CC BY
18
О.Ю.МАЛИНОВА
ИМПЕРСКИЙ ОПЫТ: ПРОШЛОЕ ИЛИ БУДУЩЕЕ ЕВРОПЕЙСКОГО СОЮЗА?
В последние два десятилетия предпринималось множество попыток дать определение «феномену Европейского союза»: стремительно растущее и меняющее свой институциональный дизайн «надгосударственное» образование, на первый взгляд, не вписывается в систему устоявшихся в политической теории классификаций и заставляет менять классические представления о формах государств и государственных союзов. Основное направление поисков связано с анализом взаимодействия между структурами Союза и его членами, причем одним из наиболее обсуждаемых оказывается вопрос о том, что в этом контексте происходит с нациями-государствами, их суверенитетом, их идентичностями и какова вообще судьба этой формы политической организации в постмодерную эпоху. Однако насколько правомерен, а стало быть, продуктивен такой подход? Действительно ли Европа состоит (или состояла) из наций-государств? Наши хрестоматийные представления на этот счет, несомненно, являются следствием определенной оптики, позволяющей «забывать» о том обстоятельстве, что большинство европейских государств, в которых принято видеть классические образцы наций-государств, в эпоху своего расцвета в действительности были империями. Как пишет британский социолог Сильвия Уолби, «на самом деле нация-государство — это очень редкая социально-политическая форма, да-
же в современную эру. Нации-государства могли иметь широкое распространение в качестве воображаемых сообществ или желаемых идеалов, но их существование в качестве реальной социальной и политической практики сильно преувеличено»1. Имеет ли имперский опыт Европы какое-то отношение к современным структурам Европейского союза? И не могут ли категории «империи», «имперского порядка», «имперского типа правления» оказаться полезными для осмысления последних? То обстоятельство, что эти вопросы сравнительно недавно стали затрагиваться в пока еще немногочисленных публикациях2 могло бы вызвать удивление. Однако оно легко объясняется, с одной стороны, доминированием пресловутой оптики, услужливо позволяющей забыть о неудобном прошлом, с другой — разделением труда внутри академической среды, в силу которого по-стколониальные критические исследования проходят «по ведомству» совсем других кафедр в составе факультетов политических и социальных наук. Настоящий обзор посвящен влиянию богатого имперского опыта, имевшего место в прошлом, порой — не столь отдаленном, на современные практики европейской интеграции.
Разумеется, имперское прошлое Европы является предметом многочисленных исторических и социологических исследований. Изучаются и его связи с настоящим, в частности, то, каким образом это прошлое повлияло на представления об идентичности современных европейских обществ. Однако эти исследования до сих пор мало принимались в расчет при анализе опыта Европейского союза. Между тем, по мнению шведского социолога Пео Хансена, «необходимо понимать, что рождение, развитие и институционализация европейской интеграции были в значительной степени обусловлены факторами, имеющими
3
прямое или косвенное отношение к колониализму и деколонизации» . Как показывает Хансен, экономические, политические и социальные последствия деколонизации послужили в свое время важными (хотя,
1 Walby S. The myth of nation-state: Theorizing society and polities in a global era // Sociology. - L., 2003. - Vol. 37, N 3. - Р.529.
2 По сравнению с солидным объемом литературы, обсуждающей «имперские» сюжеты применительно к США, роль которых в классическую эпоху современных империй была весьма скромной, число публикаций, увязывающих богатое имперское прошлое Европы с анализом ее настоящего и будущего, поистине ничтожно.
3 Hansen P. European integration, European identity and the colonial connection // Europ. J. of social theory. - L., 2002. - Vol. 5, N 4. - Р. 493.
разумеется, не исключительными) стимулами к европейской интеграции. Не случайно решающая волна интеграционных процессов пришлась не непосредственно на период после окончания Второй мировой войны, изменившей расстановку сил, а на конец 1950-х, т.е. совпала по времени с борьбой за деколонизацию. Европейская интеграция не только позволяла решать экономические и геополитические проблемы, но и создавала возможности для мягкой адаптации национальных идентичностей, «основанных на имперской гордости, расовом превосходстве и чувстве участия в общей цивилизационной миссии Европы», к новым реалиям, ибо давала «новый проект, новую национальную цель в новой Европе»1.
Строго говоря, деколонизация еще не вполне завершена: некоторые члены Европейского союза и по сей день являются обладателями заморских владений: четыре заморских департамента Франции — о-в Реюньон, Гайана, о-в Мартиника и Гваделупа, а также владения Испании в Северной Африке — Мелилла и Кеута — входят в состав ЕС. Их население считается гражданами ЕС, имеет право участвовать в выборах в Европейский парламент, свободно въезжать на территорию Союза и перемещаться по ней. Будучи частью «еврозоны», они формально даже больше интегрированы в ЕС, чем Швеция, Дания и Великобритания. Однако статус этих неевро-пейских территорий ЕС редко обсуждается в СМИ и речах политических лидеров. ЕС определяется как союз европейских государств. На этом основании, например, в 1986 г. Марокко как «явно не европейскому государству» было отказано в праве на вступление. Как в этой связи не вспомнить, что в 1957 г., когда Франция подписывала Римский договор, в ее состав входил Алжир, который лишь в 1962 г. получил независимость? Таким образом, колониализм — не такое уж далекое прошлое стран — членов Европейского союза. И в этом смысле, как замечает Хансен, официальные способы артикуляции европейской идентичности в рамках ЕС «обязаны своим существованием и “удобопроизносимостью” исключению целого ряда событий и структур, связанных с колониализмом и деколонизацией» .
1 Hansen P. European integration, European identity and the colonial connection // Europ. J. of social theory. - L., 2002. - Vol. 5, N 4. - P. 494.
2 Ibid. - P. 485.
Имперский опыт Европы приобретает новые измерения в контексте нынешнего расширения состава ЕС. Эта тема с разных сторон рассматривается в книге, название которой — «Новый наряд империи. Снимая покрывало с расширения ЕС»1, — видимо, отсылает читателя к известной сказке Г.Х.Андерсена. Можно предположить, что роль «покрывала» отводится доминирующему в ЕС дискурсу об идентичности (Еитоъргак — как окрестил его Т.Дайез2). С точки зрения одного из редакторов сборника и автора вступительной статьи Йозефа Бёроча, этот дискурс — следствие полного забвения того, что существует мир за пределами ЕС, и явной претензии на универсальность Европы (свойственной в свое время европейским христианским империям). К сожалению, той же «внутренней» перспективы придерживается и большая часть исследователей, анализирующая «феномен ЕС». Однако проект расширения ЕС заставляет развернуть эту перспективу и взглянуть на этот дискурс «извне». С точки зрения авторов сборника, понятия «империи» и «колониальности» оказываются в этом смысле удобными инструментами анализа, а присоединение к Европейскому союзу новых членов в Восточной Европе — хорошим казусом для исследования.
По мнению Бёроча, исследователь, собирающийся проанализировать, в какой мере понятия империи и колониальности имеют отношение к современной Европе, должен отказаться от наделения «Европы» статусом злоумышленника априори. Во-первых, «Евро-
па» — это совокупность обществ, опыт которых в области имперских и колониальных практик весьма различен, а потому необходимо тщательно выяснять, «какие «общие-но-разные истории» империи и «общие-но-разные идентичности», сформировавшиеся в контексте колониальности, переделывают сегодня карту Европы»3. Во-вторых, отводя Европе роль «обвиняемого», мы рискуем оставить без внимания других «субъектов социального опыта — т.е. США, — история
1 Empire's new clothes: Unveiling EU enlargement / Ed. by Borocz J., Kovacz M. -Telford: Central Europe rev., 2001.
2 Diez T. Speaking «Europe»: The politics of integration discourse // J. of Europ. public policy. - L., 1999. - Vol. 6. N 4. - Р. 598- 613.
3 Borocz J. Introduction: Empire and coloniality in the «Eastern Enlargement» of the European Union // Empire’s New clothes. - Tefford, 2001. - P. 8.
которых также имеет черты имперских практик, аналогичные тем, которые мы приписываем Европе»1.
Для того чтобы понять, насколько основательно имперский опыт вплетен в историю стран - учредителей ЕС, полезно вспомнить, что примерно двумя поколениями раньше девять из пятнадцати государств, составлявших ЕС в 2001 г., когда была написана статья Бёроча, контролировали от 31 до 46% земли за пределами Европы и Антарктиды. Список девяти стран, которые сегодня в значительной мере определяют политику ЕС, - это почти полный каталог основных колониальных держав эпохи мирового капитализма. Разумеется, это обстоятельство не могло не отражаться в социальном воображении этих обществ. Оно же «повинно» в их нынешнем экономическом процветании и «цивилизационном прогрессе», делая присоединение к ЕС столь притягательным для кандидатов из восточной части Европы.
В то же время имперско-колониальный опыт нынешних членов ЕС весьма различен. C одной стороны, далеко не все государства западной части Европы были метрополиями заморских империй, с другой - восточная ее часть являлась периферией континентальных империй и обладает опытом иного рода. Как показывает Бёроч, это различие имеет очень весомое значение для определения характера процесса расширения ЕС. Как минимум, оно подталкивает к двум «эмпирическим ожиданиям»: что формирование ЕС - это, возможно, глобальная имперская стратегия особого рода, и что «имперская» история стран Европы с укорененными в ней моделями неравенства, иерархии, исключения и власти будет сказываться на социальнокультурных моделях развития ЕС. «Расширение на восток» рассматривается автором как идеальный тест для проверки этих гипотез.
Однако как обнаружить влияние имперского опыта на современные социальные модели? Начиная свой анализ с определений и классификаций, Бёроч выделяет четыре характерные черты того, что он называет «имперским порядком» (imperial order)2:
1. Неравный обмен: центростремительные потоки экономических ценностей.
1 Borocz S. Introduction..- P. 7.
2 На наш взгляд, этот термин удобнее для анализа, чем избыточно многозначное понятие «империя» и более точен, ибо относится к конкретному набору практик.
2. «Колониальность»: ментальное «картографирование»
(mental mapping) населения империи, формирующее устойчивую систему принижения Другого.
3. Экспорт управленческих практик посредством создания нормализирующих, стандартизирующих и контрольных механизмов современного государства.
4. Геополитика: приспособление вышеизложенного к потребностям долговременной глобальной стратегии, проектирующей власть Центра на внешнее окружение.
По мнению Бёроча, в «расширении на восток» легко распознаются некоторые институциональные элементы колониального имперского порядка. Приватизация в постсоциалистических экономиках, налоговые преимущества для иностранных прямых инвестиций и политика структурной адаптации заметно снизили долю национального производства в государствах-кандидатах (п. 1). Требование принятия корпуса юридических норм в качестве условия вступления навязывает кандидатам определенные стандарты государственного управления (п. 3). Поскольку никто не скрывает значения «расширения» с точки зрения глобальной стратегии, геополитический смысл этого процесса также не вызывает сомнений (п. 4). Но наиболее очевидно проявление практик, называемых Бёрочем «ко-лониальностью» (п. 2).
Примечателен уже сам официальный термин, обозначающий данное изменение состава ЕС. Расширение (enlargement) предполагает, с одной стороны, физическое увеличение, с другой — упрощение социальной, культурной и административной комплексности, т.е. операцию как будто бы техническую. Однако соединение с дополнением «на восток» придает выражению новые смысловые коннотации. Слово «восточная» в выражении «Восточная Европа» должно указывать на более низкий, не вполне европейский статус этой Европы, служить средством ориентализации1. Следует заметить, что ни одно из предыдущих расширений ЕС не называлось «расширением на восток», несмотря на то, что последние изменения его состава — включение Швеции, Финляндии и Австрии, а до того — включение
1 См. Wolff L. Inventing Eastern Europe: The map of civilization in the mind of the Enlightenment. - Stanford, (Cal.), 1994. (Русское издание - Вульф Л.. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. - М., НЛО, 2003.)
бывшей Восточной Германии в Федеративную республику, с географической точки зрения тоже были расширениями на восток.
Другой пример манипулирования воображаемыми границами — замещение понятия «Европейский союз» понятием «Европа». Тем самым целое заменяют частью, игнорируя, т.е. — исключая остальные части. Поскольку манипуляции с терминологией дополняются еще и вполне реальной политикой исключения: не все «заявки» на вступление в ЕС удовлетворяются, — несомненно, налицо технологии, создающие иерархию более «европейских», менее «европейских» и совсем не «европейских» Других. Эти технологии играют существенную роль в конструировании европейской идентичности. По словам А.Ноймана, искушаемый перспективой «наднациональности», ЕС «будет заимствовать опыт национализма и усиливать европейскую идентичность, подчеркивая исключение человеческих коллективов, которые исторически были признанными Другими Европы — прежде всего, России и Турции»1.
Более подробно эти технологии иерархизации освещены в статье Анны Шер «Разделение Европы», посвященной анализу речей официальных лиц ЕС о будущем Европы, произнесенных в 2000 г. Шер обращает внимание на то, что окончание холодной войны теоретически открывает новые возможности для переосмысления ментальной карты Европы. А с учетом того, что объединение Западной и Восточной Европы в одну наднациональную политическую единицу зависит от легитимации этого процесса в глазах населения, можно было бы ожидать со стороны ведущих политических деятелей каких-то усилий в направлении трансформации конструкции разделенной Европы. Однако проделанный Шер анализ показывает, что «ведущие акторы политического дискурса о расширении даже не начали демонтажа символического деления Европы. Вместо этого они используют его в собственных политических целях, что в значительной степени ведет к реификации этого деления»2.
1 Neumann I.B. European identity, EU expansion, and the integration: Exclusion Nexus // Alternatives. - Boulder (Colo), 1998. - N 3. - Р. 413. (См. также Нойманн И. Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей. - М.: Новое изд., 2004.)
2 Английское название статье - «Di-vision of Europe», где написанное через дефис слово «division», с одной стороны, содержит ссылку на концепцию П.Бурдье (division как «представление, которое разделяет»). А с другой стороны «di» в трактовке
Формализовав процедуру вступления специально для десяти кандидатов, ЕС создал для себя властную роль оценщика, а для «ап-пликантов» — безвластную роль оцениваемых. Тем самым отношения между ЕС и странами-кандидатами приобрели вполне определенную и отнюдь не беспрецедентную форму: вопросники и мониторинги отсылают к старой традиции колониальной бюрократии, которая, особенно с 1860-х годов, занимала себя тем, что классифицировала людей, фиксировала их взаимодействия, размечала пространство, формировало рутинные процедуры1. Тем самым ЕС с самого начала занял доминирующую позицию в дискурсе, определяя критерии «западной цивилизации», основанные на «объективной, рациональной и научной» экспертизе специалистов. Как известно, практики конструирования и иерархизации Другого со времен Просвещения опирались на такие понятия, как рационализм и научная объективность. Очевидно, что и в данном случае «эффект Истины» «используется для установления авторитета ЕС как нейтрального наблюдателя и беспристрастного регулятора «модернизационного» процесса, необходимого для вступления»2.
Таким образом, хотя идея объединения восточной и западной частей Европы, казалось бы, дает возможность трансформировать представления, определяющие различия с точки зрения иерархии статусов, на практике, напротив, создаются условия, которые провоцируют активизацию иерархических представлений. По мысли Шер, «это символическое “двойное видение” может послужить средством конструирования рождающейся многонациональной политической единицы в качестве империи с доминирующим внутренним центром и периферией»3.
Шер указывает на две части Европы (Sher A. A Di-vision of Europe: The European Union enlarged // Empire’s new clothes. - P. 237).
1 См. Cooper F., Stoler A.L. Between metropole and colony: Rethinking a research agenda // Tensions of Empire: Colonial cultures in a bourgeois world. - Berkeley (CA), 1997. - P.11.
2 Sher A. A Di-vision of Europe... - Р. 242.
3 Английское название статье - «Di-vision of Europe», где написанное через дефис слово «division», с одной стороны, содержит ссылку на концепцию П.Бурдье (division как «представление, которое разделяет»). А с другой стороны «di» в трактовке Шер указывает на две части Европы (Sher A. A Di-vision of Europe: The European Union enlarged // Empire’s new clothes. - Р. 248).
Вернемся, однако, к статье Бёроча. Развивая свои аргументы о том, что создаваемые в результате «расширения» ЕС институты «оказываются чрезвычайно близки к тому, чтобы стать ядром европейского строя», он разделяет империи1 на две группы: пространственно разделенные (detached) и пространственно смежные (contiguous). И тем и другим присуща комбинация четырех элементов имперских практик, о которых шла речь выше. Однако практики эти, особенно в отношении «колониально-сти», как видно из табл., заметно варьируются.
Таблица
Пространственно разделенные империи Пространственно смежные империи
Потенциальная частота и интенсивность контактов населения Возможности контактов легко контролируются властями метрополии ^ контакт осуществляется на условиях Центра Неконтролируемые частые контакты, высокий уровень потенциального взаимовлияния, опасность «социальной десегрегации»
Моральная дистанция // физическая дистанция Большая // большая Большая // незначительная
Ментальное «картографирование» Основано и на культуре, и на расе; возможна понижающая иерархия (іПегіогігайоп) на основе «цветового кодирования» Понижающую иерархию на основе культуры осуществить легче, чем расовую дифференциацию
Определение Другого (otherness) Качественные различия (определение Другого (оШегіп*) как чего-то экзотического) Преимущественно количественные различия (та же сущность, но в более низкой форме), определение Другого через покровительственноснисходительное отношение
Важное различие вытекает из характера отношений центров и периферий в империях этих двух типов. В пространственно разделенных империях опасность тесного взаимодействия между населением центра и периферии менее ощутима, что создает условия для формирования привычных представлений о наличии между ними как моральных, так и физических различий, и упрощает «ментальное
1 В данном случае автор говорит об «империях», а не об «имперских порядках», что, на наш взгляд, в данном контексте выглядело бы точнее.
картографирование», поскольку наделяет Другого четкими и ясными качественно отличными признаками. Сложнее обстоит дело в пространственно смежных империях. Постоянная возможность контактов населения центра и периферии создает здесь эффект постоянного соприсутствия Другого, а значит — угрозу смешения. Империи этого типа пытаются поддерживать дистанцию, создавая понижаю -щую иерархию, оперирующую не столько физическими, сколько моральными различиями, апеллирующую к низкому уровню развития Других.
По мнению Бёроча, следы подобных практик «колониально -сти» можно обнаружить и в «расширении ЕС на восток». В частности, обращает на себя внимание то упорство, с которыми ведущие политики ЕС отстаивали идею ограничения свободы перемещения рабочей силы с востока. По мысли Бёроча, это — классический пример практики пространственно смежной империи, ибо идея абсолютно свободного перемещения рабочей силы таит в себе опасность смешения жизненных миров. Троп цивилизующей и дисциплинирующей имперской власти распознается и в идее «детского сада» — формулировке условий, которые страны-кандидаты должны выполнить, дабы доказать свое «соответствие».
Что еще более существенно — два типа империй сильно отличаются друг от друга и с точки зрения особенностей деколонизации, и в этом смысле опыт двух половин Европы также оказывается кардинально разным. Начиная с эпохи Просвещения, общества Центральной и Восточной Европы в полной мере были участниками тех интеллектуальных процессов, центром которых была Европа Западная, а значит, наряду с идеями свободы, демократии и прав человека1 усваивали также идеи «колониальности», т.е. ментальные схемы, основанные на понижающей иерархии различных Других. Эти ментальные схемы, по мнению Бёроча, «не только присутствуют в культурах Центральной и Восточной Европы, но и занимают в них почти культовое место, будучи частью того, что символизирует движение в
1 По мнению Э.Пагдена, лежащее в основе концепции прав человека современное понятие естественных прав возникло «в контексте имперских юридических практик и оставалось тесно связано с имперской экспансией и ее последствиями по крайней мере до конца девятнадцатого века» (Pagden A. Human rights, natural rights, and European imperial legacy // Polit. theory. - L., 2003. - Vol. 31, N 2. - Р. 173).
западном направлении»1. Причем, не имея «очищающего» опыта деколонизации, общества этого региона оказываются морально нечувствительны к этим иерархическим ментальным схемам. Поскольку все они так или иначе несут в себе историческое наследие пространственно смежных империй, в их национальном воображении переключение от одной модальности коллективной памяти к другой (бывшие правители / бывшие подданные) происходит чрезвычайно легко. В результате возникают более сложные по сравнению с Западной Европой схемы исключения и понижающей иерархии: идентичности, позиционируемые как менее «ориетальные», систематически привязываются к понятию-синекдохе «европейцы, которые могут быть включены в ЕС» («Europe equals EU»). Таким образом, решение
о принятии или (пока) непринятии в ЕС в этой системе координат оказывается поощрением или отрицанием «европейскости».
Однако опыт деколонизации «пространственно смежных империй» отсутствует у обществ не только Восточной, но и Западной Европы, ибо в их истории существование таких империй завершилось строительством наций-государств. Единственный пример такого катарсиса - денацификация Германии после Второй мировой войны; однако этот опыт в силу его специфичности не является частью коллективной ответственности Западной Европы, каковая существует по отношению к наследию «пространственно разделенных империй». Будучи сравнительно плохо отрефлексированными2, ментальные схемы, обязанные своим существованием практикам понижающей иерархии в особом контексте «пространственно смежных» империй, продолжают процветать.
Разумеется, восточноевропейский опыт «имперского порядка» включает и совсем недавний «коммунистический» период. В статье Бёроча это обстоятельство отмечается, но подробно не анализируется. Вопрос о сходстве и различиях двух почти непосредственно наследующих друг другу режимов, имеющих черты «имперских порядков», несомненно, заслуживает внимания. Такой сравнительный анализ предпринимается в статье профессора Калифорнийского
1 Borocz J. Introduction. - Р. 29.
2 Первые попытки такого рода рефлексии - работы Ларри Вульфа и Марии Тодоровой (Wollf L. Op. cit; Todorova M. Imagining the Balkans. - N.Y., 1997).
университета Эндрю Яноша1, по мысли которого, между режимами 1940-1980-х и 1990-х годов, при всех их различиях, есть одно несомненное сходство — это та роль, которую внешние акторы играют по отношению к странам Восточной Европы, навязывая им определенные политические программы. Поскольку проекты гегемонов каждый раз сталкиваются с сопротивлением «местного материала», результат определяется соотношением двух групп факторов: с одной стороны, целей и ресурсов гегемона, с другой — степенью «эластичности» местных структур, которая варьируется от страны к стране.
Таким образом, важным фактором, определяющим параметры международного режима2, являются геополитические интересы и идентичности гегемонов. И с этой точки зрения у СССР и ЕС есть как различия, так и сходство. По мнению профессора Яноша, особенности советской гегемонии определялись комбинацией амбициозных планов изменения мира на основе универсалистской идеологии с ограниченностью ресурсов. СССР стремился, с одной стороны, перекроить Восточную Европу по своему образу и подобию, с другой — создать систему вертикальной интеграции, позволяющую эффективнее эксплуатировать ресурсы братских стран. Полнота реализации этих программ зависела от местных условий, прежде всего — от уровня экономического развития, достигнутого при прежних режимах, и от характера политической культуры. Менее развитые экономики юго-востока оказались более совместимыми с системой бюрократической мобилизации и распределения, чем относительно развитые экономики северо-запада. Что же касается культурных различий, они определялись как религиозными факторами, так и принадлежностью в прошлом к разным империям. Таким образом, корреляцию культурной конфигурации с уровнем экономического развития следует считать скорее случайной, нежели закономерной. Так или иначе, реакция на коммунистический режим в Польше, Венгрии, Чехословакии и ГДР, где имели место не только восстания, но и активные диссидент-
1 Janos A.C. From Eastern empire to Western hegemony: East Central Europe under two international regimes // East Europ. politics a. society. - Berkeley, 2001. - Vol. 15, № 2. - P. 222.
2 В этом понятии слово «международный» относится к отношениям между государствами, а слово «режим» подразумевает иерархические отношения субординации, связанные с системой «императивной координации» (термин, использованный Парсонсом при переводе Вебера), т.е. со способностью устанавливать и навязывать политическую программу, если необходимо - насильственными средствами.
ские движения, заметно отличалась от ситуации в Болгарии, Румынии и Албании. Положение дел в Югославии, где на культурные и экономические факторы накладывались еще и этнические разломы, было еще сложнее.
С распадом социалистической системы гегемония переходит к странам Запада, располагающим гораздо более существенными ресурсами и в то же время — испытывающим более жесткое давление со стороны собственного населения в отношении распоряжения этими ресурсами. Мотивы нового гегемона также носят смешанный характер: это и соображения безопасности, и идеологическая самолегити-мация. Янош обращает внимание на двойственность содержания западного проекта вообще и европейского в частности: с одной стороны, он консервативно защищает статус-кво, обеспечивающий условия экономического роста, с другой — легитимирует культурные инновации, осуществившиеся в развитых странах за последние 30 лет (радикальную реконцептуализацию социальных ролей и отношений, мультикультурализм и др.). Именно особенностями этого проекта определяются условия, которыми обставляется программа постепенного включения Восточной Европы в институциональную систему Европейского союза: от бывших соцстран требуют, во-первых, экономической либерализации, демократизации и изменения правовой системы, во-вторых — модернизации социальных отношений (кодификация прав человека, женщин, животных), пересмотра прав этнических меньшинств и статуса большинства, в-третьих — признания моральной вины за отступление от либеральных ценностей и сотрудничество с тоталитарными режимами.
Разумеется, эта программа не может не вызывать сопротивления «местного материала». Страны Восточной Европы столкнулись не только с серьезными экономическими проблемами. Постмодернистская культурная программа порождает сопротивление в обществах, где крестьянский традиционализм на протяжении последних десятилетий подкреплялся коммунистическим неовикторианством. Защищаемый новым гегемоном мультикультурализм побуждает этнические меньшинства более агрессивно заявлять о своих правах, в то же время лишая большинство права гордо выставлять напоказ свою идентичность. Наконец, новая система «императивной координации» так же, как и прежняя, потребовала от государств Восточной Европы ограничения своих суверенитетов.
Однако ответная реакция оказалась разной. Экономический спад имел место везде, но его глубина варьировалась в зависимости от величины доли предприятий, построенных в «коммунистический» период, в валовом национальном доходе. Секторы экономики, складывавшиеся до войны в расчете на мировой рынок, оказалось легче снова развернуть в условиях конкуренции, чем гигантские металлургические заводы и предприятия тяжелой промышленности, построенные исключительно для нужд советского блока. Вследствие комбинации этих трех факторов, реакция стран региона на программу нового гегемона оказалась разной: если Чехия, Венгрия, Польша и Словения сплотились вокруг западного проекта или, по крайней мере, не оказывают существенной поддержки выступающим против него антисистемным партиям, то в Словакии, Хорватии, Болгарии и Румынии (условно также в Сербии, где политическая ситуация менее однозначна) в силу экономических, этнополитических и культурных причин граждане резко разделены на оппозиционные лагеря, поддерживающие гегемона или выступающие против него. Наконец, в Албании, Боснии и Герцеговине, Македонии и Косово местные импульсы к демократизации настолько слабы, что реализация западного проекта покоится исключительно на иностранной военной силе.
По мнению профессора Яноша, преимущество данного проекта в том, что предлагаемый им «рай» более осязаем. Однако его реализация тоже требует жертв. До сих пор удавалось поддерживать его легитимацию за счет ожиданий. Но в дальнейшем все будет зависеть от готовности Запада подкреплять свою гегемонию в Восточной Европе реальными материальными ресурсами. А это, в свою очередь, будет определяться динамикой экономической конъюнктуры, настроениями европейского электората и другими неустойчивыми факторами1.
Таким образом, если выводы Яноша и Бёроча справедливы, Восточная Европа — в процессе демонтажа одного «имперского порядка» и формирования другого. По словам Бёроча, процесс деколонизации бывшей советской «империи» достаточно сложен, ибо
1 В этом понятии слово «международный» относится к отношениям между государствами, а слово «режим» подразумевает иерархические отношения субординации, связанные с системой «императивной координации» (термин, использованный Парсонсом при переводе Вебера), т.е. со способностью устанавливать и навязывать политическую программу, если необходимо - насильственными средствами. - Р. 249.
структура связей не была целиком сфокусирована на центр, в силу чего формировалась система двойной зависимости, дававшая политическим элитам и обществам некоторое пространство для маневра. Поразительно, однако, как быстро экономическая зависимость и неравенство обмена — теперь уже с западным соседом — были восстановлены. Если рассматривать социалистический лагерь как «имперский порядок», то восстановление империи и колониальности теперь уже в режиме другого «имперского порядка» поразительно напоминают постколониальное статус-кво, заключает Бёроч1.
Разумеется, европейская интеграция — процесс сложный и инновационный. Он не исчерпывается отмеченными в настоящем обзоре аспектами. Однако мысль авторов использованных в нем работ о продуктивности привлечения категорий «империи», «имперского порядка», «имперского типа правления» и «колониальности» в качестве одного из инструментов критического анализа опыта европейской интеграции кажется весьма убедительной. Что, впрочем, не означает автоматически, что мы являемся свидетелями рождения новой империи. Наверное, все гораздо сложнее, ибо старое слишком тесно переплетено с новым.
1 Вогос2 I. ¡Щго^сйоп... - Р. 35- 36.
