CC BY
52
В.Ф. Стенина
Барнаул
«..Я УЖЕ ...ЛОВИЛ ХОЛЕРУ ЗА ХВОСТ»:
ЧЕРТЫ МИФОЛОГИЧЕСКОЙ КАРТИНЫ МИРА В ЭПИСТОЛЯРИИ А.П. ЧЕХОВА
Чеховские письма, датированные летом 1892 года и представляющие события «холерного» лета в Мелиховской усадьбе, представляют единый текст, актуализирующий мифологическую картину мира.
Необходимо отметить, что эпистолярий писателя трактуется в чеховедении как часть его художественной прозы, которая перестает быть только документальным фактом его биографии, так как чеховским письмам свойственны те же черты, что и его художественной прозе. Данная мысль продолжает исследования классиков чеховедения, в частности, А.П. Чудакова, утверждавшего, что «письма Чехова литературны с самого начала» [Чудаков, 1977: 24] [1].
Литературность чеховского эпистолярия проявляется, прежде всего, в игровом начале: игра [2] обнаруживается как на уровне стиля, так и на уровне деталей. Это позволяет увидеть в репрезентации мелиховского бытия черты мифологического сознания.
Человечество до сегодняшнего дня обнаруживает сакрализацию болезни и процесса ее лечения: загадочная по своей природе болезнь остается непостижимой для человека и сегодня. Истоки такого понимания - в мифологическом мышлении: Л. Леви-Брюль, уточняя представления древнего человека о жизни и смерти, говорит о том, что ни смерть, ни болезнь не могли считаться естественным явлением жизни и определялись следствием сверхъестественной причины [Леви-Брюль, 1999] [3].
Это позволяет в обстоятельствах всеобщего ожидания «холерной» эпидемии увидеть архетипическую ситуацию и воссоздать в письмах мифологическую модель мира.
В «мелиховских» письмах 1892 года Чехов в шутку называет себя «холерным врачом», что отражает факты реальной биографии: по случаю буйствовавшей в подмосковных землях эпидемии холеры писателя приглашают в санитарные врачи и выделяют участок.
В послании Л.С. Мизиновой, рассказывая о своих обязанностях, Чехов пишет: «Уехать я никуда не могу, так как уже назначен холерным врачом от уездного земства (без жалованья) [...] Разъезжаю по деревням и фабрикам и проповедую там холеру»
[Чехов, 1977, П, 5: 94]. С одной стороны, здесь писатель
воспроизводит обстоятельства лета 1892 года, когда доктора самоотверженно боролись с эпидемией, не имея на это средств и времени. С другой стороны, представляется мифологизация явления: «болезнь» «замыкает» пространство, ограничивает в возможностях и делает своими заложниками участников процесса, в результате «холера» и врачи, призванные защитить население от эпидемии, приобретают сакральный характер и осмысляются как одно целое [4]. Таким образом, и распространение сведений о профилактике болезни воспринимается как проповедь. Статус холерного врача принимается на добровольной основе и поэтому несет миссионерские коннотации.
«Укладывается» в данную картину мира и сетование Чехова: «Кроме эпидемии, я ожидаю еще эпидемическую болезнь, которая будет у меня в усадьбе непременно. Это - безденежье» [Чехов, 1977, П, 5: 92]. В замкнутом «болезненном» пространстве статус недуга приобретают любые неприятности. Здесь также реализуются синкретизм мифологического мышления: все неприятности
приписываются действию эпидемии, проникающей во все сферы жизни.
Кроме того, ситуация, представленная в письме Лике Мизиновой, с которой Чехова связывали долгое время нежные чувства, отсылают к обстоятельствам пушкинской Болдинской осени, на которые в послании Наталье Гончаровой жалуется влюбленный поэт: «Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине [...]. Мы не окружены карантинами, но эпидемия еще не проникла сюда. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами» [Пушкин, 1995: 645].
Легко узнаваемые параллели обстоятельств замкнутого островного существования в ожидании холеры обнаруживают архетипическую ситуацию любовного треугольника:
поэт/болезнь/возлюбленная. Здесь «холера» персонифицируется в образ ревнивицы, запирающей неверного возлюбленного и как результат этого состояние возлюбленного: «...я одинок, ибо все холерное чуждо душе моей» [Чехов, 1977, П, 5: 169]. Одиночество логично интерпретировать как закономерный результат выбора медицинских интересов. Более того, одиночество отсылает к сопоставлению Болдино/Мелихово/остров эпидемии.
Для эпистолярной прозы Чехова тема любовного треугольника, в котором одной из сторон выступает «болезнь», особенно актуальна в контексте его суждения, которое стало лейтмотивным для посланий писателя: «медицина - моя законная жена» [Чехов, 1977, П, 5: 169]. Это отсылает к традиционной для
писем Чехова оппозиции медицина/литература. В «мелиховских» письмах она реализуется следующим образом: «Мои литературные итоги за минувшее лето благодаря холере равны почти ничему. Писал мало, а о литературе думал еще меньше» [Чехов, 1977, П, 5: 102]. Предпочтение медицины писательству обуславливает ощущаемое одиночество - это состояние, соотносимое здесь с тоской по сопернице-литературе. Логичен в результате вывод о «холерном» бытии, актуализирующий поэтическую традицию: «умирать не
хочется, но и жить как будто надоело. Словом, душа вкушает хладный сон» [Чехов, 1977, П, 5, 99]. Неслучайной здесь видится пушкинская цитата («душа вкушает хладный сон» [Пушкин, 1995: 645]), которая определяет ситуацию томления по литературе, апеллирующей духовному, в отличие от медицины, отсылающей к физиологии.
Логично и замечание Чехова в письме Лике, которое в данном контексте трактуется как оправдание своего поведения: «Холеру я презираю, но почему-то обязан бояться ее вместе с другими. Конечно о литературе и подумать некогда» [Чехов, 1977, П, 5: 94]. Здесь наблюдается игра смыслами: несмотря на то, что автор письма имеет медицинский диплом, болезнь и ее проявления (симптомы) сливаются в одном понятии. Поэтому обнаруживается присущее мифологической картине мира одушевление недуга в образе холеры и привычный для его носителей ужас перед эпидемией. Известие о заболевших холерой распространяется мгновенно и актуализирует в сознании людей ситуацию всеобщего мора: «Один проезжий доктор говорил мне, что сам он наблюдал под Харьковом [...] два случая холеры. Если слухи дойдут до Сум, то Маша убежит оттуда» [Чехов, 1977, П, 5: 94].
Таким образом, апокалипсические настроения придают эпидемии статус «кары небесной», а место появления «холеры» приобретает признаки смертоносного пространства. Любопытно, что и существование «холерного врача» в ожидании эпидемии обнаруживает черты адского бытия: «Душа моя утомлена. Скучно. Не принадлежать себе [.] вздрагивать по ночам от собачьего лая и стука в ворота [.] ездить на отвратительных лошадях по неведомым дорогам и читать только про холеру и ждать только холеры и в то же время быть совершенно равнодушным к сей болезни и к тем людям, которым служишь, - это [...] такая окрошка, от которой не поздоровится» [Чехов, 1977, П, 5: 104]. В своих письмах Чехов замечает о том, что эпидемия так и не дошла до его участка. В итоге, «холера» в тексте не столько отсылает к архетипической ситуации всеобщего мора, сколько
получает черты тотально невыносимого существования в статусе «холерного врача».
Здесь специфическая черта мифологического сознания -перенесение на окружающий мир свойств человека - зеркальное
отражается: врач как обязательный участник процесса
лечения/профилактики эпидемии сливается с окружающим «холерным» миром, а его бытие получает черты аномалии, т.е. недугом заражается не пациент, а лечивший его доктор. Поэтому обязательные атрибуты существования «мелиховского» периода интерпретируются как симптомы недуга: традиционные в течении болезни жалобы на одиночество и усталость; утомительная жизнь в замкнутом «болезнью» пространстве; резкая смена статуса - «Пока же я служу в земстве, не считайте меня литератором» [Чехов, 1977, П, 5: 105]. Не дождавшись вспышки эпидемии и не зарегистрировав ни одного случая болезни, Чехов по-докторски точно дает определение этому недугу: «холерные страхи».
Таким образом, обнаруживается явление обратной
«зеркальности»: эпидемия становится заразной и опасной только для «холерного врача» как непременного ее участника, а закрытое «холерное пространство» обуславливает адское существование только для его обитателя.
Логично в данном контексте предложение Суворину,
сделанное в конце «холерного» лета: «Будем ли вместе жить в Феодосии? Вы - после заграничной поездки, а я - после холеры могли бы рассказать друг другу много интересного. Давайте проведем октябрь в Крыму» [Чехов, 1977, П, 5: 101]. Фраза неоднозначна и обнаруживает авторскую иронию. В один смысловой ряд ставятся неравнозначные, на первый взгляд, ситуации: заграничная поездка и жизнь в «холерном» пространстве.
В фольклорно-мифологической традиции путешествие за границу логично трактовать как поездку в чужой, запредельный мир. Как путешествие за границу потустороннего и посюстороннего миров. Соотнесение в тексте заграничного странствия с «холерным» существованием недвусмысленно закрепляет за ними семантику путешествия в иной мир. Не случайно отмечается переизбыток острых впечатлений и обретение колоссального опыта за столь короткий промежуток времени. Данная мысль также отсылает к частым сетованиям в «мелиховской» корреспонденции на душевную усталость и преждевременную старость.
Намерение уехать в Крым, «когда угомонятся холерные страхи» (Чехов, 1977, П, 5: 94), также реализует данную мысль. С
одной стороны, в этом проявляется вполне угадываемое желание отдохнуть после тяжелой работы, так как Крым был и остается зоной отдыха. С другой стороны, крымское пространство является местом, куда отправляли лечиться тяжело больных и в чеховском тексте несет семантику «аномального» места, места изоляции больного населения [5].
Таким образом, холера как эпидемия в «мелиховских» письмах Чехова получает эфемерный характер, что обуславливает аномальную ситуацию, которая позже находит отражение в
художественной прозе, в рассказе «Палата №6»: болезнь
оборачивается неприятностями самому субъекту врачевания, доктору. Это, с одной стороны, определяет ироничное отношение автора к описываемым событиям (казалось/оказалось), с другой - инициирует трагические нотки в осмыслении собственного бытия. В связи с этим здесь проявляется психологический аспект осмысления «болезни» как «субъективного ощущения себя больным» [Репина, 2003: 43] [6].
Примечания
1. См.: [Чудаков, 1977: 224]. В литературоведении стала общепризнанной
идея восприятия эпистолярия некоторых писателей как «факта
литературы»: Ю.Н. Тынянов настаивает на осознанном отношении к письму как литературному факту, который перестает быть документом, он замечает: «Письма читались, распространялись. Вяземский собирался писать русский роман об эпистолярном стиле. Пушкин пишет черновики для невзыскательных частных писем» [Тынянов, 1977: 266]. См. также работы чеховедов, рассматривающих чеховские письма как художественный нарратив: Громов Л.П. О некоторых особенностях эпистолярного наследия А.П. Чехова // Творчество А.П. Чехова. - Ростов н/Д : РГУ, 1977. Вып.4: Особенности художественного метода: респ. сб. науч. тр. - 1979; Малахова А.М. Поэтика эпистолярного жанра // В творческой лаборатории Чехова. - М.: Наука, 1974. - С.310-329.
2. Об игровом начале чеховского текста см. подробнее: Катаев В.Б.
Литературные связи Чехова.- М.: Изд-во МГУ, 1989. - 261 с; Кройчик
Л.Е. Поэтика комического в произведениях А.П. Чехова. - Воронеж: Изд-во Воронеж. ун-та, 1986. - 281 с; Кубасов А.В. Проза А.П. Чехова: Искусство стилизации. - Екатеринбург: УрГПУ, 1998. - 399 с; Камчатнов А.М., Смирнов А.А. Чехов: Проблемы поэтики. - [Электронный ресурс]. -Режим доступа: http://textoloqy.ru/kamch/chehov_zakl.html - Загл. с экрана.
3. См. также: Леви-Строс К. Структурная антропология. - М.: Эксмо-Пресс, 2001. -512 с; Потебня А.А. Слово и миф. - М.: Правда, 1989. - 622 с. - (Из истории отечественной философской мысли).
4. Логично в данном контексте замечание Чехова, отражающее мифологические представления людей о болезни как кары небесной, а лечении как колдовстве: «мужики привыкли к медицине настолько, что едвали понадобиться убеждать их, что в холере мы, врачи, неповинны» (Чехов, 1977, П, 5: 95). Врачи как колдуны, которые могут как исцелять недугов, так и посылать их.
5. Чехов сам, будучи доктором, советовал смертельно больным ехать для лечения в Крым. Более того, ситуация переворачивается: последнее десятилетие Чехову из-за обострения смертельной чахотки доктора советуют жить именно в Ялте, что воспринимается им как изоляция: «Я точно армейский офицер, заброшенный на окраину» (Чехов, 1980, П, 8: 76).
6. См. также: Большая медицинская энциклопедия: в 30 т. - Т. 3. - М.: Советская энциклопедия, 1976. - 584 с.
Библиографический список
1. Леви-Брюль, Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении /
Л. Леви-Брюль. - М.: Педагогика-Пресс, 1999. - 603 с. - (Психология: классические труды).
2. Пушкин, А.С. Полн. собр. соч.: в 10 т. / А.С.Пушкин. - Т. 10. - Л.: Наука, 1979. - 714 с.
3. Репина, Н.В. и др. Основы клинической психологии / Н.В. Репина. -
Ростов н/Д.: Феникс, 2003. - 480 с.
4. Тынянов, Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино / Ю.Н. Тынянов. -
М.: Наука, 1977. - 480 с.
5. Чехов, А.П. Полн. собр. соч.: в 30 т. - Т. 5. / А.П.Чехов. - М., 1977. -678 с.
6. Чудаков, А.П. Единство видения: письма Чехова и его проза /
А.П.Чудаков // Динамическая поэтика. От замысла к воплощению: сб. ст. / Отв. редакторы З.С. Паперный, Э. А. Полоцкая. - М.: Наука, 1977. - С. 220-244
