CC BY
34
6. Государственный архив Забайкальского края (ГАЗК). Ф. 6674. О. 1. Д. 151 (из постановления заседания бюро Читинского промышленного обкома КПСС «Об опыте Катангарского лесопромышленного комбината по организации технического всеобуча»).
7. ГАЗК. Ф. П-37. О. 32. Д. 45 (Отчет комитета ВЛКСМ Читинского государственного педагогического института им. Н.Г. Чернышевского).
8. ГАЗК. Ф. П-37. О. 33. Д. 29 (Справка о движении наставничества на Читинской ГРЭС).
9. ГАЗК. Ф. П-37. О. 36. Д. 38 (Информация секретаря Читинского обкома ВЛКСМ В. Почекунина о трудоустройстве выпускников).
10. Государственный архив новейшей истории Иркутской области (ГАНИИО). Ф. 185. О. 14. Д. 4 (О работе комсомольской организации Иркутского химкомбината № 1 с молодыми рабочими).
11. ГАНИИО. Ф. 185. О. 14. Д. 44 (О работе комсомольской организации Бирюсинского гидролизного завода по повышению общеобразовательного уровня работающей молодежи).
12. ГАНИИО. Ф. 185. О. 16. Д. 51 (О работе Тайшетского ГК ВЛКСМ по повышению образовательного уровня работающей молодежи).
13. ГАНИИО. Ф. 185. О. 18. Д. 48 (Информация Иркутского обкома ВЛКСМ о проведении областного профессионального конкурса на звание «Мастер - золотые руки»).
14. ГАНИИО. Ф. 185. О.18. Д. 49 (Информация Иркутского обкома ВЛКСМ о соревнованиях на звание «Лучший наставник», проведении недели молодого рабочего и наставника).
15. ГАНИИО. Ф. 185. О.18. Д. 96 (Из информации Усть-Илимского горкома ВЛКСМ о повышении квалификации и
закреплении молодежи на стройках г. Усть-Илимска).
16. Государственный архив Республики Бурятии (ГАРБ). Ф. П-36. О. 3. Д. 56 (Из заседания бюро Бурятского обком ВЛКСМ «О дальнейшем улучшении организации вечернего и заочного обучения молодежи, занятой в народном хозяйстве»).
17. ГАРБ. Ф. П-36. О 7. Д. 32 (Из информации Бурятского обкома ВЛКСМ в ЦК ВЛКСМ о победителях конкурсов профессионального мастерства).
18. ГАРБ. Ф. П-36. О. 9. Д. 7 (Постановление Бурятского бюро обкома ВЛКСМ о награждении значком ЦК ВЛКСМ «Наставник молодых»).
19. ГАРБ. Ф. П-36. О. 11. Д. 8 (Об организации общеобразовательной, политической и экономической учебы комсомольцев и молодежи в Прибайкальской районной комсомольской организации).
20. ГАРБ. Ф. П-36. О. 12. Д. 82 (О работе Железнодорожного райкома ВЛКСМ по развитию движения наставничества).
21. ГАРБ. Ф. П-36. О. 16. Д. 76 (Из справки о работе Всесоюзных ударных комсомольских отрядов, прибывших на строительство Бурятского участка БАМ после XVIII съезда ВЛКСМ).
22. Российский государственный архив социально-политической истории. Ф. М-1. О. 35. Д. 149 (Отчет отдела рабочей молодежи ЦК ВЛКСМ).
23. Знания - работающей молодежи // Восточно-Сибирская правда. 1969. 5 февраля. С. 1.
24. Награды ЦК ВЛКСМ. М.: Молодая гвардия, 1976. 58 с.
25. О мероприятиях по улучшению подготовки и повышению квалификации рабочих непосредственно на производстве: постановл. Совета министров СССР от 22.03.1968 г. // Справочник партийного работника. М.: Политиздат, 1969. 496 с.
УДК 81'42
К ВОПРОСУ О ЖАНРОВОЙ ОБУСЛОВЛЕННОСТИ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ СУБЪЕКТА В ЮРИДИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ
© О.А. Крапивкина1
Иркутский государственный технический университет, 664074, Россия, г. Иркутск, ул. Лермонтова, 83.
Рассматривается проблема исчезновения субъекта из юридического дискурса в свете постмодернистской концепции о смерти субъекта. Анализируются факторы убывания субъекта применительно к различным жанрам юридического дискурса в диахронической перспективе, проводится их сопоставление с факторами деперсонализации дискурса постмодерна. Библиогр. 11 назв.
Ключевые слова: дискурс; постмодернизм; субъект; жанр; деперсонализация.
TO GENRE-DETERMINED REPRESENTATION OF THE SUBJECT IN LEGAL DISCOURSE O.A. Krapivkina
Irkutsk State Technical University, 83 Lermontov St., Irkutsk, 664074, Russia.
The article addresses to the issue of disappearance of the subject in legal discourse in the light of the postmodern theory proclaiming the death of the subject. In diachrony it analyzes the factors of subject's depers onalization as applied to different legal genres and compares them with the factors of postmodern discourse depersonalization. 11 sources.
Key words: discourse; postmodernism; subject; genre; depersonalization.
1Крапивкина Ольга Александровна, кандидат филологических наук, доцент кафедры иностранных языков № 2 для технических специальностей, тел.: 89041317565, e-mail: [email protected]
Krapivkina Olga, Candidate of Philology, Associate Professor of the Department of Foreign Languages no.2 for Technical Specialities, tel.: 89041317565, e-mail: [email protected]
Юридический дискурс представляет собой сложное многомерное образование, составные элементы которого (речевые жанры) образуют сеть множественных пересечений по ряду оснований. В рамках настоящего исследования предлагается дифференциация юридического дискурса исходя из типичного для современного социального знания и для всех современных обществ разделения мира на публичную и приватную сферы. В последней функционирует дискурс с одноименным названием, в публичной сфере - законодательный и судебный дискурсы. Таким образом, на одном полюсе юридического дискурса представлена правовая коммуникация в сфере публичных отношений (законодательная и судебная деятельность) с участием государства и его органов, на другом - правовая коммуникация в сфере личных (гражданских) отношений с участием отдельных индивидуумов.
Жанровое пространство юридического дискурса было сформировано в результате многовековой правовой практики. К центральным жанрам законодательного дискурса следует отнести закон и конституцию. Ядро судебного дискурса составляет, на наш взгляд, судебное решение, которое, как зеркало, отражает выводы, полученные на предшествующих стадиях судебного разбирательства. Приватный юридический дискурс вербально выражается в текстах договоров, завещаний, доверенностей, то есть жанров, имеющих волеизъявительную природу.
В связи с неоднородностью жанровых образований, включенных в юридический дискурс, обусловленной как характером субъектно-адресатных отношений, так и коммуникативными интенциями, присущими жанру, степень проявления тех или иных свойств у них значительным образом варьируется. В частности, неоднозначным образом проявляется являющееся предметом рассмотрения настоящей статьи свойство деперсонализации - стирания индивидуальных характеристик субъекта, типичное для юридического дискурса в целом.
Вопрос об исчезновении субъекта из дискурса был поставлен в рамках постмодернизма, одного из философских направлений XX века, основные теоретические постулаты которого связаны с критикой и переосмыслением классических представлений о субъекте и субъективности. С точки зрения постмодернизма само использование термина субъект - не более чем дань классической философской традиции. Как пишет М. Фуко, так называемый анализ субъекта на деле есть анализ «условий, при которых возможно выполнение неким индивидом функции субъекта. И следовало бы еще уточнить, в каком поле субъект является субъектом и субъектом чего: дискурса, желания, экономического процесса и так далее. Абсолютного субъекта не существует» [9, с. 7]. «Смерть субъекта» воплощается не только в стирании всех его индивидуальных характеристик, но и представляет собой полное освобождение текста от власти автора и полное освобождение автора от ответственности за свое произведение. Она фактически является особым приемом самоустранения (самоликвидации), который используется самим же автором в целях создания собственного
имиджа и закрепления значимости своего имени. «Всевозможными уловками ... пишущий субъект ... запутывает все следы, все знаки своей особой индивидуальности...» [9, с. 14].
Р. Барт специфицировал термин «смерть субъекта» применительно к тексту: «что касается Текста, то в нем нет записи об Отцовстве» [2, с. 388]. Р. Барт подчеркивает, что с удалением автора преображается весь современный текст, который теперь создается и читается так, что автор на всех его уровнях устраняется. «Текст становится самодостаточным, - пишет Р. Барт, - ему не мешает отсутствие адресанта, следа, оставленного им, он отрывается от своего отправителя и продолжает воздействовать по ту сторону его жизни». По оценке Р. Барта, современная лингвистика показала, что «высказывание... превосходно совершается само собой, так что нет нужды наполнять его личностным содержанием говорящих. <...> Присвоить тексту Автора - это значит ... застопорить текст, наделить его окончательным значением, замкнуть письмо» [2, с. 389]. В рамках данного подхода на смену понятию «автор» постмодернистская философия выдвигает понятие скриптора, снимающее претензии субъекта на статус производителя или хотя бы детерминанты текста.
Итак, в эпоху постмодерна был создан новый тип безликого носителя информации, противоположный лицу говорящему, производящему свои действия здесь и сейчас, несущему личную ответственность за них. Это, по словам Ж. Делёза, - «безличное ... поле, не имеющее формы синтетического сознания личности или субъективной самотождественности» [цит. по 5, с. 112].
Целесообразно обратить внимание на тот факт, что исчезновение субъекта из юридического дискурса датировано гораздо более ранним периодом и детерминировано факторами иного порядка, исходя из анализа истории становления юридического дискурса. Причины отсутствия субъекта в юридическом дискурсе в его традиционном классическом понимании уходят корнями в далекое прошлое и значительно отличаются от тех причин, которыми М. Фуко, Ж. Бодрийяр, Р. Барт и другие представители постмодернизма пытались объяснить деперсонализацию дискурса постмодерна. Более того, тенденция отчуждения субъекта наблюдается далеко не во всех жанрах юридического дискурса, а там, где она имеет место, характеризуется разной степенью субъектной репрезентации.
На основании проанализированных источников права о деперсонализации законодательного дискурса можно говорить, начиная с XIII века. В более ранний исторический период эксплицитный субъект является, как было установлено, неотъемлемой характеристикой законодательных текстов. Подтверждением этому может служить Хартия Вольностей (Charter of Liberties), датируемая 1100 годом, автором которой считают короля Генриха I. Приведем в качестве примера фрагмент Хартии, переведенный на современный английский язык:
I, Henry, by the grace of God having been crowned the King of England, shall not take or sell any property
from a Church upon the death of a bishop or abbot, until a successor has been named to that Church property. I shall end all the oppressive practices which have been an evil presence in England. Any baron or earl who wishes to betroth his daughter or other women kinsfolk in marriage should consult me first, but [will not stand in the way of any prudent marriage. Any widow who wishes to remarry should consult with me, but I shall abide by the wishes of her close relatives, the other barons and earls. I will not allow her to marry one of my enemies. Any wife of my barons, who becomes a widow shall not be denied her dowry (Charter of Liberties, 1100).
Используемые здесь лексико-грамматические средства - дейктическое местоимение I, имя собственное Henry, местоимения me и my - указывают на персонализацию высказываний.
Однако вследствие ряда исторических событий законодательный дискурс начинает постепенно склоняться к децентрации субъекта. В 1215 г под давлением восставших баронов король Иоанн Безземельный подписывает грамоту, получившую название «Великая хартия вольностей», ограничивавшую власть монарха в Англии. В результате в Англии появляются такие правовые акты, как парламентские статуты. Процедура издания статута предусматривала выработку предложений нижней палаты (билль). Затем билль, одобренный лордами, направлялся на подпись королю. Йорский статус 1322 г. гласил, что все дела, «касающееся положения сеньора нашего, короля... и ... положения государства и народа, должны обсуждаться, получать согласие и приниматься в парламенте нашего господина короля и с согласия прелатов, графов, баронов и общины королевства» [цит. по: 3, с. 66]. Уже в XV веке ни один закон в королевстве не мог быть принят без одобрения палаты общин.
Все эти нововведения не могли не отразиться на характере центрального жанра законодательного дискурса - статута, который, утратив индивидуально-авторские черты, превратился в набор обезличенных установлений, потеряв при этом «человеческое лицо». Ярким примером подобного коллективного творчества является один из документов эпохи Английской Реформации - Sacrament Act (полное название Act against Revilers and for Receiving in Both Kinds) 1547 года. Рассмотрим отрывок из данного закона:
The saide blessed Sacrament shoulde be ministred to all Christen people under bothe the kyndes of Breade and Wyne, under the forme of breade onelie; And also it is more agreable to the first Institucion of Christe and to thusage of Thapostells and the primative churche that the people being present shoulde receive the same with the preist that the Priest should receive it alone; Therfore be it enacted by our saide Souvarigne Lorde the King with the consent of the Lordes spirituall and temporall and the Commons in this present parlament assembled and by thauctoritie of the same, that the saide moste blessed sacrament be hereafter commenlie delivered and ministred unto the people, within this Churche of Englande and Irelande and other the Kings Dominions, under bothe the Kyndes, that is to saie of breade and wyne, excepte necessitie otherwise require... (Act against Revilers and
for Receiving in Both Kinds, 1547).
Данный документ представляет собой систематическое изложение догматов англиканского вероисповедания, утвержденный парламентом и подписанный королем Эдуардом VI. Однако вопрос о его авторстве остается открытым. Указание в его тексте на субъекты, тем или иным образом участвующие в создании данного статута - короля и членов парламента (enacted by our saide Souvarigne Lorde the King with the cosent of the Lordes spirituall and temporall and the Commons), не позволяет однозначного ответить на вопрос: кто говорит. Пассивные конструкции (be ministred, be it enacted, be delivered and ministred) делают содержащиеся в тексте предписания независимыми от чьей-либо субъективной воли и не контролируемы ею. Рассматриваемые языковые конструкции не только не проявляют признаков утраты продуктивности в дальнейшем в законодательном дискурсе, но, напротив, продолжают развиваться, постепенно вытесняя из законодательных текстов личные предложения.
Так, примером децентрации субъекта в законодательном дискурсе является Закон о свободе вероисповедания США 1786 года (The Virginia Statute for Religious Freedom). Данный закон в его первоначальном варианте был написан Томасом Джефферсоном, но генеральная ассамблея штата Вирджиния приняла его, исключив из оригинального текста ряд важных положений. Приведем фрагменты текста закона:
Whereas, Almighty God hath created the mind free, (and manifested his supreme will that free it shall remain by making it altogether insusceptible of restraint) that all attempts to influence it by temporal punishments... are a departure from the plan of the holy author of our religion <....>. Be it enacted by General Assembly that no man shall be compelled to frequent or support any religious worship, place, or ministry whatsoever, nor shall be enforced, restrained, molested, or burthened in his body or goods, nor shall otherwise suffer on account of his religious opinions or belief <....>. We are free to declare, and do declare that the rights hereby asserted, are of the natural rights of mankind...<....> (The Virginia Statute for Religious Freedom, 1786).
Высказывания, заключенные в круглые скобки, составляют часть оригинального текста, написанного Т. Джефферсоном. Внесенные изменения искажают произведение автора, что не позволяет говорить об абсолютном характере авторства Джефферсона в отношении данного закона. Более того, под законом стоят подписи Арчибальда Кери, спикера сената, и Бенджамина Харрисона, спикера палаты представителей штата Вирджиния. Возникает правомерный вопрос: кто субъект этого дискурса - Томас Джефферсон, написавший оригинальный текст закона, Генеральная ассамблея, одобрившая его, или А. Кери и Б. Харри-сон, подписи которых стоят под текстом? Языковые характеристики дискурса также не позволяют установить субъект данного дискурса. Несмотря на заполненную синтаксическую позицию субъекта в ряде высказываний, субъект не очевиден. Употребляемые в тексте личные местоимения we, our отсылают нас к некоему коллективному субъекту, идентифицировать
которого не представляется возможным в силу отсутствия стоящего за ним имени.
Деперсонализация становится характерной чертой и еще одного жанра законодательного дискурса - конституций, тексты которых наполнены главным образом бессубъектными конструкциями. Что касается конституционных преамбул, то хотя они и представляют собой высказывания с заполненной синтаксической позицией субъекта, их следует отнести, как нам представляется, к дискурсу с референтно размытым субъектом. В качестве примера приведем преамбулу Конституции США:
We the People of the United States, in Order to form a more perfect Union, establish Justice, insure domestic Tranquility, provide for the common defence, promote the general Welfare, and secure the Blessings of Liberty to ourselves and our Posterity, do ordain and establish this Constitution for the United States of America (Constitution of the USA ).
Преамбула Конституции США, как и преамбулы других конституций - один из примеров ложной персонификации субъекта. Наличие заполненной синтаксической позиции субъекта действия как бы снимает вопрос об авторстве Конституции. Тем не менее, ответ на вопрос: кто говорит, остается без ответа. Простое здравое размышление и правовая практика подсказывают, что народ никак не мог быть автором Конституции. Даже авторство «отцов-основателей» не является безусловным. Как показывают протоколы Конституционного Конвента, каждая статья, раздел, каждое предложение и даже отдельное слово текста Конституции явились результатом их бурных дебатов и бесконечных компромиссов. И, исходя из данных дневников, воспоминаний и писем «отцов-основателей», лишь немногие остались довольны окончательной редакцией Конституции. Таким образом, установление точного авторства американской конституции - задача более чем трудная. Упоминание народа в качестве субъекта конституционного дискурса не только не указывает на реальные субъекты, но и является своего рода политическим ходом, характерным для демократической системы.
В процессе эволютивной юридизации законодательных текстов происходит все больший их отход от субъекта дискурса [4, с. 77]. Наметившись как историческая необходимость в результате перехода к парламентаризму, опущение субъекта превратилось в объективное требование организации текста. Правовая система стремится к тому, чтобы ее предписания были в максимальной степени объективными, что достигается благодаря изложению их в виде пассивных и безличных конструкций. Пассивизация создает впечатление отчуждения от процесса порождения юридического дискурса, не чуждого ошибок индивида [11, с. 74-75]. Безличные конструкции (Any person who does X shall be guilty of a misdemeanor) делают закон в высшей степени беспристрастным. Хотя, справедливости ради, следует заметить, что подобные огульные обобщения менее эффективны, чем предупреждения типа «If you do the following, I will throw you into prison».
Необходимо отметить, что подобная неопреде-
ленность, размытость в отношении субъекта дискурса присуща юридическому языку в целом. Поскольку закон - это продукт дискуссий и компромиссов, не всегда в процессе его создания удается устранить все противоречия; нивелировать возникшие разногласия помогает язык, а именно размытые очертания его формулировок.
Однако нельзя полностью отказаться от понятия субъекта применительно к законодательному дискурсу. Его существование детерминировано сущностью закона в широком его понимании как права, переданного человеку извне и приоритетного к человеческим установлениям. Закон - владыка над правителями, а они -его рабы», - писал Платон в диалоге «Законы». Правители, даже лучшие, подвержены чувствам и аффектам, закон же - «уравновешенный разум <... > Закон должен властвовать над всем» [1]. Он есть человеческий разум, поскольку управляет всеми народами земли, а политические и гражданские законы каждого народа должны быть не более как частными случаями приложения этого разума [7].
И когда Р. Барт говорит о том, что текст уже не вынашивается автором, применительно к тексту закона, как нам кажется, речь идет о том, что на стадии его порождения сюда вмешивается НЕЧТО, которое, диктуя что-то свое, становится истинным субъектом. Это НЕЧТО и есть, на наш взгляд, Закон как человеческий разум, как Абсолютный Дух.
Принцип верховенства закона сводит роль законодателя как субъекта дискурса в традиционном понимании до скрипторской функции. Через скрипторов закон обращается к человеку. Поэтому скрипторы, добиваясь абсолютности и объективности Духа Закона, прибегают к помощи тех языковых средств, которые их обеспечивают.
В силу вышесказанного мы вправе заключить, что субъект законодательного дискурса не может рассматриваться как опустошенная категория, он присутствует в дискурсе, вплетается в его структуру, находит себе скрипторов, которым диктует волю, требующую объективного выражения.
Несколько иначе обстоит дело с репрезентацией субъекта в жанрах судебного дискурса. Так, применительно к судебному решению существует негласное ограничение на заполнение той или иной валентности местоимением первого лица единственного числа. В частности, для репрезентации автора в судебном решении употребляются формы множественного числа вместо единственного или формы третьего лица вместо первого в целях создания эффекта объективности, авторитетности и, как следствие, легитимности судебного акта. Данная тенденция наблюдается как в современном судебном дискурсе, так и в дискурсе прошлых столетий. Приведем в качестве примера фрагменты из судебного решения Верховного Суда США 1861 года «Вудз против графства Лоуренс» (1) и Решения европейского суда по правам человека 2008 года по делу «Будаева и другие против России» (2):
1) We observe in respect to the first, second, and third questions that they are not now open questions in this Court. <.....> We deem it only necessary to repeat
what has just been said, that the act indicates no point at which the line of the road should be begun.
2) The Court considers it appropriate that the default interest should be based on the marginal lending rate of the European Central Bank, to which should be added three percentage points (Judgement of ECHR, Case of Budayeva and others vs. Russia, 2008).
Как видно из примеров, в судебном дискурсе XIX века (1) судья репрезентирует себя с помощью местоимения первого лица множественного числа We, в то время как в современном судебном дискурсе (2) наиболее характерным способом репрезентации субъекта является форма третьего лица (должность + 3-е лицо вместо I). Личное местоимение We в текстах судебных решений (We find) напоминает торжественное «мы», используемое по отношению к лицам более высокого ранга, так называемое «royal we», или «plural of majesty», и является, по мнению П. Тирсма, несколько высокопарным [11, с. 68]. Именно поэтому чаще всего в судебных решениях употребляется форма третьего лица (this court finds). Она придает решению объективный и властный характер. У адресата создается впечатление, что за текстом стоит не слабое человеческое существо, а старейший могущественный орган - суд. Категория третьего лица в судебном решении позволяет репрезентировать автора не как простого смертного, а как олицетворение закона и справедливости, создавая тем самым видимость свободы судебного акта от человеческих эмоций и предвзятости.
Итак, запрет на местоимение я в актах суда имеет целью отказ от субъективности в пользу максимальной объективности. В эпоху же постмодерна, где объективная истина отрицается в пользу частной точки зрения, запрет на местоимение первого лица зачастую является стремлением к максимальной личной безответственности за свои речевые действия.
Особый интерес представляет и традиция, получившая распространение среди судей Верховного Суда США, употреблять личное местоимение we, отсылая не к самим себе, а к своим предшественникам. В нижеследующем примере субъект высказывания, обозначенный формой первого лица множественного числа (we concluded 75 years ago), соотносит себя с тем составом суда, который выносил прецедентное решение. Употребление местоимения первого лица множественного числа, по словам П. Тирсмы, подчеркивает преемственность права, добавляя тем самым легитимности правовой системе [11, с. 69].
We conclude today, as we concluded 75 years ago, that the cases authorizing actions of the kind at issue are "too firmly fixed in the punitive and remedial jurisprudence of the country to be now displaced (Tina B. BENNIS, Petitioner, v. MICHIGAN, United States Supreme Court, March 4, 1996).
Что касается жанров приватного юридического дискурса, то в большинстве из них категория персо-нальности получает эксплицитное выражение с помощью разного рода языковых средств. Наиболее яркими примерами являются завещания. Отмечается, что ярко выраженная эгоцентрированность завещания
детерминирована его коммуникативной целью - объявлением воли субъекта о порядке распоряжения принадлежащим ему имуществом после его смерти. Чтобы быть ясной для окружающих воля субъекта должна быть определенным образом объективирована, в том числе и путем конкретизации субъекта волеизъявления. Для того чтобы завещание имело юридические последствия для правовой системы, субъект дискурса должен быть выражен эксплицитно. Вследствие этого оно является насыщенным эксплицитными маркерами субъекта. Позиционируя себя как автора, субъект берет на себя личную ответственность перед адресатом за порождаемый им дискурс. Приведем в качестве примера фрагмент завещания, датированного 2002 годом:
I, Ralph A. Kramden III, a resident of Springfield, Illinois, being of sound mind and memory and at least eighteen years of age, do hereby make, publish and declare this to be my Last Will and Testament, hereby revoking all prior Wills and Codicils at any time heretofore made by me. I am currently married to Alice Kramden who will be referred to herein as "my spouse". I currently have no children. All references to "my children" shall include any biological children born to me after the date of execution of this Last Will or other children legally adopted by me after the date of execution of this Last Will (Last Will and Testament).
Как видно из примера, субъект дискурса эксплицируется с помощью личных местоимений первого лица I, me, притяжательного местоимения my. Кроме того, за дейктическим местоимением I в завещаниях всегда стоит личное имя субъекта (Ralph A. Kramden III), придавая ему абсолютную определенность.
Таким образом, в сфере приватной правовой коммуникации, к которой принадлежат жанры менее высокого статуса (в сравнении с законами или судебными решениями), приближенность их к атрибутам субъективности более очевидна. Это касается взаимодействия рядовых носителей языка между собой (завещания, доверенности) и с официальными органами в разного рода заявлениях, аффидевитах, жалобах, возражениях.
Итак, в рамках юридического дискурса можно выделить следующие формы присутствия субъекта:
• эксплицитно выраженный субъект, который несет личную ответственность за высказанные пропозиции в виде заполненной Я-валентности (завещание, доверенность);
• смягчение, «нюансирование» своей субъектно-сти» [8, с. 7], порождение неявно персонализированного (судебное решение, договор);
• полная децентрация субъекта дискурса, стирание всех индивидуальных характеристик субъекта, полное освобождение текста от его власти (конституция, закон).
Суммируя вышеизложенное, отметим, что «отчуждающее» действие в отношении субъекта в его традиционном понимании в публичном юридическом дискурсе имело место задолго до наступления эпохи постмодерна с ее «пустыми, фиктивными новообразованиями» и детерминировано факторами несколько
иного характера (стремление к максимальной объективности, авторитетности и легитимности юридического документа, подчеркивание преемственности права, стремление избежать громоздкости конструкций текста), отличающимися от тех, которые предлагают тео-
ретики постмодернизма. А жанры приватного юридического дискурса не утратили персонифицированного характера и по сей день.
Статья поступила 20.01.2014 г.
Библиографический список
1. Аристотель. Сочинения. В 4 т. Т. 4. М.: Мысль, 1984.
2. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1994.
3. Гунтова Е.В. Английское государство в XIV-XV вв. В кн. Средние века. М., 1987.
4. Крапивкина О.А. К проблеме деперсонализации законодательного дискурса // Альманах современной науки и образования. 2010. № 2-2. С. 76-79.
5. Лощилина А.Н., Французова Н.П. Философия творчества: монография. М.: ФО, 2002.
6. Мальковская И. А. Знак коммуникации. Дискурсивные матрицы. М.: КомКнига, 2005.
7. Монтескье Ш.Л. О духе законов. М.: Мысль, 1999.
8. Серебренникова Е.Ф. К проблеме моделирования и интерпретации персонализации высказывания // Вестник Иркутского государственного лингвистического университета. 2008. № 1. С. 6-12.
9. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Касталь, 1996.
10. Danet B. Orality, literacy and performativity in anglo-saxon wills // Language and the Law. London and New York: Longman, 1994. P. 100-135.
11. Tiersma P.M. Legal language. Chicago: University of Chicago Press, 1999.
УДК 349.2
ОСОБЕННОСТИ РЕГУЛИРОВАНИЯ ТРУДА ВОДИТЕЛЕЙ АВТОМОБИЛЬНОГО ТРАНСПОРТА
© Е.В. Красноярова1
Иркутский государственный технический университет, 664074, Россия, г. Иркутск, ул. Лермонтова, 83.
Исследованы правовые основы регулирования труда работников автомобильного транспорта, отдельные общие и специальные нормы, особенности регулирования труда водителей. Приведены примеры правоприменительной практики судов, а также Государственной инспекции труда в Иркутской области. На основе анализа законодательства и правоприменительной практики сделан вывод о необходимости совершенствования законодательства о труде водителей, в частности о включении конкретных норм в Трудовой кодекс РФ. Библиогр. 18 назв.
Ключевые слова: особенности правового регулирования труда; работники автомобильного транспорта; право на управление транспортным средством; работа, непосредственно связанная с движением транспортных средств; рабочее время и время отдыха водителей.
REGULATORY CONSIDERATIONS FOR MOTOR TRANSPORT DRIVERS' LABOR E.V. Krasnoyarova
Irkutsk State Technical University, 83 Lermontov St., Irkutsk, 664074, Russia.
The article studies the legal principles of regulating motor transport workers' labor, some general provisions and special rules, features of drivers' labor regulation. It provides the examples of the law enforcement performed by courts and by the State Labor Inspectorate in the Irkutsk region. The analysis of legislation and law enforcement practice allowed to derive a conclusion on the need to improve legislation on drivers labor, in particular, to include the specific legal provisions in the Labor Code of the Russian Federation. 18 sources.
Key words: features of legal regulation of labor; workers of motor transport; driving license; work related to vehicle motion; driving period and rest period.
В «Транспортной стратегии Российской Федерации на период до 2030 года» отмечается, что «транспорт является одной из крупнейших системообразующих отраслей, имеющих тесные связи со всеми элементами экономики и социальной сферы. По мере дальнейшего развития страны, расширения ее внут-
ренних и внешних транспортно-экономических связей, роста объемов производства и повышения уровня жизни населения значение транспорта и его роль как системообразующего фактора будут только возрастать. Уровень конкурентоспособности современной инновационной экономики все в большей степени
1Красноярова Елена Викторовна, кандидат педагогических наук, доцент кафедры гражданско-правовых дисциплин, тел.: (3952) 405865, e-mail: [email protected]
Krasnoyarova Elena, Candidate of Pedagogics, Associate Professor of the Department of Civil and Legal Disciplines, tel.: (3952) 405865, e-mail: [email protected]
