CC BY
17
ЯЗЫКОВОЙ СКЕПСИС Г. ФОН КЛЕЙСТА В НЕМЕЦКОЙ ЛИНГВОКУЛЬТУРНОЙ ТРАДИЦИИ
А. А. Серебряков
G.VON KLEISTER'S LINGUISTIC SCEPSIS IN THE GERMAN LINGUOCULTURAL TRADITION
Serebrjakov A. A.
The article is devoted to the analyses of certain aspects of G.Von Kleister's linguistic scepsis and their further reception in the German philosophic and publicists discourse fin-de-siècle.
Статья посвящена анализу некоторых аспектов языкового скепсиса Г. фон Клейста и их последующей рецепции в немецком фи-лософско-публицистическом дискурсе fin-de-siècle.
Ключевые слова: fin-de-siecle, адресат, дискурсивные практики, коммуникативная система, референциальные отношения.
УДК 801.6
Г. Флобер, исследуя в романе «Госпожа Бовари» проблему взаимопонимания между людьми, пришел к неутешительному выводу: «Ведь никто же до сих пор не сумел найти точные слова для выражения своих чаяний, замыслов, горестей, ибо человеческая речь подобна треснутому котлу, и когда нам хочется растрогать своей музыкой звезды, у нас получается собачий вальс» (1, с. 182).
Разочарование Г. Флобера в коммуникативных возможностях естественного языка как будто повторяет душевную боль Г. фон Клейста. Это общая для обоих художников оценка имеет своим основанием убеждение в невозможности выразить в слове и передать через слово движения души, чувства, эмоции. Тем самым Г. Флобер в середине XIX века снова актуализирует проблему вербальной коммуникации, которая в самом начале века неотступно волновала Клейста и которую Клейст столь радикально, как никто до него, стремился исследовать и преодолеть в собственном художественном творчестве и публицистике. Проблема взаимопонимания, диалога столь настойчиво повторяется и обнажается в эпи-столярии Клейста, что вполне обоснованным представляется допущение о её доминантной роли в структуре всей его художественной системы. А такое осознание коммуникативных аспектов художественной речи делает его прямым предшественником литературного модернизма, для которого характерно недоверие к выразительным возможностям языка как системы и речи.
Цель данной статьи - рассмотреть конкретные формы языкового скепсиса Клейста и аспекты его рецепции в немецкой лингвокультуре на рубеже XIX - ХХ вв. Результаты проведенного исследования показывают, что уже задолго до манифестированных в литературе и философии свидетельств кризисного состояния языка на рубеже веков возникли формы авторефлексии, направленные на языковую деструктивность и на исследование глубинных оснований принципиальной возможности отхода от вербальной коммуникации. В художественных произведениях Клейста очень наглядно и последовательно фиксируются контуры проблематики дискурсивных практик именно с учетом «фактора адресата». Поэтому, на наш взгляд, правомерным представляется утверждение, что возможно теоретически и более основательно, но не более интенсивно, чем в текстах Клейста, эта же проблематика анализировалась только в работах Ницше, поэтов fin-de-siecle и не в последнюю очередь в произведениях Кафки (2, с. 205).
Для Клейста сомнения в эффективности речевой коммуникации коренятся в её специфике, и Клейст очень прямо, с сознанием собственной правоты сообщает в феврале 1801 года сестре Ульрике о своих взглядах на возможности, а точнее на невозможность успешной коммуникации посредством языковых знаков. Эту невозможность Клейст объясняет отсутствием соответствующего «средства для общения» («Mittel zur Mitteilung»): «Ах, ты и не знаешь, что творится у меня внутри. ... И я охотно сообщил бы тебе обо всем, если бы это было возможно. Но это невозможно, даже если бы не было никакого другого препятствия, кроме этого - у нас нет средства для общения. Даже то единственное, чем мы владеем, язык не пригоден для этого, он не может живописать нашу душу и что он нам дает, так это только разорванные фрагменты» (3, с. 626).
Сосредоточенность на когнитивно-коммуникативных проблемах языка в текстах Клейста актуализируется по-разному, в зависимости от жанра произведения. Так, в письмах и эссеистике опасность дискреди-
тации языка, отрицающего себя через актуализацию знания о собственной коммуникативной неполноценности, проявляется эксплицитно, так как Клейст в этом случае лин-гвофилософские проблемы манифестирует на теоретизирующем, метаязыковом уровне, уже посредством самого выбора речевых форм создавая определенную дистанцию между говорящим и адресатом. В таких контекстах Клейст обращается к форме рефлексии, как, например, в цитированном письме к Ульрике, или к форме сетования, жалобы. Данная форма лингвофилософской рефлексии Клейста содержится, на наш взгляд, в письме к барону Карлу фон Штайн, которому Клейст адресует исполненный разочарования вопрос: «Как же мне достичь выражения в письме нечто столь хрупкого, как, например, мысль? О, если бы можно было писать слезами, однако так - ». Это высказывание следует привести на языке оригинала, так как Клейст, сознательно отступая от конвенционально принятых грамматических норм, виртуозно использует визуально-графические средства для создания и транслирования авторской интенции: «Wie soll ich es moeglich machen, in einem Briefe etwas so Zartes, als ein Gedanke ist, auszupraegen? Ja, wenn man Traenen schreiben koennte - doch so — » (II: 766). Семантически и формально высказывание осталось незавершенным, что подчеркивается синтаксической несогласованностью частей сложноподчиненного предложения, Клейст ставит в конце высказывания сразу два тире (!), наличие которых визуально сигнализирует адресату об осознании адресантом смысловой незавершенности высказывания.
Как и упомянутые «слезы», предметом языковой рефлексии в текстах Клейста является и «сердце». Чтобы адекватно передать истинное высказывание о «настоящем» сердце, Клейст, как он детализирует в письме к Ульрике от 14 марта 1803 года, «... мог бы вырвать из груди мое сердце, поместить в это письмо и послать тебе» (II: 730). «Глупая идея», так комментирует Клейст собственное стремление к адекватному отражению внутреннего состояния, тем не менее образно характеризует оценку коммуника-
тивного потенциала языка и тематически корреспондирует с содержанием последнего явления в драме «Пентесилея», особенно в аспекте обращения автора к переполненному аффектами дискурсу насилия. В 24-м явлении, находясь в состоянии полубезумия, Пентесилея объясняет, что она буквально совершила то, что для влюбленных давно превратилось в бессодержательную фразу: «Как много женщин, обнимая друга, / Твердят ему: «Люблю тебя так сильно, / Что съесть тебя готова от любви!» / Но мною ты, любимый, не обманут: / Все, что, тебя обняв, я говорила, / От слова и до слова свершено. / Я менее безумна, чем казалось» (4, с. 244). Предшествующие этому высказыванию упоминания о совершенном в приступе безумия убийстве и омофагии омрачают само по себе светлое содержание этих стихотворных строк, так как в данном высказывании эксплицируется не бессодержательность любовных признаний, а несостоятельность самого языка в передаче оттенков чувств и человеческих эмоций. Клейст употреблением буквально понимаемой лексемы essen (съесть) подчеркивает коммуникативную недостаточность языка. В других контекстах постулируемая и зафиксированная Клейстом коммуникативная недостаточность может быть преодолена посредством умолкания, молчания, как в «Семействе Шроффен-штейн», «Das Glueck ist stumm» (I: 140) -«счастье / не любит слов» (5, с. 158), или эксплицируемого в тексте отказа от клятв и обещаний, как в новелле «Обручение на Сан-Доминго» (6, с. 70).
Таким образом, рассмотренные контексты позволяют заключить, что Клейст, оперируя когнитивно-коммуникативными возможностями языка, акцентирует состояние духовного одиночества, процесс распада социума на некую механическую сумму индивидов, которые не в состоянии преодолеть растущее духовное отчуждение. Трудности языкового выражения он обобщает в письме к Ульрике от 14 марта 1803 года: «Ich weiss nicht, was ich Dir ueber mich unaussprechlichen Menschen sagen soll» (II: 729) - «Не знаю, что я могу сказать тебе о себе, невыражаемом человеке». Неделей
позже в письме к Вильгельмине от 22 марта 1803 года сообщает о «невыразимой пустоте» («unaussprechlichen Leere») своего внутреннего мира (II: 635). Чувства, считает Клейст, могут быть названы, но не могут быть постигнуты в их полном смысле. Очень примечателен и сделанный Клейстом в более раннем письме к Ульрике от 5-го февраля 1801 года неутешительный вывод: «Ах, не существует никакого средства для понимания тебя окружающими, и человек от природы не имеет никого, кому он мог бы довериться, кроме себя самого» (II: 627). М. Коммерель отметил, что в текстах Клей-ста язык «тщетно кружит вокруг непроницаемости приговоренного к самому себе человека» (7, с. 298). Поразительно схожие высказывания относительно выразительных возможностей языка можно обнаружить у Ф. Кафки: «Das was man ist kann man nicht ausdruecken, denn dieses ist man eben; mitteilen kann man nur das was man nicht ist, also die Luege» (8, с. 166).
В этой связи сошлемся на известное высказывание Л. Н. Толстого, отметившего, что «... мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно - словами описывая образы, действия, положения» (9, с. 784).
Этой закрытости внутреннего мира Клейст осознанно противопоставляет недостижимый идеал исключительно духовной коммуникации, не связанной с материальными формами языковых знаков и в силу этого позволяющей в полной мере адекватное и естественное понимание. В статье «Письмо одного поэта к другому» находим характерное рассуждение: «Если бы я, сочиняя стихи, мог забраться к себе в грудь, схватить свою мысль и руками, без всяких прикрас, вложить её в твою грудь, то, сказать по правде, внутреннее требование моей души было бы целиком выполнено» (5, с. 519). Но эти добавления, «прикрасы» -
«язык, ритм, благозвучие» - оказываются «естественным и неизбежным неудобством», материальной формой языкового знака, являющейся для Клейста телесным одеянием (das Kleid) мысли и искажающей мысль, без чего, однако, мысль вообще не может предстать воспринимающему сознанию.
Спустя более чем семь десятилетий Ф. Ницше, сам сомневающийся в эффективности коммуникативных возможностей естественного языка, подвел философское обоснование под интуитивно-эмпирическое скептическое наблюдение Клейста о языковой опосредованности человеческого мышления: «Wir hoeren auf zu denken, wenn wir es nicht in dem sprachlichen Zwange thun wollen» (10, с. 193) - «Мы перестаем мыслить, если отказываемся от языкового принуждения» (Перевод наш. - А. С.). Можно, однако, заметить, что приведенное утверждение Ницше выходит за понятийные границы лин-гвофилософских воззрений Клейста относительно языковой детерминированности высказывания. Для Клейста, как мы выявили, представляется еще возможной внутри собственного сознания явленность мысли вне связи с материально-телесными языковыми формами. Для Ницше такая позиция - полная иллюзия, ибо в его восприятии мышление уже как таковое жестко детерминировано языком, то есть языковыми структурами. Данная точка зрения находит подтверждение в современной лингвистике. Так, А. Н. Баранов однозначно констатирует, что «язык навязывает (Выделено нами. - А. С.) говорящему обязательный выбор той или иной граммемы грамматической категории (единственное или множественное число, вид, время) - часто вне зависимости от того, нужно ли это реально с точки зрения коммуникативной интенции говорящего» (11, с. 216). По Клейсту, языковое опосредование мысли наступает только в процессе вербальной коммуникации, на уровне продуцирования высказываний, то есть на уровне поверхностных структур. Эта позиция отчетливо эксплицируется Клейстом в цитированном «Письме одного поэта к другому»: «Лишь потому, что мысль, чтобы предстать нам, должна, как летучие, ... ве-
щества, соединиться с чем-либо более грубым, телесным, - лишь поэтому я пользуюсь речью» (5, с. 519). По Клейсту, таким образом, еще не выраженные вербально мысли обладают независимостью от опосредующих их в процессе коммуникации языковых структур.
Ницше вслед за Клейстом разделяет трагическое представление о неадекватности коммуникативных возможностей языка, например: «Die Forderung einer adaequaten Ausdrucksweise ist unsinnig: es liegt im Wesen einer Sprache, eines Ausdrucksmittels, eine blosse Relation auszudruecken» (12, с. 303) -«Требование адекватного способа выражения представляется бессмысленным: сущность языка как средства выражения - в передаче некоего чистого отношения» (Перевод наш. - А. С.), то есть не собственно процессов, состояний, явлений. Наконец, Ницше как бы присоединяется к жалобам Клей-ста относительно ограниченности, даже невозможности языка льшее, чем «разорванные «живописать нашу душу» и давать при этом нечто бо фрагменты». В последнем афоризме книги «По ту сторону добра и зла» (1885) находим почти полное повторение глубоко прочувствованных высказываний Клейста по поводу невыразимости: «Ах, что сталось с вами, моими пером и кистью написанными мыслями! ... Что же списываем и малюем мы. что в состоянии мы срисовать?» (13, с. 404).
Отмеченное совпадение взглядов Клейста и Ницше на проблематичность языковой коммуникации дают основания для рассмотрения еще одного комплекса проблем, органически связанного с вопросами языка и мышления - проблемы познания. В третьей части своих «Несвоевременных размышлений», озаглавленной «Шопенгауэр как воспитатель», Ницше цитирует характерный фрагмент рассуждений Клейста, касающийся философских аспектов и роли языка как средства познания. На этот факт не обращали внимания, но Ницше неслучайно обратился к тексту известного письма Клейста к Вильгельмине фон Ценге от 22 марта 1801 года, в котором исследователи находят главное свидетельство разочарова-
ния Клейста в философии И. Канта и одновременно признание Клейстом относительности, то есть ограниченности перспектив познания мира человеком.
Ницше приводит достаточно обширную цитату: «Мы не можем решить, есть ли то, что мы зовем истиной, подлинная истина, или это только так нам кажется. Если верно последнее, то истина, которую мы здесь собираем, после нашей смерти не существует более, и все наше стремление приобрести достояние, которое следовало бы за нами в могилу, тщетно. Если острие этой мысли не затронет твоего сердца, то улыбнись над другим человеком, который чувствует себя глубоко пораненным в своем интимнейшем святилище. Моя единственная, моя высшая цель пала, и у меня нет другой» (14, с. 22). Из этого следует, что нельзя доверять ни собственно познанию, ни образующим его философский инструментарий понятиям. Глубокая эпистемологическая неуверенность, к которой Клейст пришел после напряженных штудий философии и принципов теории познания Канта, уже в этот период приняла форму скептического агностицизма. И хотя вряд ли удастся выяснить, какое именно философское произведение Канта повергло Клейста в «духовное потрясение и отчаяние во всякой истине», однако, вполне можно определить характер мировоззренческих последствий этого потрясения. Если до кризиса Клейст твердо придерживался принципа познаваемости абсолютных, «вечных» истин, то теперь эта вера разбилась о кантовскую принципиальную относительность способности познания. В результате Клейст приходит к неопровержимому выводу, что «в этом мире об истине мы ничего, совсем ничего не знаем» (II: 636). В чем Клейст еще сохраняет уверенность, так это в убеждении, что нам никогда не дано решить, добавляет ли наш взгляд на вещи что-либо к их природе или он представляет их, как они есть (II: 634). Ф. Ницше позднее назовет такой подход чистым антропоморфизмом. Клейст осознавал себя в ситуации безысходности, когда им овладело «отвращение ко всему, что именуется знанием» (II: 636). Именно это психологическое и
интеллектуальное состояние, как следствие пережитого духовного кризиса, предопределило столь характерное для Клейста критическое восприятие философских категорий. Отсюда и абстрактная казуистика его новеллистики, пространные казуистические комментарии и объяснения (особенно в «Михаэле Кольхаасе») и в целом пронизывающее все художественное пространство недоверие, эксплицитно или имплицитно представленное на всех уровнях композиционно-речевой организации текста.
Предвосхищая некоторые скептические воззрения Ницше на роль и функции языка, Клейст в то же время открывает круг проблем, для которых лингвофилософские идеи Ницше явились эпистемологическим основанием. Речь идет о кризисе языкового сознания в эпоху fin-de-siècle. На наш взгляд, вполне обоснована напрашивающаяся тематическая и смысловая параллель между формами и содержанием языкового скепсиса Клейста и глубочайшим недоверием к языку как коммуникативной системе, эксплицированного Г. фон Гофмансталем в знаменитом «Письме лорда Чэндоса» (1902). Этот парадигмальный для немецкой лингво-культуры текст фиксирует неверие в транслирующий потенциал слова, абсолютное доминирование заместительной функции языкового знака и полный распад референ-циальных отношений между языком, как семиотической системой, и внеположной реальностью. Если слова вызывают у реципиента дурноту и за ними только пустота, то неизбежен вывод о невозможности вербальной коммуникации и необходимости поисков или создания иных средств и способов для хранения и трансляции культурного опыта (15, с. 824).
Творчество Клейста знаменует переход от просветительско-классической, органичной формы мировосприятия к разорван-но-фрагментарным формам общественного сознания, предваряя и подготавливая модернистское мировосприятие fin-de-siècle в европейской литературе.
ЛИТЕРАТУРА
1. Флобер Г. Госпожа Бовари. Воспитание чувств. - М., 1971.
2. Серебряков А. А. Г. фон Клейст и Ф. Кафка: поэтика удожественного диалога // Литература в диалоге культур - 5: Материалы междунар. научн. конф. - Ростов-н/Д., 2007. - С. 205-207.
3. Kleist Heinrich von. Saemtliche Werke und Briefe. Hrsg. von H. Sembdner. 6., ergaenzte und revidierte Aufl. - Muenchen, 1977. Zwei Baende. Далее при цитировании на немецком языке страницы этого издания (с обозначением тома) указываются в круглых скобках.
4. Клейст Г. фон. Драмы. Новеллы. - М., 1969. Далее при цитировании на русском языке страницы этого издания указываются в круглых скобках.
5. Клейст Г. Избранное. Драмы. Новеллы. Статьи. -М., 1977.
6. Серебряков А. А. Художественная система Генриха фон Клейста как «множественность языков»: лингвопоэтический аспект. -Ставрополь, 2007.
7. Kommerell M. Die Sprache und das Unaussprechliche. Eine Betrachtung ueber Heinrich von Kleist / M. Kommerell. Geist und Buchstabe der Dichtung. Goethe, Schiller, Kleist, Hoelderlin, 4. Aufl. - Frankfurt a. M., 1956. - S. 243-317.
8. Kafka F. Zur Frage der Gesetze und andere Schriften aus dem Nachlass. - Frankfurt, 1994.
9. Толстой Л. Н. Собр. соч. Т. 18. - М, 1984.
10. Nietzsche F. Saemtliche Werke. Kritische Studienausgabe in 15 Einzelbaenden / Friedrich Nietzsche. Hrsg. v. G. Colli und M. Montinari, 2., durchges. Aufl. Bd. XII. - Muenchen, Berlin, New York, 1988.
11. Баранов А. Н. Введение в прикладную лингвистику. - М., 2003.
12. Nietzsche F. Saemtliche Werke. Kritische Studienausgabe in 15 Einzelbaenden / Friedrich Nietzsche. Hrsg. v. G. Colli und M. Montinari, 2., durchges. Aufl. Bd. XIII. - Muenchen, Berlin, New York, 1988.
13. Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. Т. 2. - М., 1990.
14. Ницше Ф. Шопенгауэр как воспитатель / Ницше Ф. Сочинения: В 3 т. Т. 2. - М., 1994.
15. Сироткин Н. Немецкоязычный авангард / Семиотика и авангард. - М., 2006. - С. 820-825.
Об авторе
Серебряков Анатолий Алексеевич, Ставропольский государственный университет, кандидат филологических наук, доцент кафедры русской и зарубежной литературы, декан факультета филологии и журналистики. Научные интересы лежат в области истории и теории немецкой литературы, лингвопоэтики, лингвистической и социокультурной интерпретации художественного текста в широком литературном контексте, специфики литературной коммуникации. aasereb@mail.ru
