CC BY
26
4. Петрова Е.В. Современное забайкальское старообрядчество: Этносоциологический анализ: Учебное пособие. Улан-Удэ: Изд-во БГУ, 2005. 184 с.
5. Костров А. В. Старообрядцы Байкальской Сибири в начале XX в. Иркутск, 2009. 68 с.
6. Национальный архив Республики Бурятия (далее НАРБ). Ф. 478. Оп. 1. Д. 5. Л. 221
7. Долотов А. Церковь и сектантство в Сибири. Новосибирск, 1930. 124 с.
8. НАРБ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 4.
9. НАРБ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 2.
10. НАРБ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 5.
11. Курикалова А.В. Священнослужители Забайкалья. Жизнь и служение исповедника Сергия Думнова, иерея старообрядческой церкви Белокриницкой иерархии. // Материалы IV Международной конференции «Старообрядчество Сибири и Дальнего Востока: местные традиции, русские и зарубежные связи». Владивосток, 2004. С. 157
12. НАРБ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 1.
13. НАРБ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 3.
14. НАРБ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 5 «а».
15. НАРБ. Ф. 1-П. Оп. 1. Т. 1. Д. 1129.
16. ГАЗК. Ф. Р-137. Оп. 1. Д. 54.
17. НАРБ. Ф. Р-248. Оп. 3. Д. 147.
18. НАРБ. Ф. Р-475. Оп. 2. Д. 192.
19. НАРБ. Ф. Р-248. Оп. 3. Д. 153.
20. НАРБ. Ф. Р-475. Оп. 2. Д. 166.
21. НАРБ. Ф. Р-248. Оп. 3. Д. 180.
22. НАРБ. Ф. Р-248. Оп. 3. Д. 181.
23. Попова А.М. Семейские (Забайкальские старообрядцы). Верхнеудинск, 1928. 36 с.
24. Васильева С.В. Изменение общественного статуса се-мейской женщины в 20-е годы XX в. // Материалы IV международной конференции «Старообрядчество Сибири и Дальнего Востока: история и современность, местные традиции, русские и зарубежные связи». Владивосток, 2004. С. 145— 147
25. Долотов А. Старообрядчество в Бурятии. Верхнеудинск, 1931. - 52 с.
26. НАРБ. Ф. 207. Оп. 1. Д. 846.
27. НАРБ. Ф. 1-П. Оп. 1. Т. 1. Д. 1129.
28. НАРБ. Фотофонд. Д. 8934. «I курсы семейских крестьянок при Буробкоме ВКП(б).». Верхнеудинск. 29.03.1928. Фото О. Цан.
УДК 81'42
МЕСТОИМЕННЫЕ МАРКЕРЫ СУБЪЕКТА ВЫСКАЗЫВАНИЯ В ЮРИДИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ О.А.Крапивкина1
Национальный исследовательский Иркутский государственный технический университет, 664074, г. Иркутск, ул. Лермонтова, 83.
Осуществлен анализ местоименных средств эксплицитной репрезентации категории субъекта высказывания в современном юридическом дискурсе. Предложено рассмотрение категории субъекта в контексте полевой концепции А.В. Бондарко и выделение в структуре данной категории ядерной, околоядерной и периферийной зон в зависимости от степени соотнесенности с субъектом высказывания. Библиогр. 21 назв.
Ключевые слова: субъект; юридический дискурс; категория; экспликация субъекта; местоимение.
PRONOUN MARKERS OF THE SUBJECT OF THE UTTERANCE IN THE JURIDICAL DISCOURSE O.A. Krapivkina
National Research Irkutsk State Technical University, 83, Lermontov St., Irkutsk, 664074.
The author performs the analysis of pronominal means of the explicit representation of the category of the subject of the utterance in current juridical discourse. She proposes to consider the category of the subject in the context of the field conception of A.V. Bondarko and distinguish the core, circum-core and peripheral zones in the structure of this category, depending on the degree of correlation with the subject of the utterance. 21 sources.
Key words: subject; juridical discourse; category; explication of the subject; pronoun.
Ведущим признаком субъекта как категории дискурса является его «присвоение» посредством саморепрезентации. Язык предоставляет большое количество вариантов для репрезентации самых разнообразных оттенков видения субъектом своего места в создаваемом им дискурсивном мире.
Каждый дискурс несет в себе определенные антропологические следы, следы присутствия своего индивидуального, творческого, неповторимого «я», которое является конститутивным свойством человека, или, по М. Фуко, «знаки, отсылающие к автору» [20, с.27].
Степень проявления антропологических следов в юридическом дискурсе обусловлена его свойствами -
персональностью или институциональностью, которые, в свою очередь, детерминированы типологическими характеристиками субъекта: либо это субъект-индивидуум, свободный в своем волеизъявлении, либо институциональный субъект, зависимый от другого, то есть дискурсивного экспертного сообщества (ДЭС). Каждый из них имеет свою специфику экспликации в юридическом дискурсе, обусловливая тем самым его разноаспектность.
Одна и та же содержательная категория может выражаться разноуровневыми языковыми средствами - лексическими, морфологическими, синтаксическими, а также комбинированными - лексико-грамматичес-кими. Репрезентационная сфера категории субъекта
1Крапивкина Ольга Александровна, старший преподаватель кафедры английского языка, тел.: 89642728682, e-mail: [email protected]
Krapivkina Olga, Senior lecturer of the chair of the English language, tel.: 89642728682, e-mail: [email protected]
также неоднородна. Субъект получает разное языковое оформление и может быть репрезентирован эксплицитно или имплицитно посредством языковых единиц разных уровней в силу его способности варьировать от определенного, конкретного до полной бес-субъектности.
В настоящей работе категория субъектности соотносится с категорией персональности и рассматривается в аспекте репрезентации субъекта разноуровневыми языковыми средствами. Вслед за А.В. Бондарко отметим, что поле персональности имеет свой центр и периферию [18, с. 6-7]. Для ядра характерна «максимальная концентрация признаков, определяющих качественную специфику данного единства» [1, с. 51], непосредственная соотнесенность с субъектом высказывания, а периферия включает элементы, находящиеся в «дистантной расположенности» к субъекту.
К ядерным средствам репрезентации субъекта дискурса мы относим местоимения 1-го лица единственного числа. Данные языковые средства наиболее эксплицитно представляют субъекта высказывания. Рассмотрим их более подробно.
Личные местоимения традиционно определяются в лингвистике как эгоцентрические слова, относящиеся к прагматической парадигме языка [2, 11, 17]. Однако только местоимение «я» (шифтер 1-го лица) эксплицирует, по словам Л.М. Ковалевой, прототипиче-ского субъекта - субъекта в 1-м лице единственного числа [8, с. 68], субъекта речи, соотносящего все со своей точкой зрения в момент «присваивания» себе языка [13, с. 55], являющегося, по Бенвенисту, наряду с местоимением ты, опорной точкой для проявления субъективности в языке [2].
Содержание семантики местоимения «я» вызывает определенные разногласия среди лингвистов. Так, способность личных местоимений указывать на говорящего субъекта дает некоторым исследователям повод рассматривать их как средство индивидуализации. Например, Ю.С. Степанов [16, с. 165] пишет: «Субъект «Я», очевидно, индивидуализирует; собственно «Я» - это высшая степень индивидуализации, которая может быть достигнута средствами языка». Наличие у личных местоимений индивидуализирующей функции отмечают Е.М.Вольф, В.Фляйшер и др. Правда, служить средством индивидуализации, по словам Е.М. Вольф, они могут только «опираясь на дополнительную информацию, полученную из текста или коммуникативной ситуации» [4, с. 24].
Знак «я» не принадлежит языку и каждый раз создается в актах речи. Я имеет референтную соотнесенность с актом индивидуальной речи, в котором оно произносится и в котором оно обозначает говорящего [2], приобретает значение только во фразе, вступая в связи с другими словами [21, с. 86]. «Я» носит «отсылочный характер и тем самым «объявляет» себя не самодостаточным» [12, с. 3].
Будучи дейктическим знаком, «пустым словом», такое Я, как писал П.А. Флоренский, есть чистая субъективность, подлежащее, ничуть себя не раскрывшее и невысказавшее, а потому никак не соотнесенное с действительностью и, следовательно, начисто лишенное объективности и воплощения [19].
В высказывании англоязычного завещания I give all the rest and residue of my estate to my spouse местоимение I указывает на говорящего субъекта, только будучи сопровождаемым именем собственным, «непременно чрез имена, без имен же означающее все что угодно, а потому - ничего определенного» [19].
Семантическое своеобразие местоимения «я», по О. Селиверстовой, заключается в том, что оно всегда показывает, что актант ситуации представлен как личность и эта личность тождественна самому говорящему [12, с. 29]. Так, в приведенном выше примере местоимение I информирует о том, что речь идет о некотором говорящем субъекте, но при этом не раскрываются никакие индивидуализирующие признаки этого субъекта. Дается лишь характеристика субъекта как индивида, а не, например, класса или коллектива:
(1) I give and bequest all of my interest in the following property ... to the persons or entities as follows .... (Last Will and Testament of J. Webster, 1999).
(2) Все мое имущество ... я завещаю Литвиновой Надежде Викторовне (Завещание Неделина А.Г., 2002 г.).
Местоимение I, я в приведенных высказываниях обозначает говорящего субъекта лишь постольку, поскольку имя этого субъекта может быть извлечено из контекста - было упомянуто во вводной части завещания. Таким образом, индивидуализирующую роль данный маркер субъекта играет только в сопровождении имени собственного:
(3) I, Janet J. Webster, of 321 Championship Drive, White Plains, New York, declare that this is my Last Will and Testament.
(4) Я, Неделин Александр Григорьевич, ... настоящим завещанием делаю следующее распоряжение...
В контексте, вступая в связь с именем собственным, местоимение я, I приобретает самостоятельное постоянное значение, а высказывания я-субъекта влекут за собой определенные правовые последствия и приобретают значение реального действия.
Помимо индивидуализирующей функции, которую местоимение я выполняет совместно с именем собственным, оно также является средством выражения субъективной точки зрения. Указывая на собственное я, прибегая к тактике субъективизации своего дискурса, говорящий придает изложению личностный и не претендующий на абсолютную истину характер. Как заметил П. Флоренский, «когда в разговоре мы говорим Я, ты, он и прочее, это делается или потому, что ономатологическое предицирование уже сделано и подразумевательно содержится в этих местоимениях - в местоимениях, или же в смысле обратного ухож-дения из объективности в сокровенную субъективность, и тогда становится психологизмом» [19]. Если первое употребление местоимений, по замечанию П. Флоренского, заключается в замещении номинативной единицы, имени собственного, «вместо имени», второе связано с приданием высказыванию персонализированного, субъективного характера. Рассмотрим примеры:
Я убежден, что полномочия Президента не могут произвольно выводиться из его статуса (Осо-
бое мнение судьи Конституционного Суда РФ В.О. Лучина к Постановлению № 9-П).
The path it has taken to reach its outcome will, I fear, do damage to this institution (Justice Stevens' Dissenting Opinion, Citizens United v. Federal Election Commission).
Местоимение я, I эксплицирует автора, подчёркивая открытую заявленность его субъективной правовой позиции. Субъекты прибегают к тактике субъекти-вации высказывания, используя модусные предикаты, сигнализируя тем самым, что сказанное является личным и не носит объективного характера, имеет для говорящего «статус субъективной истины» [7, с. 17]. Кроме того, репрезентируя себя личным местоимением 1-го лица единственного числа, субъект заявляет о своем дискурсивном существовании, независимом от другого, подчеркивает свою личностную ипостась.
Необходимо отметить, что местоимение я, I, выступая ядром языковых средств репрезентации субъекта, в силу преимущественно институционального характера юридического дискурса получило регулярное выражение лишь в некоторых его жанрах. Институциональные жанры юридического дискурса, будучи продуктами ДЭС, представляют собой среду, которая ограничивает употребление личных и притяжательных местоимений первого лица единственного числа.
Местоименные притяжательные элементы первого лица единственного числа рус. мой, моя, мое, англ.: my содержат в своей семантике дейктический компонент, обеспечивающий субъективную ориентацию, недейктический компонент, обеспечивающий объективную ориентацию и реляционный компонент, представляющий обобщенное значение посессивности [10, с. 53]. Через дейктический компонент притяжательное местоимение указывает на субъекта высказывания, состоящего в посессивной связи с объектом обладания.
Как отмечает Е.Ф. Серебренникова, личная сфера, устанавливаемая по оценочному отношению при-тяжательности (присвоения) в универсуме дискурса, представляется как один из способов персонализации высказывания субъектом мысли и речи [14, с. 10]. Указывая на объект референциального мира дискурса посредством притяжательного местоименного элемента, субъект тем самым «присваивает» данный элемент дискурсивного мира. В результате такого личного «посессивного» дейксиса Субъект предъявляет Другому (другим) в динамике высказывания совокупность элементов, формирующих образ «своего» личного мира, на который он претендует исходя из своей позиции говорящего [14].
Таким образом, подобно личным местоимениям, притяжательные также наделены свойством субъек-тивации дискурса. Приведем примеры:
... на случай моей смерти делаю следующее распоряжение: Все мое имущество, какое ко дню моей смерти окажется мне принадлежащим, в чем бы оно ни заключалось и где бы оно ни находилось, я завещаю своей жене... (Завещание)
I, Adam Ha'Aretz, knowing no reason why I may not lawfully marry, shall take Eva Costal to be my wife (Marriage Contract).
Целесообразно отметить, что конструкции, вовлеченные в описание посессивных отношений, могут быть весьма сложными и представляют собой отношения самых разных типов принадлежности: отчуждаемой (мое имущество, своей жене, my wife), неотчуждаемой (моей смерти, my determination), предметной (мое имущество, мне принадлежащим), мысленной (my determination) и т.п. Во фразах мое имущество, мне принадлежащим речь идет о юридической принадлежности предмета внешнего мира субъекту. Следует отметить, что в данном примере отношение принадлежности выражается не только притяжательным детерминативом, но и падежной формой личного местоимения 1-го лица единственного числа. В конструкции my determination имеет место посессивное отношение между субъектом и элементом его внутреннего мира. Конструкциями своей жене, my wife субъект выражает посессивное отношение к одушевленному объекту, с которым он состоит в брачных отношениях.
Наличие указания на лицо объясняет тот факт, что притяжательные местоимения традиционно изучаются вместе с личными местоимениями в рамках персонального дейксиса, хотя, как указывает Н.А. Олейникова, правильнее было бы говорить о посессивном дейксисе как указании на связь с лицом [10, с. 53].
Особенности мы-парадигмы в репрезентации субъекта юридического дискурса. Атипичность субъекта, выраженного местоимением мы, we, на которую указывает Л.М. Ковалева [8, с. 68], обусловлена тем, что «множественная природа» этого местоимения уже предполагает некоторую размытость границ индивида.
Личное местоимение 1-го лица множественного числа проявляет значительный семантический потенциал. Так, в «Краткой русской грамматике» в качестве первичных значений местоимения мы указывается: «Местоимение мы указывает на некое множество лиц, включающее говорящего, например: 'я и еще одно лицо', 'мы вдвоем' (мы с тобой, мы с ним), 'я и еще несколько лиц', 'мы все вместе' (мы с вами, мы вместе с вами и с ними); 'я в составе неопределенного множества лиц' (мы с ними). При расширительном употреблении местоимение мы может указывать на совокупность лиц, коллектив, всех граждан...». В качестве вторичных значений указываются: «1) авторское мы (вместо я): как мы уже говорили; нам представляется; или в старой норме обращения властителя к своим подданным: мы, государь...; 2) мы вместо я при выражении снисходительного участия, сочувствия, причастности к занятиям или состоянию собеседника: как мы себя чувствуем? что мы поделываем? как нам живется, как работается? или как выражение самоуничижения при общении с другим лицом (лицами): ничего, мы постоим, мы привычные» [9, с. 206-207].
По наблюдениям И.Ю. Граневой, можно выделить до 17 разновидностей значения мы, актуализуемых в разных контекстах. Например, к указанному выше списку исследователь добавляет значения мы вместо ты - покровительственное мы (вопрос врача пациенту в неофициальной ситуации общения), мы «номинатив-
ное»: т.н. идеологическое («партийное») мы, ценностное мы, мы «поэтическое», мы «рекламное» и пр. [5, с. 285]. И.Ю. Гранева, опираясь на идею К. Бюлера о переходе дейктической функции местоимения мы в номинативную, разграничивает мы референтное и мы нереферентное [6, с. 208]. Главным критерием подобного разграничения является его употребление или по отношению к лицам, которые являются непосредственными участниками коммуникации (и тем самым могущими стать объектами конкретной референции), или по отношению к неопределенному множеству лиц, не участвующих в акте коммуникации непосредственно.
В юридическом дискурсе развитие получили следующие модели употребления личного местоимения мы и его падежных форм: мы = я; мы = я + вы; мы = я + он(и).
1) Первая модель - референтное употребление местоимения мы для обозначения одного субъекта (мы = я). Мы здесь, по словам Э. Бенвениста, «есть нечто иное, нежели соединение отчетливо расчлененных элементов; здесь ярко выражено преобладание «я», в некоторых условиях даже до такой степени, что множественное число может заменять единственное. Причина этого заключается в том, что «мы» не представляет собой здесь квантованного или умноженного «я». Это размытое «я», раздвинутое за пределы лица в точном смысле термина и одновременно потерявшее четкие контуры» [2, с. 269]. Отсюда проистекают, по Бенвенисту, помимо обычного множественного числа, два противопоставленных, но не противоречащих друг другу употребления. С одной стороны, «я» расширяется до «мы», делая выражение лица более массивным и торжественным, но и менее определенным: таково «мы», используемое лицами королевского ранга. С другой стороны, употребление «мы» затушевывает слишком резкое «я», заменяя его более общим и расплывчатым: таково авторское или ораторское «мы» [2].
Второе употребление местоимения мы наиболее распространено в научном дискурсе:
Кроме того, мы полагаем, что термин "дискурс" в современной лингвистике используется для обозначения разных видов речи и речевых произведений, осмысление которых должно строиться с учетом всей совокупности языковых и неязыковых факторов (Маслова В.А. Политический дискурс: языковые игры или игры в слова).
Основным фактором, детерминирующим использование местоимения мы вместо я в научном дискурсе считают стремление представить свое мнение как мнение определенной группы людей, научной школы, научного направления и таким образом повысить значимость своей работы в глазах читателя» [3].
В юридическом дискурсе мы находим первое из выделенных Э. Бенвенистом употреблений местоимения мы - массивное и торжественное. Мы используется здесь в целях придания высказыванию свойства объективности и беспристрастности (в судебных решениях), торжественности и весомости (в указах, декретах монархов). Например:
(1) We observe in respect to the first, second, and third questions that they are not now open questions in this Court (Woods v. Lawrence County, 66 U.S. 1 Black 386).
(2) Мы желаем, дабы память безпримернаго дела сего сохранилась до позднейших времен, вследствие сего повелеваем вам распорядиться ... (Указ Николая I, 29 июля 1829 г.).
(3) FIRST, We have granted to God, and by this our present Charter have confirmed, for Us and our Heirs for ever, that the Church of England shall be free, and shall have all her whole Rights and Liberties inviolable (Magna Carta, 1297).
В примере (1) употребление судьей местоимения we для саморепрезентации позволяет устранить субъективный тон высказывания, придать своему решению большую значимость, массивность в силу единения субъекта со своим экспертным сообществом - судейским корпусом. В примере (2) и (3) имеет место употребление так называемого королевского мы, которое подчеркивает единение монарха - российского императора Николая I (2), английского короля Эдуарда (3) - с Богом.
Таким образом, в данной модели мы присоединяет к я либо других членов его экспертного сообщества, либо символизирует божественное происхождение власти монарха, его превосходство над народом. Интересно в этой связи отметить, что со времен Великой Французской революции, вызвавшей страх монархов перед своим народом, форма «Pluralis Majestatis» больше не употребляется в речах монархических особ. Так, Елизавета II в своих тронных речах на церемонии официального открытия новой сессии британского парламента заявляет о себе уже с Я-валетностью. Приведем в качестве примера фрагмент ее речи, произнесенной в 2009 году:
The Duke of Edinburgh and I look forward to our visit to Bermuda and our State Visit to Trinidad and Tobago and to the Commonwealth Heads of Government Meeting in this, the Commonwealth's 60th anniversary year. We also look forward to receiving the President of South Africa next year <......>. My Lords and Members of the
House of Commons, I pray that the blessing of Almighty God may rest upon your counsels.
Местоимение we, употребленное Елизаветой II (We also look forward to receiving ....), несет иную семантику и уже означает не "God" +"1", а "The Duke of Edinburgh" +"I".
2) Следующая модель - референтное употребление местоимения мы для обозначения нескольких субъектов (мы = я + они), так называемое инклюзивное мы. Данная модель типична для коллективных обращений граждан, коллективных жалоб и исковых заявлений, когда говорящий выступает от имени определенной группы индивидов:
В связи с вышеизложенным, и руководствуясь ст.ст. 7, 37 Конституции РФ, мы просим признать не соответствующими закону размеров тарифной ставки (оклада), которую ответчик применял в периоды с 01.09.2007 г. по 12.02.2010 г. (Исковое заявление в суд Октябрьского района г. Иркутска, 2010 г.).
Because we agree, we do not reach their alternative contention that even if this delisting was lawful, EPA was arbitrary and capricious in reversing its determination that regulating EGUs under section 112 was "appropriate and necessary" (Petition New Jersey et al., Petitioners v. Environmental Protection Agency, 2007).
В данных примерах местоимение мы является референтно определенным, поскольку за ним стоят имена конкретных говорящих, которые выводятся из контекста.
Особой разновидностью модели мы = я + он(и) является употребление местоимения мы в значении я + Другой в русскоязычных ходатайствах, исковых заявлениях, судебных отзывах, когда субъект дискурса, обозначая себя данным местоимением, подчеркивает свою представительскую роль в дискурсе, роль адвоката. Рассмотрим пример:
Мы полагаем, что освобождение М.А. Орлинской от занимаемой должности и увольнение ее с областной государственной службы являются законными и обоснованными (Отзыв на исковое заявление, 2009).
Стоит, однако, отметить, что, согласно негласному правилу юридического дискурсивного сообщества, в перечисленных выше судебных документах его члены крайне редко прибегают к использованию местоимений для самопрезентации. Чаще всего субъект репрезентируется с помощью грамматической формы 1-го лица множественного числа глагола, то есть с помощью конструкции с местоименным эллипсисом:
Полагаем, что доводы, приведенные в п.п. 1, 2 искового заявления, не являются значимыми и не обосновывают требований истца по следующим причинам (Отзыв на исковое заявление М. Шрайбер).
Еще одно значение местоимения мы в модели мы = я + он(и) получило развитие в американском судебном дискурсе, когда субъект, репрезентируя себя местоимением мы, имеет в виду себя и своих предшественников, а не своих современных коллег. Рассмотрим пример:
As we discussed at length in Lopez, our interpretation of the Commerce Clause has changed as our Nation has developed (Opinion of the Supreme Court of the USA, 2000).
В примере субъект, ссылаясь на ранее рассмотренное дело United States v. Alfonso Lopez, подчеркивает с помощью инклюзивного мы единство, существующее в дискурсивном сообществе, указывает на связь во времени между его членами.
3) Третья модель - мы = я + вы - нереферентное употребление местоимения мы, которое реализует значение собирательности, обобщенной множественности. В данной модели проявляется интегративная функция местоимения (я + некая группа людей). Понятие данного типа мы-дискурса определено Р. Водаком как «риторический прием, идентифицирующий говорящего с группой, к которой он принадлежит» [15, с. 69]. При этом семантика совместности порождает пустой знак, не обладающий референтом, симулякр.
Данное употребление очерчивает некий класс лиц, объединяя говорящего субъекта вместе с лицами одного с ним круга, одних с ним взглядов, убеждений,
национальности, территориальной принадлежности и т.п. При этом это мы никак не раскрывается. Это так называемое «ценностное», «идеологическое», «государственное» мы. Приведем примеры:
(1) We the People of the United States, in order to form a more perfect Union, establish Justice, insure domestic Tranquility... (Constitution of the USA).
(2) Мы, многонациональный народ Российской Федерации,
соединенные общей судьбой на своей земле... (Конституция РФ).
Итак, местоимение мы в третьей модели - это неопределенное множество людей, не подлежащее параметризации по объему, когда говорящий использует данное местоимение не в целях «указания на непосредственных участников ситуации» [11], а для отождествления себя с ценностно значимой для него группой лиц, объединяемой в рассматриваемых примерах по государственному признаку, по принципу «тех, кто с нами», тех, кто «в нашей системе». Тем самым референтно неопределенное мы очерчивает границы «своего» мира, противопоставленного миру «чужих». Как пишет Ю.С. Степанов, «идея "мира' связана с идеей 'мы', воплощающего 'свое', в противовес враждебному, 'чужому': «'Мир' в древнейших культурах индоевропейцев - это то место, где живут люди «моего племени», «моего рода», «мы», место, хорошо обжитое, хорошо устроенное.; оно отделяется от того, что вне его, от других мест, вообще - от другого пространства.» [17, с. 95].
К репрезентативным языковым средствам ближней периферии относятся и различные падежные формы местоимения мы - конструкции с личными и притяжательными местоимениями в разных формах рода и падежа: нас, нам, нами, наш(а) в русском языке; us, our в английском:
The question before us is, whether the class of persons described in the plea in abatement compose a portion of this people, and are constituent members of this sovereignty?... it becomes, therefore, our duty to decide whether the facts stated in the plea are or are not sufficient to show that the plaintiff is not entitled to sue as a citizen in a court of the United States (Scott v. Sandford).
Говоря our, us, субъект подчеркивает, что говорит от имени своего экспертного сообщества, един с ним, придерживается его норм и правил. В этом смысле его дискурс - продукт не его самого, а этого сообщества. Тенденцию репрезентировать субъекта как часть сообщества мы находим и в русскоязычном дискурсе:
На наш взгляд, суд не обязан возбуждать уголовное дело при непосредственном обнаружении в действиях лица, не привлеченного к уголовной ответственности, признаков преступления (Особое мнение судьи КС РФ Н.В. Витрука).
Другое употребление вариативной формы местоимения мы можно наблюдать в следующем примере из русскоязычного дискурса жалобы:
Однако, эгоизм олигархов и служение им, сознательное или по глупости тех, кого они нам навязывают избирать, путем нарушения принципа Народовластия лишают меня, граждан РФ и новые поко-
ления права жить в демократическом государстве ... (Жалоба Луценко Н.М. в Конституционный Суд РФ).
Говоря «нам», субъект подчеркивает, что говорит от лица всего народа России, составляет с ним единое целое. Здесь имеет место вариативная форма нереферентного употребления мы (третья модель), указывающего на некий класс лиц, объединяя говорящего вместе с лицами одного с ним круга, одной государственной принадлежности.
Вариативные формы местоимений 1-го лица, представляющие парадигму субъекта, встречаются и в различных синтаксических конструкциях: нас интересует..., нам кажется., нам представляется... в русском языке; It seems to me., in my/our view ... в английском:
Нам представляется, что суд не обязан возбуждать уголовное дело ... (Особое мнение судьи Конституционного суда Н.В. Витрука).
It seems to me that stare decisis ought to be applied even to the doctrine of stare decisis (Justice Scalia's Dissenting opinion).
Таким образом, местоименные маркеры составляют сферу эксплицитной репрезентации субъекта высказывания в юридическом дискурсе. Однако если местоимение я, I и его формы эксплицируют прототи-пический субъект высказывания, являясь «опорной точкой для проявления субъективности в языке», форма множественности как в референтном, так и в нереферентном употреблении предполагает некоторую размытость границ субъекта.
Библиографический список
1. Адмони В. Г. Основы теории грамматики. М.: Наука, 1964. 108 с.
2. Бенвенист Э. Общая лингвистика / пер. с фр. М.: Прогресс, 1974.
3. Болдырева А.А., Кашкин В.Б. Особенности выражения авторского «я» в научном дискурсе (на материале английских и русских письменных текстов) // http://tpll999.narod.ru/WEBLSE 2002/BOLDYREVAKASHKTNLSE2002.HTM
4. Вольф Е.М. Грамматика и семантика местоимений: на материале иберо-романских языков. М.: Наука, 1974. 223 с.
5. Гранева И.Ю. Семантика и прагматика местоимения «мы» во вторичных референтных функциях // Системное и аси-стемное в языке и речи: материалы Международной научной конференции. Иркутск, 2007. С. 284-289.
6. Гранева И.Ю. О референтном и нереферентном употреблении местоимения «мы» // Вестник Нижегородского университета. 2008. №4. С. 206-209.
7. Дмитровская М.А. Знание и мнение: образ мира, образ человека //Логический анализ языка: Знание и мнение / отв. ред. Н.Д. Арутюнова. М.: Наука, 1988. С. 6-18.
8. Ковалева Л.М. Английская грамматика: предложение и слово. Иркутск: Изд-во ИГЛУ, 2008. 397 с.
9. Краткая русская грамматика / отв. ред. Н.Ю.Шведова, В.В.Лопатин. М.: Рус. яз., 1989. 639 с.
10. Олейникова Н.А. Притяжательные детерминативы французского языка как средство выражения личной сферы
субъекта говорящего: дис. ... канд. филол. наук: 10.02.05. Иркутск: ИГЛУ, 2007. 184 с.
11. Падучева Е. В. Семантические исследования. М.: Шк."Языки рус.культуры", 1996.
12. Селиверстова О.Н. Местоимения в языке и речи. - М.: Наука, 1988. 150 с.
13. Серебренникова Е.Ф. Способы представления лица во французском языке. Иркутск: Изд-во ГУ, 1997. 200 с.
14. Серебренникова Е.Ф. К проблеме моделирования и интерпретации персонализации высказывания // Вестник ИГЛУ. 2008. №1. С. 6-12.
15. Синельникова Л.Н. Местоимение в дискурсе: монография. Луганск: График, 2008. 476 с.
16. Степанов Ю.С. Имена. Предикаты. Предложения: Семи-ологическая грамматика. М.: Наука, 1981. 360 с.
17. Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. Опыт исследования. М.: Школа "Языки русской культуры", 1997. 824 с.
18. Теория функциональной грамматики. Персональность. Залоговость. Санкт-Петербург,1991.
19. Флоренский П. Малое собр. соч. Вып.1. Имена. М.: Купина, 1993. 319 с.
20. Фуко М. Археология знания. Киев: Ника-Центр, 1996. 208 с.
21. Tesniere L. Elements de syntaxe structurale. - Paris: Librairie C. Klincksieck, 1965. 670 p.
УДК 882+808.2
КОНЦЕПТ «ДУША»: УСТОЙЧИВОСТЬ ПОНЯТИЯ И МНОГОЛИКОСТЬ ОБРАЗА В ТЕМАТИЧЕСКОМ ДИАЛОГЕ СОВРЕМЕННИКОВ
Г.М.Крюкова1
Национальный исследовательский Иркутский государственный технический университет, 664074, г. Иркутск, ул. Лермонтова, 83.
Анализируются варианты использования русскими поэтами, писателями и драматургами образа души, а также устойчивых выражений, которые включают слово «душа» и его производные. Определяются причины, вызывающие неадекватное восприятие представителями других лингвокультурных общностей понятия «душа» как в русском фольклоре, так и в разножанровых произведениях русской литературы. Обосновывается актуальность обучения иностранных студентов русскому языку и анализу художественного текста с использованием учебных материалов, в которых обращается внимание на позитивную роль в развитии литературных методов, индивидуального стиля автора и различных литературных жанров названного - прецедентного для христианской риторики и
1 Крюкова Галина Михайловна, доцент кафедры русского языка и общегуманитарных дисциплин международного факультета, тел.: (3952) 421635.
Kryukova Galina, Associate Professor of the chair of Russian Language and General Humanitarian Disciplines of the International Department, tel.: (3952) 421635.
