CC BY
191
УДК 821.161.1:821.512.157 Е. В. Дишкант
ЯКУТСКАЯ БАЛЛАДА «СААТЫРЬ» А. А. БЕСТУЖЕВА-МАРЛИНСКОГО В КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ
Творчество декабриста-романтика А. А. Бестужева-Марлинского в период якутской ссылки все еще остается одной из малоизученных тем в отечественном литературоведении. Синтезируя в своем творчестве традиции русской, европейской литературы и якутского фольклора, автор создал замечательную по своей художественной завершенности и поэтике балладу «Саатырь». Впервые баллада А. А. Бестужева-Марлинского рассмотрена в широком культурологическом контексте якутского фольклора и европейской литературы. Предпринята попытка определить возможные «прасюжеты» баллады, «реконструировать» художественное мышление автора путем обращения к фольклорным источникам якутского народа, непосредственному внетекстовому окружению, т. е. к среде, условиям, в которых создавалось произведение, а также к авторским ссылкам, носящим этнографический характер. Определена семантическая нагрузка устойчивых мотивов коня, шаманства, бубна, звезды, месяца, гробокопательства в якутском мифологическом варианте и интерпретированном литературном сюжете баллады. Проанализированы устойчивые мотивы «хоровода духов», игры, похищения невесты, склепа, поцелуя, червей, имеющие давние традиции в европейской культуре и литературе. Подчеркнуто влияние творчества У. Шекспира на формирование эстетических принципов и художественного мышления писателя-романтика А. А. Бестужева-Марлинского. Проведенный культурологический анализ баллады «Саатырь» помог в выявлении скрытого подтекста, заключенного в обширном комплексе мифологических представлений, традиций и верований якутов, без знания которого невозможно полноценное прочтение произведения. В заключении сделан вывод о новаторском характере произведения, возникшего в результате синтеза разных национальных культур, европейского и якутского сознания.
Ключевые слова: русско-якутские связи, культурологический контекст, образ Якутии, поэты-декабристы, якутский фольклор, мотивы, взаимодействие литератур, диалог культур, национальный образ мира, менталитет.
E. V. Dishkant
The Yakut Ballade "Saatyr" by A. A. Bestuzhev-Marlinsky in Culturological Context
Creative work of Decembrist-romanticist A. A. Bestuzhev-Marlinsky in the period of Yakut exile is still one of underinvestigated topics in Russian literary studies. In his creation the author synthesized traditions of Russian, European literature and Yakut folklore and created the ballad "Saatyr" which is admirable for its artistic maturity. For the first time the ballad by A. A. Bestuzhev-Marlinsky is being studied in the wide culturological context of the Yakut folklore and European literature. The article presents an attempt to identify the possible "pre-subjects" of the ballad and to "reconstruct" the author's artistic thought by turn to the sources of folklore literature of the Yakut people and to the immediate non-textual surrounding, that is community, the conditions, under which the work was written, and to the author's references of ethnographic nature. The article identifies the semantic loading of such strong motives as that of a horse, shaman acting, tambourine, star, the moon, grave-disentombing in the Yakut mythological version and the interpreted literary subject of the ballad. Also the article analyses strong motives, having a long tradition in the European culture and literature, such as "spirits' round-dance", game, tomb-chest, warms, a kiss. The present study also lays emphasis to the influence of Shakespeare's creative work on the formation process of aesthetic principles and artistic thinking of the author - romanticist A. A. Bestuzhev - Marlinsky. The cultoroligical analysis of the ballad "Saatyr" made it possible to educe the hidden subtext, enclosed in wide range of mythological images, traditions and beliefs of Yakuts, without knowledge of which one cannot speak about full interpretation of the composition. In conclusion the article tells of the novel character of the work which appears to be created as a result of synthesis of different national cultures, European and Yakut consciousness.
Key words: Russian-Yakut ties, culturological context, image of Yakutia, Decembrist-poets, Yakut folklore, motives, literature interaction, dialogue of cultures, national worldview, set of mind.
ДИШКАНТ Елена Валерьевна - к. филол. н., доцент кафедры русской и зарубежной литературы филологического факультета СВФУ имени М.К. Аммосова. E-mail: dishkant74@mail.ru
DISHKANT Elena Valerievna - Candidate of Philological Sciences, Associate Professor of the Department of Russian and Foreign Literature, the Philological Faculty of the North-Eastern Federal University named after M. K. Ammosov. E-mail: dishkant74@mail.ru
Введение
Восстановление «прасюжета» баллады «Саатырь»
Творчество декабриста-романтика А. А. Бестужева-Марлинского периода якутской ссылки все еще остается одной из малоизученных тем в отечественном литературоведении. Синтезируя в своем творчестве традиции русской, европейской литературы и якутского фольклора, автор создал замечательную по своей художественной завершенности и поэтике балладу «Саатырь». Сам А. А. Бестужев-Марлинский указывал на фольклорную основу своей баллады, хотя точный источник им не назван. По версии Н. П. Канаева, сюжет баллады заимствован поэтом из якутской сказки «Лоокут и Нюргусун», в которой повествуется о любви молодого парня и девушки. Богатые родители девушки отказываются выдать дочь замуж за бедняка. Эту семейную драму девушка Нюргусун переживает очень сильно и, тяжело заболев, вскоре умирает. Ее хоронят, но в ту же ночь к могиле приходит возлюбленный и откапывает ее. Покойница оживает и через некоторое время выздоравливает. Родители Нюргусун на этот раз вынуждены были выдать ее замуж за Лоокута. Возможно, что сюжет баллады «Саатырь» является одним из угасших вариантов этой легенды [1]. Г. У. Эргис предполагает, что «Саатырь» написана на сюжет легенды о «воскресшей женщине» [2, с. 34]. В работе Г. В. Ксенофонтова «Шаманизм» приведены материалы по истории шаманов, среди которых есть мифы о «воскресших женщинах». В шаманской обрядовой практике был распространен случай воскрешения шаманом мертвого, чаще женщины. Сюжетная линия одного из таких преданий такова: «Заболела богатая женщина, и позвали шамана. Добрался шаман до больной женщины, но она уже скончалась два дня тому назад. Шаман говорит, что останется ночевать и попробует что-нибудь сделать. На следующий день он начинает камлание. Оно длится целую ночь, и мертвая начинает дышать и открывает глаза. Наутро шаман продолжает камлание, и в конце женщина встает и выздоравливает» [3, с. 189]. Возможно, ссыльный декабрист был знаком с этим преданием. Однако существует еще один миф о «воскресшей женщине», входящий в разряд мифов о сотворении «жизни и смерти»: в старину якуты хоронили умерших сразу после смерти. Однажды у одного богатого человека умерла жена, он похоронил ее в склепе (кровле). Но вдруг женщина очнулась, оказавшись в темноте, испугалась и начала кричать, ее услышал проходивший мимо охотник, который и освободил ее. С тех пор якуты хоронят мертвецов после трех дней [3].
Эти случаи летаргического сна давно перекочевали в сюжеты легенд и преданий и являются источниками многих литературных произведений.
Таким образом, перед нами три возможных источника сюжета баллады «Саатырь». С первой якутской сказкой балладу сближает использование мотивов воскрешения, гробокопательства; с преданием о «воскрешении шаманом» - мотив воскрешения; и с третьим источником - мотивы склепа, «невольного» гробокопателя и воскрешения. Детерминанты «смерть» - «воскрешение» - извлекающий из «плена» говорят о явном родстве указанных сюжетов.
Семантическое значение устойчивых мотивов в якутской культуре и литературном сюжете баллады А. А. Бестужева-Марлинского «Саатырь»
1. Мотив коня
Определим семантическую нагрузку устойчивых мотивов как в первом фольклорном, мифологическом варианте, так и в «новом», интерпретированном сюжете. Особенно важным, на наш взгляд, в композиционном решении баллады является мотив коня. Заметим, что в трех возможных источниках баллады он отсутствовал. Возможно, А. А. Бестужев-Марлинский вводит его сознательно, тем самым усложняя смысловой и композиционный планы текста. В балладе мотив коня встречается трижды. В первый раз: «Вот кто-то примчался, он бледен лицом» [4, с. 302], - здесь нет лексемы «конь», однако семантическую нагрузку выполняет глагол «примчался», который предполагает всадника верхом на коне. Во второй раз: «кони умчат нас далеко, и ветер степей завеет следы от погони» [4, с. 302] - так мотив начинает наполняться, разворачиваться, чтобы в конце завершиться таким предположенным финалом. И в третий раз: «Храпит и кидается бешеный конь /На кровлю - и рухнула кровля!» [4, с. 303] -здесь «конь» становится средством возмездия, посредником рока.
В творчестве романтиков мотив коня нередко функционирует как проводник в иные миры, в том числе в мир мертвых. Вспомним романтическую балладу В. А. Жуковского «Людмила», в которой «борзый конь» несет всадников в загробный мир, эта же параллель прослеживается в балладе «Саатырь», в которой автор с самого начала в полутонах и намеках приближает развязку, и в конце получается предвиденная «неожиданность», что подчеркивает трагизм роковой любви.
Попытка «реконструировать» художественное мышление отсылает нас к фольклорным источникам якутского народа, непосредственному внетекстовому окружению, т. е. к среде, условиям, в которых создавалось произведение, да и сам автор в ссылках к балладе часто обращает внимание читателей на этнографическую сторону. В якутской культуре конь является культовым животным и присутствует почти во всех языческих обрядах. В глубокой
древности оседланного коня оставляли у могилы умершего для того, чтобы усопший мог отправиться в верхний мир [5]. Этот якутский обычай открывает новый ракурс в осмыслении художественного мотива «коня», расширяющего пространство текста, в результате появляются два плана: первый, собственно текстовой, т. е. текст баллады, и второй - внетекстовой, в нашем случае мифологический, обрядовый. Так усложняется и смысловая нагрузка: углубляется характер конфликта, меняется и ценностная ориентация персонажей, мы начинаем видеть в них не только жертв рока, но и преступников, наказанных за грехи. А. А. Бестужев-Марлинский подводит своих героев к неизбежному року даже во внетекстовом мифологическом содержании. Конь, оставленный у кровли князем Буйдуканом, совершил волю «таинственных сил», завершил печальный обряд. Бешенство коня обусловлено испугом, вызванным хороводом шаманских трупов и звуков бубна, возможно, если бы не конь, то духи не смогли бы погубить любовников и просто бы пригрозили им расправой, но...
«.. .Вы наши, вы наши!
Не выдаст могила схороненный клад;
Преступников духи карают, казнят!» [4, с. 303]
Конь является исполнителем чужой воли -проводником в иной мир. Мотив коня в данном контексте приобретает семантическое значение роковой безнадежности, обреченности. Он участвует и в композиционной завершенности произведения: баллада началась с прощания Саатыри с мужем и описания обряда захоронения, этим же она и закончилась. Саатырь и Буйдукан наказаны за своеволие, за обман, за попытку обрести счастье несмотря ни на что. Мы видим, что мотив коня соприкасается в семантическом плане с мотивом шаманства.
2. Мотив шаманства
Исследователи разделяют два вида шаманства: «белый шаман - посредник между людьми и божествами, он ориентирован только на спасение, на добро; а черный шаман - посредник между людьми и духами, преимущественно злыми, он приносит кровавые жертвы духам, подставляет других, часть своего знания и силу использует в личных, корыстных целях.» [6, с. 47]. Заметим, что в балладе «Саатырь» мы имеем дело не с самими шаманами, а с их духами, шаманскими атрибутами и захоронениями: «Умолкните, чар и моления вой/ И бубнов плачевные звуки!..» [4, с. 299]; «И ветер, будя истлевающий бор, /Качает гробами шаманов» [4, с. 301]; «Но вдруг и вокруг /Слетелися духи пустыни,/И трупы шаманов свились в хоровод, /Ударили в бубен и в чаши.» [4, с. 303]. Не сами шаманы, а их духи выступают в балладе носителями зла. По верованиям якутов, «души шаманов и
шаманок, души ведьм и колдунов, абтах, злых, завистливых, сердитых людей, отличающихся чем-то особенным, делаются ер» [7, с. 613], «ер - злой дух, блуждающий по земле кут-сур человека, умершего преждевременной или насильственной смертью, или идиота, колдуна, шамана. Ер причиняет зло особенно своим близким, выражает свои злые намерения или недовольство, и кут-сур людей, при похоронах которых был нарушен какой-нибудь обряд» [8, с. 512]. Не сами шаманы, а злые «ер» становятся вершителями судеб в балладе, неслучайно автор подчеркивает их «нематериальность». Вначале мы слышим только мистические звуки бубна, как бы доносящиеся откуда-то из потустороннего мира, потом видим уже реальные детали - захоронения, гробы шаманов, на наличие одушевленности этих предметов (присутствие ер) указывает раскачивание ветром. Они словно сами «раскачиваются», претендуя тем самым на посмертное бытие. Интересно, что в балладе нет полного описания шаманского камлания, но все произведение проникнуто этой атмосферой. По словам М. Г. Михайловой, «поэт не дает нам развернутой картины шаманского камлания, происходящего прямо в юрте над бессильно распростертым телом «умирающей» героини, едва освещенным всполохами пламени угасающего камелька. Мы не присутствуем на этом фантастическом зрелище, не видим детального воспроизведения облика шамана. И, вместе с тем, нас поражает психологически точная характеристика тех ощущений, которые мог испытать только человек, вовлеченный в эту неописуемую фантасмагорию, завороженный ее «чарами», «молниями», «плачущими» звуками шаманского бубна» [9, с. 35]. В звукописи баллады доминируют звуки бубна, хотя его описание отсутствует. Тем не менее бубен, по представлениям якутов, «является символическим изображением коня, на котором шаман спускался в нижний мир, а колотушка считалась плетью или кнутом шамана» [10, с. 143-144]. Таким образом, бубен - проводник в иные миры духов-ер. Эти ер под звуки бубна «путешествуют» по мирам, и в балладе они готовы проводить души Саатыри и Буйдукана в загробный мир.
По замечанию исследователей, образ шамана в литературе тюркоязычных народов Сибири периода становления встречается не часто [11]. Главная роль ему отведена лишь в поэмах «Сон шамана» А. Е. Кулаковского и «Красный шаман» П. А. Ойунского. «В первой - он вполне компетентный толкователь мировых событий и советчик родного народа. Вместе с тем, он и критик захватнических войн и колониальной политики, провидец будущей судьбы народа. В поэме шаман больше размышляет, нежели действует. Изгнание духов, врачевание
болезней, т. е. обычное дело шаманов - не его дело. Интересы отдельного рода для него мелочь. В отличие от поэмы А. Е. Кулаковского, в " Красном шамане" П. А. Ойунского шаман - человек действия. Он, как и подобает человеку его положения, общается с разными духами, побеждает при помощи духов-союзников своих врагов...» [11, с. 117].
Если в произведениях русских писателей, в частности у А. А. Бестужева-Марлинского, шаман выступает как носитель мистических сил, навеянных романтической эстетикой, и как экзотический герой чаще всего окружен магией и мистикой, то в произведениях якутских писателей шаман выступает историческим, реальным персонажем, занимающимся земными делами. Он не окружен чрезмерным мистицизмом, более социализирован, что обусловлено литературными тенденциями в Якутии и почти столетним временным отрезком между творческой деятельностью этих писателей.
Знаменательно также и то, что тема женского своеволия в период патриархальных устоев в якутской среде впервые прозвучала в балладе «Саатырь». Героиня А. А. Бестужева-Марлинского, в отличие от образов якутских женщин XIX века, пугливых, кротких, «придавленных патриархатом», обладает решительным характером и относительной свободой в своих поступках. Только в склепе испуганная Саатырь начала сомневаться и раскаиваться: «Ты ль это? О, милый! О, князь Буйдукан!/ Как вечно казалось мне время!/ Как душно и страшно мне было! Обман/ На сердце налег, будто бремя!» [4, с. 302]. И вот выясняется ее «несостоявшееся» настоящее и «бесперспективное» будущее в виде духа - ер. Почему же автор превращает в ер только ее, а не князя Буйдукана, ведь виноваты оба? Возможно, тем самым автор хотел подчеркнуть бесправное положение женщины в патриархальном обществе XIX века и глубже передать трагизм отчаянной, роковой любви.
3. Мотив месяца
Таким же семантическим значением наполнен мотив месяца: «лунарные мифы, мифологизация луны и лунных циклов связаны с астральными, прежде всего, с солярными мифами: луна и солнце соотносятся с основными противопоставлениями, свойственными и мифологической модели мира -светом и тьмой, верхом и низом» [12, с. 320]. В балладе нет луны, но есть месяц: «Вот месяц над теменем сумрачных скал/ Вспрянул кабаргой златорогой.» [4, с. 301]. Употребление данного сравнения позволяет оценить краеведческие знания автора о Якутии. У кабарги очень тонкие и высокие рога, и уподобление их с месяцем говорит о новом, тончайшем серпе новолуния. Таким образом, можно предположить, что события баллады развиваются в
новый лунный период. По поверьям якутов, небесные светила особым образом влияют на судьбы людей, поэтому в старину народ проводил моления при первом новолунии, некоторые события в жизни якутов - важные предприятия, крупные сделки предпочитали совершать в начале месяца [13]. Вот и герои баллады, в соответствии с данным поверьем, решили начать новую жизнь в новолунии. Однако есть еще одно семантическое значение, обусловленное романтической эстетикой. Как правило, роковые события в балладах освещены светом месяца, предвестником трагической развязки («Саатырь» А. А. Бестужева-Марлинского, «Людмила» В. А. Жуковского), в то время как луна, несущая в себе женское начало, выступает сподвижником счастья влюбленных («Светлана» В. А. Жуковского).
4. Мотив звезды
Вызывает интерес в культурологическом контексте и мотив падающей звезды. Как известно, со звездами якуты связывали различные поверья. Считалось, что в неудачные годы на небе появляются звезды странного вида или происходят необычные «звездные» процессы. Если звезда падает и исчезает, то это сулит несчастливые годы. Такую картину мы наблюдаем в «Саатыри». После угрозы духов шаманов начинается эта фантасмагория, напоминающая конец света: «И падают звезды, и прыщет огонь.» [4, с. 303]. И только после сбывшейся приметы совершается трагическая развязка, предопределенная в тексте мотивами коня, месяца, шаманов: «.Испуганный адскою ловлей,/ Храпит и кидается бешеный конь/ На кровлю - и рухнула кровля!/ Вдали огласился раздавленных стон./ Погибли.» [4, с. 303].
Функционирование в балладе «Саатырь» устойчивых мотивов («хоровода духов», игры, похищение невесты, склепа, поцелуя, червей), имеющих традиции в европейской литературе
Помимо якутских фольклорных источников автор черпал мотивы и из европейской литературы. Например, мотив «хоровода духов», не характерный для якутского фольклора, т. к. хоровод для якутов - это осуохай, который всегда ассоциируется со светлым началом, с праздником, поэтому «темные силы в хороводе» в якутских источниках не встречаются. Этот мотив свойственен европейскому сознанию.
Широко распространенный в творчестве романтиков русской и европейской литературы мотив игры занимает в балладе А. А. Бестужева-Марлинского особое положение. В балладе не описаны сцены заговора, правила игры известны лишь Саатыри и Буйдукану. Условный знак - перстень, за которым тянется тайна, но слова «умирающей» жены
для мужа - закон: «Едва я дышать перестану,/ Сей перстень возьми и ступи в стремено,/ Отдай его князь Буйдукану./ Разгадки к тому не желай, не следи -Тайна эта в моей погребется груди!..» [4, с. 300]. Эта сцена, являющаяся завязкой событий, завлекает читателя в игру, в своего рода «театрализованное представление». При помощи приемов психологического анализа состояния героев автор дает понять читателю, что смерть и погребение для героев лишь игра, известная только им двоим и скрытая от глаз посторонних: «Лишь смело к одру подходил Буйдукан/ Один и стопою незыбкой;/ Он обнял ее, не смущен и румян,/ И вышел с надменной улыбкой./ И чудилось им - Саатыри чело,/ Как северным блеском, на миг рассвело!..» [4, с. 301]. Не случайно автор дает своей героине имя Саатырь, что означает «игривая», подчеркивая ее актерское мастерство: «С дыханием уст замирали слова,/ И жизнь улетела со звуком;/ Отринув стрелу, так звенит тетива,/ Могучим расторгнута луком» [4, с. 300].
Из общего мотива игры «отпочковывается» мотив похищения невесты, также являющийся своеобразной обрядовой игрой, но теперь только для Буйдукана: «Подруга, пора!/ Жених дожидается милой!../... Притворной кончиною вольная вновь,/ Со мной ты найдешь и покой и любовь» [4, с. 302]. Причем похищает свою будущую жену герой из склепа, гроба и таким образом становится «невольным» гробокопателем. В данном случае гробокопатель сродни археологу, охотнику за древними сокровищами: «Важное свойство прото-археолога, драконобойца - быть чужеземцем, являться для раскопки кургана из мира «не-людей», «не-нас» [14, с. 25-26]. Как, например, Зигфрид является нидерландцем среди бургундов и как Беовульф геат среди датчан. Также и князь Буйдукан - гробокопатель, чужой среди родственников, людей Саатыри. Его «чужеродность» отмечена в балладе двумя моментами: во-первых, он князь, тогда как муж Саатыри и она сама не княжеского рода; во-вторых, он, видимо, чужеземец, потому что из его намерений уехать с Саатырью видно, что его здесь никто и ничто не держит.
Князь открывает забитый склеп, как это делают кладоискатели, проникая в захоронение с целью добычи сокровищ. И при этом герои-бугровщики должны отдавать добытое хозяевам земли. «А это значит, что витязь-бугровщик, странствующий герой, который проникает в курган и сражается с обитателями его, т. е. совершает подвиг и должен расстаться с находками, и передать их аборигену или родственнику мертвеца. Эти герои должны быть бескорыстными» [14, с. 26]. Действительно, исландец Греттер, спустившись в курган Карла Старого, одолев мертвеца и захватив груду сокровищ, передал
затем все добытое Торфинку, сыну Карла («Сага о Греттере»). Херд, человек вне закона, раскапывает курган викинга Соти и отдает древности сыну местного человека, выговорив себе лишь меч, запястье и шлем («Сага о Херде»). Всех этих гробокопателей объединяет бескорыстие, способность делиться или отдавать добытое хозяевам земли. «Рассматриваемый мотив бескорыстия - неотъемлемая часть основного закона мифологии. Существует, к примеру, поверье, что нашедший клад на чужой земле должен поделиться с собственником земли: иначе может произойти тяжба» [14, с. 26]. И печальна судьба тех, кто пренебрегал нормами протоархеоло-гии: гибнет Беовульф, покусившийся на курганные сокровища на своей земле; гибнет Сигурд, умертвивший Регина, родного брата, а значит, законного наследника курганного жителя Факира («Речи Факира»). К тому же Зигфрид не увозит древности, а оставляет их на Севере, в Норвегии. Вообще, «нарушать законы и тем самым губить себя - участь всех, кто присваивает проклятые артефакты» [14, с. 26].
То же случилось и с Буйдуканом. Однако уточним, что мотив гробокопателя использован в балладе условно, поскольку в средневековых источниках наличие клада реально ощутимо, осязаемо, а в «Саатыри» этот мотив реализуется по ассоциации. Князь Буйдукан нарушил законы и как гробокопатель лишен атрибута бескорыстия, он намерен извлечь Саатырь («клад») только для себя, что и повлекло за собой трагические последствия в его судьбе.
Влияние творчества У. Шекспира на формирование эстетических принципов и художественного мышления писателя-романтика А. А. Бестужева-Марлинского
Можно также предположить, что на формирование эстетических принципов и художественного мышления писателя-романтика А. А. Бестужева-Марлинского оказали влияние и мировые авторы, в частности У. Шекспир. Об этом свидетельствуют и документальные источники. Так, например, в письме А. А. Бестужева-Марлинского А. С. Пушкину от 9 марта 1825 года сообщается, что автор «с жадностью глотает английскую литературу»: «Он (Шекспир) научил меня мыслить, он обратил меня к природе, это неистощимый источник» [15, с. 8]. А в августе того же года в беседе с А. С. Грибоедовым А. А. Бестужев говорил о Шекспире так: «Каждая пьеса его сохраняет единство какой-нибудь великой мысли, важной для истории страстей человеческих. Я не знаю ни одного писателя в мире, который бы обладал сильнейшим языком и большим разнообразием мыслей» [15, с. 8-9]. Впоследствии А. А. Бестужев назовет Шекспира и Гомера «двумя сердцеведами», постигшими в совершенстве «тайну»
души человека (из письма А. А. Бестужева Н. А. Полевому от 25 июня 1832 года) [15, с. 8-9]. В соответствии с вышесказанным рассмотрим мотивы склепа, перстня, предсмертного поцелуя и червей, реализованные в трагедии У. Шекспира «Ромео и Джульетта» и балладе А. А. Бестужева-Марлинского «Саатырь». Однако оговоримся, что не исключаем существование «прасюжета», предшествовавшего шекспировскому, т. к. общеизвестно, что схожие мотивы прозвучали ранее в «Метаморфозах» Овидия, затем в произведениях Мазуччо (1476, новелла 36), Луиджи да Порто (1524 г., «История двух благородных любовников»), Больдери (1553 г., «Несчастная любовь»), Банделло (1554 г., «Новеллы»), Артура Брука (1562 г., «Ромеус и Джульетта»), Пейнтера (1567 г., «Дворец наслаждений»), Джироламо де ла Корта (1599 г., «История Вероны»). Следующим интерпретатором сюжета стал У. Шекспир [16]. Отсюда следует, что названные мотивы уже были компонентами других текстов, а значит, обладали некоторым рядом семантических наполнений и сохранили устойчивость при контекстуальных изменениях.
Мотив перстня, связанный с мотивом игры, в словесном оформлении встречается в обоих произведениях. Для Ромео перстень - повод спуститься в склеп, чтобы покончить с жизнью, способ обмануть слугу, для Саатыри - условный знак начала игры.
Мотив червей, непременных атрибутов могильного существования, и в трагедии У. Шекспира, и в балладе А. А. Бестужева-Марлинского связан со смертью героев. Сравним:
Здесь поселюсь я, в обществе червей, Твоих служанок новых, здесь оставлю Свою неумирающую суть И бремя рока с плеч усталых сброшу... («Ромео и Джульетта») [17, с. 83]. И черви наместо перстней золотых Вились - так смело, так жадно!.. Вся кровь моя стынет.. .А близок ли путь? О милый, согрей мне в объятиях грудь! («Саатырь») [4, с. 302].
Мотив прощального поцелуя, являющийся ритуалом похоронного обряда, усиливает драматизм происходящих событий. В трагедии У. Шекспира последний поцелуй символизирует расставание, в балладе поцелуй Саатыри и Буйдукана как надежда на новую счастливую жизнь, правда, неосуществившаяся:
Любуйтесь ей в последний раз, глаза! В последний раз ее обвейте, руки! И губы, вы, преддверия души, Запечатлейте долгим поцелуем Бессрочный договор с небытием.
(«Ромео и Джульетта») [17, с. 85].
И вот поцелуев таинственный звук
Под кровом могильной святыни,
И сладкие речи. Но вдруг и вокруг
Слетелися духи пустыни...
(«Саатырь») [4, с. 303].
Мотив склепа в общем звучании рассмотренных мотивов призван подчеркнуть обреченность игры. Склеп, кровля - это двери в мир мертвых, которые, которые закрывшись за жертвой, никогда не откроются вновь.
Заключение
Таким образом, проведенный нами культурологический анализ баллады «Саатырь» помог в выявлении скрытого подтекста, заключенного в обширном комплексе мифологических представлений, традиций и верований якутов, без знания которого невозможно полноценное прочтение произведения.
Баллада «Саатырь» А. А. Бестужева-Марлинского стала новаторским произведением, во многом благодаря синтезу разных национальных культур, европейского и якутского сознания.
Л и т е р а т у р а
1. Канаев Н. П. Русско-якутские литературные связи. -М.: Наука, 1965. - 216 с.
2. Эргис Г. У. Очерки по якутскому фольклору. - М.: Наука, 1974. - 156 с.
3. Ксенофонтов Г. В. Шаманизм: Избранные труды.
- Якутск: Творческо-производственная фирма «Север-Юг», 1992. - 546 с.
4. Бестужев-Марлинский А. А. Саатырь // Поэты-декабристы: сборник стихотворений. - М.: Художественная литература, 1967. - С. 299-303.
5. Серошевский В. Л. Якуты: опыт этнографического исследования. 2-е изд. - М.: РОССПЭН, 1993. - 736 с.
6. Сидоров Е. С. Мистика и магия в религии: учебное пособие по курсу: Национальная культура. - Якутск: Изд-во ЯГУ, 2000. - 72 с.
7. Серошевский В. Л. Якуты: опыт этнографического исследования. 2-е изд. - М.: РОССПЭН, 1993. - 736 с.
8. Энциклопедия Якутии / под ред. Ф. Г. Софронова.
- М.: Наука, 2000 - 539 с.
9. Михайлова М. Г. Очерки русской литературы Якутии. - Новосибирск: Сибирский хронограф, 1995. - 184 с.
10. Алексеев Н. А. Традиционные религиозные верования якутов в XIX и начале ХХ веков. - Новосибирск: Наука, 1975. - 399 с.
11. Федоров Е. В. Образ шамана в молодых сибирских литературах // Полярная звезда. - 1998. - № 3. - С. 114-118.
12. Мифологический словарь/ под ред. Е. М. Мелетинского. - М.: Сов. энциклопедия, 1991. - 672 с.
13. Гоголев А. И. Историческая этнография якутов. -Якутск: Изд-во ЯГУ, 1983. - 103 с.
14. Шаманизм как религия: генезис, реконструкция, традиция. Тезисы докладов международной научной конференции 15-22 августа 1992 г. - Якутск: Изд-во ЯГУ, 1992. - 113 с.
15. Левин Ю. Д. Шекспир и русская литература XIX века. - Л.: Наука, 1988. - 254 с.
16. Энциклопедия мировой литературы. - М.: Изд-во БММ АО, 1999. - 678 с.
17. Шекспир У. Трагедии. - М.: Художественная литература, 1982. - 378 с.
R e f e r e n c e s
1. Kanaev N. P. Russko-jakutskie literaturnye svjazi. -M.: Nauka, 1965. - 216 s.
2. Jergis G. U. Ocherki po jakutskomu fol'kloru. -M.: Nauka, 1974. - 156 s.
3. Ksenofontov G. V. Shamanizm: Izbrannye trudy. -Jakutsk: Tvorchesko-proizvodstvennaja firma «Sever-Jug», 1992.
- 546 s.
4. Bestuzhev-Marlinskij A. A. Saatyr' // Pojety-dekabristy: sbornik stihotvorenij. - M.: Hudozhestvennaja literatura, 1967.
- S. 299 -303.
5. Seroshevskij V. L. Jakuty: opyt jetnograficheskogo issledovanija. 2-e izd. -M.: ROSSPJeN, 1993. - 736 s.
6. Sidorov E. S. Mistika i magija v religii: uchebnoe
posobie po kursu: Nacional'naja kul'tura. - Jakutsk: Izd-vo JaGU, 2000. - 72 s.
7. Seroshevskij V. L. Jakuty: opyt jetnograficheskogo issledovanija.2-e izd. - M.: ROSSPJeN, 1993. - 736 s.
8. Jenciklopedija Jakutii/ pod red. F. G. Sofronova. -M.: Nauka, 2000. - 539 s.
9. Mihajlova M. G. Ocherki russkoj literatury Jakutii.
- Novosibirsk: Sibirskij hronograf, 1995. - 184 s.
10. Alekseev N. A. Tradicionnye religioznye verovanija jakutov v HIH i nachale HH vekov. - Novosibirsk: Nauka, 1975.
- 399 s.
11. Fedorov E. V. Obraz shamana v molodyh sibirskih literaturah // Poljarnaja zvezda. - 1998. - № 3. - S. 114-118.
12. Mifologicheskij slovar' / pod red. E.M. Meletinskogo.
- M.: Sov. jenciklopedija, 1991. - 672 s.
13. Gogolev A. I. Istoricheskaja jetnografija jakutov. -Jakutsk: Izd-vo JaGU, 1983. - 103 s.
14. Shamanizm kak religija: genezis, rekonstrukcija, tradicija. Tezisy dokladov mezhdunarodnoj nauchnoj konferencii 15-22 avgusta 1992 g. - Jakutsk: Izd-vo JaGU, 1992. - 113 s.
15. Levin Ju. D. Shekspir i russkaja literatura HIH veka. -L.: Nauka, 1988. - 254 s.
16. Jenciklopedija mirovoj literatury. - M.: Izd-vo BMM AO, 1999. - 678 s.
17. Shekspir U. Tragedii. - M.: Hudozhestvennaja literatura, 1982. - 378 s.
