CC BY-NC-ND
99
История публицистики. Риторика
Т.В. Бузина
«ЗАПИСКИ ИЗ МЕРТВОГО ДОМА» -РУССКИЙ НАРОД НЕ-БОГОНОСЕЦ
В статье анализируется глава «Акулькин муж. Рассказ» из «Записок из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского и показывается, что славянофильские представления писателя о русском народе-богоносце противоречат его собственному острожному опыту общения с крестьянами каторжниками, где он увидел свойственное русскому крестьянству архаичное анти-персоналистическое коллективное мировоззрение, не допускающее личной свободы и ответственности. Основной определяющей силой в жизни русского крестьянства оказывается имущество, воспринимающееся как материальное воплощение родовой удачи, довлеющей жизни каждого отдельного человека.
Ключевые слова: удача, доля, свобода, воля, ответственность, коллективизм, персонализм.
«От народа спасение Руси, - говорит в «Братьях Карамазовых» старец Зосима. - Ибо сей народ - богоносец»1. Это - Достоевский времени «Братьев Карамазовых» и «Дневника писателя», особенно рассказа «Мужик Марей», подлинного символического гимна духовности русского народа и спасительной роли, которую он должен сыграть в наставлении на путь истинный заблудшей российской интеллигенции и дворянства (мужик Марей помогает заплутавшему и испугавшемуся ребенку найти дорогу домой). Однако же «Мужик Марей», этот пеан примирению дворянства и народа, прозрение в душу народную, обретенное в Омском остроге, не нашел себе места в «Записках из Мертвого дома», где Достоевский смотрит на русский народ, находясь не в своей петербургской квартире или старорусском доме, а рядом с каторжниками, на соседних острожных нарах. Тот народ, который предстает
© Бузина Т.В., 2010
глазам вымышленного рассказчика Александра Петровича Горян-чикова, настолько далек от идеализированного носителя христианских идеалов, что и не мог мужик Марей появиться в Мертвом доме. Для того чтобы это воспоминание выкристаллизовалось в художественный образ, в декларацию философской, религиозной, историко-политической миссии русского народа, понадобилось более десяти лет, прожитых, в общем-то, вдали от этого самого народа. В «Записках из Мертвого дома» русский народ предстает совершенно иным, и квинтэссенцией этого неожиданного образа крестьянства является срединная, то есть по сути центральная глава «Записок из Мертвого дома» - «Акулькин муж. Рассказ», история женоубийства. Горянчиков, судя по всему, тоже был осужден за убийство жены. Однако это убийство, по цензурным мотивам заменившее собой политическое преступление самого Достоевского, становится полноценной частью художественной системы романа, противопоставляя реакции крестьян и дворян на совершенные ими преступления.
Убийство для Достоевского - один из центральных мотивов, потому что именно в этом тяжком преступлении ему видится идеальная лакмусовая бумажка для одного из главных вопросов его творчества: свободен ли человек в своих поступках, что им движет - его ли воля или же неумолимая внешняя сила, будь то среда или судьба? При чтении «Записок из Мертвого дома» становится очевидным, во-первых, что Достоевский увидел самую настоящую пропасть, отделявшую русское дворянство от русского крестьянства: «Да, дворян они не любят <...> вы и народ другой, на них не похожий» (IV, 28), - говорит Горянчикову один из каторжников. Во-вторых, это была вовсе не пропасть между развращенными высшими классами и духовно богатым народом. Народ оказался куда менее христианским, нравственным и духовным, нежели полагала русская интеллигенция, вдохновляясь не столько собственным знакомством с народом, сколько идеями французских просветителей и романтиков2. Народ, как оказалось, жил в языческом материалистическом мире, где жизнь определялась деньгами и имуществом, которые и составляли удачу, долю русского крестьянина, жестко определяя собой его жизнь. Русский народ также сохранил архаичную коллективную ментальность, в которой каждый отдельный человек был не самостоятельной, независимой и свободной личностью, но всего лишь частью семьи, рода, общины, которая принимала на себя коллективную ответственность за своих членов, не только экономическую, но и духовную, освобождая их от вины за любые преступления, совершенные не против своей общины
(«Большинство из них совсем себя не винило. <...> Угрызений совести я не замечал, даже в тех случаях, когда преступление было против своего же общества. О преступлениях против начальства и говорить нечего» [IV; 147]). Хотя во время действия «Записок из Мертвого дома» еще существует крепостное право, крестьяне из «Акулькиного мужа», по-видимому, крепостными не были. Но это ничего не меняет в их самоощущении. Их жизнью управляет родовая удача, доставшаяся им от семьи, они не знают свободы, несущей с собой ответственность, и единственное доступное им понятие - это воля, выход за установленные обществом рамки, бунт и своеволие3. Это не соборность, не ощущение своей вины за всех, которое так стремился привить индивидуализированной интеллигенции Достоевский (ср. экстатическое переживание Алеши Карамазова, сон Мити Карамазова про «дитё»), это, наоборот, полное отрицание всякой личной ответственности, в чем с ужасом и убедился Достоевский в Мертвом доме.
В «Записках из Мертвого дома» Достоевский смотрит на русских крестьян глазами дворянина, который живет в твердой уверенности, что его жизнь определяется его собственным выбором, за который он несет полную ответственность. Горянчикова всю жизнь преследуют вина и раскаяние в убийстве жены. Таким образом, преступление Горянчикова и его отношение к своему преступлению сравниваются и противопоставляются другому женоубийству, совершенному крестьянином Шишковым. Рассказ о том, как Шишков убил свою жену Акульку, оказывается окном в мир несвободы, воли и безответственности - в языческий мир русского крестьянства.
События рассказа одновременно просты и непостижимы. Некий Филька Морозов ссорится с богатеем Анкудимом и говорит ему, что спал с его дочерью Акулькой, с которой был помолвлен. Акульку выдают за нищего Шишкова, лишь бы прикрыть грех, но оказывается, что Морозов ее оклеветал. Тем не менее Шишков, которому Морозов говорит, что тот был пьян и знать не может, была его жена девственницей или нет, постоянно избивает Акульку по любому поводу. Морозов тем временем подается в рекруты вместо другого человека и в ожидании отправки в армию всячески издевается над облагодетельствованной им семьей. Однако накануне отъезда он прилюдно кается перед Акулькой и признается ей в любви. На следующий день Шишков убивает свою жену и прячется в бане, где его и находят.
Заголовок «Акулькин муж. Рассказ» подчеркивает, что именно Шишков - в центре этой странной истории. Это
...молодой малый, лет под тридцать ... пустой и взбалмошный человек. <...> Парень был трусоватый и жидкий. Все как-то с пренебрежением с ним обходились. Был он небольшого роста, худощавый; глаза какие-то беспокойные, а иногда как-то тупо задумчивые. Случалось ему что-нибудь рассказывать: начнет горячо, с жаром, даже руками размахивает - и вдруг порвет али сойдет на другое, увлечется новыми подробностями и забудет, о чем начал говорить. Он часто ругивался и непременно, бывало, когда ругается, попрекает в чем-нибудь человека, в какой-нибудь вине перед собой, с чувством говорит, чуть не плачет... На балалайке он играл недурно и любил играть, а на праздниках даже плясал, и плясал хорошо, когда, бывало, заставят... Его очень скоро можно было что-нибудь заставить сделать... Он не то чтоб уж так был послушен, а любил лезть в товарищество и угождать из товарищества (IV, 166).
Шишков совершенно неспособен принять на себя какую бы то ни было ответственность за свои поступки, что проявляется в том, как он попрекает тех, с кем ругается, и в том, как он недоволен Акулькой и избивает ее по самым смехотворным причинам: «встала неладно, пошла нехорошо» (IV, 171). В истории его брака он на самом деле злится на двух человек - на Морозова и на самого себя, но постоянно валит вину на тех, кого легче обвинять: на тех, кто женил его пьяного, и особенно на кроткую Акульку. Шишков воплощает в себе одну из главных черт народной ментальности - неспособность быть по-настоящему свободным и, следовательно, ответственным за свои поступки. В Акульке, Мадонне в Содоме русской жизни4, он видит прежде всего источник возможного богатства.
Морозов же, наоборот, человек, который может прийти к сознанию собственной ответственности, потому что он смог покаяться в своих грехах: «Душа ты моя, ягода, любил я тебя два года, а теперь меня с музыкой в солдаты везут. Прости меня, честного отца честная дочь, потому я подлец перед тобой - во всем виноват!» (IV, 172). Филька Морозов - скорее романтический тип среди русского крестьянства, и акцент здесь ставится на отношениях с женщиной, отношениях унижения, мучения и испытаний. Это не обычные избиения, как те, которым подвергал Акульку ее жестокий муж; Морозов играет с Акулькой в садистские игры, даже пальцем ее не касаясь и постоянно проверяя пределы ее ангельского терпения и готовности прощать. Однако Морозов тоже не последовательно романтический персонаж: его ссора с отцом Акульки начинается, как туманно объясняет Шишков, из-за денег, материи совершенно не романтической.
Ты, говорит Филька-то Анкудиму-то, делись: все четыреста целковых отдай, а я работник, что ли, тебе? не хочу с тобой торговать и Акульку твою, говорит, брать не хочу. Я теперь, говорит, закурил. У меня, говорит, родители померли, так я и деньги пропью, да потом в наемщики, значит, в солдаты пойду, а через десять лет фельдмаршалом к вам сюда приеду. Анкудим-то ему деньги и отдал, совсем как есть рассчитался, - потому еще отец его с стариком-то на один капитал торговали. «Пропащий ты, говорит, человек». А он ему: «Ну, еще пропащий я или нет, а с тобой, седая борода, научишься шилом молоко хлебать. Ты, говорит, экономию с двух грошей загнать хочешь, всякую дрянь собираешь, -не годится ли в кашу. Я, дескать, плевать на это хотел. Копишь-копишь, да черта и купишь. У меня, говорит, характер. А Акуль-ку твою все-таки не возьму: я, говорит, и без того с ней спал...» (IV, 167).
В этой истории религиозные убеждения Анкудима и его поведение прямо противоречат друг другу. Шишков подчеркивает набожность Анкудима, но все же в семье Анкудима все основывается на деньгах. Филька, отказываясь от принципов Анкудима и своего собственного отца, указывает Анкудиму на непоследовательность его поведения словами «копишь-копишь, да черта и купишь». Вся речь Фильки звучит отзвуком повторяющегося мотива духовных стихов, а именно, мотива греховности накопления земных богатств, восходящего к Евангелию: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкопывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкопывают и не крадут. Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Матф.: 6: 19-21). Особенно яркое воплощение этот мотив получает в духовных стихах:
Увидали эти грешники Михаила архангела, Закричали эти грешные:
«Михайло архангел, государь ты наш великий!
Переведи ты нас через реку огненную,
Возьми ты с нас много злата, много серебра!»
Как возговорит Михайло архангел:
«Не надо мне много злата, много серебра,
А мне надо царствие небесное!
Это у вас было на белом свете:
Судили вы суды не по праведному,
Ставили вы правого виноватыим,
Вы брали с них много злата, много серебра,
Закладали вы и золото и серебро
Во матушку во сыру землю;
Не наполнили вы матушку сыру землю,
Не наследовали себе царствия небесного;
Наполнится матушка сыра земля Божьей милостью.»5
В этом контексте слова Фильки «да черта и купишь» можно счесть вариантом обыкновенной фразы «ни черта не купишь», но в буквальном значении эти слова значат, что единственное, что можно купить за деньги - это именно черт, то есть вечная погибель тем, кто не сумел накопить истинные сокровища духа. Анкудим с его страстью к деньгам и собственности все еще находится в плену древних языческих представлений, где богатство считается благословением Божьим6.Его ярая приверженность христианству остается по большей части формальной, это приверженность букве, а не духу; набожность Анкудима демонстрируется чтением, а не христианскими деяниями, не даянием милостыни и даже не молитвами и не посещениями церкви. Вполне вероятно, что Анкудим видит некую связь между своим богатством и набожностью. Христианский Бог и языческий бог-податель богатства слились в его сознании в некое синтетическое божество, поклонение которому приносит деньги и собственность. Даже мир набожного Анкуди-ма - это языческий мир, где еще слишком буквально ощущается связь бога и богатства.
Собственно церковь упоминается только дважды - первый раз, когда Шишков женится на Акульке: «привезли нас от венца» (IV, 169), и после первой брачной ночи, когда Шишков понимает, что Акулька была девственницей: «Вышли мы с ней в первое воскресенье в церковь: на мне смушачья шапка, тонкого сукна кафтан, шаровары плисовые; она в новой заячьей шубке, платочек шелковый, -то есть я ее стою и она меня стоит: вот как идем! Люди на нас любуются» (IV, 170). Церковь как бы обрамляет самое светлое, самое счастливое мгновение истории: торжество невинности и возмущение страданиями, причиненными невинному существу: «И за что она после эфтова такую муку перенесла!» (IV, 170). Кроме как в качестве обрамления этого мгновения, больше церковь в рассказе не появляется. Герои рассказа живут со своими своеобразными верованиями, которые они считают христианскими. Если в «Дневнике писателя» и в «Братьях Карамазовых» Достоевский настаивал на том, что жестокость, варварство и атеизм в русском народе есть лишь нечто наносное, затемняющее истинную христианскую сущность русского народа, то «Записки из Мертвого дома» показывают, что христианство так и не закрепилось в русском народном со-
знании, формально ставшем христианским, но по сути оставшемся языческим7.
Даже духовные понятия на языке крестьян обретают материальное выражение. Счастье Шишкова и Акульки описывается исключительно через богатую одежду (в русских народных сказках, кстати, слово «счастье» означает «состояние»8). «Я ее стою и она меня стоит», - гордо говорит Шишков. Каторжник, которому Шишков в остроге рассказывает свою историю, удивляется, что Ан-кудим согласился выдать свою дочь, пусть даже обесчещенную, за нищеброда. «Мы ведь не бесчестные были, - объясняет ему Шишков. - Мой родитель только под конец от пожару разорился, а то еще ихнего богаче жили» (IV, 169). Здесь «честь», понятие, связанное с определенным кодексом поведения, с благородством и величием духа, сливается с «частью», долей, участью, имуществом. Как и счастье, честь - это прежде всего имущество. Архаичность представлений русского крестьянства о деньгах как родовой судьбе проявляется и в том, что часть, долю, деньги, как и честь, раз потеряв, невозможно восстановить обычными человеческими усилиями. Деньги и имущество - это не просто дом, бумага или серебро, это часть сущности самого человека, поэтому потерянную часть, как и потерянную честь, можно вернуть, только войдя в другую семью и приобщившись к ее доле/части/чести9. Ценность человеческого существа приравнивается к его финансовому положению. И Шишков видит в Акульке «госпожу удачу», которая принесет ему богатство, а вовсе не воплощение духовности.
В отличие от Шишкова, Филька Морозов презирает этот мир извращенных ценностей и пытается из него вырваться, но его трагедия заключается в том, что он не знает, чего именно ищет. Он отвергает ложные убеждения Анкудима, но отвергает их не ради подлинно христианских убеждений. В мире Анкудима деньги заменяют собой все, даже Бога, но вместо того, чтобы обратиться к Богу, Филька выбирает такой способ бунта, который полностью подчиняется логике мира, который он так жаждет покинуть; пьянство, разгул и разврат являются таким же ошибочным уравниванием свободы с отказом от денег, как и представления Анкудима о том, что богатством можно заработать на царствие небесное. Филька отвергает Акульку потому, что видит в ней связь с миром Анкудима, возможное воплощение госпожи удачи, передатчицу доли собственной семьи. «Прости меня, честного отца честная дочь», - говорит он Акульке даже тогда, когда признается в собственной вине. Но все же он ощущает в ней тот идеал, к которому стремится, но он не способен достичь его - вплоть до последнего момента перед отправкой в армию, когда он кается перед ней и просит у нее про-
щения. До этого момента покаяния Морозов был пленником детерминистической вселенной языческих представлений о человеке и мире. Только в этом акте покаяния Морозов действительно вырывается из мира удачи и обретает истинную свободу, и именно тогда Акулька, воплощающая в этой истории истинную святость, говорит, что тоже любит его.
Именно этот момент становится переломным в ее отношениях с собственным мужем. «А она, вот веришь или нет, посмотрела на меня: "Да я его, говорит, больше света теперь люблю!" <...> Я в тот вечер целый день ей ни слова не говорил... Только к вечеру: "Акулька! я теперь тебя убью, говорю"» (IV, 172). Шишков видит в Акульке прежде всего носительницу удачи, и это снова проявляется в странной мотивации убийства. «Да уж обидно стало мне очень» (IV, 170). Но это не уязвленная гордость отвергнутого мужа, ведь в народном словоупотреблении «обида» - это несчастье, неудача:
Кручина от меня да не отшатнется,
Обидушка к вам да не привяжется10.
Шишков не получил от Акульки той удачи, на которую надеялся, поэтому его поступок - это, по сути дела, акт мести. Но даже Шишков ощущает в Акульке нечто большее, чем живое воплощение семейного состояния. Он называет ее чудной, и это слово можно читать и как «чудная», и как «чудная». И в своем собственном поведении Шишков тоже чувствует некоторую двусмысленность: «Что хочу теперь, то над всеми вами и делаю, потому что теперь в себе не властен» (IV, 171). С одной стороны, ему кажется, что он делает все, что захочет, а с другой - он сознает, что источник его действий находится вне его, - он «в себе не властен». Шишков не властен в себе, потому что, не ощущая себя по-настоящему ответственным за свои поступки, он не может быть действительно свободным. Он живет не в христианском мире свободы и всеобщей личной ответственности за всех, но в языческом мире воли и полной безответственности человека даже за себя самого. Это мир, в котором торжество добродетели мимолетно, а ее существование не ведет других к преображению и исправлению, потому что этот мир мыслит иными, материальными, категориями, одновременно полагая их, подобно Анкудиму, признаком истинной веры.
В Мертвом доме Достоевскому открылся мрачный мир русского крестьянства, мир коллективной и безответственной, разрушительной воли, радикально противостоящий его собственному миру
ответственности и свободы. Однако трагедия состоит в том, что и мир каторжников-дворян, представленный, в частности, рассказчиком Горянчиковым, символически лишен будущего. Из предисловия издателя читатель узнает, что Горянчиков умер через несколько лет после выхода из острога в полном одиночестве. Его раскаяние не привело его к духовному возрождению, к обретению чувства общности с другими людьми. Опасности высокоразвитого персонализма, остро осознающего индивидуальность собственной личности и личную ответственность только за свои и ничьи больше поступки, живо рисуются во всех романах писателя, и особенно наглядно - в образе Ивана Карамазова. Поэтому Достоевскому необходимо утвердиться в мысли о существовании некоего внешнего идеала, к которому могут стремиться его герои. Достоевский утверждает существование «народа-богоносца» вопреки тому, что он сам увидел и пережил на каторге, но свидетельство «Записок из Мертвого дома» не теряет от этого своей мрачной силы.
Примечания
1 Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 30 т. Л.: Наука, 1972-1991. Т. 14. С. 285. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.
2 См.: Frank J. Dostoevsky. The Years of Ordeal. 1850-1859. Princeton: Princeton univ. press, 1983. Р. 91-92.
3 О понятии воли см.: Шмелев А.Д. Пространственная составляющая «русской души» // Шмелев А.Д. Русская языковая модель мира. М.: Языки русской культуры, 2002. С. 342-462; Вежбицка А. Словарный состав как ключ к этнофило-софии, истории и политике: «Свобода» в латинском, английском, русском и польском языках // Вежбицка А. Семантические универсалии и описание языков. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 434-473; Бузина Т.В. Воля в русском фольклоре: свобода и произвол // Вестник Тамбовского государственного университета. 2008. № 5 (61). С. 200-207.
4 Jackson R.L. The Art of Dostoevsky. Princeton: Princeton univ. press, 1981. Р. 89-94.
5 Бессонов П. Калеки перехожие. М., 1861-1864. Ч. 2. Вып. 5. С. 226-227.
6 См. аналогичные тенденции в протестантизме и особенно в кальвинизме, где богатство становится средством убедиться в том, что человек действительно принадлежит к избранникам Божиим и не обречен в рамках двойного предопределения на вечные муки. Об этом см.: Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. М., 2006. С. 19-127. См. также: Мережковский Д.С. Реформаторы. Лютер. Кальвин. Паскаль. Томск, 1999. С. 294.
7 Федотов Г.П. Стихи духовные. Русская народная вера по духовным стихам. М., 1991. С. 32.
8 Вот как предсказывает ангел будущее богатство младенцу из нищей семьи: «Имя ему - Андрей, - сгуторил ангел небесный, - а счастье ему - Маркино!»: Афанасьев А.Н. Народные русские сказки. М., 1956. Т. 2. С. 444.
9 Ср. слова царевны из народной сказки: «А я так думаю, батюшка: коли его женить, то, может, и ему Господь пошлет иную долю»: Афанасьев А.Н. Народные русские сказки. Т. 3. С. 68.
10 Барсов E.В. Причитания Северного края. СПб., 1873. Т. 1. С. 110.
