культур [1], которые существенно ограничивают свободу духовной деятельности. Причины этой ограниченности в русской культуре многообразны. Климатический фактор выступает первичной причиной ограниченности духовной деятельности в русской культуре. Практическая необходимость концентрации энергии и высокой скорости управления ведет к установлению границы свободного изменения ценностей, и культура достигает единства, позволяющего сосредотачивать энергию и управлять реальностью. При этом русская природа не дает ресурсов для того, чтобы у осваивающей ее культуры появились лишние творческие силы, которые бы могли использоваться для свободного саморазвития, связанного с избытком творческих сил. «Почти не оставалось сил у русского народа для свободной творческой жизни, вся кровь шла на укрепление и защиту государства» [2, с. 17], что не удивительно хотя бы потому, что «хлебопашество на верхневолжском суглинке должно было удовлетворять лишь насущной потребности самих хлебопашцев» [3, с. 157].
У климатического фактора может быть и другое значение. «Душевная жизнь каждого человека коренится в телесности, а следовательно, и каждая общность - в телах отдельных людей» [4, с. 101]. Простое физическое тепло, смена зимы весной является для человека, пережившего страх символической смерти, радостью самой по себе, человек удовлетворен уже самим фактом, что жизни ничего не угрожает. Нужно ли в таком положении искать еще и «высокой» радости творчества и познания?..
Русское мирочувствование слишком сконцентрировано на примитивном телесном удовольствии, о котором говорит Н. А. Бердяев. Русское физическое самоощущение обострено, так как в любой момент может быть изменено или потеряно. Русская культура не пресыщена этой телесной радостью, она - не «обычное дело», не норма, как в Европе. Физическая радость неконтролируема, может быть потеряна, поэтому культура ищет ее, ориентирована на нее, именно поэтому она радикально «телесна»: удовлетворяется физическим удовольствием и не ищет удовольствия духовного и творческого. Зависимость от плоти доведена до предела и, осознанная как зло, с одной стороны, приво-
