CC BY
13
V. ПРЕДСТАВЛЯЕМ НАУЧНЫЕ ЖУРНАЛЫ
ЖУРНАЛ «ПОЛИТИКА И ОБЩЕСТВО
В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ» («EAST EUROPEAN POLITICS AND SOCIETY»)
Как следует из названия, журнал «East European politics and society» (EEPS)1 посвящен социальным, экономическим и политическим проблемам Восточной Европы. Он учрежден совместной комиссией Американского совета научных обществ (American council of learned societies — ACLS)2 и Совета по исследованиям в области общественных наук (Social science research council — SSRC)3. Обе организации — негосударственные и некоммерческие; их главная функция — координация социальных исследований в США. Американский совет научных обществ — это федерация, объединяющая в настоящее время более 60 научных ассоциаций, членами которых являются около 300 тыс. ученых в США и Канаде. ACLS был создан в 1919 г., чтобы представлять Соединенные Штаты в Международном союзе академий (Union Académique Internationale — UAI)). Задача ACLS — развитие гуманитарных исследований и содействие сотрудничеству научных сообществ в этой сфере. Совет реализует различные программы, связанные с координацией исследований, организацией конкурсов научных проектов и стажировок, публикациями, проведением конфе-
1 Режим доступа: http://www.ucpress.edu/iournals/eeps. Часть материалов доступна в электронном виде.
2 Режим доступа: http ://www.acls. org
3 Режим доступа: http ://www.ssrc. org
ренций и др. С самого начала важным направлением деятельности ACLS стали региональные исследования (т.е. изучение регионов за пределами Северной Америки).
Совет по исследованиям в области общественных наук образован в 1923 г., вначале как неформальное объединение ученых, представлявших профессиональные ассоциации социологов, экономистов, политологов и историков, заинтересованных в развитии фундаментальных исследований. Очень скоро Совет превратился в формальную организацию со всеми необходимыми атрибутами. Свою главную цель SSRC видит в координации усилий ученых-обществоведов, работающих в рамках разных дисциплин (что очень актуально для «высокоспециализированного» американского научного сообщества), в создании своеобразной инфраструктуры социальных исследований.
Журнал «East European politics and society» — совместный проект этих двух организаций. В июне 1996 г. в комиссию ACLS по Восточной Европе влились ученые из SSRC. В функции этой объединенной комиссии входят организация конкурсов и распределение грантов для исследований в области гуманитарных и общественных наук, связанных с изучением Восточной Европы (финансирование этих программ осуществляется Государственным департаментом США и Фондом Форда), а также реализация других проектов, в том числе — и издание журнала «East European politics and society». Последний публикуется в Калифорнии. Его редактор — профессор университета Мэриленда Владимир Тисманяну (Vladimir Tismaneanu). EEPS освещает проблемы как Восточной Европы в целом, так и отдельных стран этого региона. На его страницах можно найти статьи, написанные социологами и историками, политологами и экономистами. Основная часть публикаций посвящена анализу различных аспектов посткоммунистического транзита. В частности, в числе регулярно освещаемых — такие темы, как институциональный выбор, формирование партийных систем, национализм, проблемы идентичности, развитие гражданского общества и его отдельных сегментов и др. Большая часть материалов представлена американскими специалистами; однако EEPS активно сотрудничает и с учеными из восточноевропейских стран. В числе авторов журнала немало выходцев из Восточной Европы, находящихся на стажировке или получивших работу в университетах США.
Предлагаем вашему вниманию обзор подборки статей, опубликованной во втором номере EEPS за 2001 г., озаглавленной «Транзит и его диссиденты».
Transition and its dissenters // East European politics and societies. - Berkeley, 2001. -Vol. 15, No 2. - P. 207-355.
Историю последнего десятилетия в посткоммунистических странах принято описывать и оценивать в терминах теории «транзита» (внутри которой существуют различные объясняющие концепции). Массовый крах коммунистических режимов в Восточной Европе и в СССР без преувеличения можно назвать одним из самых серьезных интеллектуальных вызовов ХХ в.: абсолютно заново, в отсутствие каких-либо предварительных проектов пришлось решать не только практические задачи, связанные с трансформацией посткоммунистических обществ, но и теоретическую проблему объяснения смысла этой трансформации. Несмотря на то что многое решалось ad hoc, первое было тесно связано со вторым. Наиболее очевидная повествовательная схема, в которую ложилось происходившее в 90-х годах, опиралась на объяснение, подсказанное риторикой «холодной войны»: поскольку борьба закончилась победой капиталистической системы, основные институты проигравшего социализма должны быть демонтированы и перестроены в соответствии с дизайном, характерным для системы-победительницы. Таким образом, место теории о борьбе двух мировых систем заняла схема «транзита», предполагавшая движение к новому состоянию, описываемому в терминах рыночной экономики, демократии, правового государства и т.п.
В отечественной литературе, посвященной оценке событий последнего десятилетия, сосуществуют разные повествования (от истории о перипетиях пресловутого транзита до трагического рассказа о временном поражении социалистического государства в неравной борьбе с мировой закулисой и интерпретации новой реальности как варианта постмодерна1). Западный научный дискурс в этом отношении более однообразен: в нем безусловно доминирует схема перехода
1 Последнее см.: Капустин Б.Г. Посткоммунизм как постсовременность: Российский вариант // Полис. - М., 2001. - № 5. - С.6-28.
(не обязательно успешного) посткоммунистических обществ к рынку и демократии1. Подборка статей, опубликованная в ЕЕР8, — это попытка предложить иную точку зрения на происходящее в Восточной Европе.
Название подборки — «Транзит и его диссиденты» — содержит явную коннотацию с практикой «закрытых обществ». Разумеется, у «диссидентов транзита» не возникает проблем с властью и свободой слова, однако они чувствуют себя инакомыслящими в американском академическом сообществе, хотя и свободном, но все же играющем по определенным правилам. Они с грустью сетуют на политкоррект-ность, обязывающую считать восточноевропейский транзит успешным. Впрочем, опубликованные в данной подборке статьи едва ли можно назвать революционными: хотя их авторы и критикуют телеологию, встроенную в концепции транзита, но не предлагают кардинально иной «картины мира». По признанию автора вступительной статьи, профессора Вашингтонского университета Казимиржа По-знанского, у посткоммунистического транзита в Восточной Европе «нет оппонентов... но есть диссиденты. Они согласны с тем, что от коммунизма необходимо уходить, ибо это — система, имеющая множество недостатков, однако критически относятся к реальному ходу реформ. Они считают, что последние во многих отношениях ухудшили положение, существовавшее накануне реформ»2. «Диссиденты» предлагают оценить события 90-х годов с помощью критериев, отличных от доминирующих транзитологических схем. В центре их внимания — скорее экономическая и социальная, нежели политическая трансформация.
Две из пяти статей подборки посвящены России, и они, вероятно, наименее неожиданны: представление о неудаче (если не о полном провале) транзита к рыночной экономике и демократии на постсоветском пространстве разделяют многие специалисты, как отечественные, так и зарубежные. Не является абсолютно новой и мысль о том, что «вектор» развития на постсоветском пространстве отличен от
1 Хотя у «транзитологии» как направления в сравнительной политологии, изучающего предположительно существующие закономерности разных демократических переходов, есть оппоненты, саму идею транзита разделяют большинство западных авторов, пишущих о восточноевропейских и постсоветских сюжетах.
2 Poznanski K. Transition and its dissenters: An introduction // East European politics and society. - Berkeley, 2001. - Vol. 15. - № 2. - P. 207.
Восточной Европы. (Например, британский социолог Ричард Роуз предлагает описывать задачи, стоящие перед Россией, как движение от антисовременного, а не досовременного, общества к современному — движение, возможность которого не очевидна. По его мнению, «советская система была антисовременной потому, что сформированные ею для построения новой цивилизации институты создавались в качестве альтернативы «буржуазным» нормам и образу жизни, а не предтечи к ним»1.)
Профессор Колумбийского университета Ричард Эриксон полагает, что процессы, происходившие в 90-х годах в России, вообще некорректно описывать в терминах перехода к рынку и демократии. По его наблюдениям, «особенности российской экономики, скорее, вызывают ряд поразительных параллелей со средневековой феодальной экономикой...»2. В России, как и в феодальной Европе, существует множество децентрализованных иерархических структур, осуществляющих политическую и экономическую власть, а также юрисдикцию над собственными доменами. Персонализированная власть реализуется через пересекающиеся системы личных связей и обязательств, которые в значительной степени воспроизводят традиционные советские шаблоны подчинения и контроля. Значительная часть промышленных, сельскохозяйственных, коммерческих и финансовых структур действует на основе не столько формальных норм, сколько личных связей и привычек, восходящих к советским временам. Новую же форму легитимации институтов власти — выборы — Эриксон называет формальной и уподобляет благословению церкви в Средние века, ибо она подвержена манипуляции со стороны лидеров и СМИ, что исключает какие-либо изменения во власти.
Хотя рынок и рыночные отношения играют в современной России более важную роль, чем в средневековой Европе, однако они, по оценке американского профессора, доминируют лишь в деловых контактах с явными аутсайдерами, т.е. иностранными фирмами, а также в сферах, которые находятся за рамками интересов главных институтов, сохранившихся с советских времен. При этом рынки регулируются местными властями и нередко монополизированы не-
1 Роуз Р. Жизнь в антисовременном обществе // Конституционное право: восточноевропейское обозрение. - 1999. - № 3 (28). - С.17.
2 Ericson R.E. Does Russia have a «market economy»? // East European politics and society. - Berkeley, 2001. - Vol. 15. - № 2. - P. 315.
формальными, юридически не узаконенными организациями. По аналогии с феодализмом, собственность и права, основанные на договоре, размыты, отягощены конфликтными притязаниями многочисленных заинтересованных сторон, на их форму значительное влияние оказывают советские традиции, — все это затрудняет их защиту в рамках нормальных юридических процедур. Как и в средневековой Европе, инвестиции ограничены поддержанием текущего состояния, что снижает общий уровень деловой активности. (К этому можно было бы добавить, что значительная часть населения России перешла на почти натуральный тип хозяйства.) Отдельные крупные компании и регионы, проводящие «реформистскую политику», выполняют роль «средневековых городов», осуществляя посредничество по отношению к остальному миру. Несмотря на свою рыночную активность, эти анклавы должны приспосабливаться к экономической и политической системам РФ, обрастая личными связями со «знатью» и «дворянством». С учетом всех этих обстоятельств, диагноз профессора Колумбийского университета гласит: хотя командная экономика в России разрушена, структура и способы функционирования ее хозяйства несовместимы с рынком. Видимо, телеология транзита в данном случае дает сбой: в действительности свершившаяся масштабная трансформация оказалась переходом не к рынку, а к «новому (пост?)индустриальному феодализму»1. Впрочем, предложенная Р.Эриксоном остроумная аналогия остается всего лишь метафорой, ибо в дебри закономерностей исторической эволюции он не углубляется и обрисованный выше зигзаг развития оставляет без методологического объяснения.
Версию о движении России вспять поддерживает и социолог из Калифорнийского университета Михаил Буравой, по мнению которого, «вместо ожидаемого неолиберального революционного разрыва с прошлым или неоинституциональной тенденции эволюции-онного движения к будущему капитализму Россия переживает... инволюционную (регрессивную) деградацию, вызванную расширением сферы обмена за счет производства»2. В результате получился «транзит без трансформации» — феномен, который еще предстоит изучать. В каче-
1 Ericson R.E. Does Russia have a «market economy»? // East European politics and society. - Berkeley, 2001. - Vol. 15. - № 2. - P. 319.
2 Burawoy M. Transition without transformation: Russia's involutionary road to capitalism // Ibid. - P.270.
стве первого шага к его осмыслению Буравой предлагает гипотезу, подсказанную классическим трудом Карла Полани «Великая трансформация» (1944), описывающим процессы, имевшие место в XVIII
— середине ХХ в. в Англии, как зигзагообразное движение, в ходе которого сначала происходила экспансия рыночных институтов, затем
— реакция на нее и возвращение к ограниченному государственному регулированию и протекционизму. По мысли Буравого, в России 90-х годов имел место аналогичный процесс, однако происходил он в других формах, гораздо более быстрыми темпами и с другими последствиями. Главная причина различий заключалась в отсутствии сопутствующей этому процессу перестройки социальных, политических и экономических институтов, которая осталась незамеченной Полани и современными неолибералами. В посткоммунистических обществах эта перестройка не могла осуществиться сама собой (ибо рынок не обеспечивает ее по законам «невидимой руки»); она должна была стать предметом осознанной заботы государства. На постсоветском пространстве и в Восточной Европе, где происходило догматически запрограммированное разрушение государственно-административной экономики, этого не случилось. Единственный пример успешной трансформации, по мнению Буравого, — это Китай. Калифорнийский социолог вносит свою лепту в общее дело «диссидентов», заключая, что транзит не обязательно ведет к трансформации — он может стимулировать и инволюцию1.
Пессимистические оценки, вполне ожидаемые применительно к постсоветскому пространству, критики транзитологического мейн-стрима относят и к Восточной Европе. Основанием для пессимизма служит состояние экономики восточноевропейских стран. Наиболее категоричен диагноз Казимержа Познанского, полагающего, что посткоммунистические реформы полностью провалились. Автор обосновывает столь резкое утверждение анализом возникшей в результате состоявшихся преобразований структуры собственности: большая часть промышленного и банковс-кого капитала восточноевропейских стран, по оценкам вашингтонс-кого профессора, попала в руки иностранцев, причем оказалась приватизированной за бесценок. Это означает не только то, что доходы от производимого в Восточной Европе уйдут за границу, но и то, что местные власти потеряли деньги,
1 ТЫа. - Р.290.
которые могли бы пойти на создание новых рабочих мест и увеличение зарплат. Познанский признает, что продажа имущества иностранцам — обычная практика в либеральных рыночных экономиках, однако утверждает, что ситуация перестает быть нормальной, когда речь идет о большей части национального имущества. Это — патология, и причина ее, по мнению автора статьи, коренится в том, что капитализм в Восточной Европе построен с помощью коммунистических «орудий труда» и потому лишен важных черт капиталистической экономики. Критик восточноевропейского транзита предлагает подойти к анализу этого процесса, рассматривая в качестве системы координат не капитализм, а коммунизм. Именно «коммунистическая метафора» позволяет, по его мнению, увидеть «тропы зависимости», предопределившие влияние использовавшихся средств на конечный результат, в частности, на то, как была осуществлена приватизация. Автор достаточно убедительно показывает влияние на этот процесс практики и способов мышления, характерных для «коммунизма» (распределяющая роль государства, ничейность собственности, привитый обществу моральный релятивизм, склонность к полному отрицанию традиции и др.), однако не обозначает внятной альтернативы. Остается неясным, можно ли было в этих обстоятельствах строить капитализм некоммунистическими средствами и откуда они могли бы взяться.
Профессор истории Калифорнийского университета Иван Бе-ренд считает, что корни современных экономических проблем лежат глубоко в истории. Он обращает внимание на то, что Центральная и Восточная Европа была «кризисной зоной» задолго до начала социалистических экспериментов и посткоммунистического транзита, и главные причины ее проблем — неудачи модернизации. Относительная отсталость экономики стран региона не позволяла им успешно справляться с вызовами индустриально-технологических революций и структурными кризисами. Положение усугублялось политической нестабильностью, вызванной неоднократным перекра-иванием границ, этническими чистками, нерешенными проблемами меньшинств. Отчасти навязанный, отчасти добровольно введенный после Второй мировой войны государственный социализм был в сущности еще одной попыткой модернизации. Однако и эту попытку трудно назвать успешной в силу дефектов новой системы: она позволяла осуществлять форсированную аккумуляцию капитала и индустриали-
зацию, однако была нечувствительна к требованиям рынка и прогрессу в области технологий.
По мнению И.Беренда, было бы ошибкой рассматривать экономические перипетии конца 80-х — начала 90-х годов — спад и долго не начинавшийся подъем — только как «кризис трансформации», а восстановление после спада — как знак успешного приспособления к международной экономике. По его оценкам, «возврат к рынку, частной собственности и капитализму. не может отменить исторически сложившегося несовершенства экономики региона, которая вновь и вновь демонстрирует неспособность реагировать позитивно на структурные кризисы»1. Отсталость Восточной Европы возникла не при социализме: на протяжении XIX и ХХ вв. регион так и не смог войти в клуб обществ с развитой экономикой, несмотря на то, что этой цели пытались достичь разными путями.
Анализируя причины сложившегося положения, И.Беренд апеллирует к примеру Ирландии и стран Средиземноморья, которые по своим исходным показателям были очень близки к Восточной Европе. По его мнению, реальное окно возможностей для Ирландии, Испании, Португалии и Греции открылось в связи с массовыми инвестициями извне. Секрет ирландского и испанского успехов заключался в транснационализации, предпосылками которой, несомненно, были приватизация и развитие рынка. Определяющими факторами стали иностранные инвестиции и политика ЕС, перераспределявшего часть ВНП сообщества для помощи отсталым регионам. Развивая современные технологии и ориентируясь на конкурентные секторы, новые члены ЕС приспособили свои экономики к требованиям технологических революций.
Проблемой Восточной Европы, где задача структурно -технологической адаптации остается на повестке дня, является то, что экономические факторы, способствовавшие успеху в Ирландии и странах Средиземноморья (т.е. транснационализация и иностранные инвестиции), здесь могут привести к подчинению региона более развитым странам Запада; скупая ключевые ресурсы и компании, западные страны способны занять лидирующие позиции. Значительная часть инвестиций служит интересам иностранных компаний и не со-
1 Berend I.T. The «Crisis Zone» revisited: Central and Eastern Europe in the 1990s // Ibid. - P.257.
действует реструктуризации: сети розничной продажи, супермаркеты, кинотеатры создаются западными инвесторами для продажи их собственной продукции на местных рынках. Другая тенденция, больше характерная для стран постсоветского пространства, - инвестирование иностранных капиталов в добывающую промышленность. Международный капитал в этом случае создает дуалистическую экономику, в которой экспортные отрасли становятся динамичными, а обрабатывающая промышленность остается неконкурентной, способной работать только на внутреннем рынке.
В результате прогноз, связанный с преодолением отсталости региона, остается неоднозначным. Он, безусловно, оптимистичен для тех, кто присоединится к ЕС и станет частью европейского разделения труда и движения капитала: используя в качестве преимущества дешевую рабочую силу, эти страны получат историческую возможность переориентировать свои экономики. (Хотя данный процесс, видимо, займет не меньше трети века.) Оставшимся предстоит более долгий и сложный путь: они надолго могут остаться периферией современной интегрирующейся Европы. Неизбежное в связи с этим обострение социальных и этнических проблем обрекает зону отсталости на продолжительные политические кризисы. В целом прогноз профессора Беренда звучит неутеши-тельно: «На континенте создается новая конфигурация, и в лучшем случае лишь часть центрально- и восточноевропейской периферии имеет потенциальную возможность присоединиться к его основной части. Другая, причем большая часть Центральной и Восточной Европы, может и не разделить этого пути и остаться неспокойной, причиняющей постоянные хлопоты периферией Европы»1.
Профессор политологии Калифорнийского университета Эндрю Янош предлагает посмотреть на происходящее в Восточной Европе с точки зрения транзита не от социализма к капитализму, а от одного международного режима «императивной координации» к другому. С его точки зрения, такой подход позволяет избавиться от телеологических конструкций транзита «в заданном направлении» и более непредвзято оценить источники конфликта и причины отступлений от казалось бы избранного пути. По мысли Яноша, между режимами
1 Berend I.T. The «Crisis Zone» revisited: Central and Eastern Europe in the 1990s // Ibid. - P.268.
40-80-х и 90-х годов, при всех их различиях, есть одно несомненное сходство — это та роль, которую внешние акторы играют по отношению к странам Восточной Европы, навязывая им определенные политические программы. Поскольку проекты гегемонов каждый раз сталкиваются с сопротивлением «местного материала», результат определяется соотношением двух групп факторов: с одной стороны, целей и ресурсов гегемона, с другой — степенью «эластичности» местных структур, которая варьируется от страны к стране.
По мнению профессора Яноша, особенности советской гегемонии определялись комбинацией амбициозных планов изменения мира на основе универсалистской идеологии с ограниченностью ресурсов. СССР стремился, с одной стороны, перекроить Восточную Европу по своему образу и подобию, с другой — создать систему вертикальной интеграции, позволяющую эффективнее эксплуатировать ресурсы братских стран. Полнота реализации этих программ зависела от местных условий, и прежде всего — от уровня экономического развития, достигнутого при прежних режимах, и характера политической культуры. Менее развитые экономики юго-востока оказались более совместимыми с системой бюрократической мобилизации и распределения, чем относительно развитые экономики северо-запада. Что же касается культурных различий, они определялись как религиозными факторами, так и принадлежностью в прошлом к разным империям. Таким образом, корреляцию культурной конфигурации с уровнем экономического развития следует считать скорее случайной, нежели закономерной. Так или иначе, реакция на коммунистический режим в Польше, Венгрии, Чехословакии и ГДР, где имели место не только восстания, но и активные диссидентские движения, заметно отличалась от ситуации в Болгарии, Румынии и Албании. Положение дел в Югославии, где на культурные и экономические факторы накладывались еще и этнические разломы, было еще сложнее.
С распадом социалистической системы гегемония переходит к странам Запада, располагающим гораздо более существенными ресурсами и в то же время испытывающими более жесткое давление со стороны собственного населения в отношении распоряжения этими ресурсами. Мотивы нового гегемона также имеют смешанный характер: это и соображения безопасности, и идеологическая самолегитимация. Янош обращает внимание на двойственность содержания западного проекта: с одной стороны, он консервативно защищает ста-
тус-кво, обеспечивающий условия экономического роста, с другой -легитимирует культурные инновации, осуществив-шиеся в развитых странах за последние 30 лет (радикальную реконцептуализацию социальных ролей и отношений, мультикульту-рализм и др.). Именно особенностями этого проекта определяются условия, которыми обставляется программа постепенного включения Восточной Европы в институциональную систему либерального содружества: от бывших соцстран требуют, с одной стороны, экономической либерализации, демократизации и изменения правовой системы, с другой - модернизации социальных отношений (кодификация прав человека, женщин, животных), пересмотра прав этнических меньшинств и статуса большинства, с третьей - признания моральной вины за отступление от либеральных ценностей и сотрудничество с тоталитарными режимами.
Разумеется, эта программа не может не вызывать сопротивления «местного материала». Страны Восточной Европы столкнулись не только с серьезными экономическими проблемами. Постмодернистская культурная программа порождает сопротивление в обществах, где крестьянский традиционализм на протяжении последних десятилетий подкреплялся коммунистическим неовикто-рианством. Защищаемый новым гегемоном мультикультурализм побуждает этнические меньшинства более агрессивно заявлять о своих правах, в то же время лишая большинство права гордо выставлять напоказ свою идентичность. Наконец, новая система «императивной координации» так же, как и прежняя, потребовала от государств Восточной Европы ограничения своих суверенитетов.
Однако ответная реакция оказалась разной. Экономический спад имел место везде, но его глубина варьировалась в зависимости от величины доли предприятий, построенных в «коммунистический» период, в валовом национальном доходе. Секторы экономики, складывавшиеся до войны в расчете на мировой рынок, оказалось легче снова развернуть в условиях конкуренции, чем гигантские металлургические заводы и предприятия тяжелой промышленности, построенные исключи-тельно для нужд советского блока. Чехия, Венгрия и Польша, где доля промышленности в национальном доходе за 40-80-е годы увеличилась, соответственно, на 7,3, 11,3 и 14,3%, в 1994 г. демонстрировали спад в 8,9-19%. В то же время в Болгарии, Румынии и Словакии, где до войны промышленность была хуже развита и где благодаря индустриальному строительству при
коммунистическом режиме доля ее возросла, соответственно, на 32,6; 28,7 и 25,9%, спад достигал от 22,1 до 27,7%:. Варьируются и уровень адаптации политической культуры, и степень остроты этнических проблем.
Вследствие комбинации этих трех факторов реакция стран региона на программу нового гегемона оказалась разной: если Чехия, Венгрия, Польша и Словения сплотились вокруг западного проекта или, по крайней мере, не оказывают существенной поддержки выступающим против него антисистемным партиям, то в Словакии, Хорватии, Болгарии и Румынии (условно также в Сербии, где политическая ситуация менее однозначна) в силу экономических, этнополитических и культурных причин граждане резко разделены на оппозиционные лагеря, поддерживающие гегемона или выступающие против него. Наконец, в Албании, Боснии и Герцеговине, Македонии и Косово местные импульсы к демократизации насколько слабы, что реализация западного проекта покоится исключительно на иностранной военной силе.
По мнению профессора Яноша, преимущество данного проекта в том, что предлагаемый им «рай» более осязаем. Однако его реализация тоже требует жертв. До сих пор удавалось поддерживать его легитимацию за счет ожиданий. Но в дальнейшем все будет зависеть от готовности Запада подкреплять свою гегемонию в Восточной Европе реальными материальными ресурсами. А это, в свою очередь, будет определяться динамикой экономической конъюнктуры, настроениями европейского электората и другими неустойчивыми факторами. «В любом случае, — констатирует автор статьи, — Западной Европе предстоит стратегический выбор. Она либо может поступить, как Соединенные Штаты накануне "холодной войны", — мобилизовать ресурсы, достаточные для решения поставленных задач. Либо ей придется сомкнуть ряды вокруг стран, непосредственно примыкающих к ее собственным границам, рискуя снизить уровень их лояльности. Если так, Центральная Европа может быть снова разделена на конкурирующие сферы влияния с разными наборами политических и экономических институтов»2.
Схемы, предложенные «диссидентами транзита», любопытны, но не бесспорны. Они, несомненно, полезны, ибо напоминают, что история многовариантна и не предопределена заранее, а потому все описательные
1 Janos A.C. From eastern empire to western hegemony: East Central Europe under two international regimes // Ibid. - P.238- 239.
2 Janos A.C. From eastern empire to western hegemony: East Central Europe under two international regimes // Ibid. - P. 249.
схемы условны. События конца 80-х годов произошли «вне плана» и без предварительно разработанной идеологии. В апреле 1990 г. Ральф Дарен -дорф, радуясь этому обстоятельству, писал: «Впервые за 150 лет революция не предложила альтернативного тотального взгляда на общество. Это означает, что мы можем наконец приступить к реальному историческому делу, состоящему в развитии сферы жизненных возможностей человека. Дорога к свободе не является переходом от одной системы к другой; она ведет в открытые пространства бесконечных возможных состояний будущего, иногда соперничающих друг с другом. Их соперничество и образует историю. Видение мира как борьбы систем есть извращение идеи либера-лизма»1. Немецкий философ отчасти ошибался: интерпретация мира как борьбы систем оказалась удивительно живучей, и стереотипы, порожденные былым противоборством, продол-жают оказывать влияние на наше восприятие посткоммунистического развития. Хотелось бы, однако, верить, что список «возможных состояний будущего» остается открытым. А потому, используя описательные схемы, не следует забывать о налагаемых ими ограничениях. И уж тем более не следует считать выносимые ими приговоры окончательными.
О.Ю.Малинова
1 Дарендорф Р. После 1989. Мораль, революция и гражданское общество. Размышления о революции в Европе. - М., 1998. - С.203.
