CC BY
22
УДК 81'42
ЯЗЫКОВЫЕ МЕХАНИЗМЫ САМОПРЕЗЕНТАЦИИ СУБЪЕКТА В ЗАКОНОДАТЕЛЬНЫХ ЖАНРАХ ЮРИДИЧЕСКОГО ДИСКУРСА
О.А. Крапивкина1
Национальный исследовательский Иркутский государственный технический университет, 664074, г. Иркутск, ул. Лермонтова, 83.
Описывается развитие языковых механизмов самопрезентации субъекта в пространстве англоязычного и русскоязычного законодательного дискурсов, начиная с периода классического Средневековья и до настоящего времени. Анализируется специфика самопрезентации субъекта в текстах современных конституций. Библиогр. 9 назв.
Ключевые слова: субъект; законодательный дискурс; самопрезентация; экспликация субъекта; маркер субъекта.
LANGUAGE MECHANISMS OF SUBJECT SELF-PRESENTATION IN LEGISLATIVE GENRES OF LEGAL
DISCOURSE
O.A. Krapivkina
National Research Irkutsk State Technical University, 83, Lermontov St., Irkutsk, 664074
The paper describes the development of language mechanisms of subject self-presentation in the space of English and Russian legal discourses, beginning from the period of classical Middle Ages to the present time. The features of subject self-presentation in the texts of modern constitutions are analyzed. 9 sources.
Key words: subject; legislative discourse; self-presentation; explication of the subject; subject marker.
Говорящий субъект получает разное языковое оформление в юридическом дискурсе, а его «я» может быть репрезентировано как эксплицитно, так и имплицитно посредством языковых единиц разных уровней в силу способности субъекта как категории дискурса варьировать от определённого, конкретного до полной бессубъектности.
Языковые механизмы самопрезентации субъекта детерминированы как жанровой принадлежностью дискурса, так и рядом других факторов: условиями правовой культуры и культуры в целом, в которой создаётся текст; хронологической отнесённостью текста; индивидуально-личностными характеристиками субъекта. Более того, даже в границах одного текста можно обнаружить разные варианты самопрезентации субъекта: от открытой экспликации его «я» до полной редукции, деперсонализации высказывания и отсутствия любых знаков, отсылающих к автору.
Объектом рассмотрения настоящей статьи является законодательный дискурс, представленный двумя центральными жанровыми образованиями - законом и конституцией. Законодательный дискурс направлен на регулирование поведения неопределённого круга адресатов. Статусно-индексальное общение в пространстве законодательного дискурса осуществляется на уровне «государство - общество» [7, с. 232-233], при этом государство может быть представлено как коллективным субъектом - сообществом законодателей, так и единоличным - главой государства.
Проследим развитие языковых механизмов самопрезентации субъекта законодательного дискурса, начиная с периода классического Средневековья и до современной нам эпохи.
Особенностью англосаксонских законодательных текстов классического Средневековья являются вы-оказывания, разворачивающиеся при эксплицитном вмешательстве субъекта, реферирующего к себе с помощью я-валентности. Так, в англосаксонских текстах, датированных XII веком, основным маркером субъекта, с помощью которого он позиционировал себя как средоточие абсолютной, ничем и никем не ограниченной власти, было личное местоимение 1-го лица единственного числа. Эта закономерность отмечена, в частности, в следующем фрагменте Хартии вольностей (Charter of Liberties), изданной от имени английского короля Генриха I:
... I have been crowned king of said kingdom; and because the kingdom had been oppressed by unjust exactions, I, through fear of god and the love which I have
toward you all.....
В примере местоимение I реферирует к единичному субъекту, который с его помощью декларирует единоличный характер своей власти, своё верховное положение в государстве, позиционирует себя как лидера, который берёт ответственность за свой народ, демонстрирует свою любовь к нему, исходя из присущей ему функции наставления и осуществления общественного блага.
Уже начиная со второй половины XII века, веду-
1 Крапивкина Ольга Александровна, старший преподаватель кафедры английского языка, тел.: 89642728682, е-mail: [email protected]
Krapivkina Olga, Senior Lecturer of the Department of the English language, tel.: 89642728682, e-mail: [email protected]
щим маркером субъекта-монарха становится не местоимение I, а прономинальная форма множественности:
Neither we nor our bailiffs shall seize any land or rent for any debt, so long as the chattels of the debtor are sufficient to repay the debt... (Magna Carta, 1215 г.).
Как показывает пример, английский король Иоанн репрезентирует себя с помощью формы Pluralis Majestatis, символизирующей божественное происхождение власти монарха, его единение с Богом. Отметим, что употребление Pluralis Majestatis было принято ещё во времена римских императоров, которые говорили о себе nos и требовали, чтобы при обращении к ним употребляли местоимение vos. При этом употребление «множественного числа общественного неравенства» породило ряд аномальных явлений. Так, грамматические неправильности в языке монархов обнаруживались в единственном числе self в составе местоимения ourself, во французском vous-meme [4].
Считается, что форма множественности как маркер монархического субъекта была впервые употреблена в англоязычном дискурсе в документе 1169 г. королем Генрихом II. В основу её употребления была положена теологическая концепция о единстве монарха с Богом, основывающаяся на идее монарха как божьем помазаннике, поскольку, как известно, король рассматривался в Средневековье как сверхъестественное существо, причастное к сакральной власти. «По божественной власти, переданной ему освящением, он - милостью Божьей Христос, Богочеловек. На земной сцене он представляет живой образ Бога» [5, с. 143]. На этот счёт американский историк-медиевист Э. Канторович приводит высказывания анонимного нормандского юриста: «Власть короля есть власть Бога; [она] принадлежит Богу по природе и королю по милости» [5, с. 143]. Таким образом, король есть в то же время и Бог, но по милости, и всё, что он ни делает, он делает не только в качестве человека, но как наделённый милостью Божьей.
Итак, маркируя себя местоимением we, монарх позиционировался как наместник Бога, который не только вершит земные дела, но и является существом сверхъестественным, наделённым властью небесной.
В современном монархическом дискурсе форма Pluralis Majestatis не получила распространения. Высказывается предположение, что причиной тому послужило падение монархии во время Великой французской революции 1787-1789 гг. Страх перед подобными событиями заставил монархов отказаться от языковой формы, выражающей превосходство над подданными, имплицирующей божественный характер королевской власти. Так, Елизавета II в своих тронных речах на церемонии официального открытия новой сессии британского парламента заявляет о себе уже с Я-валентностью. Приведём в качестве примера фрагмент её речи, произнесённой в 2009 г.:
The Duke of Edinburgh and I look forward to our visit to Bermuda and our State Visit to Trinidad and Tobago and to the Commonwealth Heads of Government Meeting in this, the Commonwealth's 60th anniversary year. We
also look forward to receiving the President of South Africa next year. <......>
My Lords and Members of the House of Commons, I pray that the blessing of Almighty God may rest upon your counsels.
Английская королева реферирует к себе, употребляя местоимение I и симулякризованный притяжательный детерминатив my - пустой маркер, который даёт ложную информацию о роли английской королевы в британском парламенте в силу символичности её властных полномочий. Местоимение we, употреблённое Елизаветой II (We also look forward to receiving ....), несёт иную функцию в сравнении с той, которая была характерна для дискурсов её предшественников: оно служит не для демонстрации её единения с Богом (модель "God" +"I"), а обозначает коллективного субъекта "The Duke of Edinburgh" +"I".
Как показал анализ русскоязычных текстов, в российской правовой системе первыми законодательными актами с эксплицитно репрезентированным формой Pluralis Majestatis субъектом стали указы Петра I (см. «Об образовании» 1706 г., «О вотчинах» 1704 г., «О единонаследии» 1714 г. и др.):
Мы, Петр первый, царь и самодержец всероссийский и протчая, и протчая, и протчая. Объявляем сей указ ... (Указ «О единонаследии, 1714 г.).
Посредством формы множественности российский император подчеркивает своё величие, указывая на сакральный характер своей персоны. Помимо местоименного маркера, субъект также репрезентирует себя личным именем, выделяющих его из ряда других субъектов, и автоносемантической номинативной единицей (АНЕ), являющейся обозначением бесчисленного списка его титулов и выполняющей роль индивидуализирующего знака, обозначая его социально-политическую позицию.
Следует отметить, что русскоязычный законодательный дискурс сохранял персонифицированный характер вплоть до свержения монархического правления династии Романовых, что объясняется, как представляется, особенностями политико-правовой системы российского государства, центральным звеном которой всегда являлся император. Именно от него исходили все важные государственно-правовые решения, не требующие чьёго-либо одобрения. Проиллюстрируем сказанное фрагментом акта 1906 г. Николая II:
Божией милостью, Мы, Николай Второй, император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский, и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем всем Нашим верноподданным: волею Нашей призваны были к строительству законодательному люди, избранные от населения.
В примере субъект использует три языковых маркера:
1) индивидуализирует себя именем собственным, выделяющим его из ряда других мы-субъектов и подчеркивающим его уникальность;
2) путём указания на свои титулы, маркирует институциональный аспект своей идентичности;
3) с помощью формы Pluralis Majestatis позиционирует себя как наместника Бога. Реализуя идею Божества, местоимения, относящиеся к Царю-Богопомазаннику (так же, как и к Богу), пишутся с заглавной буквы, добавляя императорской особе весомости, сакральности, позволяя возвыситься над простыми смертными.
С приходом к власти Временного правительства и установления в России республиканской формы правления персонализированного субъекта законодательного дискурса сменяет «безликая маска» законодательного дискурсивного сообщества, которое маркирует себя формой 3-го лица:
Исходя из незыблемого убеждения, что в свободной стране все граждане должны быть равны перед законом ... Временное правительство постановило ... (Постановление Временного правительства «Об отмене вероисповедных и национальных ограничений», 1917 г.).
Имя институционального субъекта в приведённом примере является семантическим содержанием коммуникации, в котором субъект идентифицирует себя с Временным правительством, позиционируя себя как его агента.
В английском законодательном дискурсе расширение диапазона маркеров субъекта происходит приблизительно с XIV в.: к эксплицитным маркерам добавляются средства имплицитной репрезентации субъекта. Причина тому - ограничение власти английского монарха, которое привело к появлению ещё одного жанра юридического дискурса - парламентских статутов. Процедура издания статута предусматривала выработку предложений нижней палаты (билль). Затем билль, одобренный лордами, направлялся на подпись королю. Йорский статус 1322 г. гласил, что все дела, «касающееся положения сеньора нашего, короля и положения государства и народа, должны обсуждаться, получать согласие и приниматься в парламенте нашего господина короля и с согласия прелатов, графов, баронов и общины королевства» [2, с. 66]. Уже в XV в. ни один закон в королевстве не мог быть принят без одобрения палаты общин.
Все эти нововведения не могли не отразиться на характере законодательных текстов, которые, утратив индивидуально-авторские черты, превратились в набор деперсонализированных установлений дискурсивного экспертного сообщества (ДЭС).
Ярким примером подобного коллективного творчества является один из документов эпохи английской Реформации - Sacrament Act (Act against Revilers, and for Receiving in Both Kinds) 1547 г. Для иллюстрации приведём отрывок из данного закона:
The saide blessed Sacrament shoulde be ministred to all Christen people ... Therfore be it enacted by our saide Souvarigne Lorde the King with the consent of the Lordes spirituall and temporall and the Commons in this present parlament assembled and by thauctoritie of the same, that the saide moste blessed sacrament be hereafter commenlie delivered and ministred unto the people ... (Sacrament Act, 1547).
Данный документ представляет собой систематическое изложение догматов англиканского вероисповедания. Акт был утверждён парламентом и подписан королем Эдуардом VI. Тем не менее, деперсонализированные высказывания в форме пассива не позволяют установить подлинного субъекта дискурса. Указание в тексте на субъектов, так или иначе участвовавших в его создании, - короля и членов парламента (enacted by our saide Souvarigne Lorde the King with the cosent of the Lordes spirituall and temporall and the Commons), не даёт однозначного ответа на поставленный У. Эко вопрос «Кто говорит?» [8]. Пассивные конструкции (be ministred, be it enacted, be delivered and ministred) делают содержащиеся в тексте предписания независимыми от чьей-либо субъективной воли и не контролируемыми ею.
Зародившийся американский законодательный дискурс проявил свою специфику маркирования субъекта. Его высказывания разворачиваются не без эксплицитного вмешательства субъекта. Однако языковые знаки, отсылающие к нему, чаще всего представляют собой симулякры, не позволяющие установить истинный источник высказываний. В качестве примера можно привести закон штата Вирджиния о свободе вероисповедания (The Virginia Statute for Religious Freedom), принятый Генеральной ассамблеей штата в 1786 г.:
Whereas, Almighty God hath created the mind free, that all attempts to influence it by temporal punishments... are a departure from the plan of the holy author of our religion <....>. Be it enacted by General Assembly that no man shall be compelled to frequent or support any religious worship, place, or ministry whatsoever, nor shall be enforced, restrained, molested, or burthened in his body or goods, nor shall otherwise suffer on account of his religious opinions or belief <....>. We are free to declare, and do declare that the rights hereby asserted, are of the natural rights of mankind... (The Virginia Statute for Religious Freedom).
Заполненная местоимением we синтаксическая позиция субъекта в приведённом примере (We are free to declare) не позволяет идентифицировать субъекта в силу своей размытости, неопределённости. Форма множественности предположительно отсылает к некоему симулятивному референту - народу, в реальности не участвовавшему в создании данного акта. В силу содержательной пустоты местоимения we, отсутствия стоящего за ним имени, идентифицировать субъекта не представляется возможным. Правила законодательной техники не позволяют репрезентировать и подлинного автора законопроекта - Томаса Джеф-ферсона как субъекта дискурса. Кроме того, согласно принятому в ДЭС правилу, под законом стоят подписи А. Кери, спикера сената, и Б. Харрисона, спикера палаты представителей штата Вирджиния. Возникает правомерный вопрос, к кому же тогда реферирует местоимение we: к населению штата, с которым солида-ризирует Т. Джефферсон как автор текста, или к законодательному органу Вирджинии во главе с Кери и Харрисоном, который принял данный акт?
В силу свойственной законодательному сообществу тенденции позиционировать себя как выразителя воли государства, представляющего ЗАКОН - «Высший Законодатель», стоящий над ним, подчиняющий себе его деятельность, современные законодательные акты также отличает ярко выраженный деперсонализированный характер.
В процессе эволютивной юридизации субъект законодательного дискурса всё больше уходит в импликацию, пользуясь теми грамматическими конструкциями и лексическими единицами, которые устраняют субъективизм и индивидуализм высказываний. Таким образом, наметившись как историческая необходимость в результате перехода к парламентаризму, опущение субъекта превратилось в объективное требование организации законодательного текста, субъект которого должен быть лишь транслятором ЗАКОНА, не допуская экспликации своего «я».
Примером искажённой репрезентации субъекта современного законодательного дискурса являются конструкции с ложным субъектом, место которого занимают лексемы, обозначающие категорию или конкретное название правового акта, часто используемые с предикатами, характерными для одушевлённых лиц: вступает в силу, прекращает своё действие, предусматривает, устанавливает, определяет, регулирует и т.д.:
This Act comes into force at the end of the period of two months beginning with the day on which it is passed (Legislative and Regulatory Reform Act, 2006).
Настоящий Закон устанавливает принципы и определяет основные направления регулирования правовых отношений (проект акона «Об Интернете»).
Подобная персонификация правового акта, представление его как субъекта, а не объекта деятельности приводит к тому, что он воспринимается адресатом как самостоятельно действующее лицо. Это тот случай, когда субъект высказывания стремится «отсутствовать» в дискурсе, «прячется» за подставным синтаксическим субъектом, а акт «говорит» как будто сам за себя, приобретая черты одушевлённости. Создаётся видимость, что источником законодательного дискурса является не человек, а ЗАКОН, который через своих скрипторов - законодательное ДЭС - создает конкретные тексты, через которые говорит с народом.
Установить конкретного субъекта в современном дискурсе закона не представляется возможным, он -одна из «юридических фикций, риторическая фигура», как заметил известный специалист в области английского и германского права П. де Манн [6, с. 325]. Законопроект, чтобы стать законом, проходит несколько стадий: 1) внесение законопроекта в законодательный орган соответствующим субъектом (президентом, депутатом и рядом других лиц); 2) рассмотрение законопроекта членами законодательного ДЭС, обсуждение и внесение в него поправок; 3) принятие закона членами ДЭС; 4) подписание закона президентом (монархом) и его опубликование. Как видим, субъект закона -это некий огромный коллектив, представители которого, каждый на своей стадии, участвуют в создании тек-
ста, внося в него свои изменения, поправки, прежде чем он превратится в источник права. Точно идентифицировать всех субъектов, принимавших участие в создании текста закона, не представляется возможном, поскольку даже на первой стадии законопроект, инициированный к примеру президентом, в действительности создаётся по его поручению экспертами в соответствующей области правового регулирования.
Законодатель, позиционируя себя как репрезентанта ЗАКОНА, пользуется эмоционально нейтральным языком, не допуская индивидуалистского построения высказывания, скрывая свое «я» за бессубъектными пассивными конструкциями:
In the Political Parties, Elections and Referendums Act ... section 145 is amended as follows... (Political Parties and Elections Act, 2009).
Для целей настоящего Закона указанные ниже термины имеют следующее значение (закон «Об авторском праве и смежных правах», 1993 г.).
Страдательный залог традиционно используется в таких смысловых частях закона, как положения об отмене предыдущих правовых актов, положения о поправках и т.п. Опущение субъекта в форме пассива приводит к полной деперсонализации высказывания, позволяя сделать его более убедительным и весомым. Не привязанный к субъекту дискурс получает статус объективного заданного дискурса, что весьма важно с точки зрения правового регулирования общественных отношений. Я-высказывания вызывают гораздо меньше доверия у индивидов, поскольку исходят от себе подобных, в то время как за деперсонализированным пассивом можно усмотреть продукт ЗАКОНА.
Таким образом, можно выделить три главных фактора, детерминирующих деперсонализацию текстов закона:
1) стремление придать высказываниям объективный, эмоционально нейтральный характер, освободить от пристрастности, субъективизма, которые недопустимы в текстах, направленных на регулирование отношений в масштабах целого государства;
2) невозможность установить конкретного субъекта, который бы взял ответственность за содержащиеся в нём высказывания в силу многоэтапного процесса создания текста, в котором участвует множество лиц;
3) следуя природе ЗАКОНА в широком его понимании - как права, извне переданного человеку и приоритетного к человеческим установлениям, - подчеркнуть приоритет ЗАКОНА над индивидом.
Итак, когда Р. Барт говорит о том, что «текст не вынашивается уже автором» [1, с. 388], применительно к тексту закона речь идёт о том, что на стадии его порождения сюда вмешивается ЗАКОН, который, довлея над законодателями, диктуя им свою волю, требующую объективного выражения, становится подлинным субъектом. Роль законодательного сообщества сводится до скрипторской функции. Через скрип-торов ЗАКОН обращается к обществу. Человек в законодательном дискурсе оказывается неспособным «явить себя даже в многообразии ипостасей своих виртуальных идентичностей» [3, с. 108].
Некоторую специфику позиционирования субъекта имеют тексты конституций: наряду с бессубъектными конструкциями, типичными для обычных законов, здесь можно встретить и личные конструкции с заполненной синтаксической позицией субъекта. Эти высказывания сконцентрированы в конституционных преамбулах. Проиллюстрируем сказанное примерами преамбул из конституций США (1) и России (2):
(1) We the People of the United States, in Order to form a more perfect Union, establish Justice, insure domestic Tranquility, provide for the common defence, promote the general Welfare, and secure the Blessings of Liberty to ourselves and our Posterity, do ordain and establish this Constitution for the United States of America (Constitution of the USA).
(2) Мы, многонациональный народ Российской Федерации, соединенные общей судьбой на своей земле, утверждая права и свободы человека, гражданский мир и согласие, <...> принимаем КОНСТИТУЦИЮ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ (Конституция России).
В приведённых фрагментах мы имеем дело с субъектом, репрезентированным местоимением we, мы и его вариативными формами. Это так называемое мы «национальное» / «многонациональное» / «государственное». Предполагается, что форма множественности обозначает весь народ государства, всех его граждан, «по умолчанию» разделяющих его цели, представленных как абсолютно единое и нерасторжимое целое, придерживающихся общих политических принципов и идеологических установок. Однако в силу размытости и неопределённости, отсутствия стоящих за ним конкретных референтов, данный знак имеет симулятивную природу.
Таким образом, конституционные преамбулы -примеры ложной персонализации высказывания. Наличие заполненной синтаксической позиции подлежащего как бы снимает вопрос о субъекте. Тем не менее, кто говорит, остаётся неочевидным.
С одной стороны, само собой разумеется, что все регламентирующие документы государства исходят от тех людей, кому формально «принадлежит» страна. Таким образом, можно говорить, что конституции должны исходить от всего народа. Однако простое
здравое размышление и правовая практика подсказывают, что народ никак не может быть субъектом конституционного дискурса. Более того, если обратиться, например, к истории принятия американской конституции, можно вспомнить, что в то время более половины населения США (женщины, бедняки, рабы, индейцы) не имели избирательных прав и, следовательно, права выбирать делегатов на Конституционный Конвент в Филадельфии. Соответственно we в конституционной преамбуле если и репрезентирует народ, то лишь его малую часть, элиту американского общества того времени.
Если рассматривать в качестве субъекта данных высказываний законодательное дискурсивное сообщество, то даже авторство «отцов» американской Конституции не является безусловным. Как показывают протоколы Конституционного Конвента США, «каждая статья, раздел, каждое предложение, и даже отдельные слова текста явились результатом бурных дебатов и бесконечных компромиссов» [9, с. 224], и лишь немногие из «отцов-основателей» остались довольны окончательной редакцией Конституции.
Установление подлинного субъекта конституционных высказываний - задача более чем трудная. А ссылка на народ как субъект конституционного дискурса, носителя власти является типичным для демократов вариантом позиционирования. Таким образом, можно заключить лишь одно: конституции исходят от некого субъекта Х, который скрывается за нереферентно употреблённой формой множественности, представляющей собой пустой знак.
Итак, на протяжении веков субъект законодательного дискурса использовал целый диапазон языковых механизмов самопрезентации: личное местоимение я, позволяющее позиционировать себя как субъекта свободной воли, несущее личную ответсвенность за высказываемое; местоимение мы, позиционирующее субъекта как наместника Бога на Земле, либо симуля-тивно реферирующее к народу как к источнику дискурса; неместоименная форма 3-го лица, служащая механизмом идентификации субъекта с дискурсивным сообществом, с которым он себя соотносит; пассивные конструкции с редуцированным субъектом, объективирующие дискурс.
1. Барт Р. Смерть автора // Избранные работы: Семиотика: Поэтика / пер. с фр.; сост., общ. ред. и вступ. ст. Г.К. Косико-ва. М.: Прогресс, 1989. С. 384-391.
2. Гунтова Е.В. Английское государство в Х1У-ХУ вв. // Средние века. Вып. 50. М., 1987.
3. Деррида Ж. Голос и феномен и другие работы по теории знака Гуссерля / пер. с фр. С. Г. Калининой и Н. В. Суслова; Серия ¿аШапшт. СПб.: Алетейя, 1999.
4. Есперсен О. Философия грамматики / пер. с англ. М.: Эди-ториал УРСС, 2004.
5. Лучицкая С.И. Два тела короля. Очерк политической теологии Средневековья // История ментальностей, историческая антропология: Зарубеж. исслед. в обзорах и рефератах
ский список
/ Институт всеобщей истории РАН; Российский государственный гуманитарный университет (РГГУ) / сост. Е.М. Ми-хина. М., 1996. С. 142-154.
6. Манн де П. Аллегории чтения: Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста / пер. с англ., примеч., послесл. С. Никитина. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 1999.
7. Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса. М.: Гно-зис, 2004.
8. Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. СПб.: Петрополис, 1998.
9. Barber S. A. Welfare and the Constitution. Princeton, New Jersey: Princeton University Press, 2004.
УДК 316.356.2
ФУНКЦИОНАЛИСТСКИЙ ПОДХОД К ИССЛЕДОВАНИЮ ИНСТИТУТА СЕМЬИ Н.В. Лысенко1
Национальный исследовательский Иркутский государственный технический университет, 664074, г. Иркутск, ул. Лермонтова, 83.
Изучены проблемы института семьи в условиях развития современного российского общества. Рассмотрен функционалистский подход к исследованию института семьи. Дана подробная характеристика функциям семьи. Выявлены основные проблемы функционирования института семьи. Библиогр. 8 назв.
Ключевые слова: институт семьи; семья; функции; структура; функционализм; социализация.
FUNCTIONALISTIC APPROACH TO THE RESEARCH OF THE INSTITUTE OF FAMILY N.V. Lysenko
National Research Irkutsk State Technical University, 83, Lermontov St., Irkutsk, 664074
The problems of the institute of family under the conditions of contemporary Russian society development are studied. The functionalistic approach to the study of the institute of family is examined. A detailed characteristic of the functions of the family is given. The basic problems in the functioning of the institute of family are revealed. 8 sources.
Key words: institute of family; family; functions; structure; functionalism; socialization.
Социальная модернизация в России принесла с собой коренные изменения содержания социальных связей и отношений в обществе, привела к трансформации устоявшихся общественных институтов и структур. Институциональная дестабилизация является характерной чертой современного состояния и тенденций развития семьи. Она вызвала острые дискуссии о её жизнестойкости, которые достаточно амбивалентны и варьируются от тезисов о кризисе и даже возможности деградации института семьи до рассмотрения данных процессов как неотъемлемого атрибута современных семейно-брачных основ взаимодействия. В настоящее время под влиянием комплекса экзогенных и эндогенных факторов в нашей стране отчётливо проявляет себя дезорганизация семейных ролей, нарушение традиционных функций семьи, модификация прежней системы семейных ценностей [2].
Наиболее актуальные вопросы, возникающие на фоне указанных тенденций, сводятся к поиску причин снижения стабильности семьи как социального института и малой социальной группы. С одной стороны, демократизация общественной жизни повлекла за собой смену патриархальных устоев эгалитарными, гуманизацию внутрисемейных отношений и изменение ролевых стереотипов. Данные процессы оцениваются как прогрессивная эволюция, которая неизбежна под влиянием объективных факторов. В этом случае снижение стабильности российской семьи является следствием её адаптации к новым социокультурным условиям, так как она в своём развитии включена в этот общемировой процесс.
С другой стороны, кризис семьи как социального института представляет собой условие, в котором происходит её модернизация. Иными словами, институциональная деградация выступает в качестве пер-
вопричины снижения стабильности российских семей. Одним из главных факторов видоизменения семьи является невыполнение ею функций по отношению к обществу, которые достаточно полно рассмотрены в традиции марксизма, в частности, в советской социологии семьи, где на первое место ставится репродуктивная функция. В этой системе отсчёта семья, где есть ребенок или взрослый с инвалидностью, будет считаться дисфункциональной для общества и нефункциональной для индивида, поскольку забота об инвалидах должна быть передана другому институту, чтобы семья вновь могла сконцентрироваться на социализации «нормальных» членов общества и на общественно-полезном труде. Такой подход сегодня уходит как из области социологии, так и из социальной политики.
В настоящее время происходит постепенная утрата семейного приоритета в трансляции духовного и культурного потенциала социума, так как снижение стабильности семьи определяет её кризис как ведущего субъекта социализации. Основные показатели данных тенденций проявляются в стремлении передать и возложить ответственность за реализацию воспитательной функции другим социальным институтам на фоне резкого возрастания их социализирующей роли, в феминизации функциональных родительских ролей, уменьшении значения семейного воспитания в обществе и понижении его эффективности. Дисбаланс духовного воспроизводства общества находит своё выражение в интенсификации конфликтности отношений и автономизации поколений, в деморализации и девиации молодёжи, в возрастании ценностно-духовного вакуума российского общества и уменьшении его духовного и культурного потенциала.
Структура и функции каждой семьи видоизменя-
1Лысенко Наталья Владимировна, аспирант, тел.: 89086478714, e-mail: [email protected] Lysenko Natalia, Postgraduate, tel.: 89086478714, e-mail: [email protected]
