CC BY
112
ПУБЛИкАцИИ
УДК 7.072
В. И. Кандыба
жизнь и образ: о творчестве художника с.м. черкасова (публикация из архива приморской государственной картинной галереи)
Машинописная работа «Жизнь и образ» поступила в Приморскую государственную картинную галерею в 2005 г. в составе личного архива ее автора, известного приморского искусствоведа, Заслуженного работника высшей школы РФ Виталия Ильича Кандыбы (род. в 1943 г.). Статья была подготовлена к изданию в 1992 г. в задумывавшемся краевом журнале «Наука и культура». Однако журнал в свет не вышел.
В статье дан глубокий анализ творчества Сергея Михайловича Черкасова (род. в 1948 г.), который 12 лет был главным художественным редактором Дальневосточного книжного издательства и сумел впервые в истории приморского искусства образовать цех профессионалов книжной графики. Исследуя художественный язык Черкасова, графика и живописца, Кандыба обращает внимание на то, как, с одной стороны, импровизационность станковой изобразительности (в институте художник учился по классу живописи) способствовала формированию оригинальной творческой манеры художника книги, а с другой - как графическая одаренность Черкасова отразилась на его живописных работах.
Ключевые слова: графическая культура, талант, книжное издательство, личностная манера.
Life and image: the art of Sergey M. Cherkasov. VITALY I. KANDYBA (Primorsky State Art Gallery, Vladivostok).
The Primorsky State Art Gallery received a typewritten work “Life and image” in 2005 as a part of personal archives of Vitaly Kandyba, a well-known art historian of Primorye, Higher School Honoured Worker of Russian Federation.
The article was prepared for publishing in the regional journal “Science and culture” in 1992, but the issue was not published. The article offers a thorough analysis of Cherkasov's art works. Cherkasov was a chief art editor of the Far Eastern publishing house for 12 years and managed to form a guild of book graphic professionals for the first time in Primorye art history. Focusing on the art language of Cherkasov as a graphic artist and a painter, Kandyba notices how easel painting principles of improvisation promoted his talent of book designer and how Cherkasov's gift of graphic artist influenced his painting works. Key words: graphic culture, talent, book publishing, personality manner.
Сергею Черкасову смолоду, словно в предвидении творческой жизни, немало было дано от природы. Уже в период освоения азов искусства он ощутил властный зов таланта. Все, что им усваивалось в художественном училище, преломлялось под углом захватившего его влечения к графике. Еще в первых самостоятельных работах, лет в шестнадцать, он проявил незаурядную графическую культуру. Все ее специфические свойства и достоинства оказались близки ему. Во Владивостокском училище, на его счастье, была литографическая мастерская. Она единственная сохранилась в 1960-х годах из множества таких мастерских, действовавших в городе еще с дореволюционных времен. Она помогла ему открыть в себе графика и, главное, убедиться в своем даровании. Под водительством знатока всех тонкостей литографи-
ческой техники Федора Николаевича Бабанина, первого учителя, он факультативно с первого курса начал увлеченно работать в графике. И вскоре выяснилось: Черкасов усредненно, «как все», выглядит в живописных учебных заданиях; но он же на голову выше сокурсников в сочиненных им графических листах. У него оказался абсолютный графический вкус. Ему не пришлось бороться за свой стиль, вырабатывать его в творческих сомнениях. В Черкасове было нечто от баловня судьбы - так щедро он был одарен. И прежде всего чувством стиля и формы в графике. Он мог превращать в золото графической выразительности любой простейший мотив. Графически красивыми, до изысканности, были все листы училищного диплома Черкасова (ему одному разрешили защититься графикой, хотя он обучался на живописца).
Публикацию подготовила КАЦ Людмила Михайловна, старший научный сотрудник научного отдела (Приморская государственная картинная галерея, Владивосток). E-mail: kggazeta@mail.ru
Судьба подарила Черкасову еще одного блестящего преподавателя в училище. Валентин Степанович Чеботарев в 60-х годах был едва ли не единственным в Приморье дипломированным творчески активным и разносторонним графиком. Станковист, книжник, рисовальщик, акварелист петербургской выучки, он воплощал для юного художника идеал мастера. Он же создал для него благотворный климат творческого общения в особой художественной среде - среди людей графического цеха. Мастерская Чеботарева стала колыбелью будущего продолжателя его дела.
В Приморье, однако, ни в одном из художественных заведений не было и до сих пор нет графических отделений или факультетов. Так что, поступив после училища в Дальневосточный институт искусств, Черкасов снова оказался обучающимся живописи. Не раз казалось, бесконечные часы занятий на живописном факультете отдаляют его от будущего творчества в графике, хотя все десять лет обучения в училище, институте он не позволял живописи «сносить» его далеко от графического берега. В институте он нес двойную нагрузку, цепко хватался за любую возможность пожить графиком, подготовить себя к желанному будущему: оформлял книги в Дальиздате, участвовал именно с листами, а не с холстами в молодежных зональных выставках. Перед окончанием института он знал, что будет графиком, и обязательно причастным к книге.
Так и случилось: в 1973 г. он осуществил мечту - стал главным художественным редактором Дальневосточного книжного издательства. Двенадцать лет отвечал он за художественный уровень приморской книги. Пытался, насколько позволяли обстоятельства, проводить хоть какую-то политику в художественном оформлении книг вопреки всяческим неожиданностям, из коих состоит обычно полиграфический процесс. При нем впервые в истории приморского искусства образовали цех профессионалов от книги такие художники, как Ю. Аксенов, А. Камалов, Г. Кунгуров, Е. Петровский, В. Трофимов, В. Убираев, В. Шиворотов.
В 80-х годах Черкасов заметно обособляется среди всех «книжников». Если просмотреть его работу над книгой, то выделятся достижения исключительные. Пожалуй, никто в приморской книжной графике не создавал книги такой дизайнерской сложности, творческого масштаба и художественно-полиграфического качества, как подарочные издания, оформленные Черкасовым. Мы, по правде говоря, даже не представляли возможным их появление в Приморье. И когда одна за другой они все же выходили, то становились неожиданным праздником и экзотической новин-
кой. Подарочная книга - это издательский жанр высшего класса. Трудоемкость, дороговизна производства, художественный блеск такой книги сделали ее прерогативой центральных издательств, так сказать столичной штучкой. Но Черкасов освободился от комплекса провинциальной застенчивости. Возобладало творческое самолюбие, уважение (как оказалось, оправданное) к своему таланту. Но за этим стояла и большая вдохновляющая цель. Сквозной замысел - иллюстировать лучшие книги о Дальнем Востоке, о Приморье - объединил все его работы.
Уроженец Приморья, влюбленный в его историю и красоту природы, он захотел обрести монументальную тему своей творческой жизни. Между тем мечтать о подобном книжному графику вроде бы противопоказано: он касается разных тем под диктовку писателей, а не по собственному хотению. Таково правило. Однако в случае с Черкасовым мы встречаемся с художником, преодолевшим зависимость от автора. «Разгром» А. Фадеева (1983), «Таежная одиссея» Ю. Вознюка (1984), «Приключения катера “Смелый”» С. Диковского (1985), «По Уссурийскому краю» В. Арсеньева (1986), «По ту сторону» В. Кина (1989), «Женьшень» М. Пришвина (1991, см. вклейку) - книги разноплановые по стилю и содержанию. И тем не менее для Черкасова они стали главами некоей сверхкниги о Дальнем Востоке.
Взаимоотношения художников оформления и художников слова - это всегда непростая проблема. За писателем навечно закреплена роль ведущего. Чтобы текст и иллюстрации стали творческим целым, именно от художника требуется дар творческой отзывчивости. Талант иллюстратора по природе иной, чем у других художников. Эгоцентричная оригинальность ему противопоказана. Он обязан обладать пластичным даром сотворчества.
Черкасову это превосходно удается в книгах, где лейтмотивом изобразительного ряда является природа. Он график, если так можно сказать, не графический, а живописный. Он не отдался ни одной из классических техник графики, требующих печатных форм. Ксилография, офорт, литография, линогравюра нередко используются в книжном оформлении. Но приспосабливаться к капризам технологии, норову материалов - Черкасов для этого слишком импульсивен. Его натура требует большей непосредственности и активности взаимодействия с разнообразным литературным материалом. Нельзя же его отливать в изложницы одной и той же графической техники, с ее обязательной предопределенностью стиля и строя иллюстраций.
С.М. Черкасов. Иллюстрации к книге В. Кина «По ту
Ил.: 19,5 х 17,2. ПГКГ; Л. № 7. Б., акв., гуашь. Л.: 27,5
И вот тут-то пришел на помощь наработанный им в училище и институте опыт живописца-станкови-ста, опыт пленэрных практик и запас пейзажных впечатлений. Из всего этого народилась остро личностная манера. Ее основа - акварельная кисть и летучее перо, водяная краска и штрих, цветовые пятна и ажурная линия. По сути дела, импровиза-ционность станковой изобразительности он перенес на страницы оформляемых книг.
И, видимо, такая манера обеспечивает Черкасову наибольшую вживаемость в образы природы. Тут он в своей стихии. Иллюстрации к книгам Ю. Вознюка, В. Арсеньева, М. Пришвина кажутся музыкальными сюитами, сыгранными вдохновенно, с наслаждением. В них он не воссоздает повествование точь-в-точь. Книги, где природа - главное, получают всеобъемлющий пейзажный фон, заполняющий все пространство. Черкасов не изображает действие (это дело писателя), а передает жизнь природы вокруг событий (и уделяет ей места куда больше, чем автор). Иллюстрации не столько рассказывают, сколько создают настроение.
Например, «Таежная одиссея» полна диалогов, захватывающих событий из жизни звероловов, наблюдений очевидца. Нет в ней ни созерцательно-
. 1987. Л. № 1. Б., акв., гуашь. Л.: 23,5 х 17,2. х 20. Ил.: 22 х 18,5. ПГКГ
сти, ни подобия пришвинской философии природы. На всю книгу единственный абзац: «Ширь далеко вокруг. Взлет лесистых хребтов и провалы долин, припорошенных белым убранством зимы, кружили голову, как хмель векового вина. Перед нами лежало вечное, непреходящее сокровище, имя которому - природа. Мудрый и вечный покой...». Эта мимолетная мысль рассказчика промелькнула в ходе повествования об изнурительной погоне по следу рыси на хребте, с высоты которой открывалась панорама тайги. Но именно эти слова стали камертоном черкасовского замысла оформления. Главное в нем - показать «вечное непреходящее сокровище, имя которому - природа». Природа уссурийской тайги.
Черкасов не спешит за сюжетом - он выявляет недосказанное, недописанное. Ю. Вознюк совсем не пейзажист, да и до красоты ли природы звероловам! Тайга для них - место работы, одним словом повседневность. И если проза автора читателю покажется все же поэтичной, то именно в издании, оформленном Черкасовым. Картины природы, как бы обрамляющие текст, дают развернутый образ тайги, ее календарь - от лета через осень до глубокой зимы.
Мягкий тон акварели, напевная гибкость линий, узорность очертаний привносят в монументальные виды дикой тайги неожиданный лиризм, тонкую стильность почерка. В общем впечатлении от тайги Черкасова доминирует ощущение красоты, временами даже изысканной. В иллюстрациях напрочь изжита романтика подавляющей огромности и мрачной отчужденности дальневосточной природы - черты довольно привычные, ставшие расхожим художественным каноном. Перед чер-касовскими же образами вспоминаются известные слова: «Очей очарованье!»
В названных книгах большинство иллюстраций выполнено в приемах живописного исполнения: интенсивное красочное пятно, контрасты цвета и белого листа, разнообразие природных мотивов.
Иначе Черкасов подошел к иллюстрации дальневосточного Михаила Пришвина. Писатель в 1913 г. посетил Приморье, и эта поездка подарила русской литературе упоительные страницы «Женьшеня», «Оленя-цветка», «Голубых песцов». Место действия повестей - южное Приморье, прибрежная полоса заливов и бухт Японского моря. В полосных иллюстрациях пришвинской книги стиль художника кардинально изменился -из живописного он превратился в рафинированно графический: кружевная ажурность линий и штриха, воздушная белизна бумаги, вбирающая, втягивающая в себя изображения, как промокашка. В ней, как в воздухе, тают линии и легчайшие тени. Белый цвет - несущая основа рисунка -привносит в них цветоносность и кристальную прозрачность воздуха. Иллюстрации выполнены касаниями светло-коричневой сепии. Они много «легче» черненых штрихов печатных страниц, поэтому рядом с ними кажутся окнами, распахнутыми в океанский и воздушный простор. Скупейшая «минималистская» манера изображения всего и вся: капризно-фигурной сосны на обрыве, скалы, папоротника, человека, оленя-цветка или пейзажа - в целом доводится до знаковости китайской классической живописи, в которой вместо материальности предмета передана его общая суть, через изображение идеи вещи вместо ее эмпирической достоверности. Благодаря этому здесь, как ни в одной из оформленных книг, Черкасов дал как бы графический эквивалент авторской прозы. Она, будучи вполне предметной, приобретает философские отсветы и обертоны.
По-иному обстоят дела у Черкасова при встречах с героем литературы. Взять его крупно, показать в действии, заполнить им страницы и развороты книги для него трудность. И в «Разгроме» А. Фадеева, и в «По ту сторону» В. Кина читатель
начинает временами ощущать зазор между автором и художником, не обнаруживая их полного слияния. Стиль иллюстраций непозволительно самобытен. Художник будто забывает, что иллюстрированный ряд в книге - не персональная выставка работ, не демонстрация темперамента.
Как ни странно, Черкасов оказывается ближе к автору, созвучнее смыслу текста в бессюжетных иллюстрациях, например в заставных иллюстрациях к Виктору Кину. Проемы дверей и окон, фрагменты интерьеров, уличные проулки, глухие стены домов, стул и вешалка со смятой одеждой - все исполнено зловещего драматизма, сюрреалистической сверхизысканности. Они как обрывки кошмарного сна, отзвуки гибельного настроения Матвеева. В них овеществляется томительное предчувствие рокового конца - героического самоубийства революционера.
И мастерство подобной косвенной выразительности кажется у Черкасова выше способности прямой передачи сюжетной канвы. В этом отношении он типичный художник нашего времени. Ему легче и, главное, интереснее выразить жизнь «через себя», через личностное восприятие, чем в объективированных формах добротного повествовательного реализма.
Среди черкасовских работ ярко выделяются книги, исключительные в истории приморской литературы, - «Месяцеслов. Книга о русской зиме» (1987) и «Месяцеслов. Весна-Именинница» (не издана) Юрия Кашука.
Мы как-то свыклись с мыслью, что исторически молодое Приморье не наработало своего мощного, первозданно-почвенного фольклора (ведь переселенцы-славяне завезли разве что фрагменты народного творчества), что край наш заведомо обделен народным началом. Вроде бы неоткуда в культуре Приморья явиться писателю и художнику - соавторам народной по духу книги. И тот и другой - городские жители, каждый обречен на фольклорный авитаминоз, отчужденность от живого народного творчества, от корневой памяти поколений в деревенской среде.
Но еще Гёте любил говорить о чуде антиципации, присущей людям искусства. Антиципация -таинственный дар до опыта постигать творческой интуицией суть вещей. Разумеется, Кашука и Черкасова в творческом процессе вели вживание в материал, обретаемая при этом эрудиция, которые восполняли, по крайней мере у Черкасова, первоначальное малознание. Он сразу же хладнокровно и без досады понял: книга писателя требует еще не апробированных художественных ходов. Фольклору, народному началу поэзии Кашука, необходимо
было воплотиться в формах фольклора изобразительного. Вот почему художник обратился к лубку - этому анонимному виду русского низового искусства, ставшему олицетворением народного вкуса.
Разумеется, Черкасов дал артистический парафраз лубка, а не старательную стилизацию. Он взял из него прежде всего дух патриархальной трогательной старины, незатейливую простоту содержания, бесхитростность лаконично-простого показа. Он заговорил в сказовой манере: не от себя, человека культуры XX в., а из-под скоморошьей личины простонародного лубка. Его архаическими приемами изображения он довел всё и вся до видовой обобщенности, как в сказке или песне: «Красна девица», «Море-окиян», «Красно солнышко», «Богатырь», «Весна красна», «Жили-были старик со старухой». А где и когда жили, незнамо, неведомо, но, главное, на Святой Руси. Лубочная стилистика стала знаком национально русского: крестьянской жизни на земле, сопряженной с вечностью круговорота природы, накрепко связанной с временами года.
К сожалению, до сих пор не издана вторая книга «Месяцеслова» Кашука и Черкасова - единственная в своем роде в приморской литературе и искусстве. Уже подготовленная к печати, книга была изъята из плана Дальиздата. Но ход жизни затейлив и непредсказуем, особенно художника. Его парадоксальность выражена в народной мудрости: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Горько говорить о невостребованности таланта, но именно из-за нее мы обрели нового Черкасова. С 1990 г., не вынеся простоя в любимом искусстве книжной иллюстрации, он обратился к станковому искусству. Работая со свойственной ему страстью, самозабвенной отдачей, он на удивление быстро нашел самобытный художественный стиль, круг своих, никем до него не затронутых тем. Бывает словесность, называемая прозой поэта. Так и в холстах Черкасова открывается утонченная, против обычного, живопись графика. У нее особый тембр и характер обращения с цветом. Любой внимательный глаз отметит в ней поэтичный строй, импульсивность лирического чувства и графическую манеру истолкования света, звучащего аккордами и ритмами пятен, а не гаммами плавных переходов и слияний.
За три года живописной работы Сергей Черкасов освоил два круга тем. Он объехал и обжил едва ли не все маяки залива Петра Великого. Там он уже свой человек. Ему открылся своеобразный уклад маячной жизни, в котором есть нечто схожее с монастырской отрешенностью. Семья, самое
большее две, живет обычно на маяках, а сигналы их обращены к Мировому океану. Именно контраст безбрежности океана и сиюминутных знаков человеческого бытия, природной вечности и земной конечности является лейтмотивом «маячных» работ Черкасова.
Вторая тема его живописи - Владивосток. Надо сказать, тема, до бедности мало разработанная художниками. Невероятно, но мы не видим в истории Владивостока ни одного художника, заразившегося им всерьез и надолго, сумевшего за панорамой города, образами архитектуры узреть его историю, биографию, душу. Обычно Владивосток изображают чисто пейзажно - в состоянии конкретного времени суток, определенного освещения. Город, живущий «сегодня и сейчас», подается на коротком дыхании этюдного восприятия. Всмотримся в пейзажи города у Черкасова. Он опирается в образных воплощениях на старый Владивосток. До революции в его архитектуре царил индивидуальный заказ, здания - в рамках стилей эпох эклектики, модерна - отражали пристрастия и вкусы разных людей. Это не советская архитектура, с ее подчас нулевой эстетической выразительностью, олицетворяющей неприхотливость вкуса человека казармы. Черкасов выбирает особые точки зрения в городском пейзаже. В них порой сочетается несколько старых зданий, дающих в совокупности пышный букет архитектурных стилей прошлого. Художник в портретах города выделяет пестроту многонационального обличья порто-франко поры его молодости. Современность же ощутима слабее. Нашему дню отведена роль бархатного фона, подведенного под сверкающий бриллиант. Концентрация старинности бывает весьма велика. В результате знакомый нам Владивосток вдруг покажется не очень-то похожим на себя современным городом у моря, а близким, скорее, к вымечтанным романтическим портам Александра Грина.
Помимо пейзажа Черкасов обращается к другим жанрам. Несмотря на небольшой опыт работы в портрете, он достиг в нем свежести своего видения человека. Статика пассивного позирования Черкасову, как правило, безынтересна. Он тяготеет к портрету в полный рост, в сложно задуманной композиции, захватывающей большое пространство вокруг человека. Художник любит наблюдать своих персонажей как бы живущими у нас на глазах - в динамике свободно льющегося движения, нестесненной позы, острого ракурса. Но при этом все элементы формы и движения подчинены общему пластическому замыслу, сознательно выисканному и подчеркнуто красивому. Портреты явно распадаются на две непохожие группы.
Женские портреты - средоточие обаяния, привлекательности. И эти качества у Черкасова усилены. Увлекаясь ими, он выходит моментами на скользкую грань салонности. И только отменный вкус позволяет ему не показаться льстивым. Индивидуальность в этих портретах мало что значит для автора. Главное - женственность в разных обличи-ях и проявлениях.
Иное дело - портреты мужские. Здесь персонажи хмуры, задумчивы, мало озабочены тем, как выглядят со стороны. Такая контрастность восприятия выглядит плакатной, одноплановой. В жизни встречаются и «железные леди», и «красавцы-мужчины». Но Черкасов берет человека, так сказать, в
его метафизическом предназначении: женщине -сиять красотой и очаровывать, мужчине - разгадывать их всю жизнь.
Сегодня Сергей Черкасов - художник в расцвете мастерства. Безотказное умение помогает ему осваивать новые сферы, позволяет легко справляться со сложнейшими творческими задачами. Его достижения и успехи обогащают дальневосточное искусство оригинальными творческими находками.
