CC BY
96
10. Серман И. З. Чудо и его место в исторических представлениях XVII - XVIII веков // Русская литература. - 1995. - № 2. - С. 104-114.
11. Сумароков А. П. Избранные произведения. - Л., 1957.
12. Сумароков А. П. Ода на государя Петра Великого // Петр I в русской литературе XVIII века. (Тексты и комментарии). - СПб., 2006.
13. Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. - М., 1998.
14. Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. В 2 т. - М., 2006.
О. В. Мамуркина
Жанрово-композиционные особенности записок Р. М. Цебрикова
Вторая половина XVIII века отмечена интенсивным развитием жанров художественно-документальной прозы, особое место среди которых занимает путешествие. Расширение географического пространства человека XVIII века, а также формирование культуры письма обусловили интерес общества к возможности перемещения в «чужом» топосе и фиксации результатов этой деятельности в путевых заметках, дневниках, журналах. Доминирование внелитературной референции в процессе текстопорождения поддерживалась традицией отношения к письму как сакральному акту и восприятия процесса самописания как события.
Различные формы освоения географического, а, следовательно, культурного пространства в XVIII столетии в большей степени определялись внелитературными факторами, например, особенностями внешней политики России. Так, стремление привести национальную образовательную систему в соответствие с европейской стало причиной отправки за рубеж выдающихся представителей молодого поколения, в частности, Романа Максимовича Цебрикова (1763-1817), будущего члена Коллегии иностранных дел, переводчика, общественного деятеля. В 1778 году Цебриков уезжает в Германию и до 1784 года обучается в Лейпциге и Нюрнберге, в 1785 году возвращается в Санкт-Петербург и фиксирует впечатления от двухлетнего пребывания в столице в мемуарах «Описания двухлетней петербургской жизни». В 1788 году Цебриков поступает на службу в походную канцелярию князя Г. А. Потемкина и отправляется вместе с другими частями армии в Очаковский поход в рамках Русско-турецкой войны 1787-1792 годах. Непосредственные впечатления от увиденного автор изложил в мемуарах «Вокруг Очакова. Дневник очевидца», впервые опубликованных в журнале «Русская старина» в 1895 году.
Оба текста отличаются эпической емкостью наррации и
сформированной культурой описаний, что проявляется на нескольких уровнях жанрово-композиционной организации. В записках Р. М. Цебрикова реализованы две продуктивные жанровые модели художественно-
документальной прозы: автобиографическая и дневниковая. В частности, нарратив «Описаний двухлетней петербургской жизни» основан на трех событийных узлах: прибытие автора из Лейпцига в Кронштадт, история
14
путешествия и злоключений в России знакомого Цебрикову студента Л., ожидание автором места консула в Данциге, в рамках которых сообщаются детали биографии. Цебриков заявляет, что «все здесь написанное соблюдено было мною в точности. Совесть моя есть лучший нелицемерный тому свидетель, и можно ли что-нибудь скрыть перед чистым ея судилищем?» [2, с. 74].
Текст записок «Вокруг Очакова...» соответствует жанровой модели путевого дневника, записи ведутся на протяжении девяти месяцев (с 8 мая 1788 по 9 января 1789 года), их объем и качество примерно одинаковы. Сюжетной основой дневника являются события, имевшие место во время осады Очакова: подготовка к походу, выступление из Елисаветграда 30 мая, формирование лагеря близ Очакова 30 июня, драматичные эпизоды осады и штурма 6 декабря 1788 года и череда праздничных балов января 1789 года.
Ключевыми элементами композиции рассматриваемых текстов являются заголовочный комплекс, маршрут, вставные и дублирующие композиционные элементы, портретные и пейзажные описания.
Заголовочный комплекс записок «Вокруг Очакова. Дневник очевидца» отражает как их содержание, так и жанровую форму. Акцентируется внимание на авторстве текста - его составил очевидец, то есть текст документально точен, хоть и неизбежно субъективен и ограничен авторским сознанием. Тот же автор «Описаний двухлетней петербургской жизни» оформляет заголовок текста как номинацию, относящую реципиента текста к широкой жанровой парадигме. Кроме того, заглавие содержит указание на период ведения записей и место - Санкт-Петербург.
Организующим элементом композиции анализируемых записок является маршрут, представляющий собой точное описание, что обуславливает активное употребление топонимов, в частности, хоронимов (названий территорий, областей и регионов) астинонимов (названий городов), гидронимов (названий водных объектов), комонимов (названий сел и деревень), геонимов (наименований дорог, в основном потамонимов -объектов речного типа).
Текст «Описаний двухлетней петербургской жизни» не является в строгом смысле путевым дневником, так как автор на протяжение двух лет безвыездно находится в Петербурге, однако основой наррации являются ретроспективные маршруты. Автор упоминает различные топонимы, относящиеся как к европейской части России и собственно Европе, так и Сибири и Уралу. Так, это российские и малороссийские астионимы Кронштадт, Санкт-Петербург, Харьков, Выбург (Выборг), Новгород, Киев, Москва, Елисаветград; европейские астионимы Лейпциг, Гапла, Люнебург, Любек, Дрезден, Данциг, Стокгольм, Ганбург (Гамбург), Бремен, Киль, Франкфурт-на-Майне, Прага, Бреславль, Константинополь, Леон (Лион), Готенбург (Гётеборг). Пространство России упоминается как совокупность хоронимов - Архангелогородская, Вятская, Казанская, Симбирская, Пензенская, Оренбургская, Иркутская губернии. В качестве основного гидронима фигурирует Нева.
15
Маршрут «Дневника очевидца» включает следующие топонимические объекты: Елисаветград - Кременчуг - слобода Грудская - Великая Виска -Плетеный Тошлик - Павловск - Станкевичева слобода - Скаржинка -слобода Александровка - р. Мертвыя воды - слобода Новогригорьевская -р. Буг - р. Солониха - р. Коренка - д. Адживоли - урочище Еселок - урочище Березань - Очаков. Следует отметить, что фиксация топонимических объектов вторична, больший объем дневника занимают пространные философские размышления.
Ведущим элементом, усложняющим линейность наррации, является письмо и записка. Например, в «Дневнике очевидца» эпистола имеет оценочное значение и иллюстрирует проблему языкового барьера: «Пожалуйста, ваша светлость, не велите более вами командовать французам, ибо они по-русски ни слова не разумеют, и, залепетав по-своему, дают нам только тумаки, а вить тумаки не говорят, что делать должно; от того точно вчера и бомбарда пропала» [2, с. 162]. И далее: «...переводилось от графа Румянцева письмо, в коем между прочим дает светлейшему князю приметить, что цесарские предводители не соответствуют доброму согласию польз обеих империй, что граф Румянцев, не взирая на то, опять выгнал турков из Ясс, что фельдмаршал-лейтенант Сплина отозван в Трансильванию, и что граф Румянцев принужден был ради того подвинуть часть своих войск вниз по Пруту» [1, с. 168].
В «Описаниях двухлетней петербургской жизни» мотив письма возникает неоднократно, например, как записка от любовницы, отношения с которой тяготили Цебрикова. Ситуация разрешается наиболее легким для автора способом: мадам уезжает в Выборг, оставив письмо, соответствующее книжным канонам «чувствительности»: «Прости, дражайший мой сопутник. Сей час отсюда удаляюсь. Три дня я вас ожидала к себе, но вы, конечно, меня позабыли. Какая была бы для меня несказанная радость, если бы дух привел вас ко мне в сии последния минуты моего здесь пребывания, и я могла бы <...> дать прощальный поцелуй чувствительнейшей привязанности к вам моей. Щастлива, по крайней мере, тем, что в приятельской моей книги буду здесь начертанныя строки вашего рукою, благотворившею мне в немощи моей на корабле. Добродушие ваше и оказанные мне угождения, за кои отреклись вы принять и самомалейшыя знаки моей к вам благодарности, навсегда пребудут незабвенными в моей душе. Желаю вам сердечно во всех ваших предприятиях щастливаго успеха, и прошу помнить преисполненную к вам почтения и любви. Карол. Энт.» [2, с. 84].
На определенном этапе без писем высоких покровителей невозможен и карьерный рост, и Цебриков, имевший на руках письмо к графу Воронцову, рассчитывал получить место консула в Данциге. Прежде чем решение о назначении вступило бы в законную силу, Цебрикову следовало представить Воронцову рассуждение об организации торговли в немецких землях. Текст рассуждения не является строго служебным документом. Его предваряет краткая автобиография Цебрикова; показательно, что отправной точкой своего жизнеописания автор считает не момент рождения, а поступление в харьковское училище, заведенное «щедротами и благопризрением сирот
16
великой в свете монархини Екатерины II» [2, с. 122]. По окончании училища Цебриков едет в Германию, где продолжает обучение. Описание Лейпцига, в котором проживал автор, дается в записке с точки зрения торговой выгоды: удачного географического положения и обилия ярмарок. Автор оценивает торговые навыки купцов и качество товаров, резюмируя, что «главная цель поездки моей в чужие краи единственно стремилась к тому, чтобы по приобретении вящаго в науках познания, возвратясь в отечество свое, мог посвятить себя на службу Ея Императорского Величества», в связи с чем отклонил предложение остаться в Германии» [2, с. 118].
Записка с рассуждением, переданная Воронцову, долго оставалась без ответа. По прошествии года автор решился написать графу письмонапоминание, на которое приходит ответ: Цебрикову обещано место консула в Данциге, однако в последний момент срабатывает закон чинопочитания, и выгодное консульское место уходит другому лицу.
Наряду со вставными композиционными элементами большую роль в рассматриваемых текстах имеют пейзажные и портретные описания. Пейзаж помимо несомненной самоценности является и источником философских обобщений. Так, в «Дневнике очевидца» он соответствует сентименталистским канонам и является базой для размышлений о скоротечности жизни: «Я <...> сел на самой крутизне, свися ноги вниз по оной и разсуждал от самого человека зачатия в утробе матерней - проходя все степени его лет, его образования к нравственности, к искусствам, глубоким наукам, его разныя рода страстей, приверженностей и тленности, разныя его обращения с разными людьми и их в его душе впечатления» [1, с. 172]. Автор проводит параллели между состоянием природы и противодействием ее сил разрушительной интенции войны: «Редко бывает так сильно проливных дождей и так долго продолжительных, как 12 числа был. Он начался после обеда в 1-м часу и продолжалася сряду безпрестанно два часа. Сильной треск и шум от стремительнаго падения дождя с порывостию ветра на палатку, казалось, производил во мне при подобных случаях <...> музыку, и так живо действовало сие в моем воображении, что я не прежде мог себя уверить о мнительности сего, как когда один приятель стал со мною говорить» [1, с. 154]. И далее: «Издали видны были на небе места лазуреваго цвета, таковой конец производил в душе некоторой род довлетворящей приятности: кисло и сладко смешав. Разсуждая: не такие ли бури и в нашей случаются нравственной жизни. За ненастью - ясныя дни; за бедствиями - благополучие, за жестокими бурями - тишина и равновесие воздуха, за гонениями и угнетениями - спокойствие и удовольствие». Продолжая проводить параллели между явлениями природы и психологическими состояниями человека, автор замечает, что «явления природы бывают ужасны, величественны, страшны, неисповедимы, изчезающи; явления разума злостны, важны, коварны, непонятны, проходящи: в обеих - мерзость и приятность, запах и вонь, крепительность и заразительность, прелестность и отвратительность, хорошесть и дурнота, и прочее. Не природа ли есть нравственность и не нравственность есть также сама природа» [1, с. 138].
17
Природа в «Описаниях двухлетней петербургской жизни» из фона человеческого бытия становится полноценным его участником. Особое место в сентименталистски детерминированном нарративе занимают описания, включенные в культурно-философский контекст. «Изрядныя поля, тучныя луга и небольшой лесок, которой был святынею философических моих разсуждений и любовных утех» [2, с. 92]. В ряде лапидарных описаний очевидна метафоризация: «Пошли все трое по сему Едему, где я духовною любовию питал свое сердце» [2, с. 104]. Возникшая между описываемыми авторами студентом Л. и его возлюбленной Е.А. симпатию объясняется тем, что «сама природа желает этого» [2, с. 95]. Важно и то, что Л. признает внесословную ценность любви: «чувствования дает матерь природа. <...> Нередко вельможа родиться с грубыми чувствованиями, а пастух с самыми нежнейшими» [13, с. 96]. Немалую роль в этом сыграли как наряды героини, так и ее добрый нрав и любознательность: помимо культа Венеры ее крайне интересовали романы, однако «те романы, где любовники друг к другу долго таят свою страсть, не были по ея вкусу <...> Богиня Калипсо в Фенелоне, Далука в Битобе - суть те характеры сластолюбивыя, по коим она образовал и свой» [2, с. 96].
Среди разнообразных описаний человека любопытны динамические портреты, не только представляющие собой развернутые описания, но и содержащие философские размышления и аллюзии: «Удивительно, как бодрость и бдение могут поддерживаться приятными шутками. Мадам, скинувши лишния свои одеяния, казались в наиприятнейшим быть виде. В уборах женщина представляется нам важною и много ежели любезною, но в спальном платье более прелестною. <...> Поутру, вошедши в ея покои, застал ее сидящую на постели. Белая грудь ея не была покрыта, волосы длинные распущены по плечам и нежной шее, что придавало белезне оной пленяющия тени» [2, с. 73-75]. Здесь же встречается показательное описание возлюбленной студента Л., сравнивающего свою ученицу с античными богинями как по внешним качествам, так и по свободному отношению к любви: «Она сидела на штофном, розоваго цвету канапе в самом восхитительном положении и велела мне подле себя сесть. Бросаемыя ею на меня ярких глаз лучи взволновали мою кровь, и я как бы электрическою материю был весь напоен. Нежная ея грудь, дыша сластолюбием, привлекла на себя мой взор. Розовыя ея уста казались быть царством амуров. На играющихрумянцом ея щеках владычествовали грации. <...> Она была тогда Венера, готовая принять Юпитера в объятья нежныя» [2, с. 85].
Суммируя вышеизложенное, отметим, что записки Р. М. Цебрикова отличает сложная жанрово-композиционная структура, что проявляется на нескольких уровнях текста. «Описание двухлетней петербургской жизни» представляет собой мемуарно-автобиографический нарратив с комплексной композиционной структурой, обилием вставных элементов и развернутыми портретными описаниями. Структурообразующей текстовой доминантой «Дневника очевидца» является маршрут, пейзажные описания сочетаются с пространными философскими размышлениями. Таким образом, мемуары Р. М. Цебрикова не только отражают магистральные линии освоения
18
географического и культурного пространства в России второй половины XVIII века, но и фиксируют продуктивные модели бытования путешествия, одного из самых востребованных среди художественно-документальных жанров.
Список литературы
1. Цебриков Р. М. Дневник очевидца // С. А. Козлов. От Лейпцига до Очакова: дневниковые записки Р. М. Цебрикова. 1785-1788. - СПб.: Историческая иллюстрация, 2009. - С. 126-
197.
2. Цебриков Р. М. Описания двухлетней петербургской жизни // С. А. Козлов. От Лейпцига до Очакова: дневниковые записки Р. М. Цебрикова. 1785-1788. - СПб.: Историческая иллюстрация, 2009. - С. 62-125.
А. В. Смирнова
Художественное воплощение мифов о Павле I в шуто-трагедии И. А. Крылова «Подщипа»
Фигура Павла I (1754-1801) - одного из самых загадочных российских императоров - породила множество мифов. Мифы павловского правления, возникшие при жизни императора, не исчезли после его трагической гибели. Образ императора, его краткое правление нашли яркое отражение в русской литературе. Художественное воплощение идеи власти и судьбы монарха, к которой так часто обращалась русская литература в XVIII - XX столетиях, поддерживало бытование павловской мифологии. Так, в одах XVIII века по преимуществу можно обнаружить «мерцание» сакральных мифов о «деве Астрее и Младенце» и «Петре и Павле». Авторы од Н. М. Карамзин, А. П. Сумароков, П. И. Г оленищев-Кутузов, идеализируя в одах царственных героев, проводят параллели между сакральными образами из античной и христианской мифологии и российскими властителями: дева Астрея -Екатерина II; младенец - цесаревич Павел Петрович; апостолы Петр и Павел - императоры Петр I и Павел I. Так, в «Оде на случай присяги московских жителей Его Императорскому Величеству Павлу I...» (1796) Н. М. Карамзин восклицает: Петр Первый был всему начало; / Но с Павлом Первым воссияло / В России счастие людей. / Вовек, вовек неразделимы, / Вовеки будут свято чтимы / Сии два имени царей! / Их церковь вместе величает; / Россия вместе прославляет.. .[4, с. 186-187].
В русской литературе XIX и XX веков авторы соотносят образ царя с так называемыми «несакральными» мифами, которые были основаны на исторических реалиях (миф о «рыцаре на троне», «романтическом императоре», «безумце у власти») и явились из сравнения черт характера, склонностей и самой судьбы монарха со склонностями и судьбами литературных героев (мифы о «российском Дон Кихоте», «русском Гамлете»), а также возникли из рассказанных самим Павлом видений и снов (миф о «бедном Павле»). Причины обращения писателей к образу императора различны, чем объясняется и оригинальная трактовка каждым из них
19
