CC BY
142
УДК 82-14:821.161.1
Юрина Н. Г.
Жанровый состав шуточной лирики В.С. Соловьева
В статье исследуется жанровый состав шуточной лирики В.С. Соловьева и специфика соловьевского смеха. В результате делаются выводы о том, что смех Соловьева имеет своим источником задачу разоблачения земной жизни как не соответствующей идеалу средствами шуточной лирики; многообразие жанров шуточной поэзии Соловьева свидетельствует об особой важности комического для его художественного мира.
This article is devoted to studying of V. I. Solovyov’s facetious lyrics. The author analyzes its genre structure and specific character of Solovyov's humor. The conclusion made as a result tells that the source of Solovyov’s humor is the aim to disclose the world life as being out of line with the ideal with the help of facetious lyrics. The genre variety of Solovyev’s facetious poetry is the evidence of special importance of comic things for his artistic world.
Ключевые слова: шуточная лирика, жанры поэзии, элегия, ода, гимн, баллада, пародия, басня, эпиграмма, шуточное послание.
Key words: facetious lyrics, poetic genres, elegy, ode, hymn, ballad, parody, fable, epigram, facetious epistle.
Одна из актуальных проблем современного соловьевоведения - анализ и оценка шуточной лирики поэта-философа, чрезвычайно редко попадающей в сферу внимания ученых. Шуточные и сатирические произведения В.С. Соловьева были широко известны его современникам. Они практически не печатались, но широко ходили в списках и были чрезвычайно популярны в кругах московской и петербургской интеллигенции. Показательно, что на рубеже XIX - ХХ веков Соловьева-поэта соотносили прежде всего с традицией К. Пруткова. Вопрос о своеобразии смеха Соловьева впервые был поднят в 1970 - 1980-е годы. З.Г. Минц при подготовке к изданию поэтического сборника В. Соловьева выделила особую группу его шуточных стихотворений, которые ранее серьезно не воспринимались в исследовательских кругах. «Значение этой части наследия Соловьева, - писала она, - до сих пор в должной мере не оценено. Ни разу не были даже полностью собраны шуточные и сатирические произведения поэта. Критика либо игнорировала их, либо... настойчиво подчеркивала «безобидность» соловьевской иронии.» [2, с. 36]. А.Ф. Лосев в работах, посвященных Соловьеву, впервые затронул проблему природы соловьевского смеха, обратил внимание на его противоречивый смысл. «Смех Вл. Соловьева, - рассуждал он, - очень глубок по своему содержанию... Это не смешок Сократа, стремившегося разоблачить самовлюбленных. пре-
© Юрина Н. Г., 2014
30
тендентов на знание истины. Это не смех Аристофана или Гоголя, у которых под видом смеха крылись самые серьезные идеи общественного или морального значения. И это не романтическая ирония, когда у Жана Поля (Рихтера) над животными смеется человек, над человеком - ангелы, над ангелами - архангелы, а над всем бытием хохочет Абсолют, который своим хохотом и создает бытие и его познает. Ничего сатанинского не было в смехе Вл. Соловьева, который по своему мировоззрению - все-таки проповедник христианского вероучения. И это уже, конечно, не комизм оперетты или смешного водевиля...» [1, с. 526 - 527]. Одним полюсом соловьевского философского смеха, заключил Лосев, было свободное и беззаботное самочувствие на основе достигнутой и непоколебимой истины. Другой полюс - любовь ко всему смешному, в том числе анекдотам, побасенкам, часто непристойного содержания. Поэтому смех Соловьева, с одной стороны, делал предмет смеха чем-то свободным, независимым и самодовлеющим, с другой - чем-то недостижимым по отношению к фактическим несовершенствам жизни.
Изучение жанрового состава шуточной лирики Соловьева, на наш взгляд, позволит прояснить вопрос о специфике соловьевского смеха и понять оригинальность его поэтического мира, которая во многом связана именно с особым значением в нем юмористической и сатирической оставляющих. Исследователи поэтического наследия Соловьева отмечали, что в его лирике «налицо жанровая заданность написания тех или иных текстов» [5, с. 253]. Действительно, Соловьев как правило обозначал жанровую принадлежность своих стихотворных текстов или подчеркивал ее определенными признаками формы. Особенно это характерно для его шуточной лирики, где литературный жанр приобретал особую важность: его обозначение должно было актуализировать литературную традицию, настроить читателя на то или иное восприятие произведения.
Первые шуточные стихотворения Соловьева датированы концом 1870-х - началом 1880-х годов. Около десяти лет в своей шуточной лирике он экспериментировал с жанрами элегии, оды, гимна и баллады. Элегический жанр был одним из самых востребованных в соловьевской «серьезной» лирике. Он давал возможность высказать свои философские идеи, выразить сожаление о несовершенстве земного мироустройства. В ряде стихотворений Соловьева - «Если желанья бегут, словно тени.», «От-шедшим», «Опять надвинулись томительные тени.» - особенно сильны элегические ноты. Однако уже в 1879 году возможности элегии были использованы Соловьевым с иной целью. Стихотворению «Мудрый осенью» он дал подзаголовок «Элегия, с персидского», но, используя в нем традиционную философскую проблематику, поместил ее в иронический контекст. При этом Соловьев активно применял художественные приемы, характерные для жанра. Он выстроил традиционную антиномию «суровая реальность - гармония», но намеренно снизил ее, связал с бытовыми мело-
31
чами и частностями, конкретной повседневной ситуацией: «цветы увяли», «небо серо», «в долине грязно», наконец, «подруга злится и ворчит». Характерное для поэтики жанра примиряющее заключение - «Слова бесплодны: мудрый в час невзгоды // Пьет с ромом чай и с важностью молчит» [4, с. 138] - обретало на этом фоне комическое звучание. Накла-дываясь на известную романтическую традицию русской лирики («Невыразимое» В.А. Жуковского, «Silentium» Ф.И. Тютчева), соловьевский текст вступал с нею в дискуссию и обретал таким образом дополнительный иронический оттенок.
К концу XIX века жанр оды мог быть востребован только в ироническом ключе. Если в классическом варианте ода посвящалась восхвалению героического события, человеческого подвига, величественных явлений природы, Соловьев наполнил ее сатирическим содержанием. Одический жанр был связан с категорией возвышенного. Для него были характерны торжественность, патетичность, получающие воплощение во всех элементах поэтической структуры. «Ода» (1887) Соловьева повествовала о князе Мещерском, издателе газеты «Гражданин», который славился своей безнравственностью. Это было по сути антивосхвалением, ибо каждая со-ловьевская похвала герою подразумевала ироническую основу. «Содомит» Мещерский назывался «хранящим сердце в чистоте», правда, его «мудрость», по выражению автора, должна была привести к «руинам просвещения». В этом отношении Соловьев наследовал традиции державинской оды, в которой впервые появились элементы сатиры. Двуплановость од Г.Р. Державина находила отражение у Соловьева в поэтической лексике, в одновременном употреблении «высоких» и «низких» слов: «Русь шествует», «сон величавый» и «отраву изблюет», «блюдома» и др. Если говорить о проблематике, то автор ориентировался скорее на нравоописательную ломоносовскую традицию. Он сохранял канонический язык, стихотворный размер (четырехстопный ямб, правда, с пиррихиями), торжественный тон. Сохранялась и свойственная оде приобщенность к чувствам коллективным - патриотическим, гражданским. Ослабленность ударности четырехстопного ямба, использование синтаксических переносов («О ты, средь невского содома // Хранящий сердце в чистоте!» [4, с. 148]), сниженной лексики, неточной рифмы («величавый - славы») нарушало ораторскую интонацию, изначально свойственную жанру оды. Вместе с тем был востребован ломоносовский принцип тематического единства оды. Определенная тема-понятие делалась у Ломоносова сквозной, придавала стройность всей конструкции и логику тем или иным эмоциям. В «Оде» Соловьева неоднократно звучит тема сна. Она определяет стихотворное пространство, создает фон для лирических размышлений. Таким образом, в целом нововведения Соловьева касались в основном использования одописного стиля в целях пародии. В этом он оказывался наследником поэтической традиции «Современной оды» Н.А. Некрасова.
32
Пародийное обыгрывание одической жанровой формы можно обнаружить и в соловьевском «Размышлении о неизменности законов природы» (1889). Как жанровое указание здесь сохранилось чередование традиционного четырехстопного и пятистопного ямбов. Показательно авторское название в духе классической русской оды М.В. Ломоносова. Для создания высокого слога употреблялась устаревшая и книжная лексика («эфира житель», «всезрящее око»). Однако все произведение Соловьев выстраивал на контрастах: «верх» - «низ», «орел» - «червь», солнце «заходит» и «всходит», «вышка» - «яма». Завершающим при этом становилось несколько неожиданное противопоставление: «дела служитель» -«золотарь». В результате традиционная философская идея о суетности земного и неизменности вечного снижалась, вбирала в себя иронический пафос: «На вышке гордый витязь ходит // И яму чистит золотарь» [4, с. 149].
В том же пародийном смысле Соловьев использовал жанр гимна. Традиционно гимн считался торжественной песней в честь богов, героев, победителей или в честь какого-нибудь важного для общества события. Он строился как обращение или воззвание к восхваляемому объекту, его описание и прославление. «Гимн» (1887) Соловьева, посвященный князю Мещерскому, исполнен чувством мнимого восторга и воодушевления, особой торжественности в связи с началом издания газеты «гражданином Гоморры». Классический гимн завершался обычно молитвой, заклинанием, пожеланием. У Соловьева использована именно такая концовка: «О боже! Суд свой праведный и скорый // Яви, как встарь...» [4, с. 148]. Традиционно гимн эмоционально насыщен, изобилует восклицательными и вопросительными оборотами, повторами. В небольшом четверостишии Соловьева для жанровой стилизации используется восклицание.
Наличие жанра баллады у Соловьева еще раз доказывает его тяготение к поэтике романтиков. Романтическая баллада трактовала жизнь через призму исключительного, необычного, рационально необъяснимого. Как правило, изображались события, восходящие к народным легендам и сказаниям. В балладах Соловьева («Таинственный гость» (конец 1870-х годов), «Таинственный пономарь» (1886), «Осенняя прогулка рыцаря Ральфа» (1886)) - то же мистическое начало, таинственность и недосказанность («Сказал. Исчез», «как тень бледна»), стилизация под старину (действующие лица - рыцари, дамы высших сословий). Однако посредством жанра баллады Соловьев выражал и свою насмешку над теми или иными обстоятельствами - супружескими изменами, призрачной женской любовью, мнимыми законами чести, святостью брака, понятием рыцарства. Отсюда - намеренно сниженная лексика («я вас нонче не узнала», «долой стихарь» и т. д.), ситуации, развенчивающие героя и итоговое авторское жанровое обозначение («полубаллада»).
33
Одним из ведущих жанров в зрелой шуточной лирике Соловьева была пародия - комическое подражание произведению или группе произведений, которое строится на нарочитом несоответствии тематических и стилистических пластов художественной формы. Этот жанр появился в его поэзии во второй половине 1880-х годов и был востребованным практически до конца поэтического творчества. Соловьев разрабатывал оба вида пародии - бурлеск, когда низкий предмет излагался высоким стилем, и травестию, когда высокий предмет описывался низким стилем. Примером бурлеска может служить его «Уносит все река времян...» (1897), примером травестии - «Пророк будущего» (1886). В первом из стихотворений Соловьев использовал высокий стиль и державинский образ «реки времен» -символ бренности всего существующего. Однако связывал с ним предметы низкие - страсти и пороки «вельмож»: любвеобильность К.П. Побенонос-цева, полигамность Н.В. Муравьева, дряхлость И.Д. Делянова. «Пророк будущего» продолжал традицию произведений А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова. Но Соловьев намеренно снижал главный образ, делал его нелепым, похожим на сумасшедшего. Пророк Соловьева не только традиционно не понимается чернью, но и гоним властью: «Но органами правительства. // Тотчас он на место жительства // По этапу водворен» [4, с. 140]. Погружение его «ума и сердца» в некромантию и ночевки в болотах могли «привести в недоумение» собак, но никак не просвещали толпу. Известно, что сам Соловьев всерьез примерял на себя роль избранного, считал, что обладает высшим знанием, пророческими способностями. Еще в юности он писал кузине Е.В. Романовой: «Сознавая необходимость преобразования, я тем самым обязываюсь посвятить всю свою жизнь и все свои силы на то, чтобы это преобразование было действительно совершено... Сама истина, т. е. христианство. ясна в моем сознании, но вопрос в том, как ввести ее во всеобщее сознание. Это мое настоящее дело. с такими убеждениями и намерениями я должен казаться совсем сумасшедшим.» [3, с. 88-89]. Таким образом, «Пророк будущего» Соловьева -одновременно и автопародия, и пародия на сложившуюся литературную традицию, и сатира на современную российскую власть.
Во многих автопародиях Соловьев иронизировал над уровнем своего поэтического мастерства. Известно, что он ставил собственную лирику неизмеримо ниже, чем философскую и публицистическую деятельность. Видимо, поэтому свое творчество постоянно вызывало иронический автокомментарий. Так, посылая М.М. Стасюлевичу одно из лучших своих лирических стихотворений «Лучей блестящих полк за полком.», Соловьев приложил к письму «автопародию»: «Нескладных виршей полк за полком // Нам шлет Владимир Соловьев, // И зашибает тихомолком // Он гонорар набором слов» [4, с. 164]. Соловьев смеялся над трагедиями в личной жизни («Вчера, идя ко сну, я вдруг взглянул в зерцало.», 1890-е годы) и старостью («Эти финские малютки.», 1896), болезнями («Цвет лица
34
геморроидный...», 1893) и своими трудами («Надпись на книге «Оправдание добра»», 1896).
Автопародийная направленность наблюдается также в акростихах и эпитафиях Соловьева. У Соловьева два цикла акростихов, и оба посвящены С.М. Мартыновой, с которой его связывали непростые отношения. Первый совпадал с эпохой расцвета его чувства, когда образ возлюбленной одухотворялся и поэтизировался. В них прописывалось слово «САФО»: имя любимой женщины соотносилось с Софией, Премудростью Божьей. Но уже через несколько месяцев был создан шуточный цикл «Матрена», в котором образ былой любви пародировался, создавалась автопародия на собственные чувства: «Рыдал я у ног твоих тысячекрат и // Едва удавиться с тоски не успел, // Но скрылся куда-то твой образ крылатый, // А вместо него я Матрену узрел» [4, с. 154].
С «легким», альбомным стихотворством Соловьева, кроме акростихов, можно соотнести его эпитафии. Как и все поэтические мелочи, они требовали точности, меткости, афористичности, удачности выражения. Разработка такого жанра была плодотворной для совершенствования поэтического мастерства. Соловьев создавал фиктивные эпитафии, обращенные к самому себе, причем, вводил парадирующую составляющую: «Владимир Соловьев // Лежит на месте этом. // Сперва был философ, // А ныне стал шкелетом. // Иным любезен быв, // Он многим был и враг; // Но, без ума любив, // Сам ввергнулся в овраг. // Прохожий! Научись из этого примера, // Сколь пагубна любовь и сколь полезна вера» [4, с. 153-154]. Здесь присутствуют все необходимые для данного жанра атрибуты: малый объем, обращение от лица покойника к прохожим, общепринятая формула «Здесь лежит.», однако такая пародийная эпитафия становилась близкой к сатирической эпиграмме. З.Г. Минц увидела здесь «осмеяние фарисейской церковной этики и даже основных положений христианского миропонимания» [2, с. 41].
К лучшим соловьевским пародиям относятся поэтические пародии на символистов «Г оризонты вертикальные .», «Над зеленым холмом .», «На небесах горят паникадила.» (1895). В них очень точно подмечены и осмеяны тематика и стиль «новой» поэзии. Пародировалась поэтика конкретных произведений и миросозерцание авторов-символистов. Особенно метко Соловьев высмеивал приемы символистов - лексические повторы, совмещение противоположных понятий, недосказанность, отсутствие смысла и логики: «Горизонты вертикальные // В шоколадных небесах, // Как мечты полузеркальные // В лавровишневых лесах» [4, с. 164]; «Над зеленым холмом, // Над холмом зеленым, // Нам влюбленным вдвоем, // Нам вдвоем влюбленным // Светит в полдень звезда.» [4, с. 165]. Эти приемы шаржировались, гиперболизировались, доводились до абсурда, вследствие чего создавался сатирико-комический эффект.
35
Временем наивысшей социальной активности для Соловьева был конец 1880 -х - первая половина 1890-х годов. Именно тогда появляются его собственно сатирические стихотворения. Их главной особенностью становится направленность против явлений современного русского общества и нравоописательная проблематика. «Каюсь, древняя ослица...» (1887), «Ах, далеко за снежным Гималаем...» (1887), «Город глупый, город грязный!» (1887), «Вы - стадо баранов! Печально.» (1895) клеймят безнравственных невежд, стоящих у власти, монахов-мошенников, современные столичные нравы. Свое отношение к положению дел в России и власти Соловьев выразил в эпиграмме 1885 года: «Благонамеренный // И грустный анекдот! // Какие мерины // Пасут теперь народ!» [4, с. 139]. В стихотворении «Своевременное воспоминание» (1887) сатирически представлены цензурные гонения его эпохи. В стихотворении «Привет министрам» (1891) очередную засуху в стране автор связал с нравственными недугами членов правительства.
Ведущий жанр в сатире Соловьева 1890-х годов - эпиграмма, сатира «на лица». Соловьев был мастером эпиграммы и часто использовал этот жанр в литературной и общественной борьбе. «На К.П. Победоносцева» (1892), «Сановитый блюститель.» (1892), «Дал вечность Лесбии своей.» (1897) - это ироническое представление своих современников. Для эпиграмм Соловьева характерна краткость, «нелогичные» концовки, использование иронии, каламбура, перифраза, реминисценции, сравнения. Есть у Соловьева эпиграммы-двустишия («На А.А. Фета», 1889, «Придет к нам, верно, из Лесбоса.», 1897), но гораздо больше произведений этого жанра неклассической строфики.
Еще один жанр, востребованный в зрелой шуточной лирике Соловьева, - басня. Жанровые возможности басни с ее дидактической сущностью и прямо сформулированным моральным выводом позволили поэту подчеркнуть нравственный аспект суждений, придать рассказу обобщенный смысл. Соловьев-баснописец достигал нравоучительной цели путем осмеяния человеческого духовного несовершенства и социального зла. Повествовательная часть, воссоздающая ситуацию, преобладала у него над нравоучением. И всегда Соловьев вел рассказ отнюдь не беспристрастно, а в высшей степени заинтересованно, выражая свое отношение к изображаемому. Интересно, что автор был совершенно равнодушен к одному из ведущих приемов басни - приему антропоморфизма. Очевидно, это объяснялось его философской концепцией поэтапного становления земной жизни от простого к сложному, где принцип взаимозаменяемости был невозможен. Басенная традиция аллегорического изображения людей через образы животных была для него только приемом, не имеющим под собой некой жизненной оправданности, а потому и необходимости.
Басня «Полигам и пчелы» (1886) Соловьева, как и классическая басня, распадалась на две части: сюжетную и дидактическую. В первой излага-
36
лась история помещика-полигама, который, изрядно намучившись со своими многочисленными женами, придумал способ их примирения. Во второй озвучивалась главная идея: «...одна супруга // Приятней множества супруг» [4, с. 145]. Четко слышен авторский голос: «.но наконец // прекрасный // Вдруг способ изобрел» [3, с. 144]. Соловьев унаследовал традиционный размер басни - разностопный ямб, который утвердил еще А.П. Сумароков. Он чередовал 5-тистопный и 3-хстопный ямб. Однако вопреки традиции Соловьев намеренно запутал сюжет, ввел дополнительную линию Антипа-пчельника, который выполнял задание помещика. Соловьев не воспроизводил детально обстановку, не воссоздавал бытовую картину. Правда, из описания ясно, что перед нами Россия, русский помещик, окруженный лакеями и слугами, и русская природа (в саду растут липы, жасмин, сирень и розы). Автор не очень заботился об индивидуализации речи своих персонажей, но все-таки придавал ей характерные черты: «Вот липа! // И не одна, - здесь много лип; // Вон розан там - а тут, гляди, Ан-тип! - // Столь много сладостных жасминов и сиреней.» [4, с. 144]. По-мещик-полигам изъясняется с затруднением. Мысль его не оригинальна, парадоксальна (требование внушить пчелкам его идею); речь отличается обилием повторов, недосказанностью, разговорной лексикой. Очевидно, это человек недалекий, погрязший в бытовых проблемах и ни на что не претендующий.
Соловьев был чуток к той группе русских басен, в которых предполагалась особая роль рассказчика. Он не просто лукавый мудрец и насмешник, как в произведениях, например, И.А. Крылова, а повествователь, сознательно соблюдающий определенную дистанцию от своих героев. Как и А.П. Сумароков, в своих баснях Соловьев ввел рассказчика, отрицающего свою причастность событиям, точное знание о том, что произошло: «Мораль сей басни не совсем ясна» [4, с. 145]. Можно говорить и о наличии здесь пародийной традиции прутковской басни, когда ее смысл нивелировался самим рассказчиком.
Традицию толкования идеи басни Соловьева «Эфиопы и бревно» (1894) как осмеяния Александра III, его идеала русской государственности заложил Н. Лернер. Однако следует учитывать, что сам автор признавался в переписке, что эта басня не имеет «никакого отношения ни к аскетизму, ни к политике» [3, с. 212]. Текст басни дает возможность иного, более широкого, истолкования. На наш взгляд, идею басни следует связывать с осуждением бессмысленного почитания и даже обожествления недостойного, с актуализацией библейского «не сотвори себе кумира». Свидетельством этого можно считать отсутствие географической и временной конкретики: «.где-то там, меж юга и востока // Теперь или давно» [4, с. 163]. Национальный колорит здесь, конечно, присутствует, вводятся элементы повседневного быта русского человека: «Крестьянин Вахромей // В пути от кабака, не видя и не слыша, // С телеги стряс своей.» [4, с. 163],
37
но не они определяют сюжет. Примечательно, что сам автор назвал басню «восточной» и тем переместил акцент с национального на общечеловеческое. Основное внимание в басне уделяется человеческому скудоумию, отуманенности человеческого сознания как общественному бедствию и злу. Соловьев не использовал аллегорических образов животных, традиционных в басне. Напротив, он четко разграничил в своем повествовании мир зверей и людей, даже противопоставил их: «Где дерево, и зверь, и всякий гад прекрасен, // Но гадок человек» [4, с. 163]. Не случайно мораль в этой басне сформулирована четко, без какой-либо элегической грусти, но и без особого сарказма: «Урок из басни сей для всех народов ровный - // Глуп не один дикарь: // В чести большой у нас у всех бывают бревна // Сегодня, как и встарь» [4, с. 163].
Для зрелой лирики Соловьева был характерен жанр стихотворного послания - поэтического обращения к определенному лицу, иногда содержащего его характеристику. Этого рода произведения обыкновенно встречались в переписке поэта с друзьями и включали иронию и самоиронию. Так, шуточное послание «Скоро, скоро, друг мой милый...» (1893) было адресовано Н.Я. Гроту и иронически подводило итоги собственной жизни: «Скоро, скоро. // Буду выпущен в тираж» [4, с. 157]. Перечисляя свои «заслуги», Соловьев использовал автопародию: «Я в себе подобье божье // Непрерывно оскорблял, - // Лишь с общественною ложью // В блуд корыстный не вступал» [4, с. 157]. Другие послания Соловьева больше характеризовали адресата: «Жди, аспид, змий и свиния...» (1894), «Редакторы и друзья!» (1894), «Неврон финляндский, страждущий невритом.» (1896). В них налицо формальный признак послания: обращение к конкретному адресату и мотивы просьбы, пожелания, увещевания: «Дорогой Михал Альбертыч! // Одержим я страшным гриппом. // Не явлюсь я с этим хрипом» [4, с. 174]. Часть посланий Соловьева, например, «Михаил Матвеич, дорогой!..» (1896), имеет выход на общественную тематику, является сатирической, однако в большинстве из них автор следует традиции Горация -ограничивается морально-философским и дидактическим содержанием.
Таким образом, для шуточной лирики Соловьева характерны жанровая заданность и жанровое многообразие, в отличие от его «серьезной» лирики, сориентированной на узкую группу жанров - лирическое стихотворение, послание и элегию. Это объясняется, вероятно, тем, что шуточная поэзия давала автору возможность для максимального самовыражения, полного проявления его иронического мировосприятия.
Смех Соловьева - взгляд на земное с позиций идеала. Он отражает со-ловьевское убеждение в несовершенстве человека, в огромной пропасти между высшим началом и непросветленным человечеством. Поэт-философ прекрасно осознавал несоответствие современной ему действительности идеалу, поэтому разграничивал текущую и истинную задачу поэзии. Последнюю он связывал с одухотворением мира и отодвигал в далекое буду-
38
щее. На настоящем историческом этапе назначение художника-творца он видел в предварениях абсолютной красоты, к чему стремился в своей «серьезной» лирике, и подчеркивании несоответствия ей действительности [6, с. 73-74], что видим в его шуточной поэзии.
Разнообразные оттенки комического у Соловьева - это отражение его художественного миропонимания и литературной позиции в целом. Сатирические, пародирующие и дидактические жанры, как и «высокие» жанры, употребленные в сниженном варианте, позволили Соловьеву-поэту, с одной стороны, показать реальное как бессмысленное и неисправимое, с другой - указать на несерьезность всех жизненных зол в свете высшей истины. Начав с романтической иронии в 1870 - начале 1880-х годов (баллада, элегия, ода, гимн), он пришел сначала к пародии и автоиронии (пародии, автопародии, автоэпитафии, шутливые акростихи), а в начале 1890-х годов - к социальной сатире (басня, эпиграммы). В конце 1890-х годов Соловьев вновь возвратился к мягкому юмору и автоиронии (шутливые послания друзьям). Многообразие форм комического у Соловьева -свидетельство особой важности этой категории для его художественного мира.
Список литературы
1. Лосев А. Ф. Владимир Соловьев и его время. - М.: Молодая гвардия, 2000.
2. Минц З. Г. Владимир Соловьев - поэт // Соловьев В. С. Стихотворения и шуточные пьесы. - Л.: Сов. писатель, 1974. - С. 5 - 56.
3. Письма Владимира Сергеевича Соловьева: в 3 т. / под ред. Э. Л. Радлова. -СПб.: Обществ. польза, 1911. - Т. 3.
4. Соловьев В. С. Стихотворения и шуточные пьесы. - Л.: Сов. писатель, 1974.
5. Черкасова Е. А. Жанры средневековья в поэзии В. С. Соловьева // Русский мир в духовном сознании народов России. - Тюмень: Изд-во ТюмГУ, 2008. - С. 252 - 254.
6. Юрина Н. Г. Литературно-критическая концепция В. С. Соловьева: истоки, становление, развитие. - Саранск: Изд-во Мордов. ун-та, 2013.
39
