CC BY
90
XX ВЕК И ДИКТАТУРА (ПОЧЕМУ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА ОКАЗАЛАСЬ В ОППОЗИЦИИ К ИСТОРИОСОФИИ?)
Е.Н. КОРНИЛОВА, проф. кафедры русского языка и литературы, д. филол. н.
Для того чтобы наглядно представить себе причины безраздельного господства идеи диктатуры в политологии и историософии, а также в культуре XX века, необходимо обратиться к истории политической мысли века XIX, в которой диктатура представлялась панацеей от всех грядущих бед. Собственно, проблема единоличной власти, опирающейся на мощную военно-полицейскую машину была достаточно актуальна в античных обществах, особенно, если воспользоваться терминологией Полибия, при переходе от охлократии к единовластию. Наиболее болезненную для общества форму диктатура приобрела при становлении императорского Рима, в последние годы существования римской республики ( в I в. до н.э. - начале I в. н.э.), в конце эпохи Возрождения, при становлении абсолютизма, ограничивавшего феодальные свободы и привилегии (от кватроченто в Италии до французской Фронды) и, наконец, в краткий период опьянения личностью Наполеона - период бонапартизма.
Именно идея бонапартизма, апеллирующая в свою очередь к цезаризму, на протяжении всего XIX столетия господствует в политологии и историософии Европы. Во Франции она носит вполне официозный характер и теряет привлекательность для адептов в годы Второй империи. В раздробленной Германии и борющейся за независимость Италии идея единоличной диктатуры становится знамением наиболее патриотически настроенных сил и обретает защитников в лице крупнейших мыслителей эпохи: Геге-ля, Ф. Шлегеля, Т. Моммзена, хотя одновременно ей противостоит романтическая концепция героя-страдальца, несовместимая с самим фактом диктаторства (Т. Карлейль).
Грандиозность и размах обретает политическая утопия цезаризма после Парижской Коммуны и серии революционных катаклизмов в Европе и Америке, ознаменовавших наступление новейшего времени. Общественное сознание рубежа веков превосходно ощущает неустойчивость парламентской системы многих европейских государств, расшатываемой агитацией в том числе и парламентских партий: от ультраконсервативных до марксистских. Критика парламентаризма становится модой, замену ему видят в диктатуре очень разные по убеждениям и месте в политике люди.
Властитель дум нескольких поколений европейских интеллектуалов Фридрих Ницше внес немалый вклад в формирование идеала «сверхчеловека» - «сильной личности», диктатора, который будет «сам себе закон», «вроде Александра Македонского, римских цезарей, тиранов Ренессанса, Напо-леона»[1]. Его исторические реконструкции, соединившие в одну цепь цивилизации и культуры греков, римлян и германцев в немалой степени способствовали становлению общеевропейского культа цезарей. Свою лепту в поклонение императорам внес и Огюст Конт, в позитивистском календаре которого Юлий Цезарь является одним из святых. В Англии позитивизм развивает Г. Спенсер, на основе социального дарвинизма, утвердивший теорию превосходства сильнейшего, а цезаризм как таковой пропагандирует Дж. Э. Фроуд, ученик и идейный противник Карлейля[2].
В конце XIX века историки и политологи В. Рошер, Р. Пельманн, Ф. Ристо свободно противопоставляют идее парламентаризма «цезаризм», употребляя понятие как
синоним терминов «бонапартизм» и «империализм» [19].
Под влиянием блистательных идеологов диктатуры (от Наполеона до Ницше), отмечавших в истории античных полисов и коммун Ренессанса прежде всего единение тирана и народа против засилия олигархов, вызревают надежды фабианца Б. Шоу (апология «героя-реалиста» в пьесе «Цезарь и Клеопатра»), социалиста П. Барохи (роман «Цезарь, или Ничто»), обретает ясную аргументацию идея диктатуры пролетариата. В начале XX века защитники диктатуры, к установлению которой призывают ради спасения общества, цивилизации и проч., и помыслить не могут ее реальных воплощений в сталинизме и гитлеризме. Мало кому тогда приходит в голову, что диктатура класса, сопровождаемая террором, неизбежно превращается в диктатуру аппарата, а затем -лидера этого аппарата, не ограниченного ни парламентаризмом (парламентаризм умер!), ни законом (он заменен волей диктатора), ни моралью (что есть классовая мораль?). В начале века талантливый итальянский журналист Г. Ферреро рисует гениального авантюриста Цезаря, прославившего Императорского Рима (исторический труд «Величие и падение Рима») [20], датский литературный критик Г. Брандес берется за перо историка, дабы воспеть Ю. Цезаря и развенчать гениальную трагедию Шекспира, недооценивавшего реформатора античности [3]. В «Волшебной горе» Т. Манна Лео Нафта захватывающе излагает все те же идеи, враждебные гуманизму самого автора.
Не последнее слово в европейском диалоге о диктатуре сказал и О. Шпенглер, автор философского бестселлера «Закат Европы», где с помощью целенаправленного подбора исторических фактов автор доказывал, что западноевропейская цивилизация балансирует на грани катастрофы и спасти ее может только «новый Цезарь». Подобно Ферреро, Шпенглер не склонен идеализировать личность римской знаменитости: он видит в Юлии Цезаре скептика, который то ли был любимцем Провидения, то ли умел ловко пользоваться моментом. Главное, к чему
должен стремиться «родоначальник императорского клана», - это к «превращению города-государства в династическое государство». Такую задачу в условиях кризиса современной философии цивилизации и ради спасения ее может решить только «новый Цезарь». По Шпенглеру, «новый Цезарь» достигает власти с помощью военной силы, но его опорой являются не «массовые армии», созданные на основе воинской повинности, а лично преданные диктатору «преторианцы». Благодаря им создается ничем не ограниченное единовластие. «Совершенный цезаризм, - утверждает Шпенглер, - это диктатура, но не диктатура одной партии, а диктатура одного человека против всех партий», «ибо войско будущего заменит все партии» [4].
Примером «нового Цезаря» мог служить диктатор Муссолини, к фигуре которого обращал свои надежды Шпенглер. Что до личных качеств «нового Цезаря», то его отличает «цезарианский скепсис и презрение к человеку», поскольку для него не существует воли других, а есть лишь собственная воля.
Существовало, впрочем, и противоположное направление философской мысли, проклинавшее диктатуру и предрекавшее все влекомые ею беды. Такие идеи внедряла в сознание интеллигенции школа русской религиозной философии от Федорова до Бердяева, который логически завершил мысль Шпенглера: «Цезаризм всегда означает конец эпохи, неизбежность перехода к новому миру» [21].
Но предостережения оказались тщетными - магистральная линия истории лежала в другом направлении.
Первые фашистские организации заявили о себе весной 1919 г. в Италии. Это были полувоенные дружины из националистически настроенных фронтовиков, которые избрали своим символом дикторский знак Древнего Рима - пучок прутьев, связанных вокруг секиры. Несколько позднее ожили римские орлы, устремлявшиеся к Африке, легионеры и «судьбоносные», «священные» римские холмы; но все это, вместе с римским приветствием - поднятием
правой руки, было лишь внешним атрибутом фашистского маскарада [5], имевшего более глубокие корни - идеологические. Фашистские государства принадлежали к типу так называемых «корпоративных» государств, и управление в них характеризовалось использованием крайних форм экономической автократии. Поэтому «освящение» личной власти фашистского диктатора - «дуче» или «фюрера» - имело для государственной идеологии огромное значение. Апелляция к могуществу и славе древнейшей европейской империи, в которой идеологи фашизма утрировали роль единоличной диктатуры военного типа, а также террор против сената
- республиканской формы правления, должна была подкрепить справедливость и «вечность» новых режимов. Милитаризм идеологов фашизма, видевших возможность накормить собственный народ лишь за счет грабежа других стран, обрел давно подготовленную историками аналогию с колониализмом Римской империи, распространявшийся на весь огЫз (еггагит [6]. Не случайно в 1936 г. фашистская Италия была объявлена империей, а к титулу итальянского короля добавлялся титул короля Эфиопии. Что касается фашистской Германии, то ее ведущий «мифотворец» Артур Меллер ван дер Брук еще в 1923 г. пустил в оборот термин «Третья Империя» [7] - «Третий Рейх» в том смысле, в котором употребляли его нацисты. Фашистские империи, по мысли их идеологов, призваны были возродить умирающую западную цивилизацию.
Для внедрения новых идей в обывательскую среду была необходима псевдоисторическая и художественная литература. В Италии периода правления Муссолини показательна попытка представить Юлия Цезаря «величайшим итальянцем», создателем империи, возродить которую мечтали фашисты. В книге «Религия Цезаря» Л. Джованетти выражает эту мысль в мистических и туманных категориях: «Цезарь заключает пеласгический смысл, один из циклов матриархата, которые историческая противоположность Восток-Запад образует в пределах Средиземноморских цивилизаций.
Цикл предшествующий велет от Волчицы Питающей до Весты Градской; теперь последнюю сменяет Веста Цезаря» [8]. Естественно, аналогии с Древним Римом были лишь частью социальной демагогии, громкой социальной риторикой Муссолини, как в одной из известных речей дуче: «Поднимите ввысь, о легионеры, ваше оружие и ваши знамена, чтобы приветствовать через пятнадцать веков восстановление Империи на отмеченных судьбой холмах Рима!»; и далее поход в Эфиопию назван «Четвертой Пунической войной» [9]. Римские цезари, как гениальные учредители форм тоталитарного правления упоминаются и в основополагающем труде Альфреда Розенберга «Миф XX века», где предпочтение в целом отдается германскому варварству перед римской цивилизацией: «От имени собственного Цезарь впоследствии произведены титулы кайзер и царь. Объединенные с идеей римской церкви они порождают неограниченную власть» [22].
В области художественной литературы наибольшую известность приобрел итальянец Энрико Коррадини. Потрясенный поражением итальянской армии при Адуа (1896), Коррадини мечтал о реванше и считал своим патриотическим долгом пропагандировать идеи, положенные в основу национал-социалистского движения в беллетристике на псевдоисторические сюжеты. С целью прославить завоевательный дух Рима и мощь Римской империи, он создает роман «Юлий Цезарь», в котором особо выделены эпизоды укрепления диктаторской власти и борьбы героя против «разлагающей деятельности партий», а также репрессий против плебейских и сенатских (читай демократических и парламентских) форм политической борьбы [10]. Тот же дух милитаризма и антидемократизма пронизывает драматургию Г. Фойзано («Цезарь») и самого диктатора Муссолини в 1943 г., в период глубокого кризиса фашизма в Италии, взявшегося писать трагедию «Юлий Цезарь», где Цезарь назван первым фашистом на земле [23].
Традиция подобных аналогий использовалась идеологами фашизма в геб-
бельсовской пропаганде и не могла не волновать борцов против фашизма, истинных защитников культуры, и прежде всего, самих немецких писателей. Не случайно наиболее авторитетный писатель Германии этого времени Томас Манн выдвинул важнейший культурологический лозунг: «вырвать миф у нацистов». Гуманизация извращенной нацистской пропаганды и «мифологизированной» истории стала задачей европейских интеллектуалов, ведущую роль среди которых заняли немецкие писатели-антифашисты. Отметим лишь несколько беллетристических версий римской истории, возникших в литературе XX века в связи с борьбой писателей-гуманистов против отравы «коричневой чумы». Аналогии, использованные в рассмотренных романах Брехта, Уайлдера и в пьесе Камю, зародились в недрах самого национал-социализма, провозглашавшего себя защитником интересов народа; в поисках исторических параллелей немало диктаторов обращалось к истории Древнего Рима.
Поэтому с развенчанием исторических аналогий нацистской пропаганды выступил Бертольт Брехт. Он создает политический роман-памфлет «Дела господина Юлия Цезаря» в 1937 - 1938 годах, когда гитлеризм находился на подъеме и ничто еще не предвещало грядущего краха диктатуры. «Вся ц.(езарианская) концепция бесчеловечна», - записывает Брехт в «Рабочем дневнике» за 1938 год [24].
Интерпретируя античную историю, Брехт опирается на марксистскую идею классовой борьбы. Поэтому значительная часть текста романа посвящается анализу социально-экономических отношений в обществе, а отнюдь не изображению рабовладельческого государства I в. до н.э. По словам И. Фрадкина, «факты биографии Цезаря представляются в ошеломляюще новом и неожиданном свете» [25]. Попытка Брехта модернизировать и актуализировать римскую историю, перенести ее события в современный контекст и рассказать о них языком XX века, непосредственно восходит к итальянскому журналисту Г. Ферреро, кото-
рый перед Первой мировой войной рассказал «историю Цезаря», как историю удачливого политикана «эпохи империализма» [11]. Впрочем, если Ферреро увидел в основателе Римской империи изворотливого авантюриста, Брехт изобразил в лице Цезаря тип тоталитарного правителя, диктатора милитаристского государства. К тому же исторический персонаж у Брехта показан не в лучах театральных прожекторов, а в реальном безжалостном свете дня, глазами слуги, перед которым «великий человек» не стеснялся. Повествуя о начале политической карьеры «недосягаемого образца для всех диктаторов», Брехт выставляет на всеобщее обозрение изнанку грядущих исторических перемен. Путь к неограниченной политической власти начинается с метаний растерянного должника в поисках денег; по словам бывшего судебного исполнителя, преследовавшего Цезаря за долги, «он хватался за любое предложение, политическое или неполитическое, лишь бы оно помогло ему удержаться на поверхности».
Взгляд «с изнанки» помогает Брехту пародировать все провиденциальные подвиги Цезаря, известные потомкам из сочинений Плутарха и Светония. Героический отказ Сулле развестись с дочерью «вождя народной партии» Цинны объяснен исключительно невозможностью расстаться с громадным приданным жены; знаменитая расправа с пиратами на деле вызвана преступным желанием спрятать концы в воду после неудачной попытки заработать на работорговле, а хваленые демократическое убеждение, стремление возглавить «демократическую партию» -всего лишь спекуляция звучным именем предков, которое хотелось продать подороже. «Его использовали, когда он мог им пригодиться, а потом посылали ему чек в конверте» [12]. Сам Цезарь, находясь в скверном расположении духа из-за вечных долгов (к началу повествования они составляют уже 25 млн. сестерциев) и перебранок с кредиторами, говорит своему секретарю, что ему осточертело «быть на побегушках у клубов, - всегда, говорит, зовут его в последнюю минуту и не раскрывают своих карт».
Подсказывая методы ведения политической игры всем популистам, вплоть до нынешних, Цезарь играет на дестабилизацию государственного режима. Загнанный в угол долгами, он бросается в мутный поток заговора Катилины, хотя почти с самого начала уверен, что «банки играют не на переворот, а лишь на угрозу переворота». Из этой темной авантюры Цезарь выходит с изрядно запятнанной репутацией, но раздобыв 5 млн. сестерциев. Это деньги избирателей-плебеев, которым не было уплачено за голоса. С нескрываемым цинизмом Цезарь комментирует свое мошенничество так: «Когда хочешь продавать свои убеждения, надо сбывать их своевременно, как и любой другой товар. Конечно, теперь их голоса протухли, как рыба, которую слишком долго придерживали, надеясь поднять цену. Так им и надо! Возможно, когда-нибудь они еще поймут, что следует думать головой, а не брюхом». Он еще не знает, что за земли, купленные на деньги обманутых, ему придется расплатиться публичной поркой. Поднявшись до высот сатирического пафоса Брехт вводит сцену с разъяренными плебеями, вымещающими обиду плевками и побоями, и рисует «самого великого политика» полуголым и бледным от страха, затаившимся в каморке раба. Посвящая сообщников в новый план «вооруженного восстания», Цезарь не может сесть на ободранный розгой зад. Его раб восторженно замечает: «Подумать только, его хорошенько высекли. И именно из этого он верно определил настроения народа. Наконец он на себе ощутил всю безграничную ненависть плебеев, но то, что эта ненависть даст силы простолюдину самому взяться за политику и самому ее оплачивать,
- этот вывод принадлежит Цезарю. Как раз тогда, когда у него не было ни гроша, он встретился с людьми (и со многими!), готовыми бороться, не требуя награды, и даже на свои собственные деньги покупая оружие! Вот это интуиция!».
К концу заговора Катилины Цезарь -банкрот. Но неожиданно долг, возросший до 40 млн. сестерциев, становится гарантией его дальнейшего успеха. Как говорит один
из героев романа, «мелкие долги - плохая рекомендация, а большие - это уже совсем другое дело. Тот, кто имеет много долгов, пользуется уважением. Он не только сам боится за свой авторитет, но и его кредиторы также. Хочешь не хочешь, а надо подсовывать ему выгодные дела, а то он, чего доброго, впадет в меланхолию и махнет на все рукой». Так, с помощью кредиторов, Цезарь добивается должности верховного судьи, ибо разве может существовать для Сити, субсидировавшего волнения, лучший судья в деле Катилины, чем тот, который сам запачкан. Шантаж и подкуп - главное оружие политического интригана. Из «доходной должности» - преторства в Испании - он «выжимает» 35 млн. сестерциев. Деловая карьера идет в гору, Цезаря ожидает триумф, консульское кресло и триумвират...
Указав на экономические рычаги деятельности «политиков», их зависимость от материального интереса, прикрываемого социальной демагогией, Брехт делает повествование о политическом деятеле Древнего Рима остро современным. Он отрицает теорию независимости власти диктатора, стоящего якобы над классами, теорию бонапар-тизма-фашизма. Как отмечает соотечественник Брехта Ф.Д. Вагнер, в романе показано, что «Цезарь был зажат между классами и, как марионетка, выскочил на этом противоречии. Это помогло Брехту сохранить историческую достоверность». [13]
Позднее писатель-антифашист, пользуясь той же исторической аналогией, безошибочно предсказывает крах фашистского диктатора в новелле «Цезарь и его легионер» (1939). Исторические параллели приобретают гротескно-сатирическую окраску и превращаются в остро политические намеки: для спасения режима, базировавшегося на звучной социальной демагогии, но оказавшегося неспособным выполнить хоть часть своих обещаний (ср. с программными обещаниями национал-социалистов в годы Веймарской республики), Цезарь планирует войну на Востоке - «величайшее из своих начинаний», «поистине второй поход Александра», иронизирует Брехт. В духе новейшего времени
Цезарь произносит в сенате речь, «направленную против вызывающей позиции персидского правительства». Война действительно необходима «Сити», ибо в хозяйственной жизни застой сменяется кризисом, растет безработица. Сегодня правящая верхушка хотела бы избавиться от вознесенного ею же «фюрера» - «они хотели войны, но без него».
Опасаясь репрессий, сенат «единогласно, как всегда» утверждает военные ассигнования. В «торговой палате господа» согласно кивают головами, но денег не дают! - «Новый порядок» не оправдал себя. В военной верхушке (Брут и Кассий - офицеры высшего эшелона, как и те, кто покушался на жизнь Гитлера) зреет заговор. Тайная полиция предоставляет Цезарю досье на заговорщиков, но он не в состоянии заставить себя раскрыть папку; он парализован страхом: ужас, не слишком вяжущийся с легендой о великом полководце, «безучастном среди кровавых битв», пронизывает все его существо. Это случается с палачами, у которых руки по локоть в крови сограждан, напоминает Брехт.
Как похожи настроения Муссолини 1943 года на стремление Цезаря «живым ступить на корабль, который может отвести его в Александрию, к его войскам, в единственное место, где он, пожалуй, был бы в безопасности». Реалистический психологизм позволяет Брехту проникнуть в суть ситуации, предсказать исторические события ближайших четырех-пяти лет. На вершине могущества, в собственном дворце Цезарь оказывается «никому не нужен», его узнает только конь. Тогда Цезарь решает прибегнуть к последнему средству: он вдруг вспоминает, что «когда-то был великим народным трибуном, надеждой демократии. Тогда он носился с обширной программой, которая до смерти напугала сенат». Вновь возникает параллель с историей фашизма, особенно итальянского, долго подчеркивавшего свою связь с социалистами. Цезарь произносит речь касательно «бедственного положения римского народа, условия жизни которого действительно ужасают: «У ворот ночлежки
ремесленники все еще стоят в очереди ради трех часов сна и читают огромные изодранные плакаты, вербующие солдат для войны на Востоке. Не лучше и положение у земледельцев, одним из которых является ветеран десяти цезаревых войн Теренций Скапер, согнанный с маленького клочка земли вместе с семьей за задержку арендной платы. Раздираемый между выбором на старости лет пойти солдатом на Восток или толкнуть собственную 17-летнюю дочь в лапы развратного хозяина арендуемой земли, бывший легионер Цезаря так и остается с неисполненными посулами диктатора». «Земельный вопрос» никогда не будет решен Цезарем.
Отчаянные попытки хоть где-нибудь найти поддержку бросают Цезаря к «... политикам из давно распущенных ремесленных клубов, которые в пору расцвета республики играли главную роль во время выборов. Диктатура Цезаря разбила этот некогда мощный аппарат...» - известный факт из истории немецкого фашизма, уничтожившего не только все рабочие, тем более коммунистические, организации, но и малейшее самоуправление в низах национал-социалистской партии (Ночь Длинных Ножей). Бывшие лавочники, возглавлявшие наиболее значительные цехи, давно отошли от политики. Они оказались «в высшей степени осторожными людьми», издевается Брехт: «политические деятели плебса, которых Цезарь преследовал из года в год, не доверяют больше его шахматным ходам в политике». Не верит ни единому слову диктатора и старик Карпо, бывший вождь строительных рабочих, которого Цезарь навещает в тюрьме. «Когда Цезарь уходит, Карпо снова опускают на длинных веревках в яму. Мечта о демократии кончилась... Народ его слишком хорошо знает».
Цезарь ищет «свой народ», - а где же его еще искать, как не на собачьих бегах? Увы, он оказывается в окружении агентов своей тайной полиции! Ничего не поделаешь
- издержки автократического режима. Военно-полицейская машина хранит диктатора, как зеницу ока, когда он пользуется под-
держкой финансовых магнатов, но становится для него мышеловкой, когда он лишается этой поддержки. Единственный сочувствующий диктатору человек, секретарь Рар, прекрасно понимает, что «завтра его (Цезаря. - Е.К.) прикончат, как крысу». Это понимает и сам Цезарь, видящий вещие сны и в конце концов ищущий спасения в сенате, поскольку в народной среде «царит страх и ненависть, преимущественно ненависть». В этом последнем прибежище диктатора, где памфлет вновь сливается с «мифом», кошмарный сон диктатора становится явью: теперь он ясно различает лица заговорщиков -«лица его лучших друзей».
Замечательная новелла Брехта о последних днях жизни Цезаря, с одной стороны, может служить прекрасным завершением неоконченного романа, с другой - является вполне целостным произведением. Показанный с различных точек зрения образ Цезаря, тем не менее воспринимается однозначно - как тип обреченного на крах тоталитарного правителя профашистского толка [14] (недаром Теренций Скапер пытается приветствовать диктатора фашистским «Хайль!»). Исторический персонаж не превращен Брехтом в карикатуру. Это полнокровный характер в контексте социально-политических отношений современного писателю мира. Условность происходящего, подчеркнутая приметами экономических особенностей XX века, помогает Брехту усилить эффект отстранения, предельно типизировать ситуацию. Так возникает «парабола» - поразительной силы сатира на наиболее уродливые явления современности.
Политизированный взгляд на историю присущ рафинированной исторической стилизации американского писателя Торнтона Уайлдера «Мартовские иды» (1948). Избирая сюжет из исторического прошлого, Уайлдер ставит вопросы, более всего волнующие его современников, и тем самым стремится увидеть истоки современного человеческого типа, осознать законы развития общества, ведущие к свержению диктатуры в любой ее форме. Поэтому в предисловии он формулирует свое кредо так: «Воссозда-
ние подлинной истории не было первостепенной задачей этого сочинения» [26]. В значительно большей степени писателя беспокоят современные формы единовластия, исказившие политическое лицо Европы.
Эту особенность романа подметил один из первых рецензентов Элмер Дэвис, с гневом отмечавший, что фигура Цезаря в «Мартовских идах» имеет историческую параллель с главарями недавно низвергнутого фашизма и в то же время вызывает симпатии читателя [15]. В период, когда маховик «холодной войны» еще только начинал свое движение, а союзнические убеждения членов антигитлеровской коалиции были свежи в памяти американцев, такая интерпретация образа диктатора могла вызвать у критика лишь справедливое негодование, тем более что Дэвис не пожелал углубляться в толкование философских и политических воззрений автора.
Но в одном критик оказался несомненно прав: роман Уайлдера явился результатом раздумий писателя над судьбами Европы времен Второй мировой войны. Книга была непосредственным отражением опыта, полученного романистом в годы войны в Северной Африке и Италии, где он боролся с фашизмом в качестве офицера военно-морских сил США. В предисловии к роману Уайлдер прямо говорит, что некоторые эпизоды были «подсказаны автору событиями наших дней», а посвящение романа римскому поэту Лауро де Бозису, «погибшему в борьбе с безраздельной властью Муссолини», говорит само за себя.
Уайлдер приходит к «мифу о Цезаре» после 1945 года. Его исторический опыт полнее брехтовского, предсказавшего гибель диктатора лишь в перспективе. Впрочем, в отличие от Брехта, Цезарь Уайлдера не является портретом фашистского главаря, а роман - откровенной сатирой на историю фашизма.
Образ Цезаря, узурпатора римской республики, Диктатора и тирана, привлекает читателя глубиной философских раздумий и ощущением полного одиночества выдающейся личности среди окружающих его
пигмеев. Философия, исповедуемая Цезарем, жизненна и реальна: «Первый и последний учитель жизни - это сама жизнь и отдача себя ей», - размышляет он в дневнике. Это философия действия и ответственности за свои поступки, ибо, по словам Цезаря, «ответственность и есть свобода; чем больше ты вынужден сам принимать решений, тем больше ты ощущаешь свободу выбора».
Цезарь Уайлдера - характер противоречивый. Он не верит в существование богов и считает суеверия толпы не только бесполезными, но и вредными. Как человек широко образованный и гуманистически мыслящий - правитель Рима готов закрыть «все святилища, кроме храма Юпитера Капитолийского», и уничтожить «рудименты варварства» в празднествах Доброй Богини. Но как диктатор и политик он не гнушается пользоваться докладами коллегии авгуров для продвижения в сенате выгодных законопроектов и народными суевериями для обожествления собственной личности.
Цезарь-диктатор одновременно является узурпатором свободы других людей и жертвой собственной тирании. В письме к другу он сетует: «Как трудно, дорогой Луций, не стать таким, каким видят тебя другие... Диктатора принято считать скаредным на благодеяния, безрассудным в немилости, завистливым к чужим талантам, жаждущим лести, и я теперь не десять, а двадцать раз на день чувствую, как до всего этого опускаюсь, и вынужден себя одергивать».
Государственная деятельность Цезаря позволяет характеризовать его как правителя, заботящегося о благе подданных. Он издает законы против роскоши и о ростовщичестве, дает гражданские права жителям провинций, старается обеспечить всех пищей, производит реформу календаря. Он полон новых планов, направленных на улучшение жизни сограждан, планов, которые было не суждено осуществить историческому Цезарю... Создавая «свой Рим» - государство процветания и благополучия, - Цезарь взвалил на себя бремя ответственности за все дела в государстве. Силой и непреклонностью воли, мудрым умением нахо-
дить сторонников и огромными затратами духовных и материальных средств, он отстранил сограждан от управления страной, да еще и обвинил их, возможно, не без оснований, в заведомом бездействии: «Римляне научились мастерски отыскивать любые лазейки, чтобы уклониться от ответственности и ничего не платить за политические свободы. Они стали паразитировать на свободе, которой я охотно пользуюсь...».
Но результат подобного правления оказался неожиданно удручающим даже для самого Цезаря. Ему нечего ответить на справедливые упреки Клодии касательно морального разложения страны. «Каждый ненавидит всех, кто стоит выше его..., - говорит патрицианка в сцене пира, воссоздающего традиции греческого симпосиона, - правосудие лишь мешает одной алчности пожрать другую. Наши властители между собой справедливо обзывают граждан опасным зверьем и многоголовой гидрой... Государственные посты в Риме добываются взятками, с одной стороны, и угрозами - с другой...». Писатель вкладывает в уста Клодии обличения, узнаваемые в эпистолярном наследии Цицерона, под переписку которого стилизованы многие «документы» романа.
Цезарь «Мартовских ид» - ценитель материалистической поэзии Лукреция и поклонник таланта Катулла, по словам Цицерона, живет «ради признания потомков». Он с олимпийским спокойствием взирает на стишки, высмеивающие его личные недостатки, закрывает глаза на мелочные уколы самолюбия в пантомиме, предназначенной для плебеев, и благодаря такому либерализму намеревается ослабить нарастающий народный гнев.
В своем величии Цезарь трагически одинок, причем его одиночество не просто род экзистенциального отчуждения личности, а следствие узурпации прав других людей. Все средства мысли и воли он употребил в борьбе со следствиями своего морального преступления. «Римляне не рабы невежества и не страдают от тирании обмана, -вдруг осознает он в одном из последних писем к Туррину. - Я отнял у них свободу».
Как художник, проникший в самые глубинные процессы современности, Уайлдер выявляет в романе социально-политические причины краха диктатур: «Необходимость вести за собой людей многократно усугубляет природное одиночество человека. Каждый приказ, который мы издаем, увеличивает наше одиночество, каждый знак почтительности по отношению к нам еще более отделяет нас от прочих людей», - пишет Цезарь Клеопатре, на что царица отвечает: «... вы и правда создали вокруг себя стену одиночества, чрезмерного даже для властителя мира».
Заговоры против Цезаря возникают с роковой закономерностью. Среди заговорщиков и Марк Антоний, и Брут, и Катулл... Историк Корнелий Непот ни секунды не сомневается, что Цезарь «... почти несомненно знает все мельчайшие подробности и в любую минуту может вытащить бунтарей из их домов и запереть под Аветинским холмом; что великий человек, которого они хотят убить, даже не удостоит их казни...». Но «великий человек» медлит с подавлением заговоров. Традиционное милосердие и стоицизм, характерные для образа Цезаря в биографиях Плутарха и во французской ренессансной трагедии, не позволяют ему действовать. В письме к Туррину он с горечью замечает: «Заговорщиков я подавлял только добротой. Большинство из них я уже простил. Они приползли ко мне из-под складок тоги Помпея и целовали мне руку в благодарность за дарованную им жизнь. Но благодарность скисает в желудке мелкого человека и ему не терпится ее выблевать».
Величественному Цезарю-диктатору в романе «Мартовские иды» противопоставлены не его традиционные антагонисты -Брут и Кассий, и не их идейный наставник Цицерон, а редко упоминавшийся в «мифе о Цезаре» лирический поэт Гай Валерий Катулл, с образом которого связано принципиальное новаторство Уайлдера в разработке сюжета. Именно в уста Катулла Уайлдер вкладывает наиболее действенные обличения тирании Цезаря и именно ему поручает возбуждение народного гнева против дикта-
тора и режима в целом. Только поэт, подметивший безнравственность правления Цезаря с точки зрения всечеловеческой морали, находит верный путь к организации всего народа к сопротивлению с помощью подметных писем. Этот эпизод, заимствованный автором романа из борьбы итальянских патриотов с фашизмом, свидетельствует об осмыслении Уайлдером реальных политических методов борьбы с диктатурой. И не важно, что поэту в романе не удается довести дело до конца. Он разжег искру, пламя которой по-новому осветило и республиканские идеалы Цицерона, и гнев возлюбленной поэта патрицианки Клодии, и мрачную ненависть заговорщиков Брута и Кассия. Им, ставшим орудиями возмездия, Уайлдер уделяет мало места и красок, изобразив тираноубийц посредственными исполнителями чужих идей. Марк Брут в представлении романиста - человек, лишенный внутренней твердости. Уайлдер знает цену таким «героям»: история античности и нового времени не раз демонстрировала справедливость утверждения, что террор никогда не был эффективным средством борьбы с деспотией. Поэтому Брут и Кассий для Уайлдера не герои. Герой и антагонист цезарианству - Катулл, зовущий на всенародную борьбу с тиранией и готовый уничтожить сам принцип цезаризма, умеющий, тем не менее, оценить величие Цезаря.
Нравственная позиция Уайлдера, создававшего роман о величественном и благородном Цезаре-правителе в годы, следовавшие за крахом европейского фашизма, становится понятной при анализе сложной архитектоники романа «Мартовские иды». Роман состоит из четырех книг, каждая из которых, рассказывая о последних месяцах жизни Цезаря, охватывает отрезок времени, несколько шире предыдущего. Описание событий сентября 45 года до Р. X. накладывается в четыре слоя, поскольку именно в этот период закладываются основные конфликты романа, развязка которых неизбежно завершится идами марта.
Первая книга накрепко затягивает Гордиев узел неразрешимых противоречий,
возникших перед Цезарем после установления диктатуры. Этот человек, с помощью счастливого оружия узурпировавший власть, тем же мечом хочет устранить все противоречия римской жизни - разрешить религиозные и политические, экономические и философские проблемы. И делает он это на свой страх и риск, по собственному разумению, не считаясь с мнением на сей счет своих сограждан. Но римляне не рабы, и против тирании неминуемо возникает оппозиция, одним из проявлений которой становится не-удавшееся покушение на жизнь диктатора 30 сентября 45 года до Р. X. Это кульминация первой книги, получившая свое разрешение на обеде-симпосионе у Клодии, где Катулл импровизирует на темы мифа об Аполлоне, чтобы предостеречь «божественного Юлия».
Книга вторая посвящена двум любовным историям: Катулла - Клодии и Цезаря - Клеопатры. Конфликт завязывается сообщением о приезде в Рим египетской царицы, привлекающим внимание Цезаря к любовной поэзии Катулла. Но великий человек оказывается неудачливым любовником, застающим свою возлюбленную в объятиях Марка Антония. Вторая книга завершается для диктатора крахом его любовных надежд.
Подобный крах ожидает его и в третьей книге, правда, на этот раз в семейных отношениях. Человек, не раз проявлявший дальновидность в важнейших государственных вопросах, тонкий знаток женской психологии - Цезарь проглядел собственную жену только потому, что не хотел замечать в ней личность, индивидуальность. В ее попытках самоутвердиться он видел лишь капризы балованного ребенка... Права оказалась Киферида, говорившая, что «Цезарь -тиран и как муж, и как правитель». Но если семейные неурядицы можно разрешить разводом, то конфликт между правителем и Римом может быть решен только гибелью одной из сторон. Для того чтобы уничтожить Рим как цивилизацию гражданских свобод и вольностей, заставить граждан раболепствовать путем самого кровавого террора, Цезарь слишком гуманен; его позиция философа и поклонника поэзии несовмести-
ма с безумствами фашистских главарей. Юлий Цезарь «Мартовских ид» - не аллегория Гитлера или Муссолини, как у Брехта; это вневременной общечеловеческий символ диктатора, тирана, обреченного на гибель, ибо диктатура Цезаря обращается в конце концов против самого Цезаря: «Рим в том виде, в каком я его создал, в том виде, в каком я вынужден был его создать, не слишком привольное место..., - размышляет он в дневнике, - если бы я не был Цезарем, я бы стал убийцей Цезаря». Поэтому в отношениях с Римом «доброжелательный душитель» (прозвище, данное Цезарю Цицероном) выбирает собственную смерть, которая становится темой и кульминацией четвертой книги, как и всего романа.
Сложная композиция романа помогает писателю утвердить основную идею произведения - идею противоестественности существования тирании в человеческом обществе, ибо каждая книга завершается моральным крахом диктатора как человека, посягнувшего на права и свободы других. Все художественные средства романа «Мартовские иды» направлены на решение основной задачи писателя-гуманиста - развенчание легенды о благости диктатуры, идеологии «сильной личности», «сверхчеловека», вознесенного над толпой. Тема решена с точки зрения морально-этической проблематики экзистенциализма - диктатура как форма политического устройства осуждена в своем наиболее благостном античном прообразе.
Экзистенциалистская проблематика лежит в основе третьего литературного произведения, посвященного полемике вокруг темы диктатуры, - пьесы Альбера Камю «Калигула» (1944 - 1947). И вновь, как в рассмотренных романах, перед нами Императорский Рим. И у Камю время переосмысления римских «мифов»соотносится с противостоянием человечества фашизму.
Замысел пьесы из римской истории зреет у Камю в 1939 - 1941 годах, когда начинающий автор находится под впечатлением от ипостаси «экзистенциального героя» типа сартровского Рокантена. Необходимо, впрочем, сразу отметить, что благородный,
страдающий носитель свободы Сартра - интеллигент Рокантен в повести Камю «Посторонний» обретает черты отщепенца Мерсо, история которого во много раз трагичнее метаний Рокантена хотя бы безысходностью развязки. Однако вопросы свободы человека в современном мире и проблема выбора на пути к абсолютной свободе продолжают волновать молодого алжирского бунтаря, неожиданно нашедшего себе союзника по борьбе в полубезумном римском императоре Гае Цезаре, получившем прозвище Калигула. Не случайно и по прошествии пятнадцати лет после создания пьесы, Камю в том же полемическом задоре пишет: «Калигула» -это история верховного самоубийства, история, которая в высшей степени трагична и человечна. Из верности самому себе, неверный по отношению к ближним, Калигула соглашается умереть, поняв, что никто не может спастись в одиночку и что нельзя быть свободным против других людей» [16].
Подобная трактовка личности Калигулы могла возникнуть у Камю после прочтения Светония, изобразившего четвертого императора Рима законченным безумцем, ибо все его поступки не поддавались постижению обывательским сознанием. Заметим, что в «Жизни двенадцати цезарей» Светония не трудно найти самые крайние точки зрения на любого из описанных им персонажей. Как поясняет М.Л. Гаспаров, Светоний не был ни писателем, ни историком, ни моралистом. Он был архивариусом. Педантично изучая исторические документы, сочинения предшественников, личные письма и воспоминания, в поисках достоверных фактов, он не старался воссоздать характер личности, привлекшей его внимание. Он собирал факты, а потом классифицировал их по рубрикам и подруб-рикам, не ставя цели осмыслить, как столь страшные злодеяния и великие добродетели сочетались в одном человеке [27].
Камю искал в истории разрушителя привычных социальных порядков и традиционной морали, поскольку именно в них заключено все ханжество, зло и безобразие мира; сверкающая пленка благопристойности скрывает неизлечимые язвы порока, раз-
врата и продажности во всяком человеческом обществе - от рабовладельческого до буржуазного. Камю хотел найти в античной истории мыслителя и страдальца, бредущего путем свободы через разрушение и попрание всех общественных законов. Он разглядел в безумии Калигулы эксперимент философа, в виварии которого в качестве подопытных мышей оказались сограждане, причем в этой лаборатории нет никаких запретов на вивисекции. Способы экспериментирования могут быть до смешного просты: Калигула неожиданно приказывает интенданту закрыть общественные хлебные склады, чтобы назавтра «разразился голод. Все знают, что такое голод. Это - бедствие, и я остановлю его, когда мне вздумается {Поясняет присутствующим). В конце концов, у меня нет другого способа доказать, что я свободен. Свободным всегда бывают за чей-то счет. Это досадно, но естественно» [17].
И все же с энтузиазмом истинного приверженца свободы Камю находит и усиливает в историческом Калигуле привлекательные стороны. Кровосмеситель, кровожадный безумец и тиран Светония обретает в пьесе «Калигула» черты популистского правителя, чьи кровавые эксперименты распространяются главным образом на знать и сенат, в то время как народ, не знающий войн, благоденствует. Продиктаторская идеология XX века накладывает свой отпечаток даже на теорию «абсолютной свободы» А. Камю, поскольку на его взгляд, экзистенциальная свобода немыслима в буржуазной республике. Честнейший Геликон, подводя итоги подвигам Калигулы во имя разврата, является прямым обличителем парламентской системы: «Лучше, в конечном счете, порок облагать налогом, чем драть три шкуры с добродетели, как это делается при республиканском правлении». Очевидно, что проблемы, поставленные Камю в пьесе на исторический сюжет, остро современны, а призыв драматурга к постановщикам в начальной ремарке, где говорится о пренебрежении античными декорациями и костюмами, не дань моде, а последовательная позиция философа.
В разговоре со Сципионом, отца которого убили по приказу императора, герой Камю утверждает, что «Калигула ценит человеческую жизнь <...> больше, чем самую победоносную войну». Убийца из идейных побуждений, он отказался по меньшей мере от трех войн: «Если бы ты умел считать, ты узнал бы, что самая маленькая война, затеянная благоразумным тираном, обошлась бы нам в тысячу раз дороже, чем все мои фантазии», - так затейливо именует Калигула варварские репрессии против сената.
Трусливые и угодливые сенаторы ненавистны Калигуле, и это вполне объяснимо. Но полная безнаказанность правителя, вершащего расправы и злодеяния из личной прихоти, сама собой порождает ужас и лесть среди тех, кто стоит ниже. Отравление Мереи, издевательство над горем потерявшего сына Луция, поругание сенаторских жен, отданных в публичные дома, есть лишь часть эксперимента, который должен подтвердить истинность интеллектуальной конструкции императорского ума об абсурдности мироздания и праве личности на абсолютную свободу. Парадоксальность интеллектуальной драмы Камю как раз и заключается в том, что автор поручает решение этой гуманитарной задачи самому одиозному из исторических властителей. Сам Калигула формулирует идею так: «Этот мир лишен смысла, и тот кто осознал это, обретает свободу. Я ненавижу вас именно потому, что вы не свободны. Во всей Римской империи свободен лишь я один... Идите и объявите Риму, что ему наконец возвращена его свобода и что вместе с ней начинается великое испытание».
Умозрительная проблема безграничной свободы личности таким образом переводится Камю в краеугольную для XX века проблему государственной власти и отношений граждан к ней. Сенаторы столь ненавистны герою-интеллектуалу Камю еще и потому, что сами они имеют массу привилегий только потому, что призваны осуществлять справедливое правление государством. Однако в погоне за почестями и подачками, они не способны защитить даже самих себя
от произвола «экспериментирующего» императора. Именно сенаторы виновны в том, что свобода Калигулы «беспредельна». Поэтому их «убивают медленно», чтобы они почувствовали, «как умирают». Калигула с восторгом отдает 81 тыс. сестерций рабу, который под пыткой не признался в воровстве, но не упускает случая публично ограбить наследников приговоренного к самоубийству сенатора, заставляя его завещать имущество императору.
Пользуясь своей безнаказанностью, буквально провозглашенной политическим лозунгом неограниченной власти диктатора, Калигула делает тайные механизмы государственной политики явными. «Менее безнравственно открыто обманывать граждан, -заявляет он, - чем тайком повышать цены на продукты питания, без которых они не могут обойтись. Править - значит обкрадывать, все это знают... Что касается меня, то я буду обкрадывать открыто».
Это, конечно поза, но поза не сумасшедшего, а теоретика, героя-разрушителя. Героизируя облик Калигулы, Камю усиливает трагический мотив его одиночества в мире, в особенности в связи со смертью Дру-зиллы. У Светония роман с Друзиллой, сестрой императора, является одним из подтверждений безумия Гая Цезаря. В пьесе Камю смерть любимой женщины распахивает перед героем бездну абсурдности мира и обрекает его на поиски смерти, к которой он устремляется через свой губительный эксперимент. Стоический мотив презрения к смерти, о которой Калигула мечтает, возвышает героя над сенаторами, старающимися спасти свой собственный мир, принося тем самым в жертву безумцу мир римский.
Стоическое благородство Калигулы не знает себе равных. Даже командир преторианцев Херея, его главный антагонист и единственный способный на противодействие патриций, не может сравниться в «бескорыстии» вершимых злодейств с императором, что становится ясно уже в первой сцене, в их споре на отвлеченные темы. Херея расчетлив, корыстен и труслив, как и все прочие, только он лучше других умеет скры-
скрывать свои чувства. Калигуле же, по его признанию, «в сущности, не нужны ни почести, ни власть». В силу неспособности сенаторов выполнять свои гражданские обязанности Калигуле предоставлена роль тирана, и действует он согласно предписанной роли: «Тиран - это человек, который приносит людей в жертву своему честолюбию».
Но честолюбие Калигулы - это честолюбие интеллектуала, который презирает позор прижизненного обожествления императоров. Он жестоко высмеивает и пародирует цезарианский культ, представ перед сенаторами в костюме Венеры (мифологической прародительницы дома цезарей). Это еще одна пощечина напыщенной благопристойности двора. Честолюбие абсолютно свободной об общественных обязательств личности может быть удовлетворено лишь на космическом уровне: не случайно у императора возникает желание обладать луной как женщиной (утопия, доступная сугубо изощренному уму) или запечатлеть в памяти потомков свое правление как стихийное бедствие: «Я заменяю чуму». Так в пьесе Камю происходит возврат к современности, к злободневной политической проблематике. Вспомним хотя бы создававшийся одновременно с пьесой роман «Чума». В нем доктор Рие и журналист Рамбер постепенно приходят к пониманию необходимости противоборства чуме, аллегория, которая так прозрачно намекает на политический контекст -коричневую чуму XX века. Французское Сопротивление, с которым тесно связана жизнь и творчество писателя в эти годы, во многом формирует те гуманистические выводы, которые невозможно не сделать в результате знакомства и с романом, и с пьесой философа.
Пьеса заключается крахом людоедских теорий Калигулы, которого зверски убивает его собственная охрана, ибо «нельзя быть свободным против других людей». Балансирующий на грани безумия, непредсказуемый в своем умозрительном эксперименте над согражданами, тиран повержен. Этот образчик социального экспериментаторства не должен быть забыт людьми - поэтому
поднятый на кинжалы заговорщиков император кричит: «В историю, Калигула, в историю!..». Драматург предостерегает человечество от подобных теоретических умствований, обращающихся против самих людей. .. В последней реплике пьесы Калигула предупреждает: «Я еще жив!».
И вновь не возникает сомнения в том, что далекий исторический сюжет привлекается автором пьесы для решения самых насущных политических вопросов современности. Мифологема о безумном правителе-популисте демонстрирует неизбежный крах «людоедской» тирании не только в силу общественного, то есть внешнего по отношению к личности тирана сопротивлению, но и благодаря его внутренней душевной опустошенности.
Призывая диктатуру как панацею от грядущих бед XX столетия, историософы ставили чисто умозрительный эксперимент, вовсе не предвидя реальных последствий своих ментальных конструкций. Известно, что Освальд Шпенглер, изведавший «блага» фашистской диктатуры на личном опыте, укрылся от нее в лоне презираемого им прежде парламентаризма. В ответ на теоретические «умствования» философов и социологов писатели продемонстрировали, как могли реализоваться эти фантазии в среде, более привязанной к реальной действительности - в истории Императоского Рима, которая не раз становилась моделью, образцом для развития европейской цивилизации. Писательский эксперимент принес однозначные выводы: марксист Брехт, либерал Уайлдер и экзистенциалист Камю на вопрос о диктатуре, как возможной форме государственного устройства,сказали «НЕТ!», ибо она несовместима с категориями человечности, свободы и ответственности.
Литература
1. Ницше Ф. Поли. собр. соч. Т. 2. СПб., 1903. - С.
126- 127.
2. См.: История политических учений: В 2 т. / Под
ред. проф. Мокича А.К. Т. 2. - М., 1972. -279 с.
3. Ферреро Г. Величие и падение Рима / Пер. А.
Захарова. Т. 1-2.-М., 1915-1916.
4. Брандес Г. Вильям Шекспир. СПб., 1897. С. 246 и сл.; он же: Великий человек (начало и день цивилизации). М., 1895. С. 8 - 38; Brandes G.C. Julius Caesar. I - II. Berlin, 1925.
5. Бердяев H. Судьба России. - М., 1989. - 82 с.
6. Подробнее см.: Джулио Ю. Фашистская Италия. Шесть лет диктатуры черных рубах. М.; - Л., 1929.- 13. с.
7. Алтари П. Происхождение фашизма. - М., 1951. -55 с.
8. Круг земель.
9. Третья империя в том смысле, что первой всемирной империей была Римская Империя, второй - Священная римская империя германской нации, а Третья - фашисткий Рейх, с его миллитарист-скими аппетитами.
10. Цит. по Кагаров В.П. Фальсификация истории раннегерманского общества фашистскими лжеучеными // Против фашистской фальсификации истории. - М., - Л., 1939. - С. 83 - 95.
11. Брехт Б. Стихи. Роман. Новеллы. Публицистика. -М., 1956.-С. 93.
12. История немецкой литературы : В 5 т. Т. 5. - М.: Изд-во АН СССР, 1970. - С. 625.
13. Ферреро Г. Величие и падение Рима / Пер. А.Захарова. Т. 1 - 2. - М, 1915-1916.
14. Цит. по: Брехт Б. Дела господина Юлия Цезаря. -Киев, 1983.
15. Затонский Д. Искусство романа и XX век - М.: Художественная литература, 1973. - 506 с.
16. Здесь и далее цит. по: Уайлдер Т. Мартовские иды. Теофил Норт. — М.: Прогресс, 1981.
17. Камю А. Избранное. - М., 1991.
18. Гаспаров М.Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. -М., 1966.-312 с.
19. Rosher W. Politic, Geschichtlieche Naturlehre der Monarchie, Aristokratie und Demokratie. Stuttgart, 1892. S. 588 ff.; Pohlmann R. Die Entstehung des Caesarismus // Aus Altertum und Gengenwart. München, 1895. S. 245
20. Rustow F.M. Der Caesasarismus, sien Wesen und Schaffen. Zürich, 1879.
21. Spengler O. Jahre der Entscheidung. Erster Teil Deutschland und die Weltgeschichtiliche Entuick-lung, München, 1933. P. 135.
22. Giovannetti L. La religione di Cesare. Roma, 1937. P. 27.
23. Rosenberg Alfred. Der Mythus des 20/Jahrhunderts. Eine Wertung der seelischgeistigen. Gestaltem-kampfe unser seit... 2 Aulf. Eichen, Hoheneichen -Verl., 1931. P. 516-517.
24. Corradini E. Julio Cesare. 1902. Цит. в англ. пер. 1926 года.
25. Ciano G. Diary (1939 - 1943) / Engl, trans. E.Heunemann. Lnd., 1947.
26. Wagner F.D. Hitler und die Theatralic des Faschis-musA Brechts antifaschisticher Dishurs // Zeitschrift für deutsche Philologie. B. etc.. 1982. Bd. 101. H. 4.
S. 561.
27. Davis Eimer. Caesar’s last Months // Saturday Review of Literature, XXXI (February, 21, 1948. - ?. 11 - 12).
ПАРАДИГМАТИКА ФРАЗЕОЛОГИЧЕСКИХ ЕДИНИЦ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ
Т.Г. КРАПОТИНА, доцент кафедры русского языка МГУЛа, к.филол. н
В настоящее время в центре внимания лингвистов по-прежнему остается языковая семантика - специфика значения единиц, характер соотнесённости значения с внеязыковой действительностью, структура значения, типология значений, парадигматические и синтагматические свойства значения и т. д. В круг этих проблем входит и семантика фразеологических единиц (далее ФЕ).
Одна из кардинальных проблем фразеологической семантики - парадигматические отношения фразеологизмов (под этим
понятием подразумеваются системные связи элементов языковой структуры на основе их общности в чем-либо, противопоставленности или взаимоисключения). Эти отношения (как внутри смысловой структуры единицы, так и между единицами), представляя собой реальное воплощение семантики, наиболее полно и всесторонне обнаруживают самые существенные особенности фразеологического значения. Проблема парадигматических отношений в области фразеологии изучалась многими лингвистами, однако исследованы в основном частные моменты.
