CC BY
175
8. Munk Olsen B. Les florilèges d'auteurs classiques // Les genres littéraires dans les sources théologiques et philosophiques médiévales: définition, critique et exploitation. Actes du colloque international de Louvain-la-Neuve 25-27 mai 1981. - Louvain-la-Neuve: Institut d'études médiévales de l'Université catholique de Louvain, 1982. - P. 151-164.
9. Novalis-Schriften: Die Werke Friedrich von Hardenbergs. - Stuttgart: Kohlhammer, 1960-2011.
10. Rouse M.A., Rouse R.H. Florilegia of patristic texts // Les genres littéraires dans les sources
théologiques et philosophiques médiévales: définition, critique et exploitation. Actes du colloque international de Louvain-la-Neuve 25-27 mai 1981. - Louvain-la-Neuve: Institut d'études médiévales de l'Université catholique de Louvain, 1982. - P. 165-180.
11. Shaftesbury. Characteristics of Men, Manners, Opinions, Times / 2nd ed. - 3 vol. - L.: John Darby Jr., 1714.
12. Schefer O. Novalis. - P.: Le Félin, 2011. -276 p.
УДК 821(4).09"19"
Ненарокова Мария Равильевна
кандидат филологических наук Институт мировой литературы им. А.М. Горького РАН (г. Москва)
ЯЗЫК ЦВЕТОВ: ОБРАЗ СУХИХ ЛИСТЬЕВ В ЕВРОПЕЙСКОЙ И РУССКОЙ ПОЭЗИИ 1-ОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА
Статья посвящена языку цветов - важному культурному явлению 1-ой половины XIX в. Автор рассматривает образ сухих листьев как в европейской, так и в русской поэзии, а также в европейских сборниках эмблем и словарях языка цветов. Утверждается, что образ сухих листьев восходит к барочным эмблемам, символизируя увядание, старость, меланхолию. Анализируется связь французского и английского языка цветов, с одной стороны, с барочной культурной традицией, с другой, с поэзией Франции и Англии в это же время. Исследователь рассматривает соотношение значений, приписываемых сухим листьям в словарях языка цветов, и контекстных значений, возникающих в поэзии. В результате анализа английских и французских поэтических текстов обнаруживается, что контекстными значениями сухих листьев, складывающимися в единый образ, становятся «печаль, скорбь», «одиночество», «беззащитность», «игрушка или жертва страстей», «быстротечность жизни», «смерть». Данные значения образа сухих листьев типичны, в основном, для жанров элегии и басни. Указывается, что контекстные значения образа сухих листьев, характерные для европейской поэзии, были усвоены и русскими поэтами через посредство французской литературы. В русской поэзии 1-ой пол. XIX в. сухие листья обнаруживаются и в стихотворных посланиях, где символизируют спокойное и радостное принятие быстротечности жизни. В статье делается вывод о том, что в русской поэзии значения образа сухих листьев, отражающие синтез английской и французской традиций языка цветов, испытали и влияние русской культуры.
Ключевые слова: язык цветов, сухие листья, Европа, Франция, Англия, Россия, русская культура, русская поэзия XIX вв., русская литература, символика.
Образ сухих листьев распространен как в европейской, так и в русской поэзии 1-ой половины XIX в. Он встречается чаще всего в баснях и элегиях, но иногда и в посланиях.
Барочная эмблематическая традиция рассматривает сухие ветви, листья, цветы, плоды как символы увядания и утраты и чувств, с ними связанных. Так, Бедность изображалась «в виде сухощавой старухи, сидящей на снопе соломы» [5, с. 39]. Голова ее либо «обвита ветвями, коих посохшие листы изображают утрату имения» [5, с. 38], либо ее украшает «венец из засохших цветов» [5, с. 115]. Зима, время всеобщего увядания, сна Природы, сходного со смертью, изображалась как старик «в венце, сделанном из древесных вет-вий, с которых спал лист» [5, с. 125]. Есть и иное изображение зимы: «Зима... стоит перед деревом, коего лист уже опал. В одной руке держит сухие плоды» [5, с. 60]. Увядание и утрата пробуждают в человеке печаль, тоску. Эти чувства также выражаются посредством эмблемы: «Меланхолия, представляется в виде старой печалящейся женщи-
ны, сидящей на диком камне, поддерживая рукою голову. Иногда подле нее представляют дерево, с коего листья все опали, для показания, что от Меланхолии разум наш увядает» [5, с. 177].
Система символов барочной эмблематики, в частности ее растительная символика, во 2-ой половине ХУШ в. была усвоена так называемым «языком цветов», в котором роль слов, а иногда и коротких предложений, выполняют растения. Возникнув во Франции, «язык цветов», распространился по Европе, попал и в Америку, под влиянием особенностей той или иной культуры приобретал особые черты, поэтому можно говорить о нескольких традициях «языка цветов». Европейские традиции, особенно французская, имеют большое значение для русской культуры, в частности для литературы и изобразительного искусства. «Сухие [букв. мертвые] листья» включаются не во все словари «языка цветов», поскольку это «относится почти исключительно к области любви и дружбы» [14, с. 9] и выражает радостные чувства. Тем не менее их присутствие во французских словарях
© Ненарокова М.Р., 2015
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова № 2, 2015
57
можно проследить на протяжении всего XIX в., что более важно, - его 1-ой половины. В книге Шарлотт де Латур «Язык цветов» [12, с. 146], первое издание которой вышло в 1818 г., сухие листья означают «меланхолия». То же значение сухие листья сохраняют во французских словарях языка цветов и в 1832 [16, с. 230], и в 1850 [11, с. 30] годах.
Это же значение перешло и в английский язык цветов, причем Г. Филлипс, автор первой книги, посвященной символике растений, - «Цветочные эмблемы» - пишет о сухих листьях отдельную главу, подтверждая свою краткую расшифровку значения (меланхолия понимается как «печальное и задумчивое настроение» [17, с. 208]) примерами из современной ему английской поэзии.
При всем том, что в словарях языка цветов сухие листья неизменно толковались как «меланхолия» (в английской традиции еще и «печаль»), в поэтических текстах можно наблюдать довольно широкий спектр контекстуальных значений, из которых, собственно, и складывался образ, запечатлевшийся в сознании читательской аудитории.
Если рассматривать текст Г. Филлипса как основу образа сухих листьев для англоязычного читателя, то окажется, что автор иллюстрирует само понятие «меланхолия» цитатами из стихотворений своих современников. Открывает главу строфа из стихотворения безымянного автора «Последний листок». Стихотворение, подписанное лишь буквой Q, было напечатано в издании Literary Gazette [15, с. 107] и явно пользовалось большой популярностью у читателей, поскольку его текст в следующем году был перепечатан в литературном альманахе Time's Telescope for 1826 [18, с. 231]. В этом стихотворении встречаем довольно полный набор значений «последнего листка»: «печальная эмблема унылой скорби» («печаль, скорбь») [18, с. 231], «давно оставлен всеми своими близкими» («одиночество») [18, с. 231], «добыча каждой бури, / Сотрясаемая каждым резким порывом ветра» («беззащитность») [18, с. 231]. Поэт проводит параллель между одиноким листом и собой и обнаруживает, что его судьба еще горше: «И все же - ах! - в то время как множество увлажненных глаз / Обращается на тебя с печальным взглядом, / Добросердечное сострадание не вздыхает мимоходом, / Не роняет обо мне и одной слезы!» [18, с. 231].
Следующая цитата взята из стихотворения Джорджа Крэбба (1754-1832): «Туманное утро становилось холоднее, день был короток, / На вишне едва держался алый лист» [17, с. 208]. Если у Крэбба дается краткое, но довольно реалистическое описание осеннего дня, то цитата из стихотворения Генри Нила (1798-1828) описывает то, что полагается чувствовать осенним днем: меланхолия «никогда не окрашивает / Дух» [17, с. 208], но «только запечатлевает / На нем свой собственный холодный образ» [17, с. 208].
В английской поэзии «сухие листья» приобретали и значение «смерть». В альманахе Time's Telescope for 1826 было напечатано небольшое стихотворение, автор которого пожелал остаться неизвестным: «Тьма и смерть над миром погружены в раздумья - / Осенние листья шуршат, увядают и опадают, / Зимний ветер, подобно серпу, их все уничтожает; / Сады сняли свой весенний наряд, / И Природа в слезах, в то время как лед и снег/ Суть безрадостные и холодные траурные одежды ее одинокой скорби, / Которые сообщают миру омрачающие ее [душу] горести» [18, с. 319].
Во французской поэзии 1-ой половины XIX в. также находим образ сухих листьев, но акценты там несколько иные. Как кажется, для русской культуры одним из важнейших текстов, в котором реализуется образ сухого листка, является басня мадам де Жанлис (1746-1830) «Листья» [13, с. 2526], входившая в состав сборника «Нравственный гербарий» (1801). Ее произведения были весьма популярны в России.
В основной части басни «Листья» три героя: ветка и два листка, один все еще прикреплен к ветке, другой - сух, легок и летуч. Жизнь сухого листка показана с двух точек зрения. Зеленый листок, которого угнетает его несвобода, завидует «славной судьбе / Счастливого летающего листка» [13, с. 25], ибо он живет, «Следуя склонности, которая им управляет» [13, с. 25]. Называя сухой листок «Счастливым соперником мотылька» [13, с. 25], зеленый листок печалится о том, что сам он «навсегда / прикован к этому дереву в глубине рощи» [13, с. 25]. Другая точка зрения высказывается от лица ветки, к которой все еще «прикован» зеленый листок. Если с точки зрения зеленого листка сухой листок «свободен» [13, с. 26], то ветка считает это мнение основанным на «невежестве и заблуждении» [13, с. 26]. Сухой листок не сам определяет свой полет, «его подгоняет ветер, / Он не направляет листок, а влечет его за собой» [13, с. 26]. На самом деле сухой листок не знает свободы, он «одновременно невольник и жертва» [13, с. 26], и полет его оканчивается «на дне бездны» [13, с. 26]. В последних восьми строках басни одновременно раскрывается аллегория, которая лежит в ее основе, и преподается нравственный урок читателю: «Так же, как наш листок - увы! - юное сердце, / Легковерное и неопытное, / Игрушка страстей, ищущее независимости, / Увлеченное ложной надеждой. / Без сомнения, высшее счастье / Заключается в свободе, / Но насладиться этим благом, коему расточают такие хвалы, / Можно лишь, если неукоснительно укрощать свои страсти» [13, с. 26]. Как видим, к группе значений, придаваемых «сухим листьям», прибавляется еще и значение «игрушка или жертва страстей».
Другой текст, столь же значимый для русской культуры, - стихотворение «Листок» (1815) [9,
58
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова № 2, 2015
с. 190]- принадлежит перу А.-В. Арно (1766-1834) и также относится к жанру басни. Басню «Листок» переводили такие известные поэты 1-ой половины XIX в., как В. Жуковский, Д. Давыдов, С. Дуров [9, с. 191, 193]. Стихотворение представляет собой вопрос и развернутый ответ на него. Собеседник спрашивает «бедный высохший листок» [9, с. 190], куда он летит. Ответ листка и есть основное содержание басни. Листок сообщает, что гроза поразила дуб, который был его «единственной защитой» [9, с. 190], и ветер теперь несет его «своим непостоянным дыханием» [9, с. 190], куда хочет: «Из леса на равнину, / С горы в ложбину» [9, с. 190]. Так реализуется уже упоминавшееся значение «игрушка или жертва страстей». В отличие от басни мадам де Жанлис «Листок» Арно не завершается особым поучением, раскрывающим аллегорию. Поучение высказывается самим листком: «Я иду туда, куда идет всё [все вещи], / Куда идет листок розы, / Куда идет листок лавра» [9, с. 190]. Иными словами, сухой листок «идет путем всея плоти», то есть в небытие, умирает, как проходят и любовь, которую обозначает роза, и слава, символом которой является листок лавра. «Сухой листок» обретает здесь значение «быстротечность жизни».
Еще одно стихотворение, «Падение листьев» [9, с. 202, 204] (1812-1814) Ш.-Ю. Мильвуа, принадлежащее к жанру элегии, также оставило свой след в русской поэзии 1-ой половины XIX в. Оно было известно в переводе Е. Баратынского [9, с. 203, 205] и В. Григорьева [4, с. 248-250]. В стихотворении отсутствует аллегория, хотя его герой, «Печальный и слабеющий с начала своих дней / Юный больной» [9, с. 202], сравнивает себя с чахлым кустиком, который, едва украсившись несколькими цветками, начал увядать [9, с. 204]. Однако «сухих листьев» в стихотворении предостаточно. Первые же строки элегии содержат метафорическое обозначение «сухих листьев»: «Покровом нашего леса / Осень усыпала землю» [9, с. 202] («меланхолия»). Каждый опадающий листок видится герою стихотворения как «предвестник смерти» [9, с. 202], и его ощущение оправдывается: «Последний опадающий листок / Предвестил его последний день [на земле]» [9, с. 204] («смерть», причем безвременная и оттого трагическая).
Все перечисленные выше значения «сухих листьев», которые встречались в европейской поэзии, находим и в русской поэзии 1-ой половины XIX в. Довольно часто встречается контекстное значение «меланхолия». Так, в элегии В. Туман-ского «Монастырь» «листочки ... / иссохшия травы» [8, с. 135] предвещают появление необычного персонажа: «Тут Меланхолия в вечерний, тихий час, / При шепоте древес, при месячном сиянье, / Сидит, погружена в приятное мечтанье, / На гроб облокотясь» [8, с. 138]. Часто находим контекстное значение «смерть». Челнок в бурном море сравни-
вается с «иссохшим листом» [6, с. 188], и читателю становится ясно, что гибель «пловца» [6, с. 188] неминуема: «туча над рекой темнела и сгущалась, / Ударил гром сильней - челнок - как не бывал!» [6, с. 188] (И. Подшивалов. «Мечтание»). Ощущение одиночества, неприкаянности появляется в элегии «Одиночество», переведенной В. Григорьевым с французского языка без указания автора оригинала: «Лист с дерева падет, и ветер пробужденный, / Схватив его, несет под небосклон: / И я как лист сухой, землею отчужденный - / Умчи ж меня, о бурный Аквилон!...» [3, с. 156-157]. В стихотворении И. Подшивалова «Песня» герой, оплакивая разлуку с любимой, просит, чтобы «места, где [он] привык ее любить» [7, с. 301], разделили с ним его одиночество: «Я хочу, чтоб лист дубравы облетел» [7, с. 302]. Опадающие листья могут означать «быстротечность жизни»: «Героев прежних нет -и времени рука / Сокрыла смертных роды: / Векам во след - идут века, / Народам вслед - народы. / Так листья вянущих ветвей / Летят за бледными листами...» [2, с. 226] (В.В. Вердеревский, «Последняя песнь Оссиана»).
В русской поэзии 1-ой половины XIX в. «сухие листья» становятся знаком не просто философского принятия «быстротечности жизни», а ощущения спокойной радости от того, что ход вещей правилен. Таково, например, стихотворение И. Богданова «К родине»: «К вам, мирные поля, из града я спешу, / В места, гордынею забвенью обреченны; / В стране отцев моих свободнее дышу, / Кичливой пышности и блеска удаленный. / Здесь тихих дней моих невидимый поток / Польется медленно в пространную долину, / Как с древа сорванный, поблекнувший листок, / Летит в безбрежную, воздушную пучину» [1, с. 266]. С этим стихотворением перекликается стихотворение Н.А. Цертелева «Н.Я.За-у», в котором поэт приглашает в гости своего соседа по имению «Душою, мыслями делиться, / Поспорить вместе, помечтать, / Смотреть, как желтый лист упасть с дерев стремится, / Земную нашу жизнь ему уподоблять. / Как лист, все в мире увядает, / Все к своему концу спешит; / И нас уж осень настигает / И скучною зимой грозит! / Так станем же, сосед любезной! / Конца покойно ожидать, / И путь сей жизни скоротечной / Весельем чистым усевать...» [10, с. 8]. Как кажется, подобное развитие значения произошло под влиянием православного мировоззрения, согласно которому уныние является одним из смертных грехов. Нарочитость уныния, скорби, которым обычно предается герой в жанре элегии, оправдывается требованиями этого жанра, но жанр стихотворного послания, к которому относятся оба вышеупомянутых стихотворения, допускает большую естественность и свободу в выражении чувств, поскольку адресатом послания обычно является человек, связанный с поэтом узами дружбы.
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова № 2, 2015
59
Заимствовав всю палитру значений «сухих листьев» из Европы, русский язык цветов, тем не менее, не реализуется в поэзии 1-ой половины XIX в. механически. Переводы помогают усвоить иностранный материал и создать некое обобщенное представление о символике «сухих листьев», однако в творчестве русских поэтов этот образ развивается и получает новые обертоны, созвучные русской культуре.
Библиографический список
1. Богданов И. К родине // Благонамеренный. -1821. - № 17-18. - С. 261-266.
2. Вердеревский В.В. Последняя песнь Оссиа-на // Благонамеренный. - 1822. - №6. - С. 220-228.
3. Григорьев В. Одиночество // Благонамеренный. - 1821. - № 15. - С. 154-157.
4. Григорьев В. Романс // Благонамеренный. -1820. - № 22. - С. 248-250.
5. Иконологический лексикон, или Руководство к познанию живописного и резного художеств, медалей, эстампов и проч. с описанием, взятым из разных древних и новых Стихотворцев. С французского переведен Академии Наук Переводчиком Иваном Акимовым. - СПб.: При Императорской Академии Наук, 1786. - С. 328.
6. Подшивалов И. Мечтание // Благонамеренный. - 1820. - № 3. - С. 187-189.
7. Подшивалов И. Песня // Благонамеренный. -1822. - № 47. - С. 298-302.
8. Туманский В. Монастырь // Благонамеренный. - 1818. - № 5. - С. 135-139.
9. Французские стихи в переводе русских поэтов XIX-XX вв. На французском и русском языках / сост. Е.Г. Эткинд. - М., 1969. - C. 614.
10. Цертелев Н.А. Н.Я. За-у // Благонамеренный. - 1825. - № 1. - С. 5-9.
11. L'Ancien et nouveau langage des fleurs. - P.: Le Bailly, [1850]. - P. 108.
12. De La Tour Ch. Le Langage des Fleurs. - P.: Garnier, 1882. (1-е изд. - 1818). - P.152.
13. Genlis de Mme. Herbier moral, ou Recueil de Fables Nouvelles. - P., 1801. - P. xvi, [1], 144.
14. Leneveux L. Les Fleurs Emblematiques ou leur Historie, leur Symble, leur Langage. Nouvelle Edition. -P.: Libraire Encyclopedique de Roret, 1855. - P. 346.
15. The London Literary Gazette and Journal of Belles Lettres, Arts, Sciences, Etc. for 1825. - L., 1825. - P. 846.
16. Nouveau Langage des Fleurs, ou Parterre de Flore, contenant Le Symbole et Le Langage des Fleurs, Leur Histoire et Leur Origine Mythologique, ainsi que les plus jolis vers composes a ce sujet Pat M. -Bruxelles: Th. Lejeune, 1832. - P. 298.
17. Phillips H. Floral Emblems. - L., 1825.
18. Time's Telescope for 1826. - L., 1826. - P. 332.
60
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова № 2, 2015
