CC BY
112
ФИЛОЛОГИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2014. № 3. С. 166-175.
УДК 82.0
В.А. Мартынов
ЗАКАТ ФИЛОЛОГИИ
В ходе дискуссии в «Новом литературном обозрении» филологии (литературоведению прежде всего, а в перспективе - всему гуманитарному знанию) было предложено совершить «антропологический поворот». «Старая» филология как практика комментирования классических текстов не нужна, не актуальна. Обрести актуальность она может лишь ценой отказа от роли «службы» при текстах. Позиция автора статьи прямо противоположна. Именно как «служба при текстах» филология оказывается устремленной в будущее.
Ключевые слова: филология, методология гуманитарного знания, «анропологиче-ский поворот», «Новое литературное обозрение».
Последние три года были отмечены почти взрывом интереса к методологическим проблемам в неком достаточно плотном научном сообществе, интегрированном вокруг журнала «Новое литературное обозрение» (далее - НЛО). В 2009 г. началась и продолжается сейчас (под последней репликой стоит дата 13 июля 2013 г.) дискуссия, посвященная «антропологическому повороту» в гуманитарном знании.
Дискуссия и замечательная, и необычная. Она примечательна уже масштабом: три волны дискуссий, выступления крупнейших ученых. Возможно, это самая масштабная дискуссия за последние двадцать лет не только в масштабе литературоведения, но и в масштабе всего гуманитарного знания.
Исходный импульс дискуссии задала реплика главного редактора «НЛО» И. Прохоровой в юбилейном сотом номере журнала. Юбилейность придала началу дискуссии статус еще и праздника. Праздника, задающего контуры идеологии1. «Реплика» в юбилейном номере журнала не могла не быть манифестом, не могла не быть новой идеологией, проектом будущей парадигмы. Она и оказалась манифестом, хотя и с поправкой, подзаголовок текста гласил: «На правах манифеста» [13].
В первой реплике были самые общие исходные предположения. Фундаментальные параметры будущей парадигмы были заданы в статье известного американского филолога и антрополога К. Платта [9]. В оживленной дискуссии приняли участие, кроме уже упомянутых ученых, ведущие ученые постсоветской России (большинство из них - ученые и из Америки тоже). Почти через год новый виток дискуссии последовал после публикации статьи Н. Поселягина [12]. Затем - новая волна обсуждений. И вот недавно - еще один «девятый вал». На этот раз «застрельщиком» оказалась американская исследовательница О. Брейнингер. И снова оживленный обмен репликами. Итог - «сорок с лишним статей», по выражению С. Ушакина [14, с. 33].
Последняя реплика - снова К. Платта. Именно его предположения -ось всей дискуссии. Поскольку анализ всего содержания дискуссии не может уместиться в одну статью, пока - о самых общих параметрах проекта, наиболее концентрированно выраженных в нескольких репликах К. Платта. Пока - только о них.
Если коротко, предложение К. Платта - призыв к «открытому заимствованию методов социальных наук», прежде всего культурной антропологии [9, с. 19], предложение «выработать новый научный проект», опираясь на «подходящий теоретический инструментарий», предоставленный «развитием теории социальных наук» [9, с. 18].
© В.А. Мартынов, 2014
Реплика серьезная. Это вызов, и даже множество вызовов. Масштаб проблем, очерченных перспектив выводит дискуссию за локальную предметность. Фактически речь идет о перспективах гуманитарного знания как такового. В некоторых репликах это было зафиксировано энергично и твердо. Статус дискуссии таков, что сделать вид, будто её не было, будто ничего не произошло, нельзя. Были высказаны более чем авторитетные мнения. Фактически - совокупное мнение авангарда сегодняшнего российского научного сообщества. Поэтому всё всерьез. Российским гуманитариям предлагается будущее. Есть основания задуматься философам, историкам. Особенно остро стоит вопрос о сообществе российских культурологов.
Но, конечно, прежде всего речь идет о будущем филологии. Филология - форпост. Среди всех гуманитарных дисциплин - самая гуманитарная. Поэтому дружественные предложения К. Платта адресованы прежде всего филологам. Предложения вполне гуманные, указаны пути выживания, может быть, даже успешного выживания. Лояльность и даже доброжелательность по отношению к сообществу филологов в этих предложениях присутствуют. Остается вопрос, лояльны ли они по отношению к филологии, останется ли в предлагаемом светлом будущем место для собственно филологической работы как таковой?
Мнений высказано много. Были солидарные, были и критичные. Но даже и в самых решительных возражениях радикальность футурологии К. Платта, пропасть разрыва его «проекта» со «старой» филологией не была зафиксирована. Отсюда необходимость данной статьи.
Сразу оговорка о возможной чрезмерности решительности возражений. Полагаю, это если не оправдано, то понятно. С легкостью необыкновенной предлагается закопать в землю опыт колоссального объема и значения, несопоставимого с тем опытом, на который предлагается опереться. Может быть, соглашусь с неизбежностью этого. Но не сказать о том, что закапывается, нельзя. На то и похороны. И тогда прошу простить возможную резкость как оборотную сторону юродства, неизбежного в карнавальном по сути празднике похорон2.
Согласно К. Платту, в современной филологии ученый-литературовед - это «эксперт, разоблачающий смыслы и тайные идеологические скрепы художественных текстов» [9, с. 15]. Поскольку дальше уточнено, что в работу филолога входит «разоблачение» «тайных идеологических скреп» «также и любых других текстов», это обязывает нас прежде всего на поиск таковых «тайных идеологических скреп» в тексте самого К. Платта.
Вначале констатация «антропологическая». Мы - Другие. Мы - разные. Даже те их «бывших наших», кто находится совсем-совсем рядом с К. Платтом, кто зовет его просто Кевин, все равно - другие. В первичном, допредикативном, дотематическом отношении к научному слову, в понимании его предметности. Да, мы хорошо усвоили скепсис по отношению к объективности той истины, которая когда-то давно мыслилась предметом гуманитарного слова, мы привыкли рассуждать об авторитетности мнения научного сообщества как о решающем критерии адекватности гуманитарной работы, но мы еще помним о временах, когда в эту самую «истину» можно было верить. На «рабочем столе» памятки об этой вере нет, но где-то на «жестком диске» она прорезана. Даже Г. Гумбрехт (активный участник дискуссии об «антропологическом повороте»), радикальный атеист по отношению к этой «вере», и он - другой. Как говорил один герой из тех допотопных времен, «руки-то помнят...».
А вот для К. Платта времена этой наивной веры - чужое прошлое, к которому он никакого отношения не имеет. Он живет в мире, где и памяти о поисках «истин» и «смыслов» не осталось. «Объективная истина» полностью отменена как эвристический инструмент, о ней можно только элегически (но без ностальгии) вспоминать в маргиналиях. «Мечта о создании «объективной гуманитарной науки» так же стара, как и химе-рична» [9, с. 23].
Это очевидно уже в приведенном выше определении роли и задач современного «ученого-литературоведа». Замечательно уже это «и», которое соединяет «смыслы» и «идеологические скрепы». Это один ряд, однопо-рядковые понятия, почти срифмованные. То есть «смыслы» - это только то, что подлежит «разоблачению». Какое-либо серьезное экзистенциально значимое соприкосновение с ними более невозможно. Категорично и жестко предписан отказ от про-думывания «смыслов». Выше было сказано, что тот же самый «современный» «ученый-литературовед» отказался «от своей роли мастера интерпретации - повивальной бабки социально значимого смысла» [9, с. 15]. Человек, всерьез относящийся к «смыслам» в такой перспективе, - в лучшем (или худшем?) случае идиот, в худшем (или лучшем?) - корыстный негодяй, пытающийся закопать поглубже «скрепы» «тайных смыслов».
Ну а если скромная служба при смыслах, при тексте (таково определение филологии по С. Аверинцеву) современному филологу более не интересна, то что же ему интересно, какого рода «служба»?
Таковых прагматических идентично-стей несколько. Отметим две наиболее значимые в эвристической перспективе.
Первая - условно «социально-политическая». Слово манифеста - это слово политически дальновидное. В этой ипостаси автор манифеста - политик, социологически «подкованный».
Вторая ипостась - «политэкономическая». Здесь слово манифеста обретает пафос «эффективного менеджмента». Автор - еще и менеджер, занесенный волею судьбы в российскую глухомань и читающий лекцию об эффективности этого самого «менеджмента».
Маркеров политологической экспертизы в текстах заметок К. Платта множество. «Властные институции», «геополитические процессы», «сговор с властью» и т. д. Политическая перспектива возвращает знанию серьезность, утраченную в точке потери «объективности». Это «престиж» в глазах «элит», «властных элит» [9, с. 13, 14]. Автор манифеста, несомненно, - политолог, посвященный в тайны кухни властных решений. И даже не только политолог, но и прямо политик. В нем прямо-таки пропадает трибун, руководящий полками демонстрантов. «В мире, где закрытые границы и представления о культурной исключительности служат политическим и экономическим интересам коррумпированных режимов», «культурология должна стать орудием» [11, с. 31, 30]. Ближайший контекст этих слов такой: «Булыжник - орудие пролетариата».
Но важнее маркеров нарратив целого. Он организован в первую очередь «эсхатологически». Нас всех (гуманитариев) ждет скорый конец. «Престиж» в глазах элит все время падает. По умолчанию предполагается, что нам страшно. Страх подогревается на каждой странице. А сквозь тьму страха светит единственный лучик надежды. «Исследования культуры станут пользоваться большим доверием» [9, с. 21]. Этот лучик идет от «фонарика», который находится высоко «наверху». Вся наша надежа - на признание тех, кто выше, на соцзаказ, предписанный волей «элит». Отказ от традиционных стратегий гуманитариям предлагается в обмен на ни больше ни меньше, как на «привилегированное» положение в «культурной жизни» [9, с. 20].
Маркеров «эффективного менеджмента» тоже много3. Сама ситуация спасения от апокалиптического кошмара рисуется как договор обмена. В обмен на отказ от традиционных стратегий (и от роли «жрецов» «национальной идентичности») гуманитариям предлагается «привилегированное» положение в «культурной жизни» [9, с. 20] Интересно, от чьего лица К. Платт гарантирует эти «привилегии»? Сколько стоят эти гарантии? Их можно хеджировать? Задаем эти вопросы не потому, что надеемся на монетизацию «гарантий». Просто указываем на выразительность «дискурса торга»4.
Определение позиции автора манифеста как выражения стратегии «эффективного
менеджмента» - простая констатация. Если воля к истине покинула этот мир окончательно и бесповоротно, остается только поэзия «эффективности» (уточним: мы не против критерия эффективности как такового, мы против сужения горизонта, предопределяющего оценку этой эффективности, до пространства здесь и сейчас, до того, что «видит» «элита»). Если мы приняли единственным критерием мнения авторитетных сообществ, «престиж», то должны принимать и следствия. Принимать все актуальные тренды.
В «большом нарративе» манифеста есть несколько фрагментов, являющихся нарра-тивами в строгом смысле. Основных два: рассказ об изменениях внутри гуманитари-стики в 1960-е и 1970-е гг. [9, с. 15] и картина становления социальных наук примерно в то же время [9, с. 17]. Основные нарра-тивы дополняются побочными, очерками предысторий, параллелей, итогов. Всего таких первичных и вторичных нарративов можно насчитать больше десяти. Так вот: во всех этих «рассказах о революциях» ни разу не ставится под вопрос сама революционность преобразований. Ни разу. Все модерные тренды по факту (по факту чего? по факту признания кем-нибудь их модерно-сти?) являются благом. Любой тренд - приказ к исполнению. Именно поэтому ученый-гуманитарий неизбежно трансформируется в транслятора актуальных бизнес-практик, т. е. именно в эффективного менеджера.
Итак, новый гуманитарий - это политик и менеджер. И то, и другое - маркеры отказа от «объективной истины» как ценности.
Основных следствий два. Первое - то, что можно назвать «социально-политическим редукционизмом».
Автор этой статьи вовсе не против того, чтобы современный гуманитарий был еще и социологом и политологом. И даже прямое выражение политической ориентации, определенной партийности (К. Платт, очевидно, принципиальный демократ, близкий неолиберализму) тоже возможно. На дворе «реконструктивный период», эпоха господства конструктивизма социолога Н. Лумана и политолога Б. Андерсона. С убежденностью К. Платта в том, что деконструкция понятия «нация» Бенедиктом Андерсоном -определяющее событие в новейшей интеллектуальной истории [9, с. 18], можно не соглашаться, но удивить это не может. Это уже привычно. Пусть будет политология. Вопрос в другом, в полноте интеллектуального горизонта, который является фоном социально-политической идентичности. Что в эпистемологическом поле той логики, которую мы выбираем? Удаление понятия «объективной истины» из «памяти» - здесь решающий жест. Это эвристический редукционизм, который тянет за собой множество других редукционистских стратегий.
Так, например, масштабы социологического редукционизма (в угоду вполне конкретной «тайной» политике) в логике К. Платта именно катастрофичны. Сама социология обеднена настолько, что в сухом остатке остается именно ситуация политического выбора. Понятийный инструментарий ссохся до критично бедного состояния. Практически остается один-единственный инструмент: аналитика «идентичностей»5. Но и это не все. Даже в пределах комбинаторики идентичностей возможна более или менее содержательная работа, если признать за человеком принципиальное право на сложность определения собственных идентификаций. Но здесь-то и подстерегает нас главный сюрприз. Такого права нам никто не дает. Понятно, почему. Предоставление такого права даст в пределе бесконечность комбинаторики, т. е. те же «смыслы». А с ними филолог будущего уже попрощался как с кошмарным сном. Если интересны только «институциональные механизмы производства смыслов» [9, с. 19], то для сколько-нибудь сложной интеллектуальной работы просто не остается места.
На с. 20 «манифеста» - определение ме-тастратегии гуманитарного знания, напоминающее хорошо нам знакомые инструкции с трибуны очередного партийного съезда. «Мы должны выпускать специалистов.». Дальше перечень «проблем», которые должны быть «готовы формулировать» упомянутые «специалисты». Это самое эпистемоло-гически замечательное, оно же и самое откровенное место в заметках К. Платта. В плане логики, вне тривиальной арифметики сравнительных связей, таких «проблем» насчитывается всего одна. Это «функционирование институтов литературы в связке с имперской экспансией и попытками модернизации» [9, с. 20]. Собственно, это все. Матрица возможных идентичностей ссохлась до двух клеток, на одной написано «модернизация», на другой - «реакция». Вся работа заключается теперь в том, что тот или иной «институциональный механизм» идентифицируется либо как «имперская» идентичность, либо как «модерная». Вопрос: неужели найдется хоть кто-то, кто может поверить в то, что исследование этих «проблем» может быть интересным? Неужели общество будет за такую работу платить? Власть - да, но общество? Неужели найдется хоть кто-то, кто будет всерьез читать книги, где по определению всерьез возможен только нарратив в форме героического эпоса модернизации, фоном к которому - сатира на «реакционеров»?
С вскрытой таким образом эпистемологической глубиной логика К. Платта начинает выглядеть до боли знакомой. Сам ритм процедуры идентификаций, своеобразная поэзия, здесь возникающая, это оно самое, язык гэбэшных следователей, восходящий к
«социальному психологизму» комиссаров в коже. «Что бы ты там о себе ни думал, интеллигентская морда, я вижу "идеологические скрепы" твоей что-то о себе мнящей душонки, ты холуй мирового империализма». Автор этой статьи умудрился прожить свою жизнь так, что до сих пор позволяет себе считать, что «мир ловил меня, но не поймал». В шестом классе удалось ускользнуть от комсомола, в дипломе и диссертации - от марксистских заклинаний (и соответствующей идентичности). Однажды довелось ускользнуть и от гэбэшного следователя (и неизбежной в таких случаях попытки прикрепить или к диссидентам, или к стукачам). То есть в принципе вообще как-то получалось ускользать от групповых «идентичностей». От К. Платта мне не ускользнуть. Не желая торопиться в стан «модернизаторов», я неизбежно попадаю в компанию апологетов «имперскости», как бы ни сопротивлялся. Оказываюсь заклеймен, прибит гвоздем и посажен в клетку.
Язык антропологического манифеста в кульминации - это язык Ленина, рассуждающего о «двух культурах». Именно так и у В.И. разоблачалась «Культура с большой буквы»6. Корреляция большой степени точности. Совпадает решительность негодования по отношению к этой самой «Культуре». «Культура с большой буквы» - предмет возни «традиционных гуманитариев», идеологов и апологетов «национального духа» [9, с. 17]7. Тот же и итог: вместо «Культуры» - арифметически элементарная комбинаторика идентично-стей, по копеечному шаблону матрицы из двух ячеек. У В.И. «эксплуататоры» (реакционеры) и «эксплуатируемые» (в пределе - революционеры), у К. Платта «империалисты» (те же реакционеры) и «модернизаторы»8.
Кстати, это совпадение - интересный методологический результат. Размашистый отказ от «Культуры с большой буквы» в пределе неизбежно ведет к социологическому редукционизму в самой жесткой формё3.
К. Платт пытается смягчить масштаб этой редукции, делает соответствующее заявление [9, с. 20], но, как известно, «everybody lies» (Dr. Gregory House). Это именно социологизм10, редуцирующий весь объем интеллектуальной работы к одному моменту, малосущественному и малоинтересному.
Но дело не только в социологизме. Катастрофичность последствий усиливается, если редукционистские стратегии синергити-чески множатся. Именно так и происходит у К. Платта. Социологический редукционизм ведет к радикально обедненной культурологии. «Культурная жизнь состоит из социальных институтов» [9, с. 19]. Резонируя, редукционистские стратегии ведут к элементарности, чреватой прямым насилием. Предел - фактический запрет на серьезную интеллектуальную работу. Контраст соответ-
ствующих ограничений с манифестируемым радикальным критицизмом - основное противоречие как логики К. Платта, так и всей «модерной» гуманитаристики.
Среди заявленных стратегий модерной гуманитаристики есть и собственно эвристика. То, что у К. Платта именуется в зависимости от контекста «критикой», «разоблачением скреп» и т. д. Решительность критического пафоса можно было бы только поприветствовать. Но... Настораживает уже список исторических контекстов критицизма. В упоминавшемся уже нарративе о революции в гуманитаристике 1970-1980-х гг. критика «скреп» художественных (и иных) текстов объявляется итогом именно и только лишь постструктурализма [9, с. 15]. Оппозиция проведена предельно жестко. Все, что «до», - внекритичная «интерпретация» «литературного канона». Критика - только достижение новой модерности.
Простите, это странно. Картина более чем некорректна. Учение о слове Бахтина из этой картины выброшено. А вместе с ним -целый ряд традиций, близких генетически или логически. И это симптом. Симптом того, что в ментальном пространстве, ценностно стерилизованном, невозможна серьезная интеллектуальная работа. В логике, где все авторитетные тренды принимаются за абсолютные ориентиры, иное невозможно. В эпистемологической перспективе «эффективный менеджмент» не может быть чем-то иным, нежели способом простейшей ориентации в пространстве мифов, среди которых главный - миф Успеха. Успех - сакральный центр идеологии «антропологического поворота». Это точка Абсолюта, Бог в мире «антропологического рая». Ценность, подавляющая собой все прочие.
Таковая аксиологическая элементарность плохо согласуется с заявленной эвристической программой. Противоречивость достигает значительного напряжения и дает почти художественный эффект. Пик выразительности в этом смысле - тот момент, что заявленная стратегия «разоблачения мифов» возникает непосредственно внутри «дискурса торга» - среди критериев, отсылающих к эффективности. Энтузиазм разоблачения мифов, являющийся моментом энтузиазма «эффективного менеджмента», - это почти смешно. Почти по Бергсону (всерьез делать вид спора в ситуации, когда возможна лишь «трансляция», т. е. имитация спора, - комизм вполне по Бергсону, когда смех -неизбежный результат машинизации человеческого). Заявленная программа критики всего и вся, звучащая непосредственно во время ритуала жертвоприношения Успеху, -это неизбежно комично. К. Платт, взявший на себя роль инициатора нового витка споров о методе, роль застрельщика, «дудочни-
ка», сохраняющего при этом роль жреца в храме Успеха, обнажает этот комизм.
Собственно, это и есть главное возражение автору антропологического манифеста. Провозглашенное тотальное разоблачение мифов оказывается критикой на уровне технологий, на эпистемологически более глубоком уровне парадигмально фундаментальной логики слово К. Платта является машиной воспроизводства и умножения мифов. Все, что всего лишь актуально и одобрено «передовой» частью научной общественности, провозглашается в тональности жреческой мантры как нечто само собой разумеющееся и несомненное.
Так, на чистом мифе держится решительное осуждение «классического» гуманитарного знания, которое проходит через все заметки К. Платта и составляет основание его общего пафоса «эффективности». Вся логика строится на крайне примитивной конструкции, которая как проблема давно преодолена и забыта. Это проблема соотношения «логического» и «исторического». В терминах К. Платта - это «универсальное» и «локальное». Особенность именно его версии конструктивной связи этих категорий -полное отрицание возможности какой-либо связи между ними. «Локальное» и «универсальное» в его версии образуют твердую дихотомию. Между полюсами дихотомии -бездна. На картинке невозможности преодоления этой бездны держится замечательная душераздирающая сценка на с. 14, где читателю предлагается пожалеть обреченного на погибель «одержимого локальной проблематикой гуманитария». Единственный путь преодоления этой бездны, единственная возможность выхода к универсализму -это «сикигаЬШ^ев», вобравшие в себя постструктурализм 1970-х - 1980-х гг. Именно этот синтез дал «настоящий бум» в «социальных науках» [9, с. 13-14]. «Открытие транснациональных явлений» «в локальных культурах и общественных контекстах» - достижения «последних десятилетий» [9, с. 14].
Странно это читать. Понимание «локального» и «универсального» (преодолеваемое в «транснациональном») как дихотомии - это наивный провинциализм, преодоленный двести лет назад в «Феноменологии духа». Уже там было показано, что логическое и локальное не только не противостоят, но находятся в тотальном взаимоперетекании. Удивление «современному» «открытию» «транснациональных явлений» в «локальных культурах» (в терминах Гегеля - в «исторической» реальности) - это восторженность неофита, свидетельство полной неспособности понять сколько-нибудь интересно связь логического и исторического. Замечательно откровенно эта неспособность выражена в самом конце манифеста, где автор предпринимает решительную попытку построе-
ния модели «связи между локальным и универсальным» [9, с. 20]. Так вот: эта связь может быть только отношением «между примером и обобщающей моделью» (там же). Сведение исторического («локального») к роли «примера» - очень бедное и «абстрактное» понимание логики связей локального и универсального. Здесь не место пересказывать Гегеля и Маркса, можно только сослаться на грандиозную картину многообразия этих связей в классических работах Э. Ильенкова11. Зато уместно сделать поправку, дающую возможность понять пафос протеста К. Платта против «локальности» «конкретно-исторически», потому что в англо-американской традиции этот пафос оправдан и даже востребован. Поэтому небольшое отступление.
Прочерчивание национальных границ между культурами в англо-американском гуманитарном знании намного более отчетливо, чем, скажем, в Германии и России. Источники этого «изоляционизма» кроются в XIX веке. В начале XIX в., как раз во времена наиболее активного взаимовлияния философии и литературы, эта линия была усилена особенностями английской литературной ситуации, где конец XVIII - начало XIX в. были отмечены шумным успехом романтизма на фоне сохранявшейся и остававшейся продуктивной традицией готики. Это локальная закономерность английской литературной истории, где дальнее родство романтизма и готики оказалось более тесным, где это родство имеет прямое и эффектное выражение в семействе Шелли, оказалось фундаментальным основанием теории. Еще до теоретической рефлексии была произведена исходная эпистемологическая процедура, определившая «эпистемологическое поле»; «слово» было понято из принятой по факту связи «вещей», понятие романтизма раз и навсегда осталось моментом единства готики и романтики. В итоге в Англии (и Америке) оказалась невозможной в принципе теоретическая модель романтизма, свободная от нарратива «Франкенштейна»12. Локальный факт единства английской романтики с готикой оказался закрепленным в названиях университетских кафедр, в библиотечных каталогах, в издательских стратегиях. Это унаследовано и глобализованной «постсовременностью». Сегодня (проверено весной 2014 г.) на Amazon.com категория, отвечающая за «теорию», называющаяся «Movements & Periode», состоит из девяти фундаментальных «направлений», среди которых «Gothic & Romantic» стоит в ряду таких, как «Medieval», «Modernism» (при этом «реализма», например, среди «направлений» нет). Неудивительно, что в американские антологии готики попадают Э.А. По и Г. Мелвилл. Понятно, какие трудности это создает для построения «транснациональных» моделей (учитывая, что в Германии
готики почти не было; кстати, не отсюда ли «воображение» немецкой готики уже в наше время в голливудской «поп-науке», в фильме «Братья Гримм»?).
Итог такого английского «дисциплинарного контроля» - невозможность общей теории романтизма. Согласимся с К. Платтом, что в Англии и Америке книги о романтизме с удручающей регулярностью воспроизводят «канон» «национальной идентичности».
Невозможность теории романтизма предопределила невозможность теории литературного XIX века, а вслед за этим и невозможность литературной теории как таковой. В англоязычных университетах теория литературы в целом находится в угнетенном положении. Во-первых, достаточно посмотреть на стратегии рубрикации в каталогах университетских издательств. В лучшем случае - хронология по столетиям. Там, где нужна логика, торжествует полная невнятица. На том же Amazon.com в списке «периодов» рядом с «модернизмом» и «Ренессансом» числятся «Beat Generation», «Victorian» и «Arthurian Romance» (всего в ряду девять «периодов», т. е. после появления «романа об Артуре» места для классицизма, барокко, реализма не осталось). Следов теоретической рефлексии нет (в каталогах университетских издательств ненамного лучше). Торжествуют именно локальные идентичности места и времени.
И здесь во-вторых. Догегелевское понимание теории было фундаментально закреплено уже в XX в. Р. Уэллеком и О. Уореном в их «Теории литературы» (1949). Оглядка на нормативизм поэтик XVIII в. преодолевалась в этой «теории» насквозь позитивистской «объективной» описательностью. Уже к моменту появления эта «теория» была анахронизмом на фоне идей В. Шерера, А. Весе-ловского, Э.Р. Курциуса, М. Бахтина. Но именно эта модель теории стала эталоном для всего англо-американского XX века (десятки изданий, статус именно «канона»). Теория, сведенная к справочнику, не могла претендовать на серьезную роль. Поэтому восторжествовала старая добрая позитивистская в своих основаниях компаративистика, оказавшаяся удобным эрзацем теории как таковой. К. Платт, изгоняющий дьявола «локальности» из «одержимых» гуманитариев, прав в одном: он вполне корректно указывает на реальность англоамериканской университетской науки.
Но, во-первых, это именно «локальный» подход. Во-вторых, сам он этой оговорки о заведомой «локальности» не делает. И тогда его упрек оказывается адресован всему до-постструктуралистскому литературоведению. И тогда вопрос: почему К. Платт, призывающий к преодолению провинциализма (в его терминах «регионализма»), оказывается именно провинциалом на уровне фундаментальных установок, в выборе горизонта?
Простите, «одержимость локальной проблематикой» - это о В. Шерере и Р. Курциусе13? О Веселовском и Бахтине? Текст манифеста не оставляет возможность иного понимания. Бахтин получается тоже - «одержимый локальной проблематикой». Простите еще раз, но это и безответственно, и наивно. Если уж чем и было «одержимо» российское литературоведение к моменту «постструктуралитской революции», так это прямо противоположными задачами, глобалистикой. В 1950-е гг. на волне тогдашней «новой» моды на Гегеля было обретено фундаментальное, в значительной мере новаторское, понимание единства «логического» и «исторического» (эта работа не была личным делом Ильенкова, он дал философское обобщение общего дела). Это дало свободу. На пике устремления к этой свободе был прочитан Бахтин. Это привело к взрыву в теории литературы. Новаторские работы 1960-х гг. создали не одну, а несколько фундаментальных традиций, десятки, сотни блестящих имен. Настоящий бум «транснациональных моделей»14.
Обижаться на современного американского ученого за то, что он не читал работы Г. Гачева начала 1960-х гг., нельзя. Но нельзя и не сказать, что историческая картина преодоления «регионализма» в постструктурализме и «сикигаЬШ^ев», представленная К. Платтом, некорректна. Историческая неточность является прямым следствием логической. Противопоставление «универсального» и «локального» как полюсов правильной дихотомии15, отрицание сложной связи этих категорий - некорректно16. Провозглашение «транснационального универсализма» как абсолютного ориентира без доказательства, но с пафосом, как единственной надежды на спасение, - мантра. Превращенные в аксиомы, соответствующие тезисы начинают работать как миф.
Такой же миф - нарратив о глобализации. Она предстает ценностью абсолютного порядка. Для автора манифеста глобализация как таковая, сама по себе, является инструментом преодоления форм социального насилия (в частности, преодолением национализма). Вплоть до того, что У К. Платта онтологический статус Блага принимают в себя в том числе и любые атрибуты глобализации. Наделение статусом Блага глобализации как таковой напоминает то, как Г. Бокль наделял статусом Блага, совершенства, прогресс как таковой. Можно вспомнить в связи с этим, насколько безудержно весело смеялся над этим Ф.М. Достоевский. А мы от себя добавим, что эта наивная вера в прогресс стала одним из фундаментальных оснований катастроф XX века17.
В небольшом тексте антропологического манифеста мифов множество. Ограничимся анализом нескольких допущений, непосредственно касающихся стратегических целей
и задач литературоведения и одновременно наиболее спорных. Сведем их к пяти тезисам. Все они связаны между собой и вытекают из главного, из «модерного» понимания интеллектуальной работы.
Первое допущение: художественное слово не дает нового знания. В той же степени, в которой не дает такового знания слово научное. Как и научное, художественное слово только транслирует атрибуты идентичности социальных институтов, прежде всего национальные идентичности.
Второе. «Внутреннее» содержание классических текстов полностью проявлено «вовне». Все возможные смыслы уже выразили себя. Все потенциальное уже нашло свое выражение, превратившись в актуальное, которое осталось в прошлом. Ничего скрыто потенциального в классике нет. На этой предпосылке держится отождествление понятий «классический текст» и «канон». Это очевидно из определения содержания работы допотопного (т. е. до-постструктуралистского) литературоведения. «Профессор литературы был, в самом прямом смысле, профессиональным интерпретатором литературного канона» [9, с. 14]18. А поскольку канон практически сакрален, то уже не удивляет уточнение роли «профессора литературы» как «медиума» «смыслов» [9, с. 14]. «Смыслы» здесь - совершенно очевидно - не есть что-то живое. Это восковые фигуры в музее. Или покойники в морге. Их можно перемещать (либо медиумически, либо более физически прямо, вспомним, что «классический профессор» - это еще и «повивальная бабка смыслов»), но никакой живой контакт с ними невозможен. Во всех этих контекстах слово «смыслы» произносится с брезгливостью. От них воняет, как в морге. В уже цитировавшемся фрагменте со с. 19 единственным результатом прикосновения к «смыслам» объявляются «комплексы (parochialism)» [9, с. 19].
Отсюда третье. Классический текст не может содержать ничего актуального. Он -проводник трансляции «канона», находящегося целиком в прошлом и интересного только из необходимости знания истории (совершенно непонятно, зачем историю предлагается заучивать как набор мертвых цифр?). Изучение «канонических произведений национальной традиции» (Боже, с какой скукой и брезгливостью это произносится! - В. М.) следует сохранить «для понимания данного исторического момента и данной социальной конструкции» [9, с. 20]. В этих словах классика окончательно и бесповоротно помещается в мертвое прошлое и отрезается от зоны актуального настоящего. Дальше будет сказано, что современный «специалист» должен изучать «глобальные структуры и институты». Очевидно, что «местнические комплексы», связанные с изучением «канонических произведений
национальной традиции», - бессмысленный балласт. Понятно, что так, если уж мы приняли как аксиому, что «комплексы» - единственный результат прикосновения к классике. Все это прямо вытекает из отказа от «объективного знания». Если знание не может оказаться находкой, открытием, то невозможно новое и в чтении. Там тоже только трансляция готового. Выбирать приходится между готовым сакральным и готовым новым. Готовое новое всяко лучше. А классика - в зоне канонического, т. е. заведомо неактуального.
Из первого, второго, третьего допущений вытекает четвертое. Классика не нужна. В принципе. Как таковая. Во всех поворотах логики К. Платта (в рамках «манифеста» и последовавших дополнений) никаких других предикатов, кроме как «каноничность», у классики нет. «Канон». Мертвое тело.
Отсюда пятое, исходный посыл, с которого, собственно, все и начинается. Филология как практика комментирования классических текстов не нужна. Не актуальна. Оно и понятно. Зачем нужна «повивальная бабка» мертвых «смыслов» в деле построения «глобальных структур и институтов», с которым прекрасно справляется политология с социологией?
Обрести актуальность она может лишь ценой отказа от роли «службы» при текстах.
Наша позиция прямо противоположна. Её можно свести к двум тезисам. Первый: классика - это не прошлое, а сплошь будущее. Шекспир не позади, а впереди19. Второй: о классике не сказано ничего. Филологическое слово о Шекспире и Пушкине -тоже сплошь впереди.
Гуманитарное знание - это думать о Шекспире и Пушкине. А еще всю жизнь думать над вопросом: зачем нужна классика? - как соответствие исконному вопросу: зачем жить, «что делать»? Работа такая. Всю жизнь думать, чтобы найти одно слово о Шекспире. По большому счету, оно не будет совершенно новым. Но, если работа была честной, то непременно оно будет и новым в том числе.
Доказать это логически строго вряд ли возможно. Но и доказать обратное будет непросто. И как минимум это надо доказывать. Отсутствие желания это делать придает всей дискуссии оттенок мифологичности хотя бы только в одном этом пункте. А между тем отказ от нагромождения мифов в пользу строгой научной дискурсивности -главный декларируемый принцип модерной науки (у нас - НЛО).
Доказать устремленность в будущее филологического комментирования классики трудно. Для этого придется доказать, что любое честное слово о текстах не может не быть сплошным тотальным новаторством20. Это трудно, но возможно. Мы надеемся
представить внятный очерк такого доказательства в близком будущем. А пока что-то об устремленности филологии (как «службы») в будущее можно сказать уже сейчас. Именно в этом смысл еще одного мудрого и глубокого определения смысла филологии, данного доктором Цейтбломом в «Докторе Фаустусе»: «Внутреннее родство языковой культуры и гуманитарных знаний венчается идеей воспитания».
К. Платт над этим определением даже думать всерьез не станет. Успех настолько перестроил иерархию ценностей в мире модерной логики, что практически подчинил её себе. Настолько, что успех невозможно отмыслить от познания. Знание, не добившееся успеха, теряет онтологический статус, оно лишено бытия, его как бы и нет. Основной потребитель гуманитарного знания -«элиты».
Это еще одна импликация, на которой строится логическая конструкция «манифеста». Еще одно предположение, принятое как бесспорная аксиома. Еще один миф.
Степень абсурдности такой социологии знания такова, что диалог здесь невозможен. В этой точке - только ссылка на авторитет доктора Цейтблома. Т. Манн как будто знал о том, что в будущих дискуссиях филологию привяжут к обслуживанию «элит», и со всей решительностью резким волевым усилием перевел её под юрисдикцию педагогики, тем самым резко понизив объем её социальных притязаний (так, что почти больно читать). «Призвание педагога как-то само собой вытекает из приверженности к классической филологии». Больно, страшно, но честно и вполне оптимистично.
И тогда: спасение филологии - не в заискивании перед элитами, а в честном выполнении своей «службы»21.
Предложение филологам перейти под покровительство новых хозяев, социологов, принять новый «вассалитет», возможно, рыцарски благородно, но оно нереалистично. Делиться икрой со стола «элит» политологи и социологи не будут. В лучшем случае это будет только корка хлеба. Но это в лучшем. В худшем можно остаться и без хлеба. А хлеб у филологии пока есть. Она его зарабатывает в другом месте, не на службе у элит. Филология жива до тех пор, пока в школе преподается литература. Школа и есть конечный адресат, «целевая аудитория» филологических комментариев. Работа скромная, заведомо проигрышная в успешности (исключающая «икру») в сравнении с политологией, но исполненная глубокого достоинства. Школа - это фундамент, который держит здание филологии. Погоня за подачками со стола элит неизбежно обернется разрывом этой связи. А это и будет гибель, конец. В ряде реплик в рамках дискуссии проступили интонации, которые являются не какой-то отдаленной, а непосредственно
прямой опасностью для школьного преподавания литературы - но об этом в другом месте. Здесь же повторюсь еще раз: возражения этой статьи адресованы не лично К. Платту. Абсурд итогов антропо-филологи-ческой футурологии - не его личный абсурд. Это выразительное обнажение абсурда тех тупиков, к которым пришло гуманитарное знание как таковое. Самого К. Платта можно поблагодарить за ясную и прозрачную реконструкцию настроений модерной филологической элиты.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 «Новое литературное обозрение» (далее в примечаниях - НЛО) сейчас - почти империя, диктующая правила игры на рынке гуманитарной научной литературы, включающая несколько журналов, крупнейшее научное издательство; с идеологией, вполне унифицированной, с инструментами власти и т. д. «Подданные» - практически вся гуманитарная молодежь, прежде всего филологическая, для которой в реальных условиях современной России публикация в «НЛО» -едва ли не единственная надежда на социальный лифт, на подъем из «нищеты в сказку». Потому как «НЛО» сейчас - наиболее заметный посредник в диалоге между российским гуманитарным сообществом и западным. Это, кстати, было особенно зафиксировано как бы географической структуризацией дискуссии. Среди тех, кто высказался, большинство - ученые, работающие в крупнейших западных университетах. В. Живов (Беркли), А. Зорин (Оксфорд), М. Липовецкий (Колорадо), М. Ямпольский (Нью-Йорк) - живые символы надежд десятков тысяч российских гуманитариев на светлое будущее, на упомянутый выше «социальный лифт». А в условиях новейших трендов в нашем высшем образовании «лифт» превращается из «социального» в «спасательный» (в условиях, когда публикации на Западе объявляются условием выживания, сохранения рабочего места и куска хлеба). В надеждах, возлагаемых на «наших» американцев и англичан, они выглядят то ли посредниками в диалоге с Западом, то ли парламентариями. Но, так или иначе, их мнение, как и совокупное мнение «НЛО», исключительно важно. Если речь о диалоге, то голоса «наших» - пророчество о нашем будущем. Если их роль ближе к функциям парламентариев, то в тех же голосах - условия капитуляции.
2 И, конечно, важная оговорка. Резкость нашего «антиманифеста» адресована не лично К. Платту. К. Платт - серьезный ученый, достижения которого признаны научным сообществом и не могут быть поставлены под вопрос. Полагаем, что К. Платт - выдающийся представитель авангарда сегодняшней науки, прежде всего американской. Наши вопросы адресованы именно самому этому авангарду. Слово К. Платта обнажает те пределы, к которым движется западная гумани-таристика в целом (прежде всего те практики, которые синтезируют в себе «culturalstudies» с достижениями постструктуралистской критики).
3 Напомним основной «message», предложение «выработать новый научный проект».
4 Позволим себе сослаться на термин Т. Венедик-товой (см.: Венедиктова Т. «Разговор по-амери-
кански»: дискурс торга в литературной традиции США. М., 2003), здесь вполне уместный.
5 Слово «идентичность» в «филологическом» «манифесте» является самым популярным термином. Каждое его появление «запускает» комбинаторику идентичностей. В небольшом тексте это происходит более двадцати раз, на одной только 16-й странице - шесть «включений».
6 Кстати Геббельс, хватавшийся за пистолет при упоминании слова «культура», тоже, как видно, был мастером и деконструкции, и «разоблачений идеологических скреп» в духе новейших «cultural-studies».
7 В тексте «национальный» «дух» упоминается рядом с «индивидуальным». Это немного усложняет основные оппозиции, но не принципиально.
8 На совершенно других основаниях соотнесение позиций К. Платта и В.И. Ленина происходит в словах М. Липовецкого: «отношения» социального и художественного «ни в коем случае не сводятся к "теории отражения", на которую (бессознательно) уповают профессиональные социологи, историки и антропологи» [7, с. 37].
9 Среди участников дискуссии о необходимости защиты «Культуры с большой буквы» решительно высказался В. Живов. «Без высокой культуры нет культуры вообще и нет мысли вообще» [3, с. 48]. С сочувствием говорит о «Храме Культуры» Т. Венедиктова. Интересна её оппозиция «Храм культуры» / «глобальный контент» [2, с. 31-32]. Согласимся с ней в том, что обслуживание «контента» стоит все дороже, а работа в «Храме» все меньше. Т. Венедиктова на этой констатации останавливается, а мы спросим: «Ну и что? Почему отсюда следует необходимость ликвидации "Храма" и введение кризисного управления в нем?». Как человек, около трех лет озабоченный внедрением профиля «контент-менеджмент» в стандарты бакалавриата и занимающийся мониторингом стратегий «контента», выскажу мнение, являющееся не только моим, но и отчасти мнением части (весьма продвинутой) «IT-сообщества»: контент - проблема в сегодняшнем мире, она не решается технологически. Она решается «творчески». А это значит, что за «контентом» начинает проглядывать «Храм». Он и для «контента» необходим. Без Храма и контент загибается. Да, оплата «службы» в «Храме» при таких обстоятельствах становится очень и очень опосредованной. Но были времена и потруднее.
10Попытки К. Платта отгородиться от радикального социологизма неубедительны. В его моделях действующей аналитики все решает социология. Ср. мнение О. Брейнингер: «В роли ключевых у Платта выступают понятия сугубо социологические» [1, с. 22].
11 Концентрированно - в главе «Диалектическая взаимосвязь логического и исторического» в кн. [6]. Полная модель диалектики логического и исторического - в кн. [5].
12Поэтому, например, нет необходимости развернуто доказывать естественность и фундаментальность для романтизма садизма и мазохизма в кн. [15], практически полное неразличение готики и романтики в кн. [16] и т. д. Размывание границ готики и романтики - общее свойство англоязычной науки.
13О Р. Курциусе как о перспективе, отсутствующей в манифесте К. Платта, вспомнил В. Живов. «Ес-
ли бы американскому студенту давали вместо Батая и Делёза эту (в длинном списке в том числе Курциус и Бахтин. - В. М.) более здоровую пищу, не возникло бы по крайней мере части тех проблем, которые мучают начавшего дискуссию автора» [3, с. 45].
14Между прочим, нельзя не увидеть связь в том числе и Ю. Лотмана с этим общим умонастроением. Пафос Лотмана 1970-х гг., тогда призывавшего к полному отказу от истории в пользу всеобщей типологической матрицы (пик этих настроений - в кн. [8]. Пафос Лотмана 1970-х гг. в соотносим с пафосом Г. Гачева начала 1960-х гг. - при том, что в текущей практической работе они были далеки), это тоже - «одержимость локальной проблематикой»?
15В связи с этим лютейшим формализмом искусственной стерилизации категорий «локальное» и «универсальное» интересно отметить, что Д. Гусейнова отчетливо видит в позиции К. Платта следы неокантианского формализма. «Призыв манифеста, получается, состоит в том, чтобы вернуться в историю мысли до Давосского спора, до 1929 г., дабы восстановить пра-различие неокантианцев между гуманитарными и естественными науками» [4, с. 29].
16В последней в пределах дискуссии реплике К. Платта тривиальность понимания связи «локального» и «универсального» обнажена до сухой формулы. «Сущностное содержание антропологического поворота» - «посредничество между локальными культурными особенностями и знаниями, ценностями и политическими проектами глобального характера» [11, с. 30].
17Наивность утопизма слов «глобализация приведет в конце концов к установлению во всем мире эгалитарного режима с равным доступом к правам и свободам» [9, с. 31] достойна «Государства и революции» нашего Ильича.
18Ср. в другом месте: «Раньше профессор литературы был образцовым носителем национальной идентичности» [9, с. 16]. Еще: классический профессор - «жрец» «национальной идентичности» [9, с. 20].
19Удивительным образом последние слова К. Платта, заключающие его заметки, дополняющие «манифест», в принципе о том же. «Поэтическое произведение, вобравшее в себя всю силу культурного производства, есть место, с котрого весь человеческий мир был порождаем и может быть порожден снова» [10, с. 64]. Но эти слова полностью противоречат всей логике всех основных текстов, твердой связи понятий «канон» - «классический текст», постоянно работающей в текстах К. Платта. В реальной работе его логики поэтическое слово - мертвое тело, «мертвые слова» в «улье опустелом». Сошлемся еще раз на Т. Венедиктову. Свои возражения К. Платту она заканчивает тем, что строит оппозицию слова как «развития», «порождения смыслов» и слова как «удобно объективированной системы мер, весов и валют» [2, с. 34]. Защита «развития»
в последних словах текста говорит о том, что в оппонируемом манифесте Т. Венедиктова усмотрела угрозу такому пониманию слова. И для нее поэтическое слово в интерпретации К. Платта -мертвый хлам.
20Более того, именно это слово и будет подлинно новым, на порядок более новаторским, чем проектирование «глобальных структур» (каковое в подавляющем большинстве случаев оказывается нарезкой грубых поделок по позавчерашним шаблонам).
21Хотя никто не отменял мудрости слов о том, что «можно рукопись продать». Но это верно только там, где есть не купленное «вдохновенье».
ЛИТЕРАТУРА
[1] Брейнингер О. Картографирование микро- и макроизменений в современной славистике: полемика вокруг «антропологического поворота» в «Новом литературном обозрении» // Новое литературное обозрение. 2013. № 123.
[2] Венедиктова Т. Что происходит внутри матрешки // Новое литературное обозрение. 2010. № 106.
[3] Живов В. Гуманитарные науки: чем мы страдаем и как лечиться // Новое литературное обозрение. 2010. № 106.
[4] Гусейнова Д. Дегуманизация гуманитариев // Новое литературное обозрение. 2010. № 106.
[5] Ильенков Э. В. Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале» Маркса. М., 1960.
[6] Ильенков Э. В. Диалектическая логика. М., 1984.
[7] Липовецкий М. Тексты и люди, или оправдания литведа // Новое литературное обозрение. 2010. № 106.
[8] Лотман Ю. М. Статьи по типологии культуры. Материалы к курсу теории литературы. Вып. 1. Тарту, 1970.
[9] Платт К. М. Ф. Зачем изучать антропологию?
Взгляд гуманитария: вместо манифеста // Новое литературное обозрение. 2011.№ 106.
[10] Платт К. М. Ф. В ответ на отзывы // Новое литературное обозрение. 2010. № 106.
[11] Платт К. М. Ф. Turning till we come 'round right // Новое литературное обозрение. 2013. № 122.
[12] Поселягин Н. Антропологический поворот в российских гуманитарных науках // Новое литературное обозрение. 2011. № 113.
[13] Прохорова И. Антропологический поворот: на правах манифеста // Новое литературное обозрение. 2009. № 100.
[14] Ушакин С. «Мы - долгое эхо друг друга»? // Новое литературное обозрение. 2013. № 123.
[15] Henderson A. K. Romanticism and the Painful Pleasures of Modern Life. Cambridge, 2011.
[16] Rajan T., Wright J. M., Romanticism, History, and the Possibilities of Genre. Re-forming Literature 1789-1837. Cambridge, 2006.
