CC BY
25
В. Л. Цымбурский
«Женщины и рабы дерзнут на убийства...» (Этрусский мотив в античной историографии заговора Катилины)
I.
1. Доклад представляет доработанную и развернутую версию краткого сообщения, сделанного мною в 1988 г. на конференции «Проблемы античной культуры» (г. Симферополь).
2. Саллюстий (Са1;. 24) пишет, будто бы готовя свой заговор, Катилина втянул в него множество женщин, так как «полагал, что через них он сможет взбунтовать городских рабов, город поджечь, мужей их либо присоединить к себе, либо убить» (per eas se Catilina credebat posse servitia urbana sollicitare, urbem in-cendere, viros earum vel adiungere sibi vel interficere). У Плутарха (Cic.18) это обвинение против Катилины сохраняется в вырожденном виде как мотив готовившегося катилинариями поджога города в одну из сатурнальных ночей, когда, как известно, в Риме «карнавально» переворачивался социальный порядок и рабы на время могли занимать место хозяев.
3. Очевидно, что переворот, который бы опирался на матрон, поднимающих рабов на мятеж и содействующих умерщвлению своих супругов, не имел бы аналога в римской истории. К тому же сообщение Саллюстия радикально противоречит тому, им же передаваемому факту (Cat. 56), что, даже готовясь к своей решающей битве, Катилина наотрез отказывался принимать беглых рабов в свое войско. Каким же образом это обвинение против катилинариев проникло в политический репертуар их противников и победителей?
II.
4. Я хочу обратить внимание на созвучие этого мотива с позднеантичной и византийской традицией о событиях, якобы послуживших причиною оккупации древней этрусской столицы Вольсиний римскими войсками в 264 г. до н.э. - то есть, практически, ровно за 200 лет до выступления и гибели Катилины.
5. Эта традиция - от Флора (I, 16) и Валерия Максима (IX, 1) до Орозия (IV, 5), Иоанна Антиохийского (FHG IV, фр. 50) и, наконец, Зонары (VIII, 7), при частных разногласиях, сходится на том, что изнеженные вольсинийцы, передав управление городом в руки вольноотпущенников, по сути, сами довели дело до революции, когда их жены, дочери и имения перешли к воссевшим в сенате вчерашним рабам. При этом некоторые из аристократов были убиты, иные - изгнаны или подвергнуты другим
репрессиям, так что, наконец, были вынуждены искать спасения у римлян, согласившись, под титлом восстановления своей свободы, на разграбление города и уничтожение остатков этрусской независимости.
6. Любопытным общим местом этой традиции оказывается смена господ бывшими рабами в супружеских функциях. И если у Валерия Максима эта тема преломляется в виде женитьбы отпущенников на дочерях хозяев и присвоения им права первой ночи на всех выходящих замуж аристократок, то у Орозия и Зо-нары возвысившиеся рабы сходятся в браке с женами низвергнутых владельцев - и через то еще при жизни последних, как бы получают право на их наследство (correptam urbem suotantum generi vindicant, patrimonia coniugiaque dominorum sibi per scelus usurpant, extorres domines procul abigunt»; «Taç oфюv Seonoivaç nyáyovTO Kai ToUç SeGnôxaç SiaSé%ovTo... Kai auToi то aú^nav KÙpoç e'i%ov»). А у Иоанна Антиохийского переворот вообще начинается соитием отпущенников с их госпожами, как бы дающим мятежникам carte blanche на последующие насилия (ярюш ^ev Taç eauTrôv Seonoivaç npoç ßiav KaT^G%uvav, eneiTa Tolç SeonÔTaiç xèipaç en$aXôvTeç....KaTqvàX,roGav).
7. Более 20 лет тому назад мне довелось рассмотреть эту «вольсинийскую легенду» античных и византийских историков в статье «Итало-этрусский миф о великой горе» (ВДИ. 1984. №4). И прежде всего я должен был заняться уже давно утвердившимся в литературе сближением этого эпизода с рассказом из псевдоаристотелевского трактата «Об удивительных слухах», 94. В этом месте парадоксограф повествует о диковинном Тирренском городе Ойнарее, окружающем гору фантастической для италийских гор высоты в 300 стадиев, и о том, как граждане этого города, «страшась, как бы кто-нибудь (из них) не сделался тираном, ставят над собой каждый год отпущенников из рабов и те ими правят, и каждый год другие заступают их место» ^oßou^evoui; oUv touç èvoiKouvTaç ^éyouGi Tiç TÙpawoç yev^Tai npoÍGTaoBai aÙTÔv ToUç ek tôv oiketóv n^euôepro^évouç Kai ouToi apxouGiv aÙTrôv KaT' èviauTov S' aXAouç avTiKaôiGTâvai
TOÛTOUÇ).
8. Ряд историков Х1Х-ХХ вв. напрямую отождествляют (Mueller-Deecke 1877, Frankfort 1960; Heurgon 1969, 1974; Ель-ницкий 1964; Немировский 1984) или, по крайней мере, сближают (Pallottino 1984) порядки баснословной Ойнареи с прини-
маемой на веру историей переворота в Вольсиниях. В моей статье 1984 г. я предложил иной подход к соотношению этих сюжетов.
9. Сосредоточившись на заведомо не имеющем отношения к Вольсиниям образе ойнарейской гигантской горы, «несущей на себе всяческий лес и воды ввысь и вниз» (avé%rnv avro кш, катю u^nv navxoSannv rai USaxa), я соотнес этот образ с восходящим, скорее всего, к Тимею упоминанием Ликофрона, Alex. 699-703 о возносящейся к небу - над Италией и над локализуемым в тех же краях античным загробным миром - вершине, под названием лп0ш1юу, «с которой влекутся по Авсонской земле все омывающие (ее) воды и все источники глубин» ( ц ou хш navxa rai naoai nnyai кат' AUoovmv e^Kovxai %06va).
10. Вслед за тем название ликофроновского Летеона - этой связующей небо с Аидом мировой горы - я соотнес с вариантами передачи имени этрусского хтонического бога Le0am, Le0ms, Le0m, Le0ns на бронзовой модели гадательной печени из Пья-ченцы; далее, с композицией «стороны солнца» (usil) на той же модели, где вздымающийся желчный пузырь помечен, помимо имени бога вод Ne0(uns), также словом Leta (<*Le0a-); со словами из этрусской надписи на Капуанской черепице TLE 2,12 nun0eri au0 le0aium vacil ia le0amsul ... «нужно совершить au0 le0ai (локативный оборот?) обряд в честь бога Le0ams»; и наконец, ввиду «ойнарейского» топоса временного воцарения отпущенников, - с популярнейшим в Этрурии прозванием-кличкой зависимого человека Le0e (в греческой записи Лп0аю^), жен. род. Le0i, Le0ia.
11. Я предположил, что рассказ Псевдо-Аристотеля в конечном счете восходит к этрусскому (новогоднему?) мифо-ритуальному комплексу с образами «мировой горы» и «возведения раба в цари». В последней части этот комплекс оказался каким-то способом политически актуализирован в Вольсиниях во время событий 265-264гг.до н.э. и, по-видимому, послужил как римлянам, так и коллаборационистской вольсинской верхушке при оформлении своего рода памфлета, объясняющего конец суверенной Этрурии.
12. Сейчас я склонен думать, что некая версия той же легенды, разделяющая ответственность за смуту в Вольсиниях между освобожденными рабами и вступившими с ними в связь аристократками, обрела новую жизнь в Риме во время движения кати-линариев, пришедшегося на 200-летие падения Вольсиний, -
когда обстоятельства, сопряженные с этой смутой поимели повод оживиться в сознании римского политического класса. Показательно, что «победители 63 г. до н.э.» в своих инвективах могли связывать идею воспламенения Рима по ходу выступления женщин и рабов с сатурнальными празднествами на годовом рубеже, обнаруживающими значительную близость к этрусскому «ойнарейскому комплексу».
13. Важным стимулом к такому политическому задействованию этрусского мотива должно было явиться развертывание ка-тилинариями своего основного военного стана на землях Этрурии, по замечанию Плутарха, уже вполне подготовленной, вместе с частью Цизальпинской Галлии, к отпадению от римской власти (Plut.Cic.10; ср. Sail. Cat.27-28): вспомним цицероновскую декламацию о «лагерях в Италии против римского народа, размещенных в ущельях Этрурии» (Cic. Car.1, 2: castra sunt in Italia contra populum Romanum in Etruriae faucibus collocata).
III.
14. Более конкретно обстоятельства инфильтрации рассматриваемого мотива в политическую борьбу дней Цицеронова консульства могут быть прояснены благодаря показаниям знаменитого «Бронтоскопического календаря», включенного Иоанном Лидом в его трактат «О знамениях» с указаниями сразу и на составление «Календаря» «римлянином Фигулом» и на почерп-нутость его предсказаний из этрусских «Тагетовых книг» (еф^цПР0? ßpovTOGKoma тотк^ про^ x^v £eA;qvqv ката tov Pro^atov Фíyou^ov ек xrov Táynto^ каб' ep^nveíav про^ Aé^tv).
15. Потому что под 19 августа в этом «Календаре» проставлено «Если прогремит, женщины и рабы дерзнут на убийства» (eav ßpovx^on, фóvou^ ai yuvatKe^ rat to Soubxov xo^^oet), а непосредственно перед этим под 18 августа - «Если прогремит, грозит гражданской войной» (eav ßpovr^on, nó^e^ov 'e^úAiov anet^ei). Я полагаю, в свете изложенного выше, пророчество «Календаря» от 19 августа позволяет по-новому подойти к двум вопросам, всегда появлявшимся у исследователей данного текста. Это вопросы, касающиеся его истинного отношения, во-первых, к этрусской традиции, а во-вторых, к деятельности Публия Нигидия Фигула.
16. Обычные представления конца Х1Х - начала ХХ вв. о ранневизантийском генезисе «Календаря» (Wachsmuth 1897; Legrand 1930) оказались расшатаны новой модой на сопоставление его топики с мотивами вавилонских и ассирийских гадательных
текстов (Bezold-Boll 1911; Kroll 1936). Наиболее заостренно этот последний подход был подытожен А. И. Пфиффигом, оценившим «Календарь» как «псевдэпиграфический труд, происходящий из халдейских источников» и едва ли имеющий что-то общее с наследием Этрурии (Pfiffig 1975). Несомненно, «Календарь» изобилует разновременными привнесениями, и, в частности, возникающая в некоторых его контекстах фигура «царя» может представлять как древний ближневосточный элемент, так и позднеантичную или византийскую реалию. Однако уже в 1930-х В. Кроль отмечал, что большинство политических и социальных предсказаний этого памятника - возвещающих борьбу в государстве между «сильными» (oi Suvaxoi, oi кре(ттои^, oi це(оои^) и «слабыми, худшими» (oi e^axxou^, oi %eipou^), «народом» (o а также единовластную тиранию, которая, рождаясь из разногласий «сильных», подорвет их могущество, - не имеют аналогов в мантике Ближнего Востока. Схематика «Календаря» ближайшим образом ориентирована на обстановку надлома полисной государственности.
17. Исходя из этого положения, А. Пиганьоль (1951) во Франции и Л. А. Ельницкий (1971) в России предполагали в истории «Календаря», сообразно с его заголовком, два основных этапа - этрусский и римский. Ельницкий допускал, что первоначально топика его политических пророчеств могла относиться к обстановке в городах Этрурии конца IV - первой половины Ш вв. до н.э., перед их окончательным покорением римлянами, а вторично уже каким-то автором, переведшим этот текст, применена к смутам, губившим римскую республику.
18. Такая версия выглядит достаточно правдоподобной. Можно отметить, что она наглядно перекликается с современными догадками о судьбе сохраненного римскими грамматиками в латинском переводе другого этрусского пророческого текста -«То же от Вегойи Аррунту Вельтимну», возвещающего о грядущем возмездии за смещенные межевые камни и о возвращении неких рабов господам для наказания. За очевидным уровнем римской актуализации этого текста, привязанным к концу республики (Неи^оп 1961; Harris 1971; Pallottino 1984), проступает прообраз, вероятно, запечатлевший потрясения последних десятилетий независимой Этрурии, в том числе - и драму переворота в Вольсиниях (Turcan 1976; Немировский 1984).
19. Что касается соотношения прорицательской техники «Календаря» со всем, что известно о гадательных практиках эт-
русков, то - и здесь определенно прав Пфиффиг (1975) - упрощенная бронтоскопия, учитывающая лишь факт громового удара, акустическое знамение в тот или иной день года, не согласуется с этрусской технологией расчленения небесного темплума на жилища богов и с интерпретацией молний как исходящих из этих жилищ визуальных и тактильных знаков различного типа и предназначения (Mart. Cap. I,45 ff.; Plin. n. h. 2, 53-54; Serv. Aen. I, 42; Sen. Nat. quaest. II, 39-41). Но если крайне сомнительно было бы предполагать источник «Календаря» в том разделе «этрусской дисциплины», который римляне величали титулом libri fulgurales (Cic. De div. I, 33), то с большей вероятностью за подобный источник можно было бы принять раздел, включавший сборники разнообразных примет - т. н. этрусские «Ostentaría» (ср. хотя бы некий Ostentarium Tuscum Тарквиния Прииска, упоминаемый Макробием в Sat. Ш,7).
20. И наконец, исследователи расходятся в том, что касается увязки «Календаря» с именем Нигидия Фигула (раньше 98-45 гг. до н. э.), ученого пифагорейца (Cic. Tim. 1-2), астролога (Dio Cass. 45, I), авгура и антиквара, толкователя «этрусской дисциплины» (Arnob. III, 40), создателя трактатов о гадании по внутренностям (Gell. XVI, 6) и о приватном птицегадании (Gell. VII, 6), имевшего в античности репутацию безупречного прорицателя и мага (Suet. Aug. 94; Apul. Apol. 42). Признанным пиком его политической карьеры считается даже не его преторство в 58 г. до н. э., но теснейшее сотрудничество с Цицероном в разгроме катилинариев. Спустя много лет оно заслужило высочайшей, хотя и несколько расплывчатой оценки со стороны великого оратора (ad fam. IV, 13), побудившей Плутарха (Cic. 20) изобразить Фигула в 63 г. до н.э. участником влиятельнейшего цицероновского «мозгового штаба», наряду с братом консула Квинтом и супругой Теренцией. Если Кроль и Пиганьоль находили возможным увязывать пророчества «Календаря» с обстановкой в Риме в последние 20 лет жизни Фигула, то для Ель-ницкого, довольно искусственно - на мой взгляд - толковавшего «Календарь» чуть ли не в качестве политического памфлета, нацеленного против «сильных», «кто-то», адаптировавший этрусский текст к условиям римской смуты, никак не мог быть Фигулом, другом Цицерона, оптиматом и «реакционером».
21. Едва ли не решающим доводом, способным решить этот спор, я считаю сопоставление мотива «женщин и рабов, дерзающих на убийства» в «Бронтоскопическом календаре» с идентичным мотивом у Cаллюстия, преподносимым в книге послед-
него как преступный умысел Катилины. Мне представляется невероятным, чтобы этот топос из сочинения, помеченного именем Фигула и ссылкою на «Тагетовы книги», совершенно случайно оказался осенью 63 г. до н. э. орудием политической борьбы, где один из лагерей возглавляли Цицерон с его консультантом Фигулом.
22. К сожалению, нам ничего не известно о том, как в оригинале могли синтаксически и фразеологически оформляться этрусские пророчества. Вавилонская мантика при толковании знамений охотно апеллировала к историческим прецедентам, используя выражения вроде «знамение Кубабы, который овладел царством» или «знамение Шульги, который пленил Таппа-дараха» (Goetze 1947). Могли ли и в Этрурии функционировать подобные предсказательные схемы, когда, скажем, громовой удар в определенный день августа разъяснялся как предвещающий «смуту женщин и рабов» с комментарием типа «как и в Вольсиниях», * etnam ix velsnalBi (формула, мыслимая по аналогии с оборотом etnam ix matam «так же, как и раньше», неоднократно встречающемся в тексте Загребской пелены, VII, 22; XI, 4; XII, 9)? На этот счет позволительно лишь строить догадки.
23. Во всяком случае, в свете предсказания «Календаря» на 19 августа выглядит особенно весомым упоминание Плутарха о том, что в канун мятежа Катилины «божество, казалось, предвещало то, чему предстояло случиться, землетрясениями, и громовыми ударами, и призраками» (Plut. Cic., 14: eSÔKei 8е кш, то Sai^ôviov npoon^aiveiv та npaooô^eva ceic^olç кш, Kepauvolç кш, 9ao^aoi).
24. Очень похоже, что на руках у Фигула в те дни уже был прототип или какая-то версия «Бронтоскопического календаря»; что пассаж Саллюстия о матронах-катилинарках, способных поднять рабов на переворот в Риме, представляет отголосок этрусского гадательного клише, отсылающего к «вольсинийской легенде» и демагогически запущенного в ход кружком Цицеро-на-Фигула в канун консульских выборов 63 г. до н. э. на фоне 200-летия событий в Вольсиниях и под крики о «лагерях Кати-лины в ущельях Этрурии»; что в конце лета того года над Римом впрямь гремели грозы и ученейший сподвижник Цицерона, подобно мифическим этрусским жрецам, постарался стянуть их громы над головою сокрушаемого недруга.
