CC BY
31
ЭПИСТЕМОЛОГИЯ & ФИЛОСОФИЯ НАУКИ, Т. II, № 2
ЕЩЕ НАДЕЮСЬ
Б. И. ПРУЖИНИН
Наверное, сегодня статью в книгу с похожим названием я написал бы по-другому. Наверное, и книга бы теперь называлась иначе. Тем не менее, перечитывая и свою статью, и книгу, я не испытывал желания что-либо исправить в той статье или, воспользовавшись случаем, оправдать. Скорее, возникло желание просто продолжить разговор на ту же тему. Ибо прошедшие 20 лет, конечно же, многое в обсуждавшейся тогда тематике прояснили и изменили, но саму-то тематику отнюдь не отменили. Я имею в виду и вопрос о статусе и роли гносеологии в структуре философского сознания, и тему историзации фило-софско-методологического сознания науки. Более того, вся эта тематика сегодня, кажется, стала не просто актуальнее, но, по-моему, приобрела черты злободневности.
Сначала о том, что изменилось. Историзация методологического сознания продолжается и сегодня. Но при этом пошла, так сказать, вглубь. Исследования науки средствами самой науки, которые я в статье определял как элемент внутринауч-ной рефлексии и которые в то время опирались главным образом на концептуальный аппарат социологии и социальной психологии, сегодня по большей части опираются на концептуальный аппарат и методы наук откровенно гуманитарных. При этом в основу историко-научных реконструкций кладутся все более и более рискованные культурологические подходы (вроде этнометодологии), на фоне которых работы «классических»
•Ч
ЙГ
Ь'М
X
постпозитивистов (Т. Куна, даже П. Фейерабенда, не говоря уж у об И. Лакатоше) выглядят как нечто вполне традиционно- >. методологическое. Вообще, нынешние исследования науки на- ^ чинают все более напоминать свободное литературоведение. X
В контексте этих исследований сформировался и соответствующий образ науки. Важнейшая его особенность состоит в том, что в рамках этого образа все научное знание, без разли- I чий по предмету и методу, предстает социально и культурно ¡5 релятивным и исторически изменчивым. Тем самым преодоле- Ф вается болезненное для методологического сознания различие между естественными и гуманитарными науками и достигается
Ч
К
(О
(О
5 Зак. 2250
65
единство научного знания. Естествознание лишь по некоторым степенным параметрам отличается от гуманитарных наук. Стали поговаривать даже о том, что теперь гуманитарное знание следует рассматривать как образец и стандарт для точного естествознания (вот ведь как забавно развернулась физикалист-ская мечта неопозитивистов о единой науке). Но при этом из рассуждений философов науки практически исчезли такие понятия, как истина и объективность. Возникает такое ощущение, что методологи, кажется, уже готовы обсуждать проблему научной правды взамен проблемы научной истины. Все это, ко-«)', нечно, вызывает недоумение, во всяком случае, у «естествен-5 ников», и стимулирует попытки построить альтернативный ва-риант внутринаучной рефлексии для естествознания. Но ' § попытки эти разрозненны. Между тем, историзованная методология получила поддержку со стороны достаточно мощного философского течения - на роль единого методологического основания современной науки заявила свои права философская герменевтика.
Действительно, если в объединенной науке на место процедуры научного объяснения претендует процедура интерпретации (понимания), то именно герменевтика и может претендовать на роль методологии всех наук. А мнение «естественников» в этом вопросе вполне можно игнорировать (точно так же, как в свое время игнорировали здравый смысл ученых неопозитивистские программы реконструкции науки). Однако это победное шествие методологического сознания науки к единству через историзацию сталкивается с рядом весьма серьезных проблем. Дело в том, что научное познание есть деятельность, по самой своей сути ориентирующаяся на рационально обоснованные нормы и идеалы. Если познание в таком обосновании не нуждается, то это точно не научное познание и, скорее всего, не познание вообще. Вместе с тем, если философские конструкции не способны рационально обосновывать нормы X познания, то эти конструкции, во всяком случае, не являются
У методологическими. Поэтому итогом философско-методологи >-
X
ческой рефлексии над наукой не может быть самозамкнутое и концептуальное образование, призванное просто связно пред-
Ч К
ставить некоторую сферу человеческой деятельности. Коль скоро речь идет о философском осмыслении науки, которое гв претендует на роль методологии, оно должно либо выполнять X Л
(прямо или косвенно) какие-то нормативные функции, либо его С функционирование является в методологическом плане разру-шительным для науки. Кстати, в той статье отмечалось, что Ш нечто подобное в свое время произошло с неопозитивистскими методологическими программами, вознамерившимися вычис-
матический интерес? Разные эпохи наполняли идею истины разным содержанием. Но всегда, помимо соответствия знания
I
№ 1
тить из науки все, что не может быть редуцировано к эмпирическим данным. Что и послужило причиной их краха. Сегодня в подобной ситуации, кажется, оказалась герменевтика.
Но есть в этих ситуациях отличия, и притом весьма существенные. Крах своих методологических программ ни неопозитивисты, ни даже их оппоненты как кризис науки не воспринимали. Сегодня иное дело: фактический отказ философского направления, претендующего на роль самосознания науки, от обоснования стандартов постижения истины достаточно убедительно в нынешней ситуации свидетельствует, что наука, научно-познавательная деятельность теряет собственный философский смысл. Нет, конечно же, остается прагматический смысл науки. Остается полезность. Этого никто оспаривать не будет. Впрочем, равно как и вредность. Однако в центр культуры такой тип деятельности уже не поместишь. Изготовление гвоздей тоже дело важное, но никто же не рассматривает его в качестве стержня духовной жизни человечества.
За историко-культурной релятивизацией рациональности науки скрывается, стало быть, другая, куда более серьезная философская проблема. Ее суть просматривается в утрате антропологической мотивации научно-познавательной деятельности. Нынешняя философия науки в понятии истины не нуждается. Его заменяет комплекс понятий, связанных с эффективностью прикладного, практико-технологического использования знания. И если философское самосознание науки действительно не видит необходимости в выполнении нормативных функций, а наука не испытывает потребности в нормировании, то это значит, что уходит имманентный движущий мотив научно-познавательной деятельности, что исчезает внутренняя цель, которая двигала учеными в течение двух с половиной тысяч лет. Идея истины, которой наука мотивировалась с самого момента своего возникновения, идея, ради которой познание осуществлялось вопреки всему, становится в лучшем случае факультативной. 2С
Что уходит из науки вместе с идеей истины? Каким стано- у вится самосознание науки без этого понятия? Совместимо ли его отсутствие с жизнью науки? Может ли его заменить праг- О
ЕС
объективному положению дел, идея истинности знания так или
иначе указывала и на специфичность способа представления «Е
бытия именно в знании, фиксировала знание как определен- ц
ный, самоценный в определенной культурной среде способ со- ® причастности познающего познаваемому бытию. Тем самым
истинность как характеристика знания выражала смысл именно Й
познавательной активности человека. И в античной, и в средневековой науке бытие и благо мыслились едиными и, стало быть, истинность знания означала не только его соответствие данному фрагменту бытия, но и способность знания донести до познающего смысл бытия как блага. Если этого не происходит, если данное знание не являет себя как благо само по себе, значит перед нами не знание, хотя оно и может доставлять нам весьма полезную информацию о мире. Что в этом контексте означает ситуация, в которой смысл научного знания осознается философией лишь как проекция культурных доминант сменяющихся эпох на бытие? Причем эпох, сменяющихся все чаще и чаще? Очевидно, утерю самого способа отношения к миру, продуктом которого является истинное знание.
А что можно на это возразить? Несколько оживились сегодня логико-методологические, логико-философские исследования науки. Но пока, впрочем, без серьезных идейных последствий. Ибо для того чтобы результаты современных логических исследований языка науки приобрели философско-методоло-гический смысл, способный изменить обрисованную идейную конфигурацию философско-методологического сознания, необходимы результаты, сопоставимые по значимости с работами Фреге, необходимы шаги, подобные тем, которые повлекли за собой возникновение математической логики на рубеже позапрошлого и прошлого столетий...
В тогдашней нашей книге позиция авторов была обозначена достаточно ясно - философская рефлексия над научно-познава-тельной деятельностью должна обратиться к мировоззренческому контексту, внутри которого только и может осуществляться полноценное, учитывающее все значимые аспекты, осмысление этой деятельности. Все авторы книги были согласны с тем, что философское учение о познании (от гносеологии до исследования науки средствами самой науки) складывается как момент, как составляющая решения философией «смысложиз-ненных» проблем. В ином взгляды авторов зачастую далеко рас-5 ходились, но этот пункт выражен у всех достаточно определенно, и Свою сегодняшнюю позицию, которая, по сути, является
а» попыткой конкретизации той общей для авторов книги пози-^ ции, я попытаюсь сформулировать предельно кратко следую-щим образом. Нынешняя ситуация, представляется мне, за-ф ставляет обратиться к исторически достаточно отдаленным от Я нас, докантовским пластам философского мировоззрения. Со ® времен Платона в мировоззренческом контексте связь между С знанием и благом прослеживалась через учение о бытии - че-2 рез онтологию. У Канта эта тема зазвучала иначе. Но и у него <0 активность субъекта познания, направленная на построение И истинного знания, неразрывно связана с активностью субъекта
в сфере практического разума - она дает человеку сознание необходимости нравственного самоограничения. Знание способно ограничивать, определять человека — вот в чем, я полагаю, заключается отличие знания от иных форм представления информации о мире. И это, пожалуй, тот единственный импульс, который у Канта идет от онтологии - от «вещи в себе». Но это достаточно ясный импульс, мотивирующий, по Канту, научно-познавательную активность человека. Дальнейшее развитие рефлексии над знанием, по причинам, которые я не имею возможности здесь обсуждать, уже не видело необходимости обращаться к онтологии.
Сегодня идейные (а также вполне материальные) последствия этого шага обнаруживаются вполне ясно. И по мере нарастания прагматической ориентации науки из ее методологического сознания стало исчезать не только то, что составляло основу нравственной мотивации научно-познавательной деятельности, но на наших глазах стала трансформироваться сама идея знания как особого способа представления действительности. Если знание лишь полезно, то и оцениваться оно должно по параметрам полезности. И в прикладной науке, которая составляет сегодня, пожалуй, уже большую часть научно-познавательной активности, знание действительно оценивается исключительно по его эффективности. Мы, правда, все еще тешимся иллюзией, будто при желании результаты прикладных исследований можно оценить на истинность. Но на самом деле, в большинстве случаев уже нельзя - рецепт не может быть ни истинным, ни ложным, он может быть лишь эффективным или нет. Соответственно, если знание никакого отношения к нравственному сознанию человека не имеет, если познание бытия ничего не несет человеку, кроме полезной информации об устройстве данного фрагмента бытия, то теряется нужда и в гносеологии как философском учении о путях истинного познания. Ибо знание о мире в прикладных контекстах предстает как нечто совсем иное, нежели знание о мире, как его представляли ' ^ традиционные философские учения о познании. Остается лишь у вопрос о стандартах эффективности информации о мире, пред- >» назначенной для прикладных целей... Но это уже точно не де- * ло философии. X
И, честно говоря, я не знаю, можно ли в сегодняшней реальности найти основания для того, чтобы прервать процесс Щ превращения науки в область профессиональной деятельности, X
культурный смысл которой является лишь отблеском иных ¡3 культурообразующих, т. е. самоценных разновидностей дея- Ш тельности. Но я надеюсь. Как надеялись тогда все авторы книги.
