CC BY
71
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2009. № 3
А.Д. Ивинский
ЯЗЫКОВАЯ ПРОГРАММА ЕКАТЕРИНЫ II: К ИСТОРИИ ЖУРНАЛА «СОБЕСЕДНИК ЛЮБИТЕЛЕЙ РОССИЙСКОГО СЛОВА»
Статья посвящена описанию языковой программы Екатерины II, сформулированной на страницах журнала «Собеседник любителей российского слова». В основе этой программы - стремление к синтезу тех двух лингвистических идей, которые впоследствии окажутся противопоставлены в ходе борьбы «карамзинистов» и «шишковистов»: апелляции к церковнославянскому языковому наследию и установки на реальное употребление, ограниченное здравым смыслом и вкусами придворного сообщества.
Ключевые слова: Екатерина II, Е.Р. Дашкова, Карамзин, языковая программа, скука, приятство, безделицы, писать, как говорить, краткость, дилетантизм, педантство, торжественная ода, Державин, Любослов, древность русского языка, Шишков, синтез.
The article is devoted to description of Catherine the Great language program that was represented in the journal "Sobesednik". In it's basis lies the idea of synthesis of the two linguistic theories that later would be set against in the struggle of "karamzinists" and "shishkovists": the appeal to Old Church Slavonic legacy and orientation to real usage.
Key words: language program, Catherine the Great, Karamzin, Shishkov, boredom, dilettantism, scholasticism, triumphant ode, antiquity of Russian language.
«Были и небылицы», одно из самых известных произведений Екатерины II, занимают особое место в журнале княгини Е.Р. Дашковой «Собеседник любителей российского слова»: именно здесь императрица сформулировала основные принципы своей языковой программы.
В ее основе - осознание необходимости «очищения» языка. Для успешного решения этой задачи необходимо дистанцироваться как от «русских французов» [СЛРС, 4: 159-160, 172; СЛРС, 8: 163, 174 и т.д.], так и от педантов, нагоняющих на читателя «скуку»: «Она изо всех родов несноснейшая» [СЛРС, 8: 160]; именование литератора «скучным» - наиболее жестокое наказание [СЛРС, 4: 160-161]. Особенно скучны педанты-грамматики [СЛРС, 3: 132-133], и именно стремлением отмежеваться от них объясняются регулярно повторяющиеся заявления Екатерины об отсутствии у нее специальной лингвистической подготовки: «Я первоначальных правил грамматики отнюдь не знаю, а еще менее (не быв ни чему учен) возмогу порядоч-
но мысли и ум настроить, аки клавикорты, либо скрипицу» [СЛРС, 8: 169; см. также: СЛРС, 7: 177; СЛРС, 8: 174-175 и др.].
«Скучным» противопоставляются сочинения «приятные» [СЛРС, 4: 160], отличающиеся естественностью и простотой [СЛРС, 8: 174-175]. «Надутые» и «высокопарные» слова - это область риторики и «проповедей», а «Были и небылицы», отмеченные ясностью и легкостью слога, должны отвращать «скуку, дабы красавицам острокаблучным не причинить истерических припадков безвременно» [там же]. Их отличает ясность и легкость слога [там же].
Итак, хороший автор не скучный педант и не ремесленник, а дилетант, сочиняющий безделки («безделушки», «безделицы») [СЛРС, 6: 149; см. также: СЛРС, 7: 129]. В этом именно контексте приобретает свое значение выдвинутое Екатериной требование писать, как говорят: «Кажется пишу, как я, и вы и многие говорите, по крайней мере не я один так говорю» [Пекарский, 1863: 49; см. также: СЛРС, 6: 140].
Едва ли не основная особенность «приятного» слога - краткость [СЛРС, 7: 128], а главный принцип изложения - немотивированность отбора жизненного материала: «Так паки пишу, что на ум придет» [СЛРС, 8: 161; ср.: СЛРС, 8: 174]. При этом процесс письма может полностью подчинить себе пишущего: «Я не то сказать хотел... а вылилось почти так, но во время еще успел остановить словесный поток <...>» [СЛРС, 6: 145]. Поскольку же зафиксировать всю полноту душевной жизни человека невозможно, остается только то, что успеваешь записать кратко, набросками: «Были и небылицы, наверное знаю из опытов, гораздо свободнее пишутся на маленьких лоскутках бумаги, нежели на большом листе» [СЛРС, 6: 146]. Такого рода «игра» на границе литературы и быта ведется постоянно [СЛРС, 7: 126-127; ср.: СЛРС, 6: 142; СЛРС, 7: 136; СЛРС, 8: 157-158]: она поддерживает решимость автора «Былей и небылиц» избегать «общих мест риторических» и «фигур, употребляемых всеми витиями» [СЛРС, 6: 176].
Как видим, программа Екатерины предвосхищает размышления о литературе и языке Карамзина и его младших современников. По сути, знаменитое батюшковское «Кто пишет так, как говорит, / Кого читают дамы» - считающееся поэтическим выражением карам-зинского литературного кредо [Успенский, 1985: 59], полностью применимо и к программе екатерининских «Былей и небылиц». Находим сходство и в частных деталях: призыв к «приятности» языка [Успенский, 1985: 19]; отрицание грамматических правил, следование которым понимается как «педантство» [там же: 20-21]; установка на «узус, а не на стабильную норму» [там же: 30]; эстетизация обыденного быта, которому придается литературное значение. 48
Одновременно на страницах «Собеседника» происходит принципиальное изменение статуса традиционной торжественной оды.
Показательно, что «Фелица» Г.Р. Державина, с которой обычно связывают пересмотр репутации жанра, оказалась включена в контекст не привлекавших до сих пор внимания исследователей дискуссий о поэзии, ее назначении и формах ее бытования, развернувшихся на страницах журнала.
Основной формой этих дискуссий стали не литературно-критические статьи, а поэтические тексты, сам выбор которых раскрывает, пусть и в первом приближении, литературную позицию издателей.
Так, в первом номере журнала в «Дифирамбе на выздоровление покровителя наук» Державина обсуждается вопрос о меценатстве и разъясняется, что достижения поэтов возможны лишь благодаря таким «предстателям Муз», как Меценат или Шувалов, однако их имена становятся бессмертными благодаря поэтам, которым они покровительствовали. При этом центральной фигурой литературного процесса оказывается просвещенный монарх, такой, как Петр, принесший в Россию науки, или Елизавета, утвердившая в стране вкус [СЛРС, 1: 25-27].
Идея покровительства и образ нового Мецената стали основой литературной «программы» издателей «Собеседника».
В высшей степени показательным в этом отношении явилось «Письмо к В.В. Капнисту» О.П. Козодавлева, опубликованное все в том же первом номере. В нем не только удостоверяется, что «стихотворство без покровителей процветать не может», но высказывается убеждение в том, что у русской поэзии таковой покровитель появился - это княгиня Дашкова, прямо именуемая новым Меценатом [там же: 74].
Фактически речь идет об актуализации той идеальной модели взаимоотношений поэта и власти, которая и у Козодавлева, и, конечно, у Екатерины II и княгини Дашковой ассоциировалась с сильно мифологизированной историей отношений Елизаветы и Ломоносова. Но если Новый Меценат уже найден, то место Певца (нового Ломоносова) остается вакантным вплоть до конца 1782 г., когда Державин сочиняет оду к Фелице. Поэт читает ее «некоторому молодому россиянину» (естественно, это и есть Козодавлев. - А.И.), которого она «восхитила до слез», тот в начале 1783 г. приносит «сие сочинение начальнице Парнаса (Дашковой. - А.И.)», а она, «красоты и истинны находящиеся в сей оде почувствовав, решилася приказать ее напечатать» [Собеседник, 16: 3-13].
Итак, устами Козодавлева Екатерина и Дашкова задают парадигму восприятия как литературного процесса в целом, так и одического жанра в частности. Современные «скучные» оды противопоставля-
4 ВМУ, филология, № 3
ются ломоносовским, и истинным наследником певца Елизаветы признается Державин [СЛРС, 13: 167-171].
«Фелица» Державина детально обсуждается как образцовый текст. Один за другим следуют восторженные отклики на нее В. Жукова [СЛРС, 3: 46], М. Сушковой [СЛРС, 5: 3-6], Козодавлева [СЛРС, 7: 40-41], Е.И. Кострова [СЛРС, 10: 26-30], Я.Б. Княжнина [СЛРС, 11: 5-7]. Капнист [СЛРС, 5: 165-172], Костров [СЛРС, 10: 28, 29], Княжнин [СЛРС, 11: 5-7], Хвостов [СЛРС, 10: 165-166] признают, что писать оды после «Фелицы» по-старому уже невозможно. Из номера в номер в «Собеседнике» печатаются тексты, в которых декларируется отказ от поэтики традиционной торжественной оды. Одический жанр находится в кризисе. Традиционные оды исчерпали себя, они вышли из моды, а главное, они не в состоянии воспеть должным образом императрицу, поскольку культивируют не высокий стиль, а всего лишь высокопарный, неизбежно ассоциирующийся с «льстивой бездарностью».
Поэтому «обычный» набор панегирических средств и поэтических приемов, известный со времен В.К. Тредиаковского, А.П. Сумарокова и Ломоносова, рассматривается как более не соответствующий литературным вкусам придворного сообщества, которое выдвигает Державина как поэта новой эпохи и демонстрирует готовность осмыслить его культурную миссию по аналогии с ломоносовской.
Как видим, «распад» торжественной оды начался еще в начале 1780-х гг., не был связан с отходом от культуры двора (как полагали Ю.Н. Тынянов и Б.М. Эйхенбаум), а напротив, стал следствием сформулированной императрицей Екатериной II и княгиней Дашковой на страницах «Собеседника» новой концепции литературного творчества.
Однако напрашивающийся вывод о пред- или протокарамзи-нистском подтексте литературной позиции Екатерины будет преждевременным: слишком часто она пыталась обосновать положения, которые слабо сочетались с тем культурным образом просвещенного европейца, который будет так важен для всей «школы Карамзина».
Так, в неопубликованной части «Былей» Екатерина обращается к проблеме статуса русского языка, подчеркивая его богатство и древность и иронизируя над недооценкой его возможностей: «Славяне, победя весь свет, не единожды разнесли язык свой повсюду. Удивительно лишь только то, что были времена такие, в кои нас уверяли и мы уверены были, что в богатейшем и пространнейшем в свете языке нашем не находится слов для написания письма и заимствовали непрестанно из иностранных языков, даже до мелочных званий разных вещей <...>» [Пекарский, 1863: 50].
Эти размышления об историко-культурном значении русского и церковнославянского языков постоянно поддерживались ее заня-
тиями этимологией, сведения о которых находим, например, в ее письме Гриму от 24 декабря 1783 г. [Пыпин, 1906: 21-22]. Такого рода упражнениям Екатерина уделяла много времени, не уставая рассуждать о пользе сравнительного изучения языков и открывая все новые «соответствия» между «славянским» и языками романо-германской группы [там же: 412]. Поиск корней слов, желание понять значение слова путем сравнительного анализа языков - вот что интересовало Екатерину. Она искренне полагала, что славянский язык является «материнским языком» всех других европейских языков. При этом ее филология фактически смыкалась с историей и политикой, причем образу истории, базировавшемуся на «этимологии», приписывалось важное общественное значение: он должен был служить двум взаимосвязанным целям - патриотическому воспитанию юношества и прославлению государства [там же: 22, 415, 417, 423-424; Екатерина, 1875: 620, 636, 647].
Теперь напрашивается параллель Екатерина - А.С. Шишков, языковая позиция которого фактически базировалась на ее тезисе о древности «славянского» языка [см. об этом: Виноградов, 1982: 215].
Эти «противоречия», однако, в действительности таковыми не являлись: в «Завещании» автора «Былей» провозглашается принцип синтеза тех установок на языковой пуризм и игровое отношение к литературному тексту как приятному лекарству от скуки, которые впоследствии лягут в основу программ Шишкова и Карамзина: «<...>
2. Писав, думать не долго и не много, наипаче не потеть над словами.
3. Краткие и ясные изражения предпочитать длинным и кругловатым.
4. Кто писать будет, тому думать по-руски. 5. Иностранные слова заменить русскими, а из иностранных языков не занимать слов; ибо наш язык и без того довольно богат. 6. Красноречия не употреблять нигде, разве сам собою на конце пера явится. 7. Слова класть ясные и буде можно самотеки. 8. Скуки не вплетать нигде, наипаче же умничанием безвременным. 9. Веселое всего лучше; улыбательное же предпочесть плачевным действиям. 10. За смехом, за умом, за прикрасами не гоняться. <.> 11. Ходулей не употреблять, где ноги могут служить, то есть надутых и высокопарных слов не употреблять, где пристойнее, пригожее, приятнее и звучнее обыкновенные будут. <...> 13. Проповедей не списывать и нарочно оных не сочинять. 14. Где инде коснется до нравоучения, тут оные смешивать наипаче с приятными оборотами, кои бы отвращали скуку, дабы красавицам острокаблучным не причинить истерических припадков безвременно. 15. Глубокомыслие окутать ясностию, а полномыслие легкостию слога, дабы всем сносным учиниться. <...> 18. Стихотворческие изображения и воображения не употреблять, дабы не входить в чужие межи <...>» [СЛРС, 8: 174-175].
О принципиальности данной позиции говорит и история развернувшейся на страницах «Собеседника» полемики редакции журнала и критика, укрывшегося за псевдонимом «Любослов», «наиболее неприятного» «издателям и сотрудникам» журнала [Грот, 1997: 219]. Однако кто скрывается за этим псевдонимом, до сих пор не установлено, так как никаких документальных свидетельств на этот счет выявить не удалось [см.: Митрополит Евгений, 1845: 10; Грот, 1997: 220-221; Майков, 1889: 415; Кочеткова, 1962: 422-428; Некрасов, 1984: 41-42]. Единственным материалом для догадок об авторстве статей, подписанных «Любослов», остается на данный момент их текст.
Свою точку зрения Любослов обстоятельно излагает в «Начертании о российских сочинениях и российском языке». Главный его тезис - «он (русский язык. - А.И.) изобилием, красотою и важнос-тию превосходит все новейшие языки» [СЛРС, 7: 148]. Основной раздражитель для Любослова - те, кто «неосновательно жалуются на скудость Российского языка» [там же]. Русский язык обычно ругают «иностранцы», т.е. те, кто, выехав «из своего отечества в малолетстве, едва букварь читать умея», прожили всю сознательную жизнь за границей и наполнились «чрез обхождение и чрез чтение книг знанием и люблением иностранных языков» [там же: 148-149]. Но гораздо более обидны Любослову отрицательные отзывы о русском языке не «иностранцев» (это у него «возбуждает смех и несносную досаду», не более), а наших отечественных невежд [там же: 149-150]. Как ответ этим невеждам Любослов и написал свое «Начертание», желая показать, что «Российский язык не токмо ни единому Европейскому достоинствами не уступает; но и многие превосходит, подобляясь и равняясь с древними изящными Греческим и Латинским» [там же: 150].
Первое, что отличает русский язык - это его удивительное богатство, являющееся следствием полученного от славянского и древнегреческого языков великого «наследства» [там же: 150-151]. Вторая особенность русского языка как наследника славянского - это его древность: только латинский может сравниться в этом со славянским [там же: 151]. Любослов приводит целые ряды соответствий латинского и славянского языков (agnus - агнец, ambo - оба, ancora - якорь, dies - день, domus - дом и т.п.) и делает следующий вывод, полностью соответствующий позиции Екатерины: «Здесь ни по какой причине сказать нельзя, чтобы Славенские слова были моложе Латинских» [там же: 155]. Все эти «соответствия» и доказывают, как полагал Любослов, что «Славенского языка древность не токмо равна древности Латинского, но <.. .> оную <.. .> превышает» [там же: 157]. Славянский язык существует более двух тысяч лет [там же]. Но, имея такой богатый древний язык, россияне пренебрегают им,
«ревностно домогаются говорить или писать не совершенно языком весьма низким для твердости нашего духа и обильных чувствований сердца» [там же: 159]. Русским языком не только не занимаются, его не знают, его стыдятся [там же]. Судьбу русской литературы Любо-слов ставит в прямую зависимость от отношения к своему языку: «До какого бы цветущего состояния довели Россияне свою литературу, если бы познали цену языка своего и старались бы на оном изображать свои мысли!» [там же].
Совпадения в выводах Любо слова и Екатерины очевидны, как и несомненная близость его суждений мнениям Шишкова [Стенник, 1993: 130], которому вполне мог принадлежать данный псевдоним1.
Но даже если бы Любослова не существовало, его стоило бы придумать. Вообще в журналистике XVIII в. случаи подобного рода мистификаций встречаются довольно часто. В «Собеседнике» эта практика становится уже предметом иронического обыгрывания: «Сие еще не вовсе окончано было, когда до сведения моего дошло некоторое раздробительное благорассмотрение Былей и Небылиц (см. письмо), которое подает причину к подозрению (может быть не совсем основательному), якобы сочинителю оного иного делать было нечего, и он лучшего упражнения не имел <...>. Опасаюсь право, чтоб не подумали наконец, что я сам себе такие анатомические похвалы пишу, авось либо в оных какие ни на есть Ы, И или Я или ЯТЬ найдутся инако поставлены, нежели я их ставлю. Но что я говорю? О чем забочусь? Всяк читатель увидит, кто из нас знает грамматику, и всяк также уже ведает, что я ее не знаю вовсе» [СЛРС, 7: 136-137; см. также: СЛРС, 7: 134]. Во всяком случае маска Любослова оказалась полезна редакции «Собеседника». Выразив и обосновав ряд идей, которые Екатерина не без серьезных оснований могла считать своими, и прежде всего идею «равенства» «славянского» языка германским, он оказался нечуток к иной стороне ее концепции, которая исключала «скуку» и «педантство» и ценила легкость слога; он не смог подняться до идеи синтеза, ограничившись «шишковистской» точкой зрения. Именно поэтому, с одной стороны, в «Собеседнике» регулярно печатаются его статьи, а с другой - они периодически становятся мишенью насмешек [см., например: СЛРС, 3: 132-133; СЛРС, 3: 151; СЛРС, 4: 137; СЛРС, 7: 14-15; СЛРС, 7: 117 и др.]. Так Екатерина и Дашкова подчеркивали значимость и необходимость
1 Гипотеза об авторстве Шишкова до сих пор, насколько нам известно, не выдвигалась. Предполагая посвятить ее анализу отдельную работу, здесь не рассматриваем ее вероятность. Но правомерность ее поддерживается, помимо совпадений в языковых программах анонимного критика и Шишкова, самим фактом его участия в «Собеседнике»: именно здесь было напечатано его стихотворение «Старое и новое время» [СЛРС, 13: 42-43].
сочетания тех двух лингвистических идей, которые впоследствии окажутся противопоставлены в положениях «карамзинистов» и «шишковистов»: апелляции к церковнославянскому языковому наследию и установки на реальное употребление, ограниченное здравым смыслом и вкусами придворного сообщества.
Список литературы
Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII-
XIX веков. М., 1982. Грот Я.К. Жизнь Державина. М., 1997.
Евгений, митрополит. Словарь русских светских писателей. Т. 2. М., 1845.
Майков Л.Н. Несколько данных для истории русской журналистики // Майков Л.Н. Очерки из истории русской литературы XVII и XVIII столетий. СПб., 1889.
Наброски и заметки, относящиеся к исследованиям Императрицы Екатерины II по русской истории // Сб. РИО. Т. 15. СПб., 1875. Некрасов С. Российская академия. М., 1984.
Пекарский П. Материалы для истории журнальной и литературной деятельности Екатерины II // Записки императорской Академии наук. Т. III. 1863.
Пыпин А.Н. Исторические труды императрицы Екатерины II // Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей и с объяснительными примечаниями академика А.Н. Пыпина. Т. 11. СПб., 1906. Собеседник любителей российского слова, содержащий разные сочинения в стихах и в прозе некоторых российских писателей. Ч. 1-16. СПб., 1783-1784 (в тексте - СЛРС). Стенник Ю.В. Вопросы языка и стиля в журнале «Собеседник любителей
российского слова» // XVIII век. Сб. 18. СПб., 1993. Успенский Б.А. Из истории русского литературного языка XVIII - начала XIX века. Языковая программа Карамзина и ее исторические корни. М., 1985.
Сведения об авторе: Ивинский Александр Дмитриевич, аспирант кафедры истории русской литературы филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: edit@philol.msu.ru
