CC BY
146
УДК 821.161.1.09 «18»
ББК 83.3 (2=Рус) 5
Ш 65
Шишхова Н.М.
Кандидат исторических наук, доцент кафедры литературы и журналистики Адыгейского государственного университета, e-mail: sessvetla@mail.ru
Литературный дискурс о Кавказе в повести А. Бестужева-Марлинского «Аммалат-бек»
(Рецензирована)
Аннотация:
Цель статьи - обозначить особенности проявления романтической концепции в повести А. Бестужева-Марлинского «Аммалат-бек», её соотношение с предыдущими традициями в русской литературе. Это помогает определить место и значение кавказских произведений писателя в художественном пространстве позднего русского романтизма. Рассматриваются своеобразия проявления конфликта и типологических характеров с точки зрения данного литературного направления. Отмечается, что создание определенного национального колорита является важным компонентом в сюжетно-композиционной структуре повести. На конкретном анализе текста демонстрируются заявленные теоретические положения, делается вывод о том, что повесть «Аммалат-бек» типична для 30-х годов XIX века. Отсутствие устоявшихся концепций всегда оставляет некоторое знание и объединяет внутреннюю динамику литературной эпохи. С этой точки зрения определение места кавказских повестей А. Бестужева-Марлинского способствует реконструкции романтической парадигмы русской литературы.
Ключевые слова:
Литературный дискурс, романтические традиции, менталитет, дихотомия Запад/ Восток, национальное своеобразие, литературная мифология, конфликт цивилизаций.
Shishkhova N.M.
Candidate of Historical Sciences, Associate Professor of Literature and Journalism Department, Adyghe State University, e-mail: sessvetla@mail.ru
Literary discourse about the Caucasus in the story of A. Bestuzhev-Marlinsky «Ammalat-Bek»
Abstract:
This paper focuses upon the features of manifestation of the romantic concept in A. Bestuzhev-Marlinsky's story «Ammalat-Век» and its correlation with the previous traditions in the Russian literature. This helps us to define a place and value of the Caucasian works of the writer in art space of late Russian romanticism. Also we examine originalities of manifestation of the conflict and typological characters from the point of view of this literary trend. Creation of a certain national color is noted to be an important component in subject and composite structure of the story. An analysis of the text is used to demonstrate the declared theoretical provisions. The conclusion is drawn that the story «Ammalat-Век»
is typical of the 1830s. Absence of the settled concepts always gives some knowledge and unites internal dynamics of a literary era. From this point of view definition of a place of the Caucasian stories of A. Bestuzhev-Marlinsky promotes reconstruction of a romantic paradigm of the Russian literature.
Keywords:
Literary discourse, romantic traditions, mentality, dichotomy West/East, national originality, literary mythology, conflict of civilizations.
Среди писателей XIX века, жизненная и творческая судьба которых оказалась связана с Кавказом, А. Бестужев-Марлинский занимает одно из самых видных мест. Он принадлежит к русским художникам, активно продолжавшим предыдущие романтические традиции на национальном материале и в 30- годы. Особый интерес представляет с этой точки зрения его знаменитая кавказская повесть «Аммалат-бек» (1832).
В ней очевидно просматривается традиционное идеологическое клише русских романтиков: описать колониальный захват Россией Кавказа как жестокую, но необходимую неизбежность, как важную часть борьбы европейской цивилизации против отсталого Востока. В этом отношении названное произведение занимает ключевое место в поддержании литературной мифологии Кавказа в позднем романтизме.
Глубинные смыслы романтического конфликта и типология характеров названного произведения довольно прозрачно открываются именно под таким углом зрения: каковы пути и результаты европейской духовной экспансии на Кавказе. Еще Лермонтов на примере судьбы Измаил-бея показал, к чему приводит даже частичная русификация его героя, становящегося в результате этого двойным изгоем: «чужой» среди «своих» и «не свой» среди «чужих». Пользуясь терминологией Д.С. Лихачева, можно сказать, что общение с другой культурой «капсулируется» у лермонтовского героя в мифах о «национальном характере», «национальных идеях», «национальной предназначенности» и т.д. [1:4].
«Романтическое мировоззрение, -как утверждает К. Анкудинов, - мировоззрение, строящееся на рефлексии в связи с трагическим конфликтом «Я» и «НЕ-Я». Носитель романтического мировоззрения (романтик) - человек, постоянно занимающийся осмыслением данного конфликта и осознающий его антагонистичность и неразрешимость» [2: 21].
И в судьбе бестужевского Аммалат-бека решающую роль сыграла как раз трагическая неразрешенность извечного столкновения русской (т.е. европейской) культуры с азиатской (т.е. кавказской). Это прямо заявлено в словах его просвещенного воспитателя Верховского, считающего, что Азия - «колыбель рода человеческого, в которой ум доселе остался в пеленках...». По его утверждению, «об Азию расшиблись все попытки улучшения и образования; она решительно принадлежит не времени, а месту» [3: 525].
Полковник Верховский, взявший шефство над Аммалатом, кажется, достиг изумительных успехов. И об этом немало говорится в дневнике героя, в письмах Верховского к своей невесте. Но чтение запоем и просвещенный собеседник не смогли изменить его менталитет. Общение на высшем уровне культуры, к чему стремился Верховский, не состоялось и не могло состояться. Восточная замкнутость оказалась размыта только на уровне элементарном, ибо поведение Аммалата детерминировано, прежде всего, местом рождения. Европейскость русского полковника и азиатскость дикого горца подчеркиваются на всем протяжении сюжета.
Ведущая роль в сопоставлении и противопоставлении двух персонажей
принадлежит их дневникам, содержанию их исповеди. Дневниковые записи горца открывают противоречивый, неустойчивый мир, в котором неразвитое самосознание переживает определенную фазу романтического конфликта, но осмыслить его Аммалат, естественно, не в состоянии. Любопытно, что герой Бестужева переживает двойное отчуждение, как и все лучшие романтические личности. С одной стороны, приобщение к просвещению, знакомство с чужой культурой пробуждают в нем мысль («...Спал ли я до сих пор или теперь во сне мечтаю?»... Так этот - то новый мир называется мыслью? Прекрасный мир?») [3: 525], в то же время приносит привычное для европейца чувство недовольства, неудовлетворенности («описание земель показало мне, что татары занимают уголок света, что они жалкие дикари в сравнении с европейскими народами и что о целом составе их, не только об их наездниках, никто не думает, не знает, да и знать не хочет») [3: 525]. С другой стороны, и во вновь открытом мире, и в новых знакомствах кроются свои разочарования, свои пути к отчуждению («Откуда набрались европейцы фарисейского пустословия, этого пения базарных соловьев, этих цветов, вареных в сахаре?...») [3: 525].
Если пользоваться терминологией Ю.М. Лотмана, можно сказать, что герой Бестужева-Марлинского, если даже он размывает внешние границы между «своей» и «чужой» культурой, то внутрисистемные остаются закрытыми, нетронутыми. Как рассуждает Аммалат: «Я обманывал себя, воображая, что мне доступна лестница наук... Я утомлен на первых ступенях, теряюсь на первом затруднении, путаю нити, вместо того чтобы развивать их, дергаю, рву, и добыча моя ограничивается темными обрывками. Обнадеживание полковника принял я за собственные успехи...» [3: 484]. Необходимого диалога культур (ожидаемого русским просветителем Верховским) не по-
лучилось, все ограничилось контактами первой ступени. Это заставляет задуматься и Верховского, и читателей над мыслительными стереотипами, их национальным своеобразием. Все, что приобретал Аммалат под руководством своего учителя, противоречило сложившимся формам жизни, представлениям азиатского человека о достоинстве и смысле существования: «Кавказ запирал свет мой, но я спокойно спал в этой ночи. Я полагал: быть известным в Дагестане - вершина знаменитости, - и что же?» [3: 482].
Типичное противопоставление мира «свой - чужой» сохраняется в повести А. Бестужева-Марлинского на всех этапах развития. Это деление касается всех проявлений менталитета его героев. С этой точки зрения интересно следить за диалогом главного персонажа и его товарища Сафир-Али. Он весь развивается в первичной для русского романтизма дихотомии Запад/Восток, Восток/Запад. Аммалат пересказывает драматическую историю любви Верховского именно в рамках этого бинара. Перипетии многолетней и преданной любви русского полковника превращаются в устах горца в демонстрацию абсолютно неприемлемых норм и клише «другого» мира. С одной стороны, покорность судьбе, терпение, а с другой - нетерпимость, сиюминутность, жажда немедленной осуществленности.
Поведение Верховского, реакция его на удары судьбы совершенно чужды Аммалату. Невеста его отдана другому, ибо по ошибке его посчитали убитым: «Что бы ты думал, чтобы я сделал в таком случае? Вонзил кинжал в грудь похитителя сокровища... увез бы ее на край света, чтобы хоть час, хоть миг повладеть ею ... или хоть в мести насладиться за отнятое счастие! Ничего не бывало» [3: 490]. Дальнейшее поведение русского только еще больше убеждает горца в том, что он имеет дело с враждебным миропониманием. И после смерти своего соперника, мужа Марии, полковник не мчится на-
встречу своему счастью, а покорный воле главнокомандующего остается на год служить: «Может ли такой человек, со своей добротою, понять страстно иного... Притом между нами столько разницы в летах, в понятиях!» [3: 490]. Очевидно, что мы получаем в повести А. Бестужева-Марлинского две версии романтического героя, хотя они и не двойники. Один из них, которого можно назвать «восточным вариантом», ассоциируется с крайними проявлениями человеческих чувств: безумием, местью, пылкостью и т.д. Европейский же типаж - с благородством, умом и чистотой. Естественно, что столкновение двух таких полярностей может иметь лишь один исход - трагический. Аммалат-Бек убивает Верховского, поверив наветам Ахмет-хана. Как не вспомнить знаменитое лермонтовское утверждение: «Там поразить врага - не преступленье; И верна там дружба, но вернее мщенье» [4: 166].
В романтических текстах девятнадцатого века месть как системообразующий механизм занимает центральное место. И в этом Бестужев-Марлинский выступает как типичный представитель этого литературного направления. Как правило, в русских романтических произведениях мотив мщения выступает как синоним «дикости», нецивилизованности, антипод культуры. По крайней мере, такое очевидно в ранних художественных текстах, где мщение соотносится с отсутствием общепринятых, привычных для европейца правил. Если у кавказского горца мщенье - своеобразная часть его представлений о свободе, то в глазах русского интеллектуала - это беззаконие, варварство, необузданность. Русская завороженность вендеттой, естественно, не означает авторского одобрения. Это для него лишь часть так называемого «этнографического романтизма», способ сопоставить, сравнить европейскоть и азиатчину, продемонстрировать конфликт цивилизаций. Как прямая иллюстрация дан-
ного утверждения читается сцена охоты Верховского и Аммалата, разрубившего надвое кабана, спасая полковника, который восхищенно сказал: «Молодецкий удар!» И в ответ услышал: «В нем разразилась месть моя, а месть азиатца тяжка!». И естественно, последовало поучение цивилизованного наставника: «Ты видел, ты испытал, Аммалат, как мстят за зло русские, то есть христиане, будь же это не в упрек, а в урок тебе!» [3: 487]. Поучение, которое отсылает Аммалата к великодушию Ермолова и Верховского, простивших ему все тяжкие преступления.
В поступках русского полковника декларативно проявляются все месианские и цивилизаторские амбиции, которые были характерны для русского общества и нашли свое отражение в художественных текстах романтиков: мы пришли не убивать и разрушать, а принесли мир и порядок, просвещение и милосердие. Здесь, конечно, речь шла не о специфике восприятия «чужого», специфике диалога культур, а о явном преимуществе цивилизованного Запада (России) над диким Востоком (Кавказом). Верховский - весьма яркий носитель цивилизаторско-мессианского мифа о благотворности имперских притязаний России. В то же время, как это было характерно для мышления русских романтиков, Кавказ для него форма спасения от давления бюрократического государственного аппарата своей страны. В его сознании, безусловно, образ Кавказа таит в себе обещание воли и спасения от давящих форм жизни. И в который раз Кавказ вновь колыбель для беглеца, надежда для разочарованного романтического героя. И как всегда усилия оказываются бесплодными, одиночество усугубляется, пессимизм нарастает. Отсюда и мрачные жалобы полковника, которые никак не обеспечены содержанием повести: «Брошен в климат убийственный для здоровья, в общество, удушающее душу, я не нахожу в товарищах людей, которые бы могли понять мои мысли...», «...Мне наскучила самая война с незримыми врага-
ми, самая служба с недружными товарищами». Непосредственно в самом сюжете нет ничего, что должно подтвердить разлад с окружающей средой, причину столь острого неприятия всего мира. Скорее речь идет о внутреннем, психологическом состоянии героя, характерном для романтического произведения. Внешне Верховский находится даже в некотором элитарном положении: приближен к Ермолову, уважаем товарищами, деятелен. Генетические корни отчуждения бестужевского персонажа надо искать в устоявшихся клише, неоднократно отраженных в западно-европейской и русской литературе.
Раздвоенность, рассогласование русского полковника спроецировано и на поведение кавказского горца Аммалата, также остро ощущающего несовершенство мира и не менее страдающего от этого. Конечно, во втором случае уровень отчуждения весьма снижен интеллектуально и психологически, но последствия его столь же трагичны. Поверхностная русификация восточного человека лишь усугубляет глубину отчуждения.
В финале рассматриваемой повести чрезвычайно прозрачно и открыто декла-
рируется отличие цивилизованного человека от «дикого» варвара, разбойника, поправшего законы чести, справедливости и гуманности. Аммалат умирает от ран, став пленником русских и отвергнутый соплеменниками за братоубийство (злодейскую расправу с оклеветанным Верховским). В предсмертной записке Аммалат предстает как безжалостная, жестокая, слепая сила, сопоставимая разве только с силами природы. Надпись на его кинжале «Будь медлен на обиду - к отмщению скор!» [3:547] - правило «самое разбойничье», по выражению брата Верховского. Романтический бунтарь для свидетелей его смерти становится демоном зла, представителем варварской стихии, остается привычной символической фигурой естественного врага, Дикого Разбойника.
Таким образом, в судьбе и поступках Аммалат-бека в прямой форме просматривается дихотомия «европейское» и «азиатское». История этого персонажа, выдержанная по всем романтическим канонам, постоянно держит в поле зрения клише о столкновении цивилизаций, привычного для русского романтизма литературного дискурса о Кавказе.
Примечания:
1. Лихачев Д.С. Два типа границ между культурами // Русская литература. 1995. № 3. С. 4-6.
2. Анкудинов К.Н. К вопросу о содержании методологического концепта «романтизм после романтизма» // Вестник Адыгейского государственного университета. Сер. Филология и искусствоведение. 2013. Вып. 1. С. 18-23.
3. Бестужев-Марлинский А.А. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М., 1985.
4. Бестужев-Марлинский А.А. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М., 1985.
5. Лермонтов М.Ю. Собр. соч.: в 4 т. Т. 2. М.; Л., 1962.
References:
1. Likhachev D.S. Two types of borderlines between cultures // The Russian literature. 1995. No. 3. P. 4-6.
2. Ankudinov K.N. On the problem of content of a methodological concept «romanticism after romanticism» // Bulletin of the Adyghe State University. Ser. Philology and the Arts. 2013. Iss. l.P. 18-23.
3. Bestuzhev-Marlinsky A.A. Works: in 2 v. V. 1. M., 1985.
4. Bestuzhev-Marlinsky A. A. Works: in 2 v. V. 2. M., 1985.
5. Lermontov M.Yu. Coll. of works: in 4 v. V. 2. M.; L., 1962.
