CC BY
102
11. Палажченко, П.Р. Несистематический словарь трудностей, тонкостей и премудростей английского языка в сопоставлении с русским [Текст] / П.Р. Палажченко. - М.: Валент, 1999.
12. Рецкер, Я.И. Теория перевода и переводческая практика. Очерки лингвистической теории перевода [Текст] / Я.И. Рецкер. - М.: Р. Валент, 2007.
13. Сдобников, В.В. Мир за текстом [Текст] / В.В. Сдобников // Актуальные проблемы перевода и пере-водоведения. - Выпуск 2. - Новосибирск: НГЛУ 2008. - С.72-83.
14. Федоров, А.В. Основы общей теории перевода [Текст] / А.В. Федоров. - М.: Высш. шк., 1983.
15. Фуко, М. Археология знания [Текст] / М.Фуко -Киев: Ника-Центр, 1996.
16. Эко, У Шесть прогулок в литературных лесах [Текст] / У Эко; пер. с англ. А. Глебовской. - СПб.: симпозиум, 2007.
17. Эко, У Роль читателя. Исследования по семиотике текста [Текст] / У Эко; пер. с англ. и итал. С.Д. Серебряного. - СПб.: Симпозиум, 2007.
18. Gardner, Н. The Business of Criticism [Текст] / H. Gardner. - Oxford: The Clarendon Press, 1959.
19. http: //www.krugosvet.ru/enc/gumanitarnye_nauki/ filosofiya/GERMENEVTIKA.html]
20. http://luxaur.narod.ru/biblio/2/nauka/2-3.html
21. http://ru.wikipedia.org/wiki/ Герменевтический круг
22. http://www.speleoastronomy.org/fil/2004/07.htm
23. Reddy, M.J. The Conduit Metaphor - A Case of Frame Conflict in Our Language about Language [Текст] /M.J. Reddy// Metaphor and Thought. - Cambridge: Cambridge University Press, 1979. - Р. 284-324.
список источников примеров
1. Nunberg, G. The Years of Talking Dangerously [Текст] / G. Nunberg. - N.Y: PublicAffairs, 2009.
УДК 81’42 ББК 81.432.1
О.А. Крапивкина
о персонифицированном характере современного юридического дискурса
В данной статье рассматривается проблема репрезентации субъекта в современном юридическом дискурсе в свете постмодернистской концепции. Определяются факторы, детерминирующие различную степень персонификации жанров юридического дискурса; выявляются эксплицитные и имплицитные языковые средства представленности говорящего.
Ключевые слова: дискурс; жанр; постмодернизм; субъект; персонификация; деперсонализация
O.A. Krapivkina
on the personified nature of modern legal discourse
This article addresses the issue of subject representation in modern legal discourse through the prism ofpostmodernism theory. We attempt to analyze diachronically the factors of depersonalization with regard to different legal genres. Explicit and implicit language means of subject representation peculiar to central legal genres have been analyzed.
Key words: discourse; postmodernism; subject; genre; personification; depersonalization
Юридический дискурс представляет собой сложное многомерное образование, составные элементы которого (речевые жанры) формируют сеть множественных пересечений по ряду оснований. В рамках настоящего исследования мы предлагаем дифференцировать юридический дискурс, исходя из типичного для современного социального знания и для всех современных обществ разделения мира на публичную и приватную сферы. в послед-
ней функционирует приватный юридический дискурс, в публичной сфере - законодательный и судебный дискурсы. Таким образом, на одном полюсе юридического дискурса представлена правовая коммуникация в сфере публичных отношений (законодательная и судебная деятельность) с участием государства и его органов, на другом полюсе - сфера личных (гражданских) отношений с участием отдельных индивидов.
© Крапивкина O.A., 2010
К центральным жанрам законодательного дискурса мы относим закон и конституцию, ядро судебного дискурса составляет, на наш взгляд, судебное решение как зеркало, отражающее все те выводы, которые были получены на предшествующих стадиях судебного разбирательства. Приватный юридический дискурс вербально выражается в текстах договоров, завещаний, доверенностей, волеизъявительных по своей природе.
в связи с неоднородностью жанровых образований, включенных в юридический дискурс, обусловленной как характером субъектно-адресатных отношений, так и иллокутивными интенциями, присущими жанру, степень проявления тех или иных свойств у них значительным образом варьируется. В частности, неоднозначным образом проявляется в них являющееся предметом рассмотрения настоящей статьи свойство деперсонализации, стирания индивидуальных характеристик субъекта, типичное для институционального дискурса в целом.
Вопрос об исчезновении субъекта из дискурса был поставлен в рамках философского направления XX века - постмодернизма, основные теоретические постулаты которого связаны с критикой и переосмыслением классических представлений о субъекте и субъективности. С точки зрения постмодернизма, само использование термина «субъект»
— не более чем дань классической философской традиции, так называемый анализ субъекта на деле, как пишет М. Фуко, есть анализ «условий, при которых возможно выполнение неким индивидом функции субъекта» [Фуко, 1996, с. 7].
Трактовка «смерти субъекта» воплощается не только в стирании всех его индивидуальных характеристик пишущего субъекта [Фуко, 1996, с. 14], но и представляет собой полное освобождение текста от власти автора и полное освобождение автора от ответственности за свое произведение.
По выражению Р. Барта, который специфицировал термин «смерть субъекта» применительно к тексту, «что касается текста, то в нем нет записи об Отцовстве» [Барт, 1994, с. 388]. «текст становится самодостаточным», - пишет Барт, - «ему не мешает отсутствие адресанта, следа, оставленного им, он отрывается от своего отправителя и продолжает воздей-
ствовать по ту сторону его жизни» [там же]. В рамках данного подхода на смену понятию «автор» постмодернистская философия выдвигает понятие скриптора, снимающее претензии субъекта на статус производителя или хотя бы детерминанты текста.
Итак, в эпоху постмодерна был создан новый тип безликого носителя информации, противоположный лицу говорящему, производящему свои действия здесь и сейчас, несущему личную ответственность за них. Это, как заметил Ж. Делез, - «безличное поле, не имеющее формы синтетического сознания личности или субъективной самотождественности» [Лощилин, 2002, с. 112]. Исчезновение субъекта из дискурса постмодерна является широко признанным фактом, о котором свидетельствуют исследования, проводимые учеными разных направлений и школ.
Целесообразно, на наш взгляд, обратить внимание, на тот факт, что исчезновение субъекта из ряда жанров юридического дискурса датировано гораздо более ранним периодом и детерминировано, исходя из анализа истории становления юридического дискурса, факторами иного порядка.
Факторы отсутствия субъекта в юридическом дискурсе в его традиционном классическом понимании уходят корнями в далекое прошлое и значительно отличаются от тех причин, которыми M. Фуко, Ж. Бодрий-яр, Р Барт и другие представители постмодернизма пытались объяснить деперсонализацию дискурса постмодерна. Более того, тенденция отчуждения субъекта наблюдается далеко не во всех жанрах юридического дискурса-, а там, где она имеет место, характеризуется разной степенью субъектной репрезентации.
Исходя из проанализированных нами источников права, тенденция сокрытия субъекта в законодательном дискурсе наметилась еще в XIII веке. В более ранний исторический период эксплицитный субъект, как было установлено, - неотъемлемая черта законодательных текстов. Подтверждением тому служит Хартия Вольностей (Charter of Liberties), датируемая 1100 годом, автором которой считают короля Генриха I. Приведем в качестве примера фрагмент Хартии, переведенный на современный английский язык:
Вестник иглу, 2010
I, Henry, by the grace of God having been crowned the King of England, shall not take or sell any property. <....> I shall end all the oppressive practices which have been an evil presence in England. Any widow who wishes to remarry should consult with me, but I shall abide by the wishes of her close relatives, the other barons and earls. I will not allow her to marry one of my enemies. Any wife of my barons, who becomes a widow shall not be denied her dowry (Charter of Liberties 1100).
Используемые здесь лексико-грамматические средства: дейктическое местоимение I, имя собственное Henry, местоимения me и my эксплицитно репрезентируют субъекта высказывания.
Однако вследствие ряда исторических событий законодательный дискурс начинает постепенно склоняться к децентрации субъекта. В 1215 году под давлением восставших баронов король Иоанн Безземельный подписывает грамоту, получившую название «Великая хартия вольностей», ограничившую власть монарха в Англии. В результате в Англии появляются такие правовые акты, как парламентские статуты. Процедура издания статута предусматривала выработку предложений нижней палаты (билль). Затем билль, одобренный лордами, направлялся на подпись королю. Йорский статут 1322 года гласил, что все дела, «касающиеся положения сеньора нашего, короля, и положения государства и народа, должны обсуждаться, получать согласие и приниматься в парламенте нашего господина короля и с согласия прелатов, графов, баронов и общины королевства» [Гунтова, 1987, с. 66]. Уже в XV веке ни один закон в королевстве не мог быть принят без одобрения палаты общин.
Все эти нововведения не могли не отразиться на характере центрального жанра законодательного дискурса - закона (статута), который, утратив индивидуально-авторские черты, превратился в набор обезличенных установлений, потеряв при этом «человеческое лицо».
Ярким примером подобного коллективного творчества является один из документов эпохи Английской Реформации - Sacrament Act (полное название - Act against Revilers, andfor Receiving in Both Kinds) 1547 года. Приведем отрывок из данного закона:
The saide blessed Sacrament shoulde be minis-tred to all Christen people under bothe the kyndes of Breade and Wyne, under the forme of breade onelie; And also it is more agreable to the first Institucion of Christe and to thusage of Thapos-tells and the primative churche that the people being present shoulde receive the same with the priest that the Priest should receive it alone; Therfore be it enacted by our saide Souvarigne Lorde the King with the consent of the Lordes spirituall and temporall and the Commons in this presentparlament assembled and by thauctoritie of the same, that the saide moste blessed sacrament be hereafter commenlie delivered and min-istred unto the people (Act against Revilers, and for Receiving in Both Kinds 1547).
Данный документ представляет собой систематическое изложение догматов англиканского вероисповедания, утвержденных парламентом и подписанных королем Эдуардом VI. Однако вопрос об его авторстве, как видно из примера, остается открытым. Указание в его тексте на субъектов, тем или иным образом участвующих в создании данного статута, - короля и членов парламента (enacted by our saide Souvarigne Lorde the King with the consent of the Lordes spirituall and temporall and the Commons), не позволяет однозначно ответить на вопрос, поставленный когда-то У. Эко: «Кто говорит?» [Эко, 1998]. Пассивные конструкции (be ministred, be it enacted, be delivered and ministred) делают содержащиеся в тексте предписания независимыми от чьей-то субъективной воли и не контролируемыми ею.
Неопределенно-личные конструкции не только не проявляют признаков утраты продуктивности в последующих текстах законодательного дискурса, но, напротив, продолжают развиваться, постепенно вытесняя из них личные предложения.
Так, более поздним примером децентрации субъекта в законодательном дискурсе является Закон о свободе вероисповедания в США (The Virginia Statute for Religious Freedom) 1786 года. Данный закон в его первоначальном варианте был написан Томасом Джефферсоном в 1777 году. Генеральная ассамблея штата Вирджиния приняла его в 1786 году, предварительно исключив ряд важных положений из оригинального текста. Приведем фрагменты текста закона:
Whereas, Almighty God hath created the mind free (and manifested his supreme will that free it shall remain by making it altogether insusceptible of restraint) that all attempts to influence it by temporal punishments... are a departure from the plan of the holy author of our religion. <....> Be it enacted by General Assembly that no man shall be compelled to frequent or support any religious worship, place, or ministry whatsoever, nor shall be enforced, restrained, molested, or burthened in his body or goods, nor shall otherwise suffer on account of his religious opinions or belief <....>. We are free to declare, and do declare that the rights hereby asserted, are of the natural rights of mankind (The Virginia Statute for Religious Freedom, 1786).
Высказывания, заключенные в круглые скобки, составляют часть оригинального текста, написанного Т. Джефферсоном. Внесенные изменения искажают произведение автора, что не позволяет говорить об абсолютном характере авторства Джефферсона в отношении данного закона. Более того под законом стоят подписи Арчибальда Кери, спикера сената, и Бенджамина Харрисона, спикера палаты представителей штата Вирджиния. Возникает правомерный вопрос - Кто субъект этого дискурса? - Томас Джефферсон, написавший оригинальный текст закона, Генеральная ассамблея, одобрившая его, или Кери и Харрисон, подписи которых стоят под текстом? Языковые характеристики дискурса также не позволяют установить субъекта. Несмотря на заполненную синтаксическую позицию субъекта в ряде высказываний, он не очевиден. Употребляемые в тексте местоимения we, our отсылают нас к некоему коллективному субъекту, идентифицировать которого не представляется возможным в силу отсутствия стоящего за ним имени.
Деперсонализация становится характерной чертой и еще одного жанра законодательного дискурса - конституций, тексты которых также наполнены бессубъектными конструкциями. Что касается конституционных преамбул, то, хотя они и представляют собой высказывания с заполненной синтаксической позицией субъекта, их следует относить, как нам представляется, к дискурсу с референтно размытым субъектом. В качестве примера приведем преамбулу Конституции США:
We the People of the United States, in Order to form a more perfect Union, establish Justice, insure domestic Tranquility, provide for the common defence, promote the general Welfare, and secure the Blessings of Liberty to ourselves and our Posterity, do ordain and establish this Constitution for the United States of America (Constitution of the USA).
Преамбула Конституции США, как и преамбулы ряда других проанализированных нами конституций (России, Индии, Украины, франции) - один из примеров ложной персонификации субъекта. Наличие заполненной синтаксической позиции субъекта высказывания как бы снимает вопрос об авторстве. Тем не менее, вопрос: «Кто говорит?», остается без ответа. Простое здравое размышление и правовая практика подсказывают, что народ никак не мог быть автором Конституции. Даже авторство «отцов-основателей» американской Конституции не является безусловным. Как показывают протоколы Конституционного Конвента, каждая статья, раздел, каждое предложение и даже отдельное слово текста Конституции явились результатом их бурных дебатов и бесконечных компромиссов. И, исходя из дневников, воспоминаний и писем «отцов-основателей», лишь немногие остались довольны окончательной редакцией Конституции. таким образом, установление точного авторства американской конституции
- задача более чем трудная. Указание народа в качестве субъекта конституционного дискурса не только не указывает на реальных субъектов, но и является своего рода политическим ходом, характерным для демократов.
В процессе эволютивной юридизации законодательных текстов происходит все больший их отход от субъектности. наметившись как историческая необходимость в результате перехода к парламентаризму, опущение субъекта превратилось в объективное требование организации текста. Как пишет Ш. Бал-ли: «Язык официальный резко отличается от общеупотребительной речи и обладает ярко выраженной социальной окраской, он владеет совокупностью речевых фактов, служащих для того, чтобы в точных и безличных формулах выражать обстоятельства, которые накладывает на человека жизнь в обществе, начиная с нотариальных актов и полицейских уло-
жений и кончая статьями кодекса и конституции» [Балли, 1961, с. 274].
Правовая система стремится к тому, чтобы ее предписания были в максимальной степени объективными, что достигается не только с помощью отказа от Я-валентности, но и благодаря изложению правовых норм в виде пассивных и безличных конструкций. Пассивиза-ция создает впечатление отчуждения от процесса порождения юридического дискурса не чуждого, по словам П. Тирсма, ошибок индивида [Tiersma, 1999, с. 74-75]. Безличные конструкции (Any person who does Xshall be guilty of a misdemeanor) делают закон в высшей степени беспристрастным. Хотя, справедливости ради, следует заметить, что подобные огульные обобщения менее эффективны, чем предупреждения типа If you do the following, I will throw you into prison.
Надо отметить, что подобная неопределенность, размытость, в отношении субъекта дискурса присуща юридическому языку в целом. Ведь закон - это продукт дискуссий и компромиссов. Не всегда в процессе его создания удается устранить все противоречия. Нивелировать возникшие разногласия помогает язык, а именно размытые очертания его формулировок.
Однако нельзя полностью отказаться от понятия субъекта применительно к законодательному дискурсу. Его существование детерминировано сущностью закона в широком его понимании как права, извне переданного человеку и приоритетного по отношению к человеческим установлениям. «Закон - владыка над правителями, а они - его рабы», -писал Платон в диалоге «Законы». Правители, даже лучшие, подвержены чувствам и аффектам, закон же - «уравновешенный разум; закон должен властвовать над всем» [Аристотель, 1984, с. 650; Платон, 1972, с. 188189]. Он есть человеческий разум, поскольку управляет всеми народами земли, а политические и гражданские законы должны быть не более как частными случаями приложения этого разума [Монтескьё, 1999].
И когда Р Барт говорит о том, что текст больше не вынашивается автором [Барт, 1994], применительно к тексту закона, как нам кажется, речь идет о том, что на стадии его порождения сюда вмешивается Нечто, которое диктуя что-то свое, становится истинным его
субъектом. Это Нечто и есть, на наш взгляд, Закон как человеческий разум, как Абсолютный Дух.
Принцип верховенства закона сводит роль законодателя как субъекта дискурса в традиционном понимании до скрипторской функции. Через скрипторов закон обращается к человеку. Поэтому скрипторы, добиваясь абсолютности и объективности Духа Закона, прибегают к помощи тех языковых средств, которые их обеспечивают.
В силу вышесказанного мы вправе заключить, что субъект законодательного дискурса не может рассматриваться как опустошенная категория, он присутствует в дискурсе, вплетается в его структуру, находит себе скрипто-ров, которым диктует волю, требующую объективного выражения.
В жанрах судебного дискурса действуют свои правила репрезентации субъекта. Для создания обезличенности изложения судьи используют несколько иные лингвистические приемы. так, для текстов судебных решений существует негласное ограничение на заполнение той или иной валентности местоимением первого лица. А.В. Бондарко подчеркивает, что в семантике персональности существенную роль играют прагматические аспекты, непосредственно касающиеся отношения содержания языковых единиц и высказывания в целом к участнику речевого акта и его условиям [Бондарко, 2002, с. 552]. В частности, для репрезентации автора в судебном решении употребляются формы множественного числа вместо единственного или формы третьего лица вместо первого в целях «очищения» от субъективности, создания эффекта объективности, авторитетности и, как следствие, легитимности судебного акта.
Данная тенденция наблюдается как в современном судебном дискурсе, так и в дискурсе, отстоящем от нас на несколько столетий. Приведем в качестве примера фрагменты из судебного решения Верховного суда сША 1861 года по делу Woods v. Lawrence County и решения европейского суда по правам человека 2008 года по делу Budayeva and others vs. Russia:
(1) We observe in respect to the first, second, and third questions that they are not now open
questions in this Court. < .> We deem it only
necessary to repeat what has just been said, that
the act indicates no point at which the line of the road should be begun.
(2) The Court considers it appropriate that the default interest should be based on the marginal lending rate of the European Central Bank, to which should be added three percentage points (Judgement of ECHR, Case of Budayeva and others vs. Russia 2008).
Как видно из примеров, в судебном дискурсе XIX века (1) судья репрезентирует себя с помощью местоимения первого лица множественного числа We, в то время как в современном судебном дискурсе (2) наиболее характерным способом репрезентации субъекта является форма 3-го лица (должность + 3-е лицо вместо I). Личное местоимение We в текстах судебных решений (We find) напоминает торжественное «мы», используемое по отношению к лицам более высокого ранга, так называемое «royal we» или Pluralis Majestatis, и является, по мнению П. Тирсма, несколько высокопарным [Tiersma, 1999, с. 68]. Именно поэтому чаще всего в судебных решениях употребляется форма 3-го лица. Она придает решению объективный и властный характер. У адресата создается впечатление того, что за текстом стоит не слабое человеческое существо, а древний могущественный орган - суд. Тем самым категория 3-го лица в судебном решении позволяет репрезентировать автора не как простого смертного, а как олицетворение закона и справедливости, создавая видимость свободы судебного акта от человеческих эмоций и предвзятости.
Таким образом, правила судебного дискурса заставляют судью «прятать» собственное «я» ради достижения максимальной объективности. В эпоху же постмодерна, где объективная истина отрицается в пользу частной точки зрения, запрет на местоимение 1-го лица зачастую является стремлением к максимальной личной безответственности за свои речевые действия.
Особый интерес представляет также традиция, получившая распространение среди судей Верховного Суда США, употреблять личное местоимение we, отсылая не к самим себе, а к своим предшественникам. В нижеследующем примере субъект высказывания, обозначенный формой 1-го лица множественного числа (we concluded 75 years ago), соотносит себя с тем составом суда, который выносил
прецедентное решение. Употребление местоимения 1-го лица множественного числа подчеркивает здесь преемственность права, легитимируя тем самым судебный акт в правовой системе [Tiersma, 1999, с. 69].
We conclude today, as we concluded 75 years ago, that the cases authorizing actions of the kind at issue are «too firmly fixed in the punitive and remedial jurisprudence of the country to be now displaced» (Tina B. Bennis, Petitioner, v. Michigan, United States Supreme Court, March 4, 1996).
Что касается жанров приватного юридического дискурса, они в большинстве своем эксплицитно репрезентируют субъекта дискурса с помощью разного рода языковых средств. Наиболее яркими примерами являются завещания (will and testament). Ярко выраженный эгоцентризм завещания детерминирован, прежде всего, его коммуникативной целью - объявлением воли субъекта о порядке распоряжения принадлежащим ему имуществом после его смерти. чтобы быть ясной для окружающих, воля субъекта должна быть определенным образом объективирована, в том числе и путем конкретизации субъекта волеизъявления. Для того чтобы завещание имело юридические последствия для правовой системы, субъект дискурса должен быть выражен эксплицитно. Вследствие этого оно является насыщенным эксплицитными маркерами субъекта. Позиционируя себя как автора, субъект берет на себя тем самым личную ответственность перед адресатом за порождаемый им дискурс.
Репрезентация субъекта завещания представляет интерес в диахроническом плане. Здесь следует отметить, что древние тексты завещаний имели совершенно иную природу. Они служили «постфактумными записями свершившегося события» [Danet, 1994, с. 105]. Сам же завещательный акт совершался устно, в присутствии свидетелей. Именно поэтому письменные документы составлялись от 3-го лица, в прошедшем времени, что отличает их от современных завещаний, перформативных по своей природе. в подтверждение приведем пример из текста древнего завещания из работы D. Whitelock «Anglo-Saxon Wills» [Whitelock, 1930, с. 22-23]:
HER is geswutelod an dis gewrite hu Ælfheah ealdorman his cwidæ gecwæôan hæfô...
Экспликация субъекта посредством Я -валентности стала характерной чертой завещания лишь после того, как оно приобрело черты перформативного дискурса, превратившись из письменного доказательства совершения завещательного акта в сам акт. Приведем в качестве примера фрагмент современного нам завещания:
I, Ralph A. Kramden III, a resident of Springfield, Illinois, being of sound mind and memory and at least eighteen years of age, do hereby make, publish and declare this to be my Last Will and Testament, hereby revoking all prior Wills and Codicils at any time heretofore made by me. I am currently married to Alice Kramden who will be referred to herein as «my spouse». I currently have no children. All references to «my children» shall include any biological children born to me after the date of execution of this Last Will (Last Will and Testament of Ralph A. Kramden 2004).
Как видно из примера, субъект дискурса репрезентируется с помощью личных местоимений первого лица I, me, притяжательного местоимения my. Кроме того, за дейкти-ческим местоимением I в завещаниях всегда стоит личное имя субъекта (Ralph A. Kram-den III), придавая ему абсолютную определенность.
таким образом, в сфере приватной правовой коммуникации, к которой принадлежат жанры менее высокого статуса (в сравнении с законами или судебными решениями), приближенность их к атрибутам субъективности более очевидна. Это касается взаимодействия рядовых носителей языка между собой (завещания, доверенности) и с официальными органами в разного рода заявлениях, аффидевитах, жалобах, возражениях.
Итак, в рамках юридического дискурса можно выделить следующие формы репрезентации субъекта:
• полная децентрация субъекта дискурса, стирание всех его индивидуальных характеристик (законодательный дискурс);
• смягчение личностного проявления за счет определенных лингвистических приемов (судебный дискурс);
• эксплицитно выраженный субъект, который несет личную ответственность за высказанные пропозиции в виде заполненной
Я-валентности (приватный юридический дискурс).
Суммируя вышеизложенное, отметим, что, во-первых, «отчуждающее» действие в отношении субъекта в его традиционном понимании характерно не для всех жанров юридического дискурса (закон, судебное решение); во-вторых, их деперсонализация произошла задолго до наступления эпохи постмодерна с ее «пустыми, фиктивными новообразованиями» и была детерминирована, помимо стремления к снятию ответственности за порождаемый дискурс, и другими факторами (стремлением к максимальной объективности, авторитетности и легитимности юридического документа, подчеркиванием преемственности права), что не позволяет нам провести однозначную параллель между смертью субъекта, провозглашенной постмодернистами, и обезличенным характером юридического дискурса.
Библиографический список
1. Аристотель Сочинения: в 4 т. [Текст] / Под общ. ред. А.И. Доватура. - М.: Мысль, 1984. - Т.4.
2. Балли, Ш. Французская стилистика [Текст] / Ш. Балли. - М.: Изд-во иностр. лит-ры, 1961.
3. Барт, Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика [Текст] / Р. Барт. - М.: Прогресс, 1994.
4. Бондарко, А.В. Теория значения в системе функциональной грамматики (на материале русского языка) [Текст] / А.В. Бондарко. - М.: Языки славянской культуры, 2002.
5. Гунтова, Е.В. Английское государство в 14-15 вв. // Средние века [Текст] / Е.В. Гунтова. - М., 1987. - Вып. 50.
6. Лощилин, А.Н. Философия творчества [Текст]: монография / А.Н. Лощилина, Н.Ф. Французова. - М.: ФО, 2002.
7. Мальковская, И. А. Знак коммуникации. Дискурсивные матрицы [Текст] / И.А. Мальковская. - М.: КомКнига, 2005.
8. Монтескье, Ш.Л. О духе законов [Текст] / Ш.Л. Монтескье. - М.: Мысль, 1999.
9. Платон Собрание сочинений: в 4 т. [Текст] / Платон. - М.: Мысль, 1972. - Т. 3, 4.
10. Серебренникова, Е.Ф. К проблеме моделирования и интерпретации персонализации высказывания [Текст] / Е.Ф. Серебренникова // Вестник ИГЛУ -2008. - №1.
11. Фуко, М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. работы разных лет [Текст]/ М. Фуко. - М.: Касталь, 1996.
12. Эко, У. Отсутствующая структура: Введение в семиологию [Текст] / У Эко. - СПб.: Петрополис, 1998.
13. Danet, B. Orality, Literacy and Performativity in Anglo-Saxon Wills [Text] / B. Danet, B. Bryna // Lan-
guage and the Law. - London and New York: Longman, 1994. - P. 100-135.
14. Tiersma, P.M. Legal Language [Text] / P.M. Tiersma.-Chicago: University of Chicago Press, 1999.
15. Whiteloch, D. Anglo-Saxon Wills [Text] / D. White-lock. - Cambridge: University Press, 2002.
список источников примеров
1. Charter of Liberties [Electronic resource]. - http:// www.britannia.com/historv/docs/charter. html
2. Act against Revilers, and for Receiving in Both Kinds 1547 [Electronic resource]. - http://www.statutelaw. gov.uk/leg
3. The Virginia Statute for Religious Freedom 1786 [Electronic resource]. - http://www.lva.virginia.gov/ lib-edu/education/bor/vsrftext.htm
4. Constitution of the USA [Electronic resource]. - http:// www.usconstitution.net/const.html
5. Judgement of ECHR, Case of Budayeva and others vs. Russia 2008. - http://cmiskp.echr.coe.int
6. Tina B. Bennis, Petitioner, v. Michigan, United States Supreme Court, 1996 [Electronic resource]. - http:// www.law.cornell.edu/supct/html/94-8729.ZO.html
7. Kramden R.A. Last Will and Testament [Electronic resource] / Kramden R.A. Last Will and Testament. -2004. - http://www.madlawsplus.com/legalforms/in-struct/sample-will.pdf
УДК 811.531
ББК 81.2
Е.В. Ли
этнокультурные основания ARGUMENTUM AD MISERICORDIAM в политическом дискурсе
Политики используют argumentum ad misericordiam (аргумент к жалости) как манипуля-тивный прием в ходе предвыборной борьбы. Политическая аргументация в условиях argumentum ad misericordiam приобретает выраженный этнокультурный характер. Для русского политического дискурса характерен аргумент к жалости к Другому, который содержит косвенную угрозу (argumentum ad baculum). Для корейской аргументативной модели более типична апелляция к эмпатии адресата.
Ключевые слова: политический дискурс; аргументация; манипуляция; Другой; эмпатия; этнокультурные ценности
E.V Li
ethnocultural values underpinning ARGUMENTUM AD MISERICORDIAM IN political Discourse
Politicians use аrgumentum ad misericordiam as a manipulation move during election campaigns. In political contexts argumentum ad misericordiam assumes the ethnocultural character. A resulting configuration may include implicit argumentum ad baculum, which is typical of Russian political discourse, while appeal to empathy is common for the Korean argumentative model.
Key words: political discourse; argumentation; manipulation; argumentum ad misericordiam; the Other; argumentum ad baculum, empathy, ethnocultural values
Данная статья посвящена исследованию argumentum ad misericordiam (апелляция к жалости, сочувствию) в аргументативном дискурсе российских и южнокорейских политиков. В традиционной логике и теории аргументации argumentum ad misericordiam относят к ошибкам аргументации, иными словами, считают нарушением правил ведения кри-
тической дискуссии. Что касается политического дискурса, использование argumentum ad misericоrdiam политическими деятелями является намеренным ходом, цель которого -манипуляция народными массами. В связи с этим представляет интерес изучение культурных оснований argumentum ad misericоrdiam в
