CC BY
30
М.Р. Арпентьева
Арпентьева Мариям Равильевна — доктор психологических наук, доцент Калужский государственный университет им. К.Э. Циолковского
Заключенный как ограниченный в праве: пенитенциарное бесправие в России
Часть 1
Один из наиболее актуальных вызовов современной юстиции — защита прав заключенных, как в ювенальной (детской), так и матуральной (взрослой) юстиции. Этот вызов связан с тем, что, несмотря на усилия даже самых цивилизованных стран, проблемы насилия и несправедливости, беззащитности и отсутствия должной реабилитации людей, преступивших закон, все обостряются. Одна из причин кроется в самом представлении о том, что справедливость важнее любви и жизни, и о том, что она может «торжествовать». «Люди не могут не заслуживать то, что с ними происходит». Люди, в массе своей, не верят, что события в мире просто случаются, просто происходят. Эта идея стала предметом внимания относительно недавно и была названа верой в справедливый мир (belief in a just world). Эту веру люди несут в себе и нуждаются в ней, чтобы выжить: полагая, что, в конце концов, люди получают то, что заслуживают, и заслуживают то, что получают1. Эта вера поддерживается «чарами реального» (l'incantation): пониманием человеком себя и мира как упорядоченных, имеющих причинную и целевую обусловленность структур2. Эта вера играет в осмыслении происходящего в мире, социальной среде, роль фильтра, который отсылает человека к базовой идее о закономерности, упорядоченности мира3. С самого раннего детства человек узнает, что определенные культурой добродетели и поступки, такие как нравственность и взаимопомощь, приносят пользу и успех; а плохие качества и поступки, такие как безнравственность и преступления, — наказание. Люди также предполагают, что благословение и осуждение — это, соответственно, «маркеры» добра и зла: они верят в то, что те, кому все удается, кто счастлив и успешен, должны быть хорошими, а те, у кого успеха нет, кто несчастен и в беде — плохими. М. Лернер описывает это верование или гипотезу справедливого мира и его последствия, включая склонность унижать и обвинять невинных жертв, а также всех тех, кто попал — вольно или невольно — в беду, подменять презумпцию невиновности презумпцией виновности и множить мнимое или действительное преступление, совершенное одним человеком, на уровне государств и всего человечества. Наибольшими нарушениями, как ни парадоксально, страдает именно этот — последний уровень: уровень международного права, созданный для защиты людей, он, как и национальные правоохранительные и правозащитные системы, полностью переключился на защиту государств и представителей государств. Такие принципы права, как постулаты ЕКПЧ, статьи Минской конвенции о международном сотрудничестве от 1993 года, защищающие права людей, жертв и преследуемых «законом», как правило, либо просто игнорируются, либо изначально являются грубым фарсом.
Помимо дефектов правоохранительной и правозащитной систем, речь идет о том, что люди вообще склонны обвинять других людей за обстоятельства, которые по большей части — если не целиком — от них не зависят. На самом же деле, по словам К. Дэроу: «Такого понятия как справедливость нет — как в суде, так и вне него»4. Также часто, хотя тоже нелогично и несправедливо, люди незаслуженно хвалят и одобряют тех, кто достигает успеха, не пошевелив для этого пальцем или — пошевелив «не тем», но скрывает, что совершенный ради достижения цели поступок был безнравственным и беззаконным, что он оплачен смертями и разрушенными судьбами порой огромного числа жертв этого «успеха». Вера в справедливый мир и рабская психология согласия и страха за «свою рубашку», наряду с «административным восторгом» вершить жизни других людей, побуждают игнорировать не только неконтролируемые факторы в человеческой судьбе, но самих людей и их жизнь, превозносить свою способность понимать происходящее и, в том числе судить других людей, осуждать их к запредельным тюремным срокам, к пыткам и целенаправленному медленному убийству в форме «условий содержания» — не имея подчас никаких доказательств, кроме желания — иметь все больше и как можно дольше. Речь не идет даже о намеренной фальсификации и коррупции, речь идет о том, что в обществе потребления понятие справедливости превратилось в симулякр: справедливо то, что названо справедливым в интересах тех, кто имеет власть называть.
1 Lerner M.J. The belief in a just world: A fundamental delusion. N. Y., 1980; Philipchalk R.P. Invitation to social psychology. N. Y., 1995.
2 Semple J. Bentham's Prison: a Study of the Panopticon Penitentiary. Oxford, 1993.
3 Sears D.O., Peplau L.A., Taylor Sh.E. Social psychology. Englewood Cliffs (New Jersey), 1991. Р. 125.
4 Philipchalk R.P. Invitation to social psychology. N. Y., 1995. P. 147.
Конечно, разные культуры отличаются степенью того, насколько они поддерживают веру в справедливый мир. А. Форнхам, например, выдвинул предположение о том, что эта вера могла быть сильнее в несправедливом обществе, например, в Южной Америке во времена апартеида. Эта вера помогает объяснить и оправдать многочисленные и очевидные случаи несправедливости, роста насилия и убийств, судебных фальсификаций, которые существовали в этом обществе. Другим историческим примером является фашистская Германия середины ХХ века или США современности. А. Форнхам обнаружил, что наивысший уровень веры в справедливый мир действительно имеет место в таких странах, где существующее социально-экономическое положение, включая негибкую систему социальных классов, заставляют людей оставаться «на своем месте». Такие культуры поддерживают у людей представление о том, что все якобы получают то, что заслуживают, и заслуживают то, что получают1. Рассматривая современную ситуацию в России, с ее огромной социально-экономической дистанцией между людьми разных групп, а также высокой степенью целенаправленной изоляции нищих («неблагонадежного быдла», «рабов») и богатых («благонадежной «элиты», «господ»), можно утверждать, что в России существует нормативно закрепленная тенденция осуждать и наказывать всех, кто попал в тяжелые ситуации, включая самоосуждение и самонаказание. Эта тенденция отчетливее всего проявляется в отношении наиболее страдающей группы — заключенных, а также их семей. Заключенные и их семьи в России подвергаются жесточайшей стигматизации, отчуждению и десоциализации: как государственными, так и общественными структурами. В самих семьях протекают процессы, включающие разрывы внешних и внутренних связей, обвинения и самообвинения. На заключенных «сбрасываются» все неудачи и ошибки сообщества и правящей «элиты»: за счет отчуждения и насилия в отношении этой группы граждан («козлов отпущения») страна пытается поддержать «справедливое равновесие». Однако понятие справедливости в обществе, лишенном нравственных опор, со временем размывается все сильнее. И в итоге полностью утрачивается, превращаясь в симулякр, а затем и очевидную всем фикцию2.
Анализ существующей традиции защиты и осуществления прав заключенных, показал, что дискуссии и декларации прав заключенных и их семей в России, при нынешнем состоянии правоохранительной и правозащитной систем, а также поддерживаемой государством идеологии социальных отношений репрессивно-потребительского типа, являются симулякром справедливости и заботы. Этот симулякр призван временно маскировать превращение правоохранительной и правозащитной систем России в самостоятельный бизнес, направленный на пополнение бесправного, находящегося в состоянии рабства, «тюремного люда» и беспрепятственное использование жизненных ресурсов людей в собственных целях. Возможности сущностного реформирования тюремной и всей правоохранительно-правозащитной системы в России и мире минимальны, поскольку в настоящее время ее развитие идет совсем в ином направлении: усилении репрессивно-контролирующих и отказе от воспитательно-восстановительных функций, лишения людей прав на традиционно понимаемую справедливость, приватность как право на жизнь и собственное, недоступное другим, пространство, права на защиту от насилия и произвола сотрудников правоохранительных систем и государства в целом. Речь идет о целенаправленной десоциализации и превращении людей в пассивных, запуганных и потерявших способность понимать себя и мир, происходящее, рабов. Бюрократия России, как и всего мира, всегда жила по принципам протекционизма и насилия и отличалась полным отсутствием нравственности и понимания чьих-то интересов, кроме собственных. Поскольку сознание живущих в современной России людей выражено полярно (есть те, кто живет нравственными и духовными идеалами и те, кто никогда к ним по собственной инициативе не обращается), постольку движение возможно и в ту, и в другую стороны. Выходя из советского в странах бывшего СССР, а также из демократического в Америке и ЕС, компрадорствующая бюрократия, пресытившаяся, согласно «железному закону бюрократии», имитациями нравственности, обратилась не к построению государства-церкви, дополнившей чрезмерно суженные рамки социалистической и демократической повседневности духовными ценностями и смыслами, не к Богу, а к «рынку» и бизнесу: утвердив в качестве нравственного выгодное, по инерции потащила страны в феодально-рабовладельческие отношения. В этом контексте осуществляемая, хотя и спорадически, имитация антикоррупционной политики и поиски справедливости и порядка, проведение которых поручено лицам, занимающимся проектированием и внедрением все более изощренных способов коррупции и насилия в форме буллинга и десоциализации заключенных, травли сообществ и целых народов и стран «второго», «третьего» и последующих «миров» непродуктивна по двум причинам:
1) лишенный действительных нравственных ориентиров и восстановительных задач пенитенциарный процесс производит преступников, психически больных и умирающих, поэтому «пенитенциарное» означает для многих не начало новой жизни, ресакрализацию и восстановление связей с Богом и
1 Furnham A. Just world beliefs: A cross-cultural comparison // European Journal of Social Psychology. 1985. V. 15. P. 363—366.
2 Арпентьева М.Р. Восстановительная юстиция: особенности и перспективы // Советник юриста. 2015. № 9. С. 3—11; Ее же. Доктрина понимания и деятельность социального работника в ювенальной юстиции // Советник юриста. 2015. № 10. С. 58—76; Ее же. Психологическое сопровождение адвокатской деятельности // Советник юриста. 2015. № 7. С. 29—45; Ее же. Этические проблемы ювенальной и матуральной юстиции // Научные труды РАЮН. 2015. Вып. 15. С. 29—35; Ницше Ф. Странник и тень // Ницше Ф. Философская проза, стихотворения: сборник. Минск, 2000. С. 430.
людьми, исцеление и искупление, а, скорее, «путь в один конец», в бесконечное насилие, потребление и смерть;
2) поскольку речь идет не просто о коррупции, а о рабстве, целенаправленном превращении отношений общества и государства в рабовладельческие, меры борьбы с рабством существенно отличны от борьбы с коррупцией (включая тотальную перестройку отношений государства с обществом в целом). Однако, как можно увидеть, никто из «хозяев» в этом не заинтересован: страх потерять контроль и наслаждение вершить чужие судьбы — «административный восторг», так знакомый российским полицейским, судьям и прокурорам, не говоря о людях с более высоким социальным статусом и достатком, подавляет даже самые благие намерения1. У тех же, кто просто привык потреблять чужие ресурсы и жизни, а также «штамповать» потребителей средствами образовательной, медицинской и правоохранительной систем, сомнений по этому поводу не возникает вообще.
Тюремные реформы XIX века, и, тем более, реформы ХХ века в России предполагали ряд ограничений и уточнений правоохранительной деятельности и деятельности тюрем. Однако от них в современных условиях остались лишь декларации — несуществующих прав подозреваемых, обвиняемых, разыскиваемых и экстрадируемых, заключенных и их семей. Государство взяло на себя функцию отвечать преступлением на преступление: пытки и издевательства над заключенными и их семьями полагаются нормой «цивилизованного» отношения к этим людям и обществу в целом. Общество, треть которого так или иначе прошла через опыт тюрем, продолжает находиться в состоянии, которое можно назвать «психологическое рабство»: сознавая ограниченность собственных сил в изменении окружающей реальности и в том числе защите собственных прав и прав других людей, общество не предпринимает никаких шагов по изменению ситуации, привычно передоверяя «решение проблем» государству, не имеющему никаких других целей, кроме собственного благополучия и спокойствия. В том числе — посредством тотального насилия, преследования и «трансформации» инакомыслящих, инакочувствующих и инакопоступающих: «диссидентов», преступников, психически больных и молодежи.
Специалисту важно сознавать, что существует тюремный, а по сути рабовладельческий бизнес, который не просто нарушает конституции и иные законы стран и ЕКПЧ, включая уголовные (пресловутая презумпция невиновности, статьи о защите прав и свобод человека и т. д.), но работает в целях создания государств неорабовладельческого строя, мондиализация осуществляется как управляемый геноцид и превращение цивилизованного мира в совокупность концлагерей, аналогичных резервациям и концлагерям прошлых и нынешнего веков, созданных и создаваемых для коренных жителей и мигрантов Великобританией, Австрией, Германией и США по всему миру. Аналогичные «поселения» есть и в России: как минимум, с времен правления И. Сталина по настоящее время, их черты отчетливо видны в тюрьмах «строгого режима», особенно там, где сидят люди с пожизненными сроками заключения: чем беззащитнее человек, тем больше преступлений против него готово совершить современное «цивилизованное» общество. Государство Российское, унаследовав и продвинув опыт насилия и нечеловеческих отношений к заключенным СССР, до настоящего момента даже не планирует менять свое отношение к людям: не только тем, кто страдает «за решеткой», но и тем, кто выживает, вопреки государственным интересам, на мизерные заработные платы, пособия и «компенсации»: социальная сфера, при всей ее забытости, признается «стабильно развивающейся». Наряду с провозглашаемой заботой о человеке, цивилизованный мир достиг пределов преступного отношения к преступникам: полностью отказавшись от защиты и перейдя к более удобной модели «презумпции виновности», вместо воспитания и реабилитации государства совершают, под видом «правосудия» новые, масштабные преступления против людей и сообществ. Издеваясь над заключенными, выживающими с помощью измученных и обесточенных семей, находящихся в состоянии постоянного насилия в форме различного рода унижений и откровенных пыток в виде «условий содержания». Игнорируя права людей на жизнь, самостоятельность и приватность, существующая система демонстрирует не только высокий уровень коррупции, но отражает античеловеческую идеологию «право сильного». Эта идеология, радикально отличная от идеологии справедливости, пронизывает, в том числе благодаря целенаправленной пропаганде ценностей насилия и потребления и десакрализации, все отношения в странах «развитой демократии» и «цивилизованного мира» в целом. Целенаправленная десоциализация и буллинг заключенных и их семей на всех уровнях правоохранительной системы служат средством «маркировки» и стигматизации людей, попавших в ситуацию уголовного преследования и их близких, и, в конечном итоге, переводу их в категорию лишенного прав «тюремного народа». «Тюремный народ», в отличие от «народа» вне тюрьмы не обладает правами постольку, поскольку не считается больше «народом», то есть людьми. Однако ни о каких особых правах, по сути, в том числе и правах на справедливость, не может мечтать и обычный человек: образование и медицина все больше деформируются, скатываясь на уровень компрадорского бизнеса, как и правоохранительная система. Гарантии образования и медицинской помощи, оставленные Российским государством, минимальны. Конечно, треть российского и значительная часть населения в других сообществах, пропущенные через тюрьмы, могут неожиданно и «не к месту» «взорваться» революцией. Однако, помимо революции, есть и более радикальные меры: население, вопреки улучшающейся
1 Ладягин Ю.С. Русский административный восторг // Проблемы теории и практики управления. 2005. № 3. С. 8—15.
официальной статистике о повышении качества и длительности жизни, успешно вымирает. Конечно, народы и общества рано или поздно осознают, что травля и репрессии в их адрес абсолютно не нужны, что возможен другой подход. Однако, вместо его поисков, привыкшие к рабству, они просто «огрызаются», разрушая самих себя, превращенные в полезную вещь — рабов, стремясь стать вещью бесполезной (от отказывающихся работать «людей» до людей, совершающих демонстративные членовредительства и суициды). Очевидно, что с позиции научной эти люди как человеческий и социальный «антикапитал» теряют ценность и переходят в категорию «мусор». Аналогичные процессы протекают и в рядах сотрудников правоохранительных систем. Хочет или не хочет заключенный или тот, кто его заключил, но сознание и подсознание усваивают: «Человек — это мусор». Шаги оговоров другого человека («духовное убийство») и самооговора («духовное самоубийство») — последние на пути саморазрушения, ведущие прямо не только к духовной и к социальной, но и физической смерти1. Понятие о «человеке-мусоре» настолько прочно вошло в повседневность правоохранительной деятельности, что впору задаться вопросом о том, почему служащие правоохранительных структур не предпринимают и малейших шагов к изменению этой ситуации. Там, где именование незаслуженно и там, где есть воля к изменению, изменения наступают. Однако устойчивость данного жаргонизма и отсутствие попыток борьбы с ним указывают, что люди внутренне принимают, соглашаются с тем, что перестают быть людьми — для себя и окружающих их. Еще одно понятие — «условия содержания», как показывает наша практика работы со специалистами сферы службы исполнения наказаний России, хотя и отсылает их и остальных участников ситуации к представлению о людях как животных («оживотненная масса» заключенных, действительно, требует и репрессий, и использования), показывает, что иначе, чем как к животному, человек к человеку даже в XXI веке относиться не научился. Слушатели курсов повышения квалификации — сотрудники ФСИН — используют при описании пыток над заключенными понятие «особенности условий содержания», в том время как понятие «пытки» ими полностью игнорируется, в том числе по причине «излишней сентиментальности». Это говорит о том, что современные пенитенциарные учреждения созданы не для исправления людей, совершивших проступки, а для формирования оживотненной массы лишенных даже попыток защищать себя и свои права рабов. Сознают или не сознают этот факт сотрудники пенитенциарных учреждений и юстиции в целом не так важно, важно то, что цель уничтожения человеком человека реализуется целенаправленно, систематически и разнонаправленно.
Особенно бесправны люди на этапе так называемых «следственных действий» и симулякров «судебного расследования». Как правило, никаких следственных действий, помимо вошедших в норму незаконных слежки, допросов и вымогательств, по сути, не производится: виновные «назначаются» и включаются «в разработку», исходя из специфики личных интересов оперативных и иных работников, а также сторонних «заказчиков». В некоторых случаях можно увидеть как сотрудники полиции, прокуратур и т. д. организуют, при полной поддержке и по указанию вышестоящих компрадорских структур, и вовсе «прибыльный бизнес», гарантирующий и занятость, и «трудовые» доходы: грабя и убивая население, фальсифицируя уголовные дела по материалам собственных грабежей и убийств, вымогая деньги за свободу и оправдание от наивных, надеющихся на справедливость, невинных. Процент тех, кто «попадется», много меньше 0,1%, да и тот обычно представлен наименее бесправными среди иных сотрудников юстиции: полицейские низкого ранга, реже — помощники прокуроров и — никогда — судьи. В это же время, и так рудиментарные, права заключенных как людей на качественное питание и прогулки, свидания с близкими, переписку и медицинское обслуживание, право на семью и неприкосновенность частной жизни и охрану достоинства не просто сведены к нулю, но регулярно пересматриваются в направлении все большего ущемления.
Повседневный «административный восторг» уничтожения (нравственности и самой жизни) за решеткой сотрудниками и иными имеющими отношение к принятию и исполнению тюремных приговоров лицами позволяет добавить к феноменологии понятия «административный восторг» понятие «восторг буллинга», а к понятию «профессиональные деформации» — понятие «профессиональные аберрации» как полного искажения смыслов и ценностей профессиональной деятельности вследствие нравственной дезориентации и личностной деструкции (личностного распада, коллапса) специалиста2. Однако это — вопрос точки зрения: предписанный норматив профессионального поведения «восторгающихся» вполне соответствует этим «нарушениям». В современных тюрьмах, как и в сообществе в целом, всеобщая прозрачность и обмен «всех со всеми» приводит к большему или меньшему лишению личной жизни человека приватности3.
Как показывает анализ развития современных тюрем, они двигаются в сторону модели «паноптикума» И. Бентама. Идея И. Бентама, предполагавшая власть «гласности» или власть, основанную на возможности увидеть все, «пан-оптикум», была создана не для демократии, но для тотального контроля: для тоталитарной власти нужна прозрачность, в том числе под маской утопии или симулякра демокра-
1 Виилма Л. Прощаю себе. Екатеринбург, 2004. Т. 1.
2 Ладягин Ю.С. Русский административный восторг // Проблемы теории и практики управления. 2005. № 3. С. 8—15; Минигалиева М.Р. Супервизия как процесс взаимопонимания. Саарбрюкен, 2012. С. 310—320.
3 Semple J. Bentham's Prison: a Study of the Panopticon Penitentiary. Oxford, 1993.
тической гласности. Основная цель паноптикума — перевести заключенного в состояние сознаваемого и постоянного наблюдения над ним, которое обеспечивает автоматическое и непрерывное функционирование власти. Важно сделать так, чтобы надзор был постоянным в своих результатах, даже если само наблюдение осуществляется с перерывами: паноптикум создает и поддерживает отношения власти (подчинения ей) независимо от человека, который ее отправляет, и независимо от того, в адрес кого она отправляется. Власть должна быть недоступной для проверки и субъективно постоянной, заключенный всегда должен иметь перед глазами хотя бы ее «тень», напоминание о постоянном наблюдении — контроле. Она, в свою очередь, должна быть недоступной для проверки.
«Совершенство наблюдения — это итог недоброжелательства», — отмечает М. Фуко. Гласность становится всего лишь фикцией справедливости и заботы о праве быть человеком. Попытка человека иметь собственное, недоступное другим пространство жестоко пресекается: режим слежения все ужесточится, а право на уединение пресекается. Так, в «передовых» тюрьмах России сотрудники жалуются на то, что хотя и немногочисленные (менее 0,1%), сидящие позволяют себе нарушения тюремного распорядка. Насколько несущественны сами эти нарушения, настолько велика профессиональная и личностная аберрация. Конечно, сидящие в тюрьме не пассивны, а «исправительный дискурс» не разворачивается без преград и изменений: люди сопротивляются и «переделке», и идее их возвращения в «оборот производства»1. Что же касается прав на защиту достоинства и чести, презумпцию невиновности и справедливость — все эти фикции или симулякры давно используются только по отношению к лицам, в которых имеют заинтересованность — по тем или иным причинам — сами сотрудники правоохранительных органов. Остальным суждено лишь рабство: постоянные унижения и буллинг, отчуждение и лишение человеческого достоинства, а также интенсивное выкачивание жизненных ресурсов.
Для изучения основных аспектов этого процесса нами в 2012—2013 годах осуществлено эмпирическое исследование по типу развернутого «case study»: на примере разных групп сотрудников и заключенных СИЗО и пенитенциарных заведений России и Молдовы (Калуги, Москвы, Кишинева) (20 сотрудников, 20 заключенных), а также сотрудников ряда адвокатских (20 человек) и правозащитных (20 человек) организаций этих городов и стран в целом, были выделены основные проблемы реализации и защиты прав заключенных. Кроме того, в исследование включены публикации интервью с сайта семей заключенных и данные опросов и наблюдений членов семей заключенных (20 человек), а также некоторых представителей правоохранительных и правозащитных организаций Молдовы в 2011—2013 годах. Обработка данных, поскольку исследование выполнялось в формате «case study», носила преимущественно качественный характер. Выделялись 1) типичные; 2) редкие и 3) особые формы поведения (реакции) и тенденции поведения в тех или иных ситуациях, предполагавших необходимость защиты прав заключенных.
Данные включенного наблюдения семей заключенных в СИЗО Москвы, Калуги (России), а также Кишинева (Молдова), а также контент-анализ писем и публикаций сайтов осужденных и семей осужденных из стран СНГ показывают, что при всей «гласности» одной из главных проблем остается невозможность быть услышанным: страдания заключенных и их семей полностью игнорируются: как на общегосударственном и организационно-правовом, так и на непосредственно-контактном уровне. Деформации сознания специалистов, работающих в пенитенциарных учреждениях и иных учреждениях правоохраны, настолько существенны, что говорить о хотя бы минимальном уровне уважения к людям не приходится: редукция профессиональной деятельности, осуществляемая за счет лишенных реальной возможности защитить свои права и жизнь граждан, морально-нравственные искажения взаимоотношений в коллективах тюрем и СИЗО, прокуратур, судов и адвокатских коллегий, полное обесценивание жизней и прав заключенных и фокусировка на собственных социальных и физических благополучии и безопасности приводят к тому, что тюремный народ может выразить свой протест единственным доступным образом: корежа и расправляясь с собственным телом, благодаря которому живому человеку порой приходится завидовать мертвым. Мера отчуждения и обесчеловечивания отношений настолько велика, что «хозяева» и «рабы» перестают считать друг друга людьми. Как объяснил отсутствие заботы о заключенных один из интервьюируемых респондентов — специалист по медицинской работе (СИЗО г. Калуги): «Мне некогда заниматься зэками». Более ответственно относящиеся к своей работе сотрудники медицинской службы этого СИЗО, его подчиненные, все-таки периодически проводят «осмотры» не только внешних покровов, но и внутренних органов (!) больных на расстоянии не менее 2 метров от железной клетки, в которую помещен «зэк». В ответ на такую медицинскую помощь «зэки» со стажем просто вскрывают себе вены, режут до костей мышцы и т. д.: угроза смерти — единственный повод получить медицинскую и иную помощь, хотя бы в виде снотворных и обезболивающих препаратов. «Зэки» без стажа, попавшие в СИЗО по причинам, нередко весьма далеким от законных, обычно теряют веру в себя и жизнь, справедливость, со временем пополняя группу «рецидивистов».
В России XIX века существовал и активно работал институт Procuratores Pauperum (попечения о бедных, горемычных). Этот институт был учрежден уже в начале существования христианства, аналогичные институты существовали и существуют и в других религиях и конфессиях. Однако сегодня,
1 Fuko M. L' oeil du pouvoir // Bentham J. Le Panoptique. Paris, 1977. P. 9—31; Starobinsky J. Jean-Jacques Rousseau: La transparence et l'obstacle. Paris, 2006.
как никогда, этот институт переживает свой кризис. Кризис этот подчеркивает значимость для общества и государства системы социального служения, помощи граждан и государства страдающим людям разных групп, построения и развития в стране отношений взаимопомощи, братства, служения друг другу между людьми. Такая помощь необходима не только осужденным и сотрудникам пенитенциарных учреждений, но и всей правоохранительной и правозащитной системе стран, всему государству, народу. Она необходима постольку, поскольку государственные механизм управления все больше уходят от нужд общества, уничтожая и себя, и общество. Преступность — лишь проявление существующего в государстве и обществе дисбаланса, связанного с необходимостью для духовного, социального, психологического и физического здоровья, благополучия человека быть человеком, жить, опираясь на нравственные ценности, предписания и запреты культуры, быть целостным, единым с окружающим миром, сообществом, и прогрессирующим «расчеловечиванием», десакрализацией как отказом. Она связана с отказом от духовно-нравственных ценностей, бескультурьем как отсутствием запретов и табу, амбивалентностью отчуждающих людей от себя и друг друга предписаний, грехами (ошибками) понимания себя и мира.
Однако, начиная с реформ К.К. Грота и по настоящий день все тюремные реформы России «проваливаются» на этапе, когда нужно внести изменения в жизнь конкретных заключенных в конкретной тюрьме/лагере/колонии/СИЗО: тюремный бизнес «на местах» категорически против каких-либо «гуманитарных инноваций», с и опасностью потери значительной части власти, а, значит, и доходов от эксплуатации труда невольников. Существуя наряду с «капиталистическими» и «демократическими», отношения в тюрьме являются типично рабовладельческими, тоталитарными. Изменение этой системы не представляется возможным при условии игнорирования общественностью или недопущения общественности в виде различных «попечительских сообществ» к помощи заключенным. Если таких людей нет, если нет забот общества о заключенных, то тюрьма становится фабрикой рабов, постоянного и целенаправленного убийства человеческого в человеке. Как отмечают современные исследователи, это — большая часть тюрем и сотрудников тюрем России и мира1. Если в XIX веке и удалось что-то изменить в тюрьмах, то это был К.К. Грот, который лично ездил по тюрьмам страны, это был А.П. Чехов, который добрался до Сахалина, это был «святой доктор» Ф.П. Гааз и многие другие люди, своей жизнью внесшие вклад в разрушение бескрайнего, чудовищного насилия в тюрьмах, в трансформацию взаимоотношению государства, его служащих и заключенных. Многие исследователи отмечали ранее, что помимо крайней суровости общего режима содержания, в тюрьмах, лагерях царило и царит тотальное бесправие заключенных, издевательство и произвол со стороны начальства и охраны, жесткий режим и произвол тюремной администрации становились причинами протестных голодовок, бунтов и самоубийств политзаключенных и даже уголовных заключенных: «Вся исключительная тяжесть не в самом труде, а в обстановке, в тупости и недобросовестности всяких мелких чинов, когда на каждом шагу приходится терпеть от наглости, несправедливости и произвола»2. «Отдача каторжных в услужение частным лицам находится в полном противоречии со взглядом законодателя на наказание: это — не каторга, а крепостничество, так как каторжный служит не государству, а лицу, которому нет никакого дела до исправительных целей или до идеи равномерности наказания; он — не ссыльнокаторжный, а раб, зависящий от воли барина и его семьи, угождающий их прихотям, участвующий в кухонных дрязгах»3. Не удивительно, что многие исследователи отмечают роль отношений служащих: если бы они изменили свое отношение к заключенным и тюрьмам, то «их служба Закону... приобретала бы иной... смысл. Они будут служить и человеку, а значит, исполнять христианскую заповедь милосердного служения ближнему»4. В этом и кроется успех многих тюрем посткапиталистических стран, например, Норвегии, а также тюрем Японии: все здание юстиции в этих странах пронизано императивами возвращения уважения, достоинства, благодарности и ответственности, а не (только) мести, отчуждения, унижения и травли, как в России, других странах СНГ, а также в США и ее «колониях». В России же все пока с точностью наоборот: усиливается власть компрадорской буржуазии, предпочитающей производству и реальны достижениям ростовщичество и работорговлю, войны и наркоторговлю, ужесточается режим содержания и ухудшаются отношения государства и общества, тем более и особенно в тюрьме. Тюрьмы России даже не пытаются создать иллюзию «пенитенциарности»: для многих людей тюрьма — «дорога в один конец», в рабский труд и рабскую смерть.
В целом, как показало исследование, ведущими проблемами отношений к заключенным и их семьям в России, таким образом, являются:
1) целенаправленная политика обращения с заключенными, предполагающая их десоциализацию, обесчеловечивание, дезориентирующее запугивание и формирование рабов, изоляция «тюремного народа» и нарушение прав граждан и людей на управление собственной жизнью;
2) вторжение государства во все сферы частной и профессиональной жизни человека (заключенного и его семьи) с целью контроля и репрессий (модели тюремных паноптикумов, единый режим дня и
1 Шайдурова Г.А. Развитие пенитенциарных учреждений в Иркутской губернии // Сибирская ссылка: сборник научных статей. Иркутск, 2011. Вып. 6 (18). С. 13—24.
2 Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. М., 1983—1988. Т. 14: Письма. С. 35.
3 Там же. С. 48.
4 Коломеец С. Утоли моя печали // Преступление и наказание. 1993. № 8. С. 45—50.
постоянные «досмотры», переводы из камеру в камеру с целью предотвратить формирование человеческих отношений между узниками и продемонстрировать им их полную беззащитность и лишенность «своей территории», своего персонального пространства, всей жизни в целом;
3) десакрализация, лишение отношений к узникам нравственной основы, целенаправленное создание препятствий духовному развитию личности, включая возможности библиотерапевтического чтения духовной литературы, молитв и медитаций, цензура как произвольная селекция «разрешенного» и «не разрешенного» к прочтению;
4) использование Конституции и законов России, включая УК и УПК России в целях оправдания буллинга и репрессий заключенных, массовые фальсификации уголовных расследований, а также документов, отражающих «условия содержания» заключенных, целенаправленно лишенных даже декларируемых «обязательных» прав; фальсификация документации и фальсификация отсутствия документации, изобличающей коррупционную и антиправовую, античеловеческую активность сотрудников правоохранительных структур, проведение мероприятий в пользу «защиты прав заключенных» наряду с разработкой мер все более жесткого и тотального контроля и репрессий;
5) использование законотворческого и законоприменительного потенциала правоохранительных структур только в целях защиты государства, его представителей, карательная юстиция, игнорирующая пенитенциарно-восстановительные функции правоохранительной системы, а также отказывающаяся защищать граждан, если это наносит ущерб или может нанести ущерб конкретным организациям и сотрудникам правоохранительной деятельности.
Примером является игнорирующая регламентирующие их функции документы и типичная в своей формулировке манера отказа в помощи гражданам аппаратов уполномоченных по правам человека (региональных, общегосударственных, организационных, а также действующих на международном уровне, включая ООН): «не вправе». Институт правозащиты в России и на всем постсоветском пространстве выглядит не столько как симулякр, сколько усиливающая выученную беспомощность юридически в массе своей безграмотных граждан, целенаправленная профанация помощи: из проведенных нами в 2013 году, опросов представителей (руководящего звена) более 20 правозащитных организаций по всей России, ни одна не продемонстрировала готовность оказать реальную или хотя бы какую-то помощь «зэкам». Исключения носят спорадический, идиосинкразический характер. О правозащитных организациях России и в определенном смысле близкой к ним маргинальной структуре под названием «ФМС России» в целом можно уверенно сказать только одно: их существование — очередной симулякр законности, предназначенный для того, чтобы «перераспределить» оставшиеся заключенного и его семьи материальные и иные ресурсы окончательно. ФМС России, будучи внешне организацией помощи, отличается свойством отказываться выполнять свои обязанности и игнорировать нарушения прав людей, в том числе те, что она целенаправленно совершает сама. Сотрудники ФМС реализуют эти потребности несколько иначе: в отчетах и проводимых ими действиях (бездействиях) ведущим является императив игнорирования и обвинения. Не будучи органами судебными, органы ФМС, тем не менее, берут на себя обязанности обсуждать вопросы виновности лиц, обратившихся к ним за помощью, а также отказываться или затягивать решение вопросов, входящих в их прямую компетенцию. Тексты высказываний и тексты заключений ФМС России (ее различных подразделений), содержат квалификации преступлений, якобы совершенных и совершаемых людьми, обратившимися к ним за помощью по поводу несправедливого и насильственного, нарушающего права человека обращения российских и иностранных государственных структур. Они также не содержат указаний на нарушения прав этих людей со стороны сотрудников ФМС и иных «правоохранительных» структур. «Ссориться со своими» считается некорректным, признать же пытки и насилие в отношении лица, обращающегося за помощью — «невыгодным»: показательные акты «массового гуманизма» скрывают факт о том, что лишь 1% (и то официально) мигрантов, обращающихся в ФМС России по поводу защиты от насилия со стороны их стран, получают поддержку. В реальности же под защиту ФМС России берет не более 0,1% людей, пострадавших от массового или индивидуального насилия и травли, — при наличии у тех дополнительных средств существования. Остальные 99,9% вынуждены либо жить нелегально, либо возвращаются — в разной мере добровольно (депортация, экстрадиция) — в страны, где их ждет дальнейшая расправа. Гарантии защиты законности со стороны государственных структур этих государств, данные в порядке дипломатических уверений, — удобные для правоохранительной бюрократии обеих стран фикции, позволяющие продолжать насилие над их гражданами без каких-либо ограничений.
Проверки и рейды ОНК, других общественных и государственных наблюдающих структур мало чем помогают: медицинские и иные работники СИЗО и тюрем России полностью уверены в безнаказанности и неуязвимости, ведь формальные требования выполняются, а, значит, все остальное — неважно1. Сами члены ОНК и сотрудники правозащитных организаций подчас демонстрируют «чудеса заботы» о заключенных: вместо юридической помощи и отстаивания прав заключенных и их семей, в порой откровенно унизительной для последних форме занимаются рекламой мнимой заботливости и наслаждаются властью над заключенными и их семьями, наряду с адвокатами и иными «правоохранительными» системами
1 Ромашов Р.А. Пенитенциарная преступность // Вестник Самарского юридического института. 2013. № 3. С. 9—15.
выкачивая из страдающих людей деньги. При этом правозащитник в современной России либо не имеет никакой власти, либо связан с диктуемыми государством «трендами», успешность помощи низка и провоцирует дальнейшее отчуждение и неприятие населением государства. Пытки продолжают оставаться в России и СНГ обычными «условиями содержания», а государство тратит свои усилия не на снижение, а на увеличение преступности: воспроизводство тюремного народа посредством тюрем (тюремная ре-социализация) дополняется собственными шагами государства и его структур, которые ничем, кроме как преступлением, разрушающем и так минимальные права граждан, волей судеб и субъектов государственной власти затянутых в жернова тюремного бизнеса, назвать нельзя.
Часть 2
Тюрьма и ее «законы», противоречащие нравственным (Божеским) и официальным, трансформирует человека так, что чаще всего остается только форма: те, кто бунтуют против насилия и травли и таким образом нарушают традицию и консенсус (сговор), либо умирают, либо сходят с ума. Редкие, наделенные глубоким нравственным чувством и Божьей помощью, искренне верящие люди принимают ситуацию как испытание, и, как показал еще опыт концлагерей ХХ века, каторги более ранних веков, имеют шанс выжить даже при интенсивных репрессиях и травле. Однако, их — меньшинство. Большинство если и возвращается в семьи, то возвращается уже «зэками», пытается привнести в семью законы «зоны» и, если семья не справляется, не сможет противостоять этому прессингу безнравственности, приводит себя и семью на грань уничтожения или нового преступления. Кроме того, в последние века наблюдаются две противоречивые тенденции: тенденция последовательной гуманизации и очеловечивания тюрем и отношений к заключенным как людям, возникающая в результате усилий общественности и ее выдающихся представителей, а также тенденция активной дегуманизации и роста репрессивности тюрем, существующая как результат усилий государств, бюрократии и буржуазии, которую бюрократия обслуживает. Это хорошо заметно на примере истории российской каторги и тюрьмы XIX—XX веков. Современная пенитенциарная система России находится на переломном этапе своего развития: проблемы отношений государства и общества, до некоторого времени успешно разрешавшиеся с помощью этой системы, уже не вмещаются ею. Сама система трансформируется, колеблется в промежутке от поисков все более изощренных и агрессивных форм контроля, потребления и репрессий и контроля населения до расширения, распространения отношений, сложившихся в тюрьмах и правоохранительной системе в целом, на другие системы и институты. Помощь и трансформация отношений в тюрьмах становится условием трансформации отношений в обществе, общества и государства.
Каторга в XVIII — начале XX веков в России выступала как весьма значимая часть пенитенциарной системы, как мера наказания по суду за уголовные и политические преступления, лишение всех прав, тюремное заключение с особо строгим режимом и принудительный тяжелый физический труд. До середины XIX века в отношении представителей беднейших сословий, социальных низов, каторга часто сопровождалась регулярными или единовременными телесными наказаниями, в том числе клеймением и членовредительством, а также занимала в иерархии наказаний второе место сразу после смертной казни. Понятие «каторги» сформировалось в Средневековье: так называли наказание принудительной тяжелой работой на галерах, в тюрьмах, портах, на рудниках и т. д. Нередко использовалась комбинация каторги и ссылки в колонии. В России каторжный труд использовался там, где нужен был бесплатный труд: сначала его использовали в Европейской части России, потом, с начала XVIII века, на Урале и в Сибири, заключенных посылали на строящиеся и развивающиеся заводы, на строительство крепостей (крепостные работы) и железных дорог, а также — в специально создаваемые работные и смирительные дома, а позднее — каторжные работы на золотых приисках. Основная часть каторжников состояла из уголовников, однако в периоды обострений и протестных движений в стране каторге подвергались участники народных и иных политических движений (таких как движения К.А. Булавина, Е.И. Пугачева, декабристов), крестьянских, городских, казачьих, солдатских восстаний и бунтов. На рубеже XIX—XX веков, с развитием в России революционного и национально-освободительного движения на каторгу стали ссылать все больше политических заключенных. Сюда попадали представители декабристов, польских повстанцев, петрашевцев, народников, социалистов и других, которые составляли отдельную категорию политических каторжан, не подлежащих смягчению наказаний и облегчению/освобождению от работ. Кроме того, было положено начало сахалинской ссылке. Особой жестокостью отличалась Сахалинская каторга («Остров смерти»), которая после работ А.П. Чехова и В.М. Дорошевича, а также протестных волнений интеллигенции России, всколыхнувшейся при чтении книг этих и других писателей, а также протестов самих заключенных, стала предметом широкой общественной дискуссии против жестокостей на «штрафном острове». В итоге, в том числе в связи с Русско-японской войной, издевательства над заключенными были сначала ослаблены, а потом была упразднена и сама каторга1. Исследователи творчества С.В. Максимова, Ф.М. Достоевского и А.П. Чехова сходятся в одном — каторга — место не ис-
1 Дорошевич В.М. Сахалин (Каторга): в 2 т. М., 1907; Чехов А.П. Остров Сахалин. Владивосток; Южно-Сахалинск, 2010. С. 5—10.
правления людей, а страшного истязания над ними, при этом совсем не важно, несет он наказание или нет. Нельзя не согласиться с выводом Ю.В. Лебедева, утверждающего, что «на прочность тут проверяется не только индивид: испытывается человеческая природа...»1. А.П. Чехов пишет о том, «какая масса тяжкого, воистину каторжного труда уже потрачена на культуру этого места. Теперь же на месте тайги, трясин и рытвин стоит целый город, проложены дороги, зеленеют луга, ржаные поля и огороды, и слышатся уже жалобы на недостаток лесов. К этой массе труда и борьбы, когда в трясине работали по пояс в воде, прибавить морозы, холодные дожди, тоску по родине, обиды, розги и — в воображении встают страшные фигуры.»2. Поэтому были моменты, когда А.П. Чехову «казалось, что я вижу крайнюю, предельную степень унижения человека, дальше которой нельзя уже идти»3. Он описывает «предельную» для того времени «степень унижения человека». Он видит ее не в страшных преступлениях и злодействах, не в сценах телесного наказания, а в такой привычной, наверное, для сахалинского быта картине: люди, которые и болеть могут только по разрешению, которые потеряли право и способность управлять порой даже собственным лицом, хотят выразить словами и телом одно, а получается совсем другое, люди предстают как «парии», тени самих себя, шагнувшие в реальность из иллюзий кошмаров. Так рождается понимание важности активного противостояния общества насилию государства: идее «противления» злу, созревавшей во время путешествия противопоставляется философия пассивности. «Незасы-пающее сознание жизни» побуждает человека хотя бы просто бежать с острова: «Если он (ссыльнокаторжный) не философ, которому везде и при всех обстоятельствах живется одинаково хорошо, то не хотеть бежать он не может и не должен»4. «.Каторжник, — пишет А.П. Чехов , — как бы глубоко он ни был испорчен и несправедлив, любит всего больше справедливость, и если ее нет в людях, поставленных выше его, то он из года в год впадает в озлобление, в крайнее неверие. Сколько благодаря этому на каторге пессимистов, угрюмых стариков, которые с серьезными, злыми лицами толкуют без умолку о людях, о начальстве, о лучшей жизни, а тюрьма слушает и хохочет, потому что в самом деле выходит смешно»5. Однако он также сетует: «Времена изменились; теперь для русской каторги молодой чиновник более типичен, чем старый, и если бы, положим, художник изобразил, как наказывают плетьми бродягу, то на его картине место прежнего капитана — пропойцы, старика с синим багровым носом, занимал бы интеллигентный молодой человек в новеньком вицмундире»6. От интеллигентности чиновника, однако, меняется мало. Да и в целом люди со временем меняются внутренне обычно лишь в худшую сторону, что подтверждает и современная Россия, ее «пенитенциарная система»: современная русская действительность — «дом для умалишенных или тюрьма». Неудивительно, что уже в рассказе «Палата № 6» А.П. Чехов пророчески сопоставляет тюрьму и психиатрическую клинику. В рассказе все время соседствуют слова «преступник» и «сумасшедший», «больница» и «тюрьма»: «скажут, что вы сумасшедший или преступник»7. Отражение сахалинского «ада» ярко звучит в деформациях семейных отношений каторжан и поселенцев: особенно потрясает и судьба женщин, которые «ехали жизнь мужей поправить и свою потеряли»: «не то она человек, хозяйка, не то существо, стоящее даже ниже домашнего животного. в атмосфере, испорченной тюрьмою и неволей, семья давно уже сгнила, а на месте ее выросло что-то другое»8. При этом «жизнь, которую они пережили у себя дома, и которая довела их до преступления и погубила их души, как им кажется, на веки вечные, представляется им по воспоминаниям страшнее тюрьмы и каторги»9. Особую роль в спасении и выживании играет будущее, поэтому «.близость детей оказывает ссыльным нравственную поддержку.», «если ребенок плачет или шалит, то ему кричат со злобой: «Замолчи, чтоб ты издох!». Но все-таки, что бы ни говорили, как бы ни причитывали, самые полезные, самые нужные и самые приятные люди на Сахалине — это дети, и сами ссыльные хорошо понимают это и дорого ценят их. В огрубевшую, нравственно истасканную сахалинскую семью они вносят элемент нежности, чистоты, кротости, радости. Несмотря на свою непорочность, они больше всего на свете любят свою порочную мать и разбойника отца, и если ссыльного, отвыкшего в тюрьме от ласки, трогает ласковость собаки, то какую цену должна иметь для него любовь ребенка! .Дети часто составляют то единственное, что привязывает еще ссыльных мужчин и женщин к жизни, спасает от отчаяния, от окончательного падения»10. Желание жить у этих людей вызывает искренняя любовь детей, да мечта о возвращении на родину.
1 Лебедев Ю.В. В середине века. М., 1988. С. 88; Максимов С.В. Сибирь и каторга: в 3 ч. СПб., 1871. Ч. 1—3; Достоевский Ф.М. Записки из Мертвого дома». СПб., 1862; Якубович, П.Ф. (Мельшин Л.) В мире отверженных: записки бывшего каторжника. Т. 1—2. СПб., 1895—1907.
2 Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. М., 1983—1988. Т. 14. С. 81.
3 Там же. С. 151—152.
4 Там же. С. 307.
5 Там же. С.146—147.
6 Там же. С. 251.
7 Чехов А.П. Палата № 6. // Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. М., 1983—1988. Т. 8: Рассказы. Повести. С. 72—126.
8 Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. М., 1983—1988. Т. 14. С. 267, 270.
9 Там же. С. 228.
10 Там же. С. 277, 287—288.
Такое нравственное очищение не приносит даже религия: «Каких-либо обязанностей, обусловленных исключительным составом населения, местные батюшки не несут, и их деятельность так же обычна, как наших сельских священников... О каких-либо собеседованиях, увещеваниях и т. п. мне не приходилось слышать»1. То есть , как и сейчас, многие священники не интересовались заключенными, достаточно формально выполняя свои обязанности. Государство же вообще равнодушно к страданиям: оно использует людей и их страдания в собственных целях. Так, А.П. Чехов критически осмысляет речь А.Н. Корфа: «Я убедился, что на Сахалине «несчастным» живется легче, чем где-либо в России и даже Европе. В этом отношении вам предстоит сделать еще многое, так как путь добра бесконечен». По мнению исследователя, это похвальное слово не мирилось с такими явлениями, как голод, разврат и повальная проституция ссыльных женщин, жестокие телесные наказания. Однако слушатели верили А.Н. Корфу: перемены на Сахалине благодаря усилиям писателя и интеллигенции страны в сравнении с тем, что происходило пять лет назад, «представлялись чуть ли не началом золотого века»2. И А.П. Чехов изменил мнение общества о каторге, заставил обратить на нее государство и общество. Так, благодаря работе А.П Чехова на Сахалине и в иных метах был запущен механизм послаблений для заключенных: произведена отмена телесных наказаний для женщин; осуществлено назначение казенных сумм на содержание детских приютов; отмена вечная ссылка и пожизненная каторга. Кроме того, у А.П. Чехова появились последователи, например, Е.К. де Майер3.
На каторге Ф. Достоевский обнаруживает иной, болезненно деформированный «мир» — мир «мертвого дома» (по М. Бахтину — хронотоп «мертвого дома»), страшный образ монолитного, замкнутого в самом себе «подпольного» коллектива, перед которым бледнеют все современные социологические опусы на тему о «некоммуникабельности». Он ищет особую, общечеловеческую точку зрения на арестантский мир: исследует болезни (болезнь — все уравнивающая, открывающая в человеке и в отношениях к человеку общеродовые, вечные моменты) и отношения людей (метафора «каторжные животные» — отражает крестьянскую общность каторжного коллектива)4. А. Чехов отказывается от концепции «очищающего» людей страдания, развиваемой Ф. Достоевским. Каторга — Россия в миниатюре.
Сахалинские чиновники в массе своей грубы, необразованы, лицемерны, их обращение к каторжникам приводит автора к прямому выводу: «.русский интеллигент до сих пор только и сумел сделать из каторги, что самым пошлым образом свел ее к крепостному праву»5. Однако были и «русские люди», которые «исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека»6, они шли на страдания по собственной воле, их вела высокая идея. Эти люди понимают свою ответственность за ближнего и стараются помочь заключенным и их семьям, обществу в целом. «Сахалин — это место невыносимых страданий. Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст. размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Виноваты не смотрители, а все мы»7. Это понимание вылилось в волну ответных действий. Каторга ускорила освоение Сахалина, но наложила на остров своеобразное клеймо, которое пришлось долго изживать. При этом Сахалин выступает как прообраз Дальстроя и Золотой Колымы ХХ века. «Когда наказание, помимо своих прямых целей — мщения, устрашения или исправления, — задается еще другими, например колонизационными целями, то оно по необходимости должно постоянно приспособляться к потребностям колонии и идти на уступки», — писал А.П. Чехов8. Поэтому Сахалин был довольно гуманен. Это особенно видно при сравненнии царской каторги с ГУЛАГом и иными концлагерями России (СССР и СНГ) ХХ века: псевдознания привели «хозяйственные» усилия ГУЛАГа и И.В. Сталина к полному краху: оказались полностью нерентабельными. На Сахалине «исправляющимся» позволяли жить на воле, строить дома, вступать в брак — это была не только каторга, а ссылка. После отбытия срока каторжан переводили в поселенцы — с условием жить на Сахалине. Спустя 10 лет они могли стать крестьянами с правом селиться повсюду в Сибири. Таким образом, в целом, при всех «ужасах», люди могли оставаться людьми. СССР с его индустриализацией и коллективизацией и «демократическая» Россия с ее частно-собственническим консюмеризмом, этого права их уже лишили.
Первоначально все казалось более-менее приемлемым: в 1917 году Временное правительство амнистировало политических и уголовных заключенных, содержавшихся на каторге, вследствие чего последняя прекратила свое существование. Однако возникли другие типы поселений. Следствием несовершенства пенитенциарной системы до реформы второй половины XIX века, были невыносимые условия заключения осужденных, что вело к развитию института ссылки и милитаризации мест заключения
1 Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. М., 1983—1988. Т. 14. С. 321.
2 Там же. С. 134.
3 Mayer J.E. de. Adventures with God. Toronto, 1942—1948.
4 Скафтымов А. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С. 23—87.
5 Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. М., 1983—1988. Т. 14. С. 209.
6 Там же. С. 32.
7 Там же. С. 228.
8 Там же. С. 189.
(развитие практики арестантских рот, исправительных арестантских отделений). При этом ссылка утрачивала карательную функцию, росло количество «возвратных побегов» ссыльных осужденных, рост протестных выступлений заключенных в тюрьмах и т. д. Где бы и в каком бы состоянии человек не находился, как бы «хорошо» или «плохо» он себя не вел, он оставался не значащим почти ничего рабом. Недаром, многие мыслители писали о том, что необходимо понимание особенностей российского менталитета и образа жизни, построения системы управления страной, опирающейся на эти особенности: «Политической организацией русского народа на его низах было самоуправление, а политической организацией народа в его целом было самодержавие. Царь есть прежде всего общественное равновесие. При нарушении этого равновесия промышленники создадут плутократию, военные — милитаризм, духовные — клерикализм, а интеллигенция — любой «изм», какой только будет в книжной моде в данный исторический момент»1. К сожалению, самоуправление тотально уничтожалось царизмом, а царизм был уничтожен Революцией 1917 года. И в тюрьмы, в усиленном виде вернулась беспрецедентная жестокость: насилие и целенаправленный геноцид отдельных социальных групп. Однако долгое время описать ее было некому. Даже А. Солженицын и В. Шаламов, многие другие оказались на редкость «скромны» в описании того жесточайшего насилия, которое стало нормой взаимоотношений в стране, где люди перестали быть друг другу братьями и сестрами, где правительство было озабочено лишь диктатурой, пусть якобы и «диктатурой пролетариата». Гротескно поэтому на фоне своих предшественников смотрятся «заказные» работы типа коллективной монографии о Белморканале. Работа о Беломорско-Балтийском канале была создана в советское время и стала попыткой «классового ответа» на «Остров Сахалин» и иные описания каторг и тюрем российскими писателями. СССР отравил в концлагерь Бело-морско-Балтийского канала большую группу советских писателей, якобы во главе с М. Горьким2. Писатели, попавшие в «потемкинские деревни» счастливой «перековки бывших кассовых врагов», создали фундаментальный труд о заключенных и переменах в их жизни и душе, а также о «героических» сотрудниках ОГПУ и т. д. Однако, в отличие от работы А.П. Чехова, книгу о Беломорско-Балтийском канале долгое время невозможно было нигде прочитать. Этот труд был засекречен в СССР и России с середины ХХ века («хрущевской оттепели»), а сами писатели, командированные в поездку к заключенным, были вскоре советской властью уничтожены: установку на «перековку» «врагов народа» сменил курс на их уничтожение, а «некоторые «герои» оказались «врагами народа», и социальный заказ на прославление рабского труда и иных черт времен «большого террора» (чисток) сменился другими временами. А. Солженицын считал эту книгу позорной, «впервые в русской литературе восславившей рабский труд»3. Правда о Беломорканале, о других лагерях и учреждениях системы ГУЛАГа была намного страшнее: «Там, за проволокой, стояла шеренга живых существ, отдаленно напоминающих людей. Разного роста скелеты, обтянутые коричневым пергаментом кожи; голые по пояс. Кроме нелепых грязных трусов, на них не было ничего. Все страдания жизни до той минуты, до того, как я вблизи увидела этих людей, были ложь, неправда, игрушки! А это было настоящим!»4.
Концлагерь в России и других странах мира стал местом, где люди содержатся не за конкретные преступления, а за принадлежность к определенной социальной группе, которых власти считают потенциально опасными для себя. Они появились России уже в 1918 году, а официально в 1943 году. До этого их в царской России, нещадно эксплуатировавшей людей, не было. Люди еще могли считать себя людьми. Концлагеря дали опыт тотальной бесчеловечности. В них попадали как по инициативе НКВД и иных госструктур, а также, в 20—30-е годы ХХ века и без следствия и суда — благодаря так называемым «общественным приговорам» (колходные и иные сообщества отторгали от себя неугодных, часто обрекая их на вымирание). При этом каторга конца XIX века существенно отличалась от концлагерей СССР ХХ века. На Сахалине отбывали наказание преступники за конкретные уголовные преступления, и, в отличие от концлагеря, обладали частичной свободой и некоторым обеспечением, включая обеспечение семей, была зарплата и добровольный труд, не было разделения на блатных, фраеров и прочее, то есть не было разделения на касты. Местная интеллигенция по праздникам и в будни стремилась поддержать людей морально и материально, филантропия являлась обычным делом. Устав о ссыльных разрешал жить вне тюрьмы, работать по желанию, каторжных работ для женщин, тяжких и принудительных работ на острове не было. Также не было нормализованных отношений между половыми девиантами («извращенцами»), даже если сами девианты (гомосексуалисты и т. д.) были. Наказывали заключенных при этом только специальные люди. Поэтому не удивительно, что при всей «строгости» и «скуке» люди жили и даже развивались. А.П. Чехов пишет о каторжанах в возрасте аж 85 лет. Врачи при этом никогда не отказывали заключенным в лечении.
1 Солоъевич И.Л. Народна монархи|а / превод З. Бу^шЛ. Београд, 2014. С. 24; Солоневич Ив. Россия в концлагере. София, 1936; Washington, 1958; М., 1999; М., 2010; Solonewitsch I.L. Die Verlorenen. Eine Chronik namenlosen Leidens.
2 Bände. Essen, 1937; Russia in Chains. London, 1938.
2 Беломорско-Балтийский канал им. И.В. Сталина: История строительства, 1931—1934 годы / под ред. М. Горького, Л.Л. Авербаха, С.Г. Фирина. М., 1934.
3 Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. 1918—1956. Опыт художественного исследования. Екатеринбург, 2006. Т. 1. С. 11.
4 Петкевич Т. Жизнь — сапожок непарный. СПб., 1993. С. 29.
В концлагерях СССР обеспечения и свободы уже не было. Трудовые поселенцы поставлены были в такие условия, которых не имели никакие самые измученные каторжане царской России. За колючей проволокой процветал каннибализм, голод и отсутствие возможности удовлетворения иных базовых нужд человека, жизнь, предназначенная только для того, чтобы быть отданной непосильному труду, ведущему к быстрому истощению и смерти и/или принести удовольствие насилия надзирателям, чиновникам и иным «вершителям судеб». При этом в годы СССР женщины-заключенные делали все тоже, что и мужчины, более того, и на воле советские женщины зачастую выполняли тяжелую физическую работу. И если на Сахалине и в иных местах их было около 10%, то доля женщин в советских лагерях составляла 30%, арестовывались и беременные, и кормящие женщины, детей рано отнимали у матерей, плохо кормили, а детская смертность была очень высока. В СССР возникло также такое понятие, как «колымский трамвай» — групповое изнасилование женщин (до смерти) уголовниками по сговору с администрацией лагеря. Половые извращения стали нормой, любой охранник мог убить заключенного «просто так». В советских лагерях и на воле мало кто доживал до преклонного возраста, особенно такого, какой упоминает А.П. Чехов. Попадая в больницу с симптомами истощения или иного заболевания, люди в основном умирали: не было ни ухода, ни лекарств, а чью-либо смерть пациенты обычно старались скрывать три-четыре дня, чтобы получить паек умершего. Иногда (и до сих пор, в «демократической» России) врачи сознательно отказывали пациентам-зэкам в необходимом лечении: лагерные медики, «имевшие диплом врача, были исключением из правил». Даже «восстания заключенных порой провоцировались властями, провоцировались для того, чтобы весь контингент восставших перевести в разряд смертников и направить законным образом на те объекты, после окончания которых исполнителей просто ждало уничтожение»1. Очевидно, конечно, что концлагеря ГУЛАГа не возникли на пустом месте. Э. Эпплбаум пишет: «У ГУЛАГа была предшественница в царской России — система принудительного труда, действовавшая в Сибири с XVII до начала XX века», под ГУЛАГом понимали «советскую систему рабского труда во всех ее формах и разновидностях: «исправительно-трудовые» лагеря, штрафные лагпункты, лагеря для уголовников и политических, женские, детские, пересыльные лагеря и так далее», в них заключались дворяне, коммерсанты и другие потенциальные «контрреволюционеры» и «сомнительные» граждане для «перевоспитания» или профилактики протеста реальных или потенциальных «врагов народа». При этом особо негативную роль сыграла коллективизация, а не просто индустриализация: насильственное объединение крестьян привело к колоссальному росту числа заключенных, в лагеря отправляли всех, кто был против. Принудительный труд использовался для ускоренной индустриализации страны, в результате ГУЛАГ расширялся и позднее, во время Второй мировой войны и после нее, и достиг высшей точки развития в начале 50-х годов ХХ века. В целом «через эту грандиозную систему прошло около восемнадцати миллионов человек. Еще примерно шесть миллионов были отправлены в ссылку, депортированы в казахские степи или сибирскую тайгу. Лишенные права покидать свои поселения, эти люди тоже были подневольными работниками, пусть даже они и не жили за колючей прово-локой»2. Далее лагеря также эволюционировали. В 70-е и в начале 80-х годов ХХ века некоторые из них были переоборудованы и использовались для содержания под стражей демократических активистов, антисоветски настроенных националистов и, конечно, уголовников. При этом сталинский террор отличался от холокоста и иных форм геноцида тем, что он не преследовал цели полностью уничтожить ту или иную группу, был направлен на поиск вредителей и коллаборационистов, которые, однако, могли «облегчить» свою участь. Холокост как тотальное уничтожение — специфическая черта собственно нацистского террора, при котором никаких вариантов не оставалось.
Протест против насилия — от бегства до восстаний, от пассивного неучастия до активного столкновения, от благотворительности до служения и оказания практической помощи заключенным, — основные важные выводы его работы, сохраняющие актуальность и сейчас. Очень важен также личный пример: как и А. Швейцер, А. Чехов, Ф. Гааз, В. Пашков, помощь страдающим от болезней, тюрем и нищеты людям, сделали смыслом своей жизни и особой заботы многие люди. Так, Е. Ма(е)йер, одна из представителей «пашковцев» (последователей благотворителя-аристократа В.А. Пашкова), прочитав работу А.П. Чехова, решила поехать на Сахалин: «Ей все казалось, что с проклятого острова поднимается отчаянный вопль, с призывом — «Идите к нам, спасите нас!». Она все более и более чувствовала, что ее место и ее призвание там — на далеком холодном острове. Она не боролась со своим внутренним влечением, а молчаливо и отважно собралась в путь»3. Она основала на острове Сахалине «работный дом», дававший работу и питание поселенцам, она же создала общество попечения о семьях сахалинских ссыльнокаторжных. По мнению Е.К . Ма(е)йер, каторга — это «могила для погребения живых». Помощь каторжанам осуществлялась через Общество попечения о семьях ссыльнокаторжных, дом трудолюбия и общину сестер милосердия св. Евгении. Основной задачей она полагала принести этим людям тепло человеческой любви: «Я вобрала этих людей в свое сердце и ощущала глубокую ответственность
1 Анайкин А. Каторга А.П. Чехова. URL: http://www.proza.ru/2016/07/07/767 (дата обращения: 10.02.2018).
2 Эпплбаум Э. ГУЛАГ: паутина большого террора. М., 2006; ГУЛАГ / пер. с англ. Л. Мотылева. М., 2017. C. 29; Applebaum A. GULAG: A History. Doubleday, 2003.
3 Моно В. Подвиг русской женщины среди каторжников на о. Сахалине // Тюремный вестник. 1904. № 8. С. 592.
перед ними, как перед их гибнущими душами, так и перед людьми, которых нужно поднять из отчаяния, преступности и безнадежности»1. Ее деятельность высоко ценили знавшие о ней люди. Эмигрировав в США и прожив первые годы революции и Гражданской войны за рубежом, она вернулась, понимая, что ее может ожидать, снова занялась миссионерством — в Средней Азии. Но вскоре была арестована и провела 8 лет в тюрьмах и на поселении, не отказавшись от проповеди своих убеждений. В итоге она достигла признания ее советской властью как личности, признания ее непоколебимой веры, которой они, кажется, могли позавидовать, и по распоряжению И. Сталина она была освобождена и его же именем выпущена за пределы страны2. Современная же интеллигенция России, как и иные слои населения страны, в массе своей аномична и стремится «не пачкаться» соприкосновением с миром тюрем и каторг, однако, «от сумы и от тюрьмы», как гласит русская народная мудрость, зарекаться — особенно в стране, где более 30% так или иначе причастны к тюрьмам, пережили опыт «пенитенциарного» насилия и которая занимает второе место по количеству заключенных, уступая лишь США, и одно из первых мест в мире по уровню пенитенциарного насилия и преступности, а также рецидивов, — всего лишь непродуктивная иллюзия. У интеллигенции нет иного пути защитить себя и народ, кроме пути, предложенного этими великими людьми: служение страдающим людям, борьба за улучшение положения людей, против бессмысленных и жестоких законов, нечеловеческих, пыточных условий содержания, считающихся в современной России для людей как в тюрьмах, так и вне их — нормой.
Однако современная российская тюрьма меняться не торопится, так же как и общество — не торопится помогать заключенным и их семьям.
Как показало осуществленное исследование, включавшее методы наблюдения, опросы сотрудников, адвокатов, правозащитников и членов ОНК, а также самих заключенных СИЗО Калуги и Москвы, а также отдельных опросов представителей правозащитной и правоохранительной систем нескольких других стран бывшего СССР (Украина, Молдова) широко практикуется ряд традиций:
— традиция содержать людей в условиях, приближенных к пыточным или полностью пыточным, включая лиц с тяжелыми, терминальными формами нарушений здоровья (входящими в список якобы препятствующих тюремному заключению, но благополучно игнорируемых и администрацией СИЗО и судами) поддерживается традицией кормить заключенных впроголодь, просроченными, откровенно несъедобными, гнилыми и содержащими насекомых, продуктами питания, которые, вместе с отсутствием медицинской помощи, содержанием в прогнивших и антисанитарных помещениях без прогулок и в тесноте, приводят к интенсивному росту заболеваемости и ускоряют смерти заключенных. Полное лишение нормальных условий поддержания телесной гигиены (например, 10—15 минутный душ раз в 10—21 день и т. д.) приводит к тому, что заключенные покрываются незаживающими ранами, инициируются туберкулез, вши и иные «болезни нищеты», прогрессируют хронические болезни, провоцируются пред-терминальные и терминальные состояния;
— традиция изолировать их от мира и лишать права медицинской помощи, заменяя ее «дистанционным обследованием» и фальсификацией документов «обследований» и/или «отсутствием обращений». Полностью игнорировать обращения заключенных, их близких и представителей, за медицинской помощью и помощью в случае «пенитенциарного буллинга» — травли со стороны заключенных и сотрудников. При терминальных и предтерминальных состояниях, больной, как правило, все же получает снотворные и болеутоляющие лекарства «общего назначения». Это позволяет зафиксировать факт оказания «медицинской помощи» и, снять с себя, судов и прокуратур, ответственность за смерть человека. Факты предсмертных кризов, в случае если больной выжил, не фиксируются. В иных случаях помощь не оказывается, в том числе демонстративно: даже по прямому обращению контролирующих структур, например, членов ОНК, не говоря о самом заключенном, его близких, защитниках и адвокатах. Отказ от оказания врачебной и иной помощи представляется как форма демонстрации власти и «воспитательная процедура» по отношению к «зэкам» и их семьям;
— «полоса препятствий» для «выбраковки» писем, предотвращения и сокращения встреч с близкими и т. д., включая исключительно унизительное отношение к людям «по обе стороны решетки» (например, распространенная тенденция имитировать в процессе досмотров идущих на свидание родственников приемы, сходные с приемами проктолога и гинеколога, прямые избиения и пытки на допросах, а также «для развлечения» и «для профилактики» в местах заключения). Случаи массовых бунтов и насилия над заключенными в тюрьмах не фиксируются: причины очевидны. Адвокатам и защитникам наряду с адвокатами, семьям сообщения о состоянии и пребывании заключенного передаются в исключительных случаях, обычно лишь при необходимости забрать труп заключенного. Иные, предусмотренные международными и человеческими (нравственными) нормами случаи, не рассматриваются;
— пропагандируются формы контроля, сводящие понятие личного пространства и собственной жизни человека к нулю: круглосуточное прослушивание и просмотр в местах заключения и обычных поселениях, полное лишение приватности, собственности: собственной территории и собственных вещей. Практикуется «профилактический» или «карательный» переброс заключенных из камеры в камеру,
1 Mayer J.E. de. Adventures with God. Toronto, 1942/1948. Р. 72—73.
2 Там же. P. 167—178.
при перевозках, транспортировках, в том числе «по этапу». Заключенным не дают возможности собрать вещи, продукты. Везут как скот: в имитирующих гробы вертикальных стальных «стаканах» в машинах СИЗО и тюрем, спецвагонах не только без «удобств», но и без туалета и т. д. Люди приезжают к очередному пункту полумертвые или просто мертвые, что позволяет оперативно избавляться от нежелательных свидетелей, сопротивляющихся насилию тюрем и беззаконию судов, прокуратур и полиции, заключенных. Перед сотрудниками правоохранительных структур нередко стоит выбор: потерять премию в случае смерти заключенного или сохранить заключенного, который может захотеть заставить потерять должность и/или свободу. Выбор обычно очевиден: правовосстановление прямо противоположно интересам правоохранительных структур. В изучаемом нами случае и городские, и областные и общероссийские прокуратуры и суды полностью игнорировали права заключенных, создавая условия, при которых заключенный и его права не могли покоя охраняющих свои права от обязанностей сотрудников юстиции. Данным действиям нельзя приписать свойства «сговора», поскольку сговор предполагает хотя бы какое-то выраженное отношение к противникам: в случае правозащитных структур речь, по словам тех же правозащитников и правоохранителей идет о «машине», части которой давно забыли не только о людях снаружи, но и о самих себе — как о людях.
Демократия шума и психическая травля средствами тюремного «паноптикума», принудительное вовлечение в табакокурение, иные наркомании и в преступность целенаправленным совместным содержанием наркоманов и лиц с множественными рецидивами и лиц, не имеющих и не имевших судимостей, буллинг и насильственное принуждение к «противоправным» поступкам в местах содержания через систему «подсадных» и т. д. Хочется отметить восторг одного из испытуемых — специалиста одного из СИЗО по медицинской работе — по поводу вопроса о принудительном вовлечении заключенных сотрудниками СИЗО в табакокурение и наркоманию.
К сожалению, в России по отношению к заключенным торжествуют симулякры благородства и заботы: необременительного вмешательства по достоинству оцененные еще Ф. Ницше, критиковавшим внешнюю религиозность и желание «наскоро помочь»: «Отойди, ты заслоняешь мне солнце»1. Наскоро помочь заключенным России и мира не получится: страдания этой группы людей — отражение страданий всей «цивилизации, преданных и обманутых посулами «красивой жизни и благополучия», развращенных «вседоступностью» и «собственной значимостью», а также — после столкновения с реальностью — осознающих свою беспомощность и никому не нужность.
1 Ницше Ф. Странник и тень // Ницше Ф. Философская проза, стихотворения: сборник / Минск, 2000. С. 430.
406 -
