CC BY
215
M. V. Popov
THE PROBLEM OF STATIONING THE «IV FLA VIA» LEGION IN DACIA
The article deals with the stationing of the «IV Flavia» Legion in the Roman province of Dacia. The legion took part in Trajan’s Dacian Wars, and when they were over, it exercised control over Dacia’s south-eastern regions. The sources cannot give an exhaustive picture of its activities in the province. The main tasks of the legion were to provide the primary system of the province defence and to guard its western frontier and communications.
К В. ВЕРЖБИЦКИЙ (Москва)
ПРИНЦИПАТ ЮЛИЕВ-КЛАВДИЕВ (14-68 гг.): К ПРОБЛЕМЕ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ ИМПЕРАТОРСКОЙ ВЛАСТИ С РИМСКИМ ОБЩЕСТВОМ В I В. Н.Э.
2 сентября 31 г. до н.э. у западного побережья Греции в морской битве сошлись два флота: эскадры Октавиана, внучатого племянника диктатора Юлия Цезаря, усыновлённого им по завещанию, встретились в бою с кораблями Марка Антония и египетской царицы Клеопатры. Сражению при Акциуме, успех в котором сопутствовал Октавиану и его флотоводцу Агриппе, было суждено стать поворотным пунктом римской истории, знаменующем конец одной эпохи и начало другой.
В процессе оформления власти Октавиана, вышедшего победителем из гражданской войны 44-30 гг. до н.э., была создана новая политическая система — принципат, представлявшая собой сложное сочетание разнородных, полисно-республикан-ских и имперско-монархических, элементов. Традиционные для Рима политические институты — сенат, комиции, система магистратур — были дополнены фигурой первого гражданина (ргтсерэ сМ1а1ез), очень быстро превратившегося во всемогущего императора, наделённого практически безграничной властью. Важнейшей опорой этой новой власти, как бы надстроившей собой республиканскую конституцию, становятся армия и формирующийся бюрократический аппарат, представленный императорскими чиновниками разных уровней. Впрочем, в правление самого Августа (30 г. до н.э. — 14 г. н.э.) груз традиций предшествующей эпохи был всё ещё очень силён, а система — слишком слаба и к тому же прочно связана с личностью своего основателя, чтобы означенные тенденции могли получить сколько-нибудь полное развитие. Реализация указанных потенций, приведшая в итоге к трансформации принципата из режима личной власти его создателя в полноценную государ-ственно-политическую систему, включавшую в себя как реальные основы императорского единодержавия, так и его юридическое оформление, принадлежала уже следующей эпохе — периоду Юлиев-Клавдиев (14-68 гг. н.э.) и Флавиев (69-96 гг. н.э.).
Предметом рассмотрения в рамках данной статьи станет эволюция системы принципата в первый из двух обозначенных выше периодов — в эпоху Юлиев-Кладиев, которая, как нам кажется, в ещё большей степени, нежели блестящий период Августа, заслуживает наименования переломной. Наследник Цезаря в ходе своего долгого правления проделал огромную работу, итогом которой стало формирование нового
государственно-политического института в лице императорской власти, однако общество, через управление которым эта власть должна была реализовываться, оставалось, во многом, республиканским. Теперь, то есть в эпоху Юлиев-Клавдиев, процесс политического развития с верхушечных реформ переключается на глубинные пласты сознания и ментальности: идёт кардинальная перестройка отношений в системе «власть — общество», формируется новая общественная психология и новые социальные типы.
Большинством имеющихся в нашем распоряжении сведений об этом времени мы обязаны «Анналам» Корнелия Тацита — уникальному источнику для событий I в. н.э., как, впрочем, и для римской истории вообще. Там, где у нас есть текст Тацита, вместо официальной хроники побед и триумфов, которыми, по большей части, представлена история Рима в сочинениях древних авторов, перед нами оказываются судьбы десятков живых людей, каждый из которых был непосредственным участником исторического процесса. Блестящие в стилистическом отношении произведения Тацита оказали сильнейшее воздействие на европейскую образованную публику эпохи Возрождения и Просвещения и в течение долгого времени практически монопольно формировали суждение о Римской империи I в. н.э. в научных и околонаучных кругах Европы.1
Первые сомнения в справедливости нарисованной Тацитом картины римской истории времён Юлиев-Клавдиев и Флавиев, высказанные сначала не учёными-про-фессионалами,2 привели в середине XIX столетия к формированию критического взгляда на Тацита и его произведения.3 С тех пор попытки пересмотра оценок и версий Тацита предпринимались неоднократно, однако их результаты, на наш взгляд, никак нельзя назвать убедительными. Данное обстоятельство является, с нашей точки зрения, важным аргументом в пользу доверия к «Анналам» как к источнику по истории Рима эпохи Юлиев-Клавдиев.
Примеры радикальной критики «Анналов» в изобилии предоставляет западная историография принципата Тиберия, в рамках которой, начиная приблизительно с 30-40-х годов XX столетия, доминирующие позиции прочно занимает так называемая «традиция реабилитации». Воззрения этой школы, представленной, в частности, такими историками, как М. П. Чарльзуорт, Ф. Б. Марш, Ч. Э. Смит, Р. С. Роджерс,
Э. Корнеманн, Б. Левик и др., до настоящего времени остаются господствующими в западной исторической литературе.4 Конечно, далеко не все исследователи разделяют их взгляды полностью, но большинство в той или иной степени принимает вносимые ими коррективы.
Сторонники традиции «реабилитации» подвергают критике точку зрения Тацита, считая, что он исказил реальную картину из-за свойственного ему риторизма, привычки воспринимать историю сквозь призму моральных оценок, опоры на недостоверную традицию и неоправданного привнесения в свой труд личного жизненного опыта. К тому же собственные политические взгляды Тацита были, по их мнению, аристократическими и республиканскими; они то и побудили римского историка дать крайне одностороннее освещение деятельности преемников Августа, в том числе и Тиберия, сосредоточив всё внимание на репрессиях против знати. При этом ответственность за политические преследования переносится на разного рода «злых гениев» императора, вроде коварного Сеяна или неистовой Агриппины, а то и вовсе
— на римских сенаторов, своим нежеланием сотрудничать толкавших Тиберия к ужесточению политического курса.5
Но стоит только повнимательнее присмотреться к упрёкам, предъявляемым Тациту сторонниками критического направления, как станет ясно, что одна их часть — риторизм, склонность к морализирующим суждениям, опора преимущественно на литературную традицию — является общим недостатком всей античной историографии, тогда как другая — привнесение историком в свой труд личного, так сказать, пережитого опыта — свойство историописания вообще. Абсолютно объективен лишь
сам исторический процесс, а история на страницах книг не может не быть в той или иной степени тенденциозной, поскольку пишется людьми. Наконец, политические взгляды Тацита, насколько они нам известны, не позволяют видеть в нём идейного противника империи.6 Своё принятие принципата Тацит доказал делом, прослужив императорам и государству большую часть жизни.7 Но, признав принципат и власть Цезарей, Тацит не сделался равнодушен к произволу и жестокостям, к доносам и сфабрикованным обвинениям, к клеветникам, порочившим честных людей, и прочим отвратительным явлениям, запятнавшим принципат Юлиев-Клавдиев. Виновников всех этих зол, императоров от Тиберия до Нерона, он выставляет на суд истории в своём последнем произведении, «Анналах», но есть ли у нас основания полагать, что, поступая так, он перевернул картину с ног на голову, превратив достойных правителей в кровавых деспотов? Оснований для такого образа мыслей у нас нет, ни в том, что касается Тиберия, ни, тем более, в отношении его преемников, таких как Калигула или Нерон, которые, обладая всеми пороками наследников Августа, не имели ни крупицы его достоинств.
Трансформация системы принципата, о которой говорилось выше, наложила отпечаток на все стороны общественной жизни Рима при Юлиях-Клавдиях и, в силу этого, безусловно, представляет чрезвычайный интерес для изучения политического развития римского государства и состояния римского общества в эпоху ранней Империи. Период длительной эволюции принципата, главным содержанием которой было нарастание его авторитарных черт, усиление монархического характера системы Августа открывается правлением Тиберия (14-37 гг. н.э.), в рамках которого мы наблюдаем все возможные варианты выстраивания отношений между императорской властью и римским обществом: умеренная, относительно либеральная политика первых лет; более жёсткий курс, отмеченный пока ещё единичными проявлениями репрессивных эксцессов (средний период правления); и, наконец, полное развитие террористической системы после казни Сеяна (18 октября 31 г. н.э.).8 Наметившиеся уже при Тиберии эти тенденции присутствуют и в политике последующих принцепсов, причём верх попеременно берёт то умеренная и либеральная (начало принципата Нерона), то репрессивная и террористическая (правление Гая Калигулы и большая часть принципата Нерона) тенденция.
Особое место в рамках принципата Юлиев-Клавдиев занимает правление Клавдия (41-54 гг. н.э.), представляющее собой яркий пример попытки совместить усиление авторитарного характера системы и укрепление власти императора с относительно умеренным правлением. В политике Клавдия9 отчётливо просматривается стремление сделать режим принципата приемлемым для большей части общества, сохранив при этом всю полноту власти за императором. Эта попытка совместить крайности,10 попытка неудавшаяся во многом из-за личных качеств Клавдия — слабое здоровье и неспособность порой сопротивляться чужому влиянию, — делает его принципат одним из самых значимых в масштабах всего I в. н.э. Здесь уже как бы нащупывается та политическая линия, которую будут впоследствии проводить Антонины (Нерва, Траян и их преемники), сумевшие совместить две, казалось бы, несовместимые вещи: авторитарный политический режим с обществом, построенным на традициях гражданственности и свободы.
Одним из мероприятий, с помощью которых Клавдий попытался нормализовать внутреннее положение государства и оздоровить обстановку, накалённую террористическими эксцессами двух предыдущих царствований, было прекращение преследований за оскорбление принцепса словом — так называемые дела о famosi libelli и probrosi sermones — на основании закона об оскорблении величия римского народа (lex laesae majestatis populi Romani).11 В тех условиях эта мера, безусловно, означала весьма существенное ослабление давления на общество и его элиту — сословие сенаторов. В этом смысле, политику Клавдия в отношении сената и сенаторского сословия можно рассматривать, как попытку вернуться к политическим принципам
Августа, сумевшего после окончания гражданских войн наладить с римской общественной элитой отношения эффективного партнёрства. Подобный шаг со стороны Клавдия являлся как нельзя более своевременным, поскольку его предшественник, Калигула, последовательно проводил курс на открытый разрыв с ordo senatorius, выразившийся, помимо репрессий, в многочисленных антисенатских манифестациях Гая Цезаря.12
Между тем сенаторское сословие и сенат как учреждение в эпоху ранней Империи продолжали выступать в роли хранителей коллективного управленческого опыта, накопленного римской олигархией за многие десятилетия или даже века её безраздельного господства в res publica Romana, подчинившей себе весь средиземноморский мир. В этом своём качестве сенат и при Цезарях оставался исключительно важным звеном структуры власти, будучи, хотя и починённым, но от того не менее необходимым партнёром принцепса. Конфронтация с этим сословным органом, членами которого являлись практически все высшие функционеры правящего режима, не могла не привести к катастрофе, и даже не случись заговора Сабина и Херен, правление Калигулы вряд ли продлилось бы дольше, чем на год-другой.
В то же время, иные аспекты сенатской политики Клавдия, в частности, его стремление расширить рамки правящей элиты Империи путём пополнения сената за счёт первых лиц романизированных западных провинций, позволяют говорить о своего рода предвосхищении им в этом вопросе политической линии Флавиев и Антонинов. Речь Клавдия, произнесённая им в сенате по поводу допуска в состав этой аристократической корпорации знати эдуев — галльского племени, — сохранившаяся в пересказе Тацита (Ann., XI, 24-25) и на так называемых «Лионских таблицах» (CIL, XIII, 1668), показывает, что перед внутренним взором этого принцепса уже брезжил образ общеимперского сената Флавиев и Антонинов, охарактеризованного тем же Тацитом в «Истории» (I, 84) в следующих словах: «caput imperii et decora omnium provinciarum».
Как предшественник Антонинов выступает Клавдий и в деле развития имперского управленческого аппарата: правильную организацию получают при нём отделы императорской канцелярии, существовавшие, впрочем, и ранее, а значение их глав повышается до уровня полномочных министров, держащих в своих руках целые отрасли государственного управления. Финансовые агенты императорской казны, прокураторы, приобретают при нём в рамках своей компетенции право юрисдикции, приближаясь тем самым к положению должностных лиц государства.13
Наряду с блоком информации, свидетельствующей об успешном поступательном развитии системы принципата при Клавдии, античная традиция донесла до нас сообщения о довольно значительном терроре в это время. Общие цифры здесь следующие: тридцать пять репрессированных сенаторов и более двухсот (Senec. Apokol., 14) или более трёхсот (Suet. Claud., 29) всадников. Цифры эти, даже если они и преувеличены традицией, свидетельствуют о том, что полностью отказаться от репрессий, как инструмента внутренней политики, Клавдию всё же не удалось.
По-видимому, заметный вклад в эскалацию террора внесло окружение Клавдия, его властолюбивые жёны и могущественные либертины, — не случайно двадцать девятая глава биографии этого императора, в которой и помещены сведения о репрессиях, начинается у Светония с указания на чрезвычайно высокую степень зависимости принцепса от своих ближайших помощников. Кроме того, часть жертв, безусловно, была связана с покушениями и заговорами на жизнь принцепса, возникавшими в правление Клавдия неоднократно: в 43, 46, 48 гг. н.э. Наконец, в финальной части его принципата, когда слабое здоровье Клавдия начало давать знать о себе с особенной силой, и последний практически полностью переложил государственные заботы на плечи своих приближённых, потеряв, таким образом, контроль над ситуацией,14 очень многое, надо полагать, вершилось по воле последней супруги принцепса, Агриппины Младшей, расчищавшей путь к власти своему сыну, будущему
императору Нерону. Но, даже с учётом всех сделанных выше оговорок, приходится констатировать факт сохранения в Риме при Клавдии террористического режима, а значит, искомого компромисса в отношениях власти и общества достигнуть пока что не удалось.15
Дело, начатое Клавдием, было завершено в начале II в. н.э. Траяном и Адрианом. При первом из них был, наконец, найден взаимоприемлемый компромисс между римским гражданским обществом и авторитарным режимом Империи, компромисс, означавший для общества безоговорочное признание абсолютной власти императора, а для этого последнего — отказ от наиболее одиозных форм давления на общественную элиту, в духе террористического режима Юлиев-Клавдиев; при втором — завершено строительство здания имперской бюрократии, ставшей отныне главной опорой режима принципата. Ведущую роль в ней начинают играть представители всаднического сословия, военная карьера которых была в своё время упорядочена императором Клавдием (Suet. Claud., 25).
Возвращаясь к событиям периода Юлиев-Клавдиев, отметим, что масштаб и характер императорского террора в I в. н.э. является предметом дискуссии в современной историографии. Однако к какой бы точке зрения на этот счёт мы ни примкнули, не будет ошибкой сказать, что воздействие террора преемников Августа на римское общество было чрезвычайно сильным. Древние авторы и в первую очередь Тацит, всячески подчёркивают то разрушительное влияние, которое политические преследования оказали на римские нравы. В описании процессов об оскорблении величия (laesa majestas) у Тацита буквально всё поражает и ужасает читателя: подлость доносчиков, невероятный характер сфабрикованных обвинений, бессилие подсудимых и та поистине нечеловеческая покорность, с которой получившие от принцепса приказание умереть спешили уйти из жизни. Однако террор имел и другие важные последствия, и на некоторых из них нам хотелось бы остановиться подробнее.
Переход от Республики к Империи — событие революционного значения для римской истории — вовсе не казался таковым современникам Августа. Те несомненные и ощутимые для каждого блага, которые принёс принципат — гражданский мир, личная безопасность, экономическое процветание — как бы заслонили собой свершившиеся политические перемены.
Веллей Патеркул (II, 89) без тени сомнения пишет о восстановлении Августом старинного государственного строя, то есть — Республики. Гораций Флакк, бывший солдат республиканской армии Брута и Кассия (Hodes, II, 7, 1-16), принял режим принципата, принесший мир на измученную войной италийскую землю. Обращаясь к Августу в своих «Одах», он прославляет его как человека, в руках которого находятся благополучие и процветание Рима. Залог спокойствия и счастья римлян — власть Цезаря; никакая опасность не страшна, пока он жив (ibidem, III, 14, 1-16; IV, 5; IV, 14, 1-6; IV, 15). Восхищение, которое вызывал Август у Горация, было, по-видимому, искренним: переживший ужасы гражданской войны поэт испытывал глубокую благодарность к императору-миротворцу.16
Осознание всей глубины переворота пришло далеко не сразу. Понадобились несколько десятков лет августова мира (pax Augusti), в условиях которого ставшая привычной политическая стабильность частично утратила в глазах римлян статус безусловной ценности. Необходимость сохранения власти Цезарей во имя общественной безопасности была куда менее очевидна тому поколению, молодость которого прошла при Августе.
Параллельно изменению отношения римского общества к созданному Августом режиму единоличной власти менялся и сам этот режим, и люди, его представлявшие. Воспитанным в придворной обстановке наследникам основателя империи не было дела до происхождения власти принцепса, выросшей из социально-политического кризиса конца II I в. до н.э. Исключительное право на верховную власть в римском государстве, завоёванное Августом с оружием в руках, его преемники воспринима-
ют как свою наследственную прерогативу.17 Чувствующие себя настоящими монархами «божьей милостью», они очень часто не желают считаться ни с теми во многом формальными ограничениями их могущества, которые ещё оставались в лице авторитета сената и должностных лиц, ни с принятыми в обществе представлениями о свободе и правах граждан. По мнению Ж. Гаже, уже преемник Августа Тиберий в период своего правления находился под воздействием новой концепции императорской власти, воспринимая самого себя как живое воплощение величия римского народа (majestas populi Romani).18 Из первого гражданина принцепс превратился в неограниченного повелителя, вознесённого на недосягаемую для простых смертных высоту, и с этой высоты самовластно распоряжающегося судьбами миллионов людей, как провинциалов, так и римских граждан.
В ещё большей степени это утверждение Ж. Гаже справедливо по отношению к преемникам Тиберия, принцепсам-тиранам I в. н.э., Калигуле и Нерону. Упоение собственным всемогуществом и своей реальной безнаказанностью на фоне всеобщей пассивности и покорности породили у каждого из этих государей восприятие себя как своего рода сверхчеловека. Проявлением этого самовосприятия было и требование поклонения собственной персоне как божеству, на чём вполне серьёзно настаивал Калигула (Suet. Calig., 22), и многочисленные акты попрания признанных в глазах общества ценностей и институтов. Конечно, в этих фактах можно видеть всего лишь никак не связанные друг с другом действия людей, опьянённых дурманом ничем не ограниченой власти, и, возможно, далеко не всегда здоровых психически, однако, на наш взгляд, правильнее рассматривать их не изолированно, но как проявление некой общей тенденции.
Принцепсы, подобные Калигуле и Нерону, явно стремились продемонстрировать обществу, что власть, которую они олицетворяют, стоит выше всех писаных и неписаных норм, выше законов божеских и человеческих. В условиях I в. н.э., когда республиканские традиции всё ещё продолжали играть заметную роль, подобное нарочитое попрание почитаемых в глазах общества обычаев и установлений — семьи, традиционной религии, старинных учреждений и магистратур (в этой связи уместно вспомнить историю с конём Калигулы (Suet., Calig. 55)) — выражало определённую политическую линию. Её суть состояла в том, чтобы сделать императора единственным источником закона и права, превратить принципат в монархо-теокра-тическую систему с сильным восточным оттенком.19 С наибольшей отчётливостью существо указанной тенденции было выражено Домицианом, принцепсом династии Флавиев, возродившем деспотические традиции Юлиев-Клавдиев, в его знаменитой формуле: «Государь и бог наш повелевает»20 (Suet. Dom., 13).
Таким образом, авторитарная сущность системы принципата, которую его основателю удалось искусно замаскировать, выступает рельефно в век Юлиев-Клавдиев. В условиях террористического режима республиканизм, за который в силу установившейся политической традиции продолжали цепляться властители Империи, превратился в фикцию, которая никого уже не могла ввести в заблуждение. Те, кто пережил репрессии Тиберия, безумства Калигулы, самодурство Нерона, не могли не понимать, что государственный строй Рима в эпоху Августа и его преемников претерпел коренные изменения и само это время начинает осознаваться как исторический рубеж, отделяющий Республику сената и римского народа от Империи Цезарей. Весьма характерно в этой связи, что противопоставление принципата и республиканского строя впервые ясно обозначено у Сенеки Младшего (De clem., I, 9, l),21 современника и очевидца описанных выше явлений.
Исторического произведения, посвящённого периоду Юлиев-Клавдиев, Сенека, как известно, не оставил, однако разбросанные тут и там по страницам его сочинений («О благодеяниях», «Нравственные письма к Луциллию» и проч.) отдельные упоминания складываются хотя и в мозаичную, но в весьма живописную панораму, очень неплохо дополняющую свидетельства других источников, прежде всего —
Тацита. То, что мы узнаем о времени преемников Августа из произведений Сенеки, органично вписывается в нарисованную Тацитом картину: те же принцепсы, подменяющие обычаи свободного государства персидским деспотизмом; те же сенаторы, вынужденные пресмыкаться перед очередным тираном; те же бесчинства доносчиков, терзавших государство хуже всякой междоусобной войны, и то же чувство собственной незащищенности, отравлявшее жизнь даже самым знатным и богатым римлянам. Подобным же образом, надо полагать, воспринимали эпоху преемников Августа многие современники Сенеки; в памяти тех из них, кому посчастливилось пережить это тревожное время, принципат Юлиев-Клавдиев запечатлелся как период жестокого террора и связанного с ним страха за свою жизнь, и это воспоминание до сих пор живёт для нас на страницах Тацита и Светония. Привлекать чрезмерное внимание к своей персоне в те годы было опасно, а принцип «живи незаметно» многим казался тогда воплощением житейской мудрости (Senec. De benef., II, 14. 21; III, 26; Epist. LY, 3).
He меньшее, а, может быть, даже и большее значение в этом плане имеют драматические произведения Сенеки. Написанные, в основном, на мифологические сюжеты, его трагедии («Эдип», «Фиест» и др.) содержат массу намёков на современную ему римскую действительность.22
В трагедиях Сенеки есть один весьма примечательный персонаж. Это — прави-тель-тиран, в уста которого автор вкладывает речи, защищающие право властителя по собственному усмотрению распоряжаться жизнью своих подданных, доказывающие, что власть монарха стоит над законом и справедливостью. Именно таким пра-вителем-тираном предстаёт у нашего автора царь Микен Атрей, в диалоге со своим наперсником отстаивающий тезис о том, что моральные запреты и нормы существуют лишь для простых граждан, тогда как правитель может делать всё, что ни пожелает (Senec. Phiest., 217-218). Преимущество царской власти видится Атрею в том, что народ вынужден не только безропотно переносить произвол властелина, но и раболепно пресмыкаться перед ним. Владыку златообильных Микен не страшит дурная слава: повелитель, заботящийся о сохранении своей власти, не может и не должен быть связан в своих действиях представлениями о чести, долге, порядочности или святости семейных уз. В полном соответствии с этим общим представлением
о сущности единовластия Атрей считает страх, внушаемый правителем своим подданным, сильнейшим средством его укрепления (ibidem, 206-216).
Представление о том, что любая власть, пусть даже монархическая и царская, должна быть ограничена законом и нормами общественной морали, было в высшей степени свойственно римскому правосознанию.23 Однако практика террористического режима вступала с таким взглядом в резкое противоречие и, следовательно, проблема соотношения власти правителя с законом и моральной нормой приобретала в I в. н.э. актуальное общественное звучание. И не потому ли некоторые высказывания Атрея в «Фиесте» так напоминают нам сохранённые римской традицией изречения принцепсов из династии Юлиев-Клавдиев, что его образ у Сенеки сформировался под влиянием не только греческой мифологии, но и его личного опыта жизни при дворе Цезарей?
«Пусть кроткий убивает царь; в моей стране должны молить о смерти!»24 — восклицает Атрей (ibidem, 246-247), и ему вторит Тиберий, ответивший как-то осуждённому, умолявшему его ускорить казнь: «Я тебя ещё не простил» — «nondum tecum in gratiam redii» (Suet. Tib., 61, 5). «Царь волен делать всё, что он хочет», — защитником такого принципа выставляет Сенека легендарного микенского царя (Senec. Phiest., 217-218), но ведь именно этот принцип пытались претворить в жизнь некоторые римские императоры: «omnia mihi et [in] omnis licere» (Suet. Calig., 29, 1). «Злу и коварству даже не наученных престол научит», — эти слова Атрея (Senec. Phiest., 312-313), вложенные в его уста Сенекой, звучат как вывод из заключительных строк VI книги «Анналов», относящихся к Тиберию: «... жизнь его была безупречна, и он
заслуженно пользовался доброй славой, покуда не занимал никакой должности или при Августе принимал участие в управлении государством; он стал скрытен и коварен, прикидываясь высокодобродетельным, пока были живы Германик и Друз; он же совмещал в себе хорошее и дурное до смерти матери; он был отвратителен своею жестокостью, но таил ото всех свои низкие страсти, пока благоволил к Сеяну или, может быть, боялся его; и под конец он с одинаковою безудержностью предался преступлениям и гнусным порокам, забыв о стыде и страхе и повинуясь только своим влечениям» (Тас. Ann., VI, 51).25
Сенека Младший лично наблюдал, как по мере укрепления императорского режима, власть Цезарей из династии Юлиев-Клавдиев высвобождается из под всякого контроля со стороны общественного мнения, как к императорам постепенно приходит понимание всей безграничности их могущества,26 как принцепсы-тираны утверждают свой сверхчеловеческий статус, попирая все общепринятые моральные нормы и освещённые авторитетом предков традиции. Одним словом, воспитатель Нерона был очевидцем тех негативных явлений в общественной жизни Рима I в. н.э., описание которых составляет основное содержание «Анналов» Тацита.
Венцом деградации режима Юлиев-Клавдиев выступает у Сенеки правление Нерона. Конечно, ожидать от него полной объективности в оценке этого императора трудно: будучи, наряду с Афранием Бурром, фактическим руководителем государства в первые годы правления Нерона, Сенека, как известно, был впоследствии отстранён от власти, и естественное чувство обиды и разочарования не могло не сказаться на восприятии им своего воспитанника, ставшего повелителем Рима. К тому же, в научной литературе высказывались и высказываются сомнения в том, что дошедшая под именем Сенеки Младшего трагедия «Октавия», посвящённая времени Нерона, действительно принадлежит перу этого автора.27 Однако и стилистически, и в идейном отношении «Октавия» стоит столь близко к тем трагедиям Сенеки, атри-бутация которых представляется бесспорной, что нельзя не признать это произведение вышедшим из того же круга, к которому принадлежал и Сенека. Создатель «Октавии», кто бы он ни был, вполне разделял художественные вкусы и политические пристрастия Сенеки Философа,28 так что обрисованный им портрет Нерона вряд ли радикально отличается от того, каковой имелся бы в нашем распоряжении, будь автором «Октавии» сам Сенека. В любом случае, нас интересует не принципат Нерона как таковой, но эпоха Юлиев-Клавдиев в целом, какой видел её близкий философу автор трагедии «Октавия», которого, для простоты, мы ниже именуем Сенекой.
С тех пор, как Октавиан одержал победу в братоубийственной войне и принял под свою руку римское государство, единственно прочным основанием власти, по мнению Сенеки, стал страх, внушаемый императором своим подданным. Принципат был утверждён на крови тысяч павших в гражданских войнах, своим происхождением он неразрывно связан с насилием, которое является лучшим средством поддержания и упроченья власти принцепса. Этот тезис защищает в трагедии Нерон (Senec. Octav., 492-532), защищает, вне всякого сомнения, не только от своего лица, но и от имени своих предшественников на императорском престоле. Складывается впечатление, что, подобно тому, как трагедия дома Атридов — результат преступлений, совершённых несколькими поколениями правителей Микен, так и трагедия, переживаемая римлянами при Нероне — плод преступных деяний не только этого принцепса, но и Августа, Тиберия, Калигулы, Клавдия.
Намеченное Сенекой представление о том, что государственный строй Рима на рубеже старой и новой эры претерпел коренные изменения, получило затем дальнейшее развитие у историков II в. н.э., Корнелия Тацита и Аппиана (Тас. Hist., I, 1; Ann., I, 1-2; Арр. В. С., I, 5-6). Для Диона Кассия, Геродиана и других авторов III-V вв. н.э. история Рима уже чётко разделена на периоды Республики и Империи (Dio, LI, 1-2; LII, 13-18; Amm. Marc., I, 6, 4-7; Herod., I, 1; Zos., I, 5, 2-4). В историографии Возрождения и Просвещения эта дефиниция сделалась традиционной и
безраздельно господствовала в исторической литературе вплоть до выхода в свет «Римского государственного права» Т. Моммзена.
Те изменения, которые произошли в отношениях принципата с римским обществом, открыли римлянам глаза, став для них чем-то вроде отрезвляющего холодного душа. На смену удовлетворённости существующим положением вещей, свойственной общественным настроениям эпохи Августа,29 приходит совершенно иное мировосприятие. Мужественная стоическая философия приобретает широкую популярность и в какой-то момент при Нероне и Флавиях даже становится идеологическим знаменем сопротивления императорскому режиму со стороны аристократии, связанной с республиканскими традициями.30
Моральная философия стоиков — явление, столь же показательное для римского общества времён Сенеки, как легкомысленная поэзия Овидия — для времени Августа. Римский мир, ещё недавно казавшийся воплощением гармонии, обернулся своей теневой стороной — бессилием и беспомощностью личности пред могуществом авторитарной власти. Хуже всего было то, что на этой тирании по существу и держался imperium Romanum: огромному государству, созданному в результате длившихся не одно столетие завоевательных войн, требовалась твёрдая рука единовластного правителя. Прежняя аристократическая Республика с её перманентными гражданскими распрями, с не прекращающейся ни на миг борьбой кланов и партий, не могла обеспечить даже внутреннюю стабильность, не говоря уже о решении таких задач, как сохранение и, по возможности, расширение Империи, или интеграция всех римских владений в единое целое. Можно сказать, что несовместимая с республиканскими нормами концентрация властных функций в руках одного лица и связанная с ней деполитизация гражданской массы явились своего рода платой за достигнутую при принципате консолидацию римского господства в провинциях, и эта взаимосвязь была прочувствована уже самими римлянами.31 Подтверждение этому мы находим в трудах всё того же Сенеки, который пишет, что res publica и Цезарь срослись настолько, что их разделение имело бы гибельные последствия для государства (De clem., I, 4, 3). Лучшие умы Рима отчётливо сознавали, что никакой альтернативы Империи Цезарей нет (Тас. Hist., I, 1), и, тем не менее, этот строй, в том виде, какой он принял при преемниках Августа, был для них непереносим.
В этой связи необходимо заметить, что в современных исследованиях при описании интеграционных процессов в Римской империи I-II вв. н.э. наблюдается некоторое смещение акцентов: подчёркивание цельности Империи, её единства и нивелирующего воздействия романизации уступает место вниманию к региональным различиям, к многообразию и дифференцированности образования, именуемого римским миром (pax Romana).32 По-видимому, подобная эволюция взглядов является солько же результатом углубления наших знаний о прошлом, сколько примером воздействия на науку об античности актуальной политики с её реалиями современного многополярного мира. Тем не менее, утверждение о том, что Римская империя в век принципата представляла собой гораздо более консолидированную общность, нежели прежняя Республика с её италийским центром и провинциями-колониями, остаётся несомненным фактом, равно как и то, что в жертву достигнутой консолидации была принесена республиканская традиция,33 столетиями служившая потомкам Ро-мула важнейшим ценностным ориентиром.
Утрату духовного стержня, определявшего все стороны жизни их предков, поколения Сенеки и Тацита лишь отчасти смогли возместить за счёт модных философских течений, среди которых наибольший успех выпал на долю стоицизма, проложившего себе дорогу в Рим ещё во времена Катона Старшего и Сципиона Эмили-ана. Стоическая философия с её идеями о внутренней свободе человека, независящей от внешних, в том числе и политических, условий, была просто создана для того, чтобы служить учительницей жизни этим людям, одинаково неспособным принять крайности республиканской свободы и ничем не ограниченного деспотизма (Тас.
Hist., I, 16). Впрочем, пресловутая внутренняя свобода на практике нередко оказывалась лишь свободой уйти из жизни: для эпохи раннего принципата нам известно немало подобного рода самоубийств.34 Однако владыки империи пытались посягнуть и на это последнее право своих подданных, считая, без сомнения, что римляне должны не только жить, но и умирать, как им хочется (Suet., Tib., 61).
Террор нанёс сильный удар старой аристократии: в числе пострадавших было немало представителей знатных фамилий: Аврелиев, Домициев, Кальпурниев, Эми-лиев, Скрибониев, Элиев. Впрочем, и без него старый нобилитет рано или поздно сошёл бы со сцены, уступив место новым социальным силам. Важнее другое: в условиях террористического режима Юлиев-Клавдиев успело вырасти целое поколение, то самое, которое будет определять облик Империи в близкую уже эпоху её расцвета — в годы Флавиев и Антонинов.
Каких же людей создавало это время? Какой тип римлянина, человека и гражданина, стал её положительным итогом? К счастью, у нас есть биография человека, которого с полным правом можно назвать героем этой эпохи. Имя этого человека
— Г ней Юлий Агрикола.
Тесть Тацита Юлий Агрикола родился 13 июня 40 г. н.э. в древней и знаменитой колонии Форум Юлия в Галлии, а умер — 23 августа 93 г. н.э. Время его жизни, таким образом, охватывает почти весь период террора: его детство прошло при Клавдии, юность — при Нероне; застал он и последний рецидив репрессивной системы, правление Домициана. Его семья пострадала от политических преследований при Гае Цезаре: отец Агриколы сенатор Юлий Греции, известный в своё время судебный оратор, получив от Калигулы приказание выступить с обвинительной речью против Марка Силана, отца первой жены императора, отказался и впоследствии сам был предан смерти (Тас. Agr., 4).
Уже в раннем детстве мальчик должен был узнать из семейных преданий о существовании в окружающем его мире страшной силы, олицетворением которой был принцепс. Пройдёт ещё несколько лет, и подросший Агрикола узнает, что служить этой силе всю жизнь — его обязанность как гражданина и римлянина.
Карьера Агриколы представляет собой типичный пример продвижения по служебной лестнице человека «третьей силы» — выходца из среды формирующегося в
I в. н.э. класса имперских служащих: прокураторов фиска, сотрудников аппарата принцепса, военных командиров.35 Видное место в такой карьере по традиции занимала военная служба, которую молодой Агрикола успешно начал в Британии под начальством Светония Паулина, наместника этой провинции в 59-61 гг. н.э. Вернувшись оттуда, Агрикола женился на девушке из знатного римского рода Домициев, Домиции Децидиане. Этот брак обеспечил ему влиятельную поддержку, столь необходимую каждому молодому человеку в начале карьеры. Он был квестором в провинции Азия, народным трибуном, а затем претором, не совершив, впрочем, на этих постах ничего примечательного. Обстановка, сложившаяся в Риме при Нероне, вынуждала его благоразумно держаться в стороне от общественных дел (ibidem, 5-6).
Кратковременный принципат Гальбы принёс Агриколе новое отличие: он был избран для ревизии находившихся в храмах даров от государства и частных лиц. В начавшейся вскоре гражданской войне Агрикола сделал верный выбор, встав на сторону Веспасиана. После победы флавианцев он был назначен командиром одного из британских легионов, а затем - наместником Аквитании. В 77 г. н.э. только что исполнивший консульскую должность Агрикола был снова послан в хорошо знакомую ему Британию, на этот раз в качестве легата консульского ранга (legatus Augusti pro consule), и прославился там как военачальник. Когда он вернулся оттуда в 86 г. н.э., Римом уже пять лет правил Домициан. Агрикола получил полагавшиеся ему по заслугам триумфальные отличия (ornamenta triumphalis), но вскоре попал в опалу: завистники оклеветали его перед Домицианом, ревниво относившимся к чужой военной славе.36Снова, как и во времена Нерона, благоразумная осторожность подсказала
ему, что в данный момент лучше держаться подальше и от политики, и от императорского двора. Тесть Тацита удалился от дел, и, получив разрешение Домициана, уехал в провинцию. Кончина Агриколы не обошлась без слухов, что его отравили по приказу принцепса, скорее всего, впрочем, недостоверных. Как бы то ни было, в завещании Агрикола назначил императора одним из сонаследников (ibidem, 6-43).
Каково же, по словам Тацита, было жизненное credo этого государственного мужа? В двух словах его можно определить так: благоразумная умеренность плюс осторожность, или, говоря словами Тацита: «moderatio prudentiaque» (ibidem, 42).37 Агрикола не стремился стяжать себе славу выставлением напоказ своей непреклонности, не искушал судьбу, бравируя своей независимостью. Он служил государству и власть предержащим, каковы бы они ни были, демонстративно лояльный к ныне царствующему императору, будь то Нерон или Веспасиан, Тит или Домициан. Впав в немилость, он покорно отправился в добровольное изгнание, как бы упреждая желание принцепса убрать его подальше. Вся его жизнь может служить иллюстрацией к мысли Тацита, биографа Агриколы, что и при дурных правителях выдающиеся люди могут работать на благо отчизны, если помимо трудолюбия и энергии им свойственны скромность и повиновение. Благодаря своей деятельности на пользу общества они достойны не меньшего, а, может быть, и большего уважения, чем те, кто снискал себе славу решительностью своего поведения и впечатляющей, но бесполезной для государства смертью (ibidem).
Конечно, не только люди, подобные тестю Тацита, но и доносчики,38 многие из которых были весьма яркими личностями, или сенаторы-оппозиционеры тоже могут претендовать на роль «героев времени». Однако влияние первых на общественную жизнь было исключительно деструктивным, а вторым было суждено кануть в лету вместе с аристократической Империей Юлиев-Клавдиев. Будущее Рима принадлежало людям «третей силы», типичным представителем которой являлся Юлий Агрикола.
Равноудалённые и от принцепса с его клевретами, и от «непримиримых» из числа сенатской фронды, люди, подобные Агриколе, в общественной жизни старались держаться того небольшого пространства свободы, которое ещё оставалось в Риме. Их деятельная энергия, virtus, фундаментальное качество истинно римского характера, в эпоху Республики реализовывавшееся в политических баталиях на форуме и в курии, в острой предвыборной борьбе и громких судебных процессах, как бы переключилось, сосредоточившись на каждодневной практической работе ради блага государства. То, что большая часть этой работы совершалась не в Городе, а за многие сотни километров от него, в провинциях, придавало их деятельности особый смысл: руками этих людей творился новый имперский Рим — мировая держава, растворившая в себе республиканский Рим-общину (civitas Romana).
Нет никакого сомнения, что сильное влияние на формирование жизненной позиции Юлия Агриколы оказала стоическая философия, которой он увлекался в юности, когда учился в Массилии (ibidem, 4). Сыграло свою роль и его происхождение — фактор, весьма существенно сказывавшийся на взглядах и убеждениях граждан Древнего Рима во все времена его истории.39 Как по отцовской, так и по материнской линии его предки были императорскими чиновниками-прокураторами и, таким образом, представляли новое служилое всадничество (ibidem). Однако решающее воздействие, безусловно, оказали обстоятельства его богатой событиями жизни.
Принадлежа к высшему слою римского общества, Агрикола имел возможность наблюдать жизнь принцепсов и все их пороки, так сказать, с близкого расстояния. Но те же наблюдения открыли ему и другое: именно принцепсы олицетворяли в этом мире римский порядок, державшийся только благодаря их власти. Когда смерть Нерона ненадолго ввергла римское государство в пучину анархии, чехарда на престоле не замедлила отразиться на судьбе Агриколы и его близких самым непосредственным образом: опустошавшие лигурийское побережье моряки из флота Отона, очередного халифа на час, убили его мать и разграбили их родовое поместье. Узнав
об этом, Агрикола без малейшего промедления присоединился к тому претенденту на престол, который один, как казалось, мог вызволить римскую державу из её бедственного положения. По поручению Муциана, легата Сирии и одного из лидеров флавианской партии, он произвёл набор войск и привёл к присяге Веспасиану XX легион (ibidem, 7).
Испытания, выпавшие на долю семьи Юлия Агриколы в годы гражданской войны 68-69 гг. н.э., по-видимому, привели его к пониманию значения твёрдой единоличной власти принцепсов для стабильности и безопасности Империи. Горький опыт старшего поколения, равно как и многих его современников, показал, что сопротивляться этой власти бесполезно, а дать малейший повод заподозрить себя в неблагонадёжности — равносильно самоубийству. Таким путём Юлий Агрикола пришёл к безоговорочному принятию режима Цезарей, по мнению Тацита, совершенно оправданному (ibidem, 42).
Политические репрессии Юлиев-Клавдиев, вытравившие из сознания современников Агриколы последние республиканские иллюзии, которые ещё их отцы продолжали в тайне лелеять, создали именно тот тип подданного, в каком нуждалась складывающаяся мировая монархия. У этих «новых римлян», многие из которых, подобно тестю историка Тацита, были выходцами из италийской муниципальной знати или романизированной элиты западных (испанских и галльских) провинций, было в достатке и инициативы, и энергии, но эта была уже не та бьющая через край энергия, которая отличала знатных граждан Римской республики и побуждала их отдавать последние силы в борьбе за подобающий их имени почёт и положение (dignitas et honor). Кто бы ни занимал императорский престол, для этих людей, так же как для всего многомиллионного населения империи, он являлся отныне наделённым высшей властью гарантом стабильности и спокойствия pax Romana — римского мира, вобравшего в себя большую и лучшую часть населённой суши — ойкумены.
Данная статья, разумеется, не претендует на то, чтобы дать исчерпывающий обзор развития системы принципата в I в. н.э., или даже только в период правления Юлиев-Клавдиев. За кадром, говоря кинематографическим языком, остались многие существенно важные стороны этого процесса, и, прежде всего, — та кропотливая каждодневная работа, которая совершалась римской властью на периферии, в провинциях и пограничных зонах, в легионах и вспомогательных частях, в муниципиях и колониях. Остались за кадром и экономическая жизнь, и культурное развитие стран римской ойкумены, и проблема взаимоотношений Империи с окружающим миром. Из калейдоскопического многообразия научных вопросов, связанных с ранним принципатом, нами выхвачен, по существу, лишь один — проблема взаимоотношений авторитарной власти и гражданского общества.
Подобный выбор проблематики не в последнюю очередь обусловлен её общеисторической значимостью, поскольку столкновение авторитарной власти и общества, основанного на гражданских традициях, составлявшее сущность драматической коллизии, пережитой римлянами в начале новой эры, является феноменом не только римской, но и всемирной истории. Проблема выбора между порядком и свободой, безропотным подчинением деспотической власти или чреватым опасностями сопротивлением ей, не раз вставала и, по-видимому, ещё не раз будет вставать перед гражданами многих стран в различные исторические эпохи.
Более того, представляется, что изучение отношений власти и общества в Риме в эпоху преемников Августа отечественными историками имеет особую актуальность в связи с процессами, происходящими в современной России, переживающей период становления гражданского общества. Конечно, из-за громадной разницы в социально-экономических и политических условиях вряд ли корректно ставить вопрос о прямом использовании античного римского опыта, однако стремление найти в событиях прошлого созвучие всему тому, что занимает и волнует наше собственное время, обнаружить в судьбах людей, живших многие сотни лет назад, черты, родня-
щие их с нашими современниками или теми, кто всего на одно-два поколения старше нас, выглядит вполне естественным для граждан страны, находящейся в поворотном пункте своей новейшей истории.
Поиск взаимоприемлемого компромисса между обществом и властью, некоего «среднего пути», сочетающего в себе свободу без вседозволенности и порядок без деспотизма, или, переводя на язык современной политологии, сильное государство с безопасностью граждан от произвольных действий власти (securitas),40 являлся, вне всякого сомнения, одной из основных констант политического развития Рима времён Сенеки и Тацита. В творчестве последнего из них указанный процесс нашёл себе наиболее адекватное отображение, благодаря чему произведения Тацита сделались для многих поколений образованных европейцев неистощимым кладезем примеров доблести и порока (exempla virtutis et exempla vitii), принеся ему заслуженную славу «наставника в изучении тоталитаризма и деспотизма».41 Однако занимавшая центральное место в мировоззрении римского историка идея «среднего пути»42 сохраняет своё значение и в наши дни, как бы подтверждая тем самым справедливость слов одного из корифеев отечественной истории, В. О. Ключевского, о предмете исторической науки: «Предмет истории — то в прошедшем, что не проходит, как наследство, урок, неконченый процесс, как вечный закон».
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Судьба произведений Тацита в Новое время и возникновение вокруг них научной дискуссии были сравнительно недавно исследованы в диссертации Г. С. Кнабе: Кнабе Г. С. Корнелий Тацит и проблемы истории Древнего Рима эпохи ранней империи (конец I —начало II в. н.э.). Дисс... докт. ист. наук. JL, 1982. С. 2-24.
2. В этой связи можно вспомнить хотя бы крайне негативные отзывы о Таците Наполеона Бонапарта. См.: Memoirs du prince de Taleyrand. Vol. I. Paris, 1891. P. 442.
3. Thierry A. Tableau de l’empire remain. Paris, 1862; Merivale Ch. The History of Romans under the Empire. Vol. VIII. London, 1865; Драгоманов М. П. Вопрос о всемирно-исто-рическом значении Римской империи и Тацит. Киев, 1869.
4. В отечественной историографии критический взгляд на Тацита и его произведения представлен, в частности, в трудах Г. С. Кнабе. См.: Кнабе Г. С. 1) Корнелий Тацит. М., 1981. С. 163-164; 2) «Анналы» Тацита и конец античного Рима ПКнабе Г. С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М., 1993. С. 503. Ср.: Егоров А. Б. Становление и развитие системы принципата. Автореф. докт. дисс. СПб., 1993. С. 24-25.
5. Marsh F. В. The Reign of Tiberius. Oxford, 1931. P. 1-15, 45, 115, 200, 219, 223, 227; Charlesworth M. P. Tiberius //CAH. Vol. X, 1934. P. 628-632, 643-652; Smith Ch. E. Tiberius and the Roman Empire. Baton Rouge, 1942. P. 1-12, 148, 162-163, 179-181,214-232; Rogers R. S. Tacitean Pattern in Narrating Treason Trials //TAPhA. Vol. LXXXIII, 1952. P. 279-317; Kornemann E. Tiberius. Stuttgart, 1960. S. 109-110, 146, 223-227, 246; LevickB. Tiberius the Politician. London; Sydney; Dover, New Hampshire, 1976. P. 222-225.
6. Буассъе Г. Оппозиция при Цезарях //Буассье Гастон. Собрание сочинений. Т. II/ Перевод с фр. В. Я. Яковлева. СПб., 1993. С. 240-242.
7. О служебной карьере Тацита смотрите: Кнабе Г. С. Корнелий Тацит. М., 1981. С. 64-76.
8. О заговоре Сеяна см.: Вержбицкий К. В. «Isdem artibus victus est». К проблеме заговора Сеяна (31 г. н.э.) //Древние и средневековые цивилизации и варварский мир. Сборник научных статей. Ставрополь, 1999. С. 127-136. Ср.: Парфёнов В. Н. Сеян: взлёт и падение //АМА. Вып. 10. Саратов, 1999. С. 63-87.
9. Из специальной литературы о Клавдии и его правлении см.: Momigliano A. Claudius: The Emperor and His Achievement. Cambridge, 1934; Scramuzza V. M. The Emperor Claudius. Cambridge, Massachusetts, 1940.
10. Егоров А. Б. Становление и развитие системы принципата. С. 27-28.
11. Портнягина И. П. Сенат и сенаторское сословие в эпоху раннего принципата. Дисс... канд. ист. наук. JL, 1983. С. 120.
12. О них см.: Suet. Calig., 29; 48.
13. Ковалёв С. И. История Рима. 2-е изд. JL, 1985. С. 512.
14. Грант М. Двенадцать Цезарей/ Пер. с англ. Д. Мишина. М., 1998. С. 138.
15. Егоров А. Б. Становление и развитие системы принципата. С. 27-28.
16. См.: Покровский М. М. История римской литературы. M-JL, 1942. С. 214; Дуров В. С.
Поэт золотой середины //Квинт Гораций Флакк. Собрание сочинений. СПб., 1993. С.
7; Сергеев Д. Д. Представление о государстве и государственной власти римских писателей эпохи Августа //Античный мир. Сборник научных статей к 65-летию со дня рождения проф. Э. Д. Фролова. СПб., 1998. С. 299-301.
17. Ковалёв С. И. История Рима. С. 505.
18. Gage J. Les classes sociales dans l’empire romaine. Paris, 1964. P. 60, 71.
19. Светоний в биографии Гая Цезаря (34) сообщает о намерении этого принцепса уничтожить юриспруденцию, чтобы никакое толкование закона не противоречило воле императора.
20. Цитируется по русскому переводу М. JI. Гаспарова: Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати Цезарей /Пер. с лат. М. JL Гаспарова. М., 1990. С. 219.
21. Шалимов О. А. Образ идеального правителя в Древнем Риме. М., 2000. С. 39. О жизни и творчестве Сенеки см.: Фаминский В. Религиозно-нравственные воззрения JL Аннея Сенеки (Философа) и их отношения к христианству. Киев, 1906; Виппер Р. Ю. Этические и религиозные воззрения Сенеки //ВДИ. 1948, № 1; Ошеров С. А. 1) Сенека. От Рима к миру //Луций Анней Сенека. Нравственные письма к Луцилию. М., 1977. С. 324-352; 2) Сенека — драматург //Луций Анней Сенека. Трагедии. М., 1983. С. 351-381; Pernice G. Seneca morale. Tortona, 1964; Bingel J. Seneca und die Dichtung. Heidelberg, 1974; Seneca /Ed. By C. D. N. Costa. London, Boston, 1974; Sorensen V. Seneca: Ein Humanist an Neros Hof. Mbnchen, 1985.
22. Буассье Г. Оппозиция при Цезарях. С. 77-78.
23. Покровский И. М. Толкование трактата Цицерона «De republica». М., 1913. С. 61, 134.
24. Фрагменты трагедий Сенеки цитируются нами по русскому переводу С. А. Ошерова: Луций Анней Сенека. Трагедии. М., 1983. С. 208-209, 211.
25. Цитируется по русскому переводу А. С. Бобовича: Корнелий Тацит. Сочинения в двух томах. Т. I. С. 178-179.
26. Одну показательную в этом плане фразу Нерона сохранил для нас Светоний (Nero, 37), и хотя не все Юлии-Клавдии всходили на престол в столь юные годы, как, скажем, Калигула или Нерон, все они, в конце концов, поддались действию наркотика ничем не ограниченного самовластья.
27. См., например: Грабаръ-Пассек М. Е. Сенека Младший //История римской литературы /Под. ред. С. И. Соболевского, М. Е. Грабарь-Пассек, Ф. А. Петровского. Т. II. М., 1962. С. 65; Дуров В. С. История римской литературы. СПб., 2000. С. 360.
28. Дуров В. С. История римской литературы. С. 360.
29. Буассье Г. Оппозиция при Цезарях. С. 99-100.
30. Starr G. Civilization and the Caesars. The Intellectual Revolution in Roman Empire. New-York, 1954. P. 135-142.
31. Корнелий Тацит осмыслил эту взаимосвязь в категориях двух групп ценностей, из которых одна — virtus, libertas, gloria — была связана с Республикой, а вторая — ordo, pax — с современной историку Империей. О диалектике этих понятий (virtus, ordo, pax и т. д.) у Тацита см.: Klingner F. Tacitus //Klingner F. Romische Geisteswelt. 3 Aufl. Miinchen, 1956. S. 451-471.
32. См., например: Крист К. История времён римских императоров от Августа до Константина /Пер. с нем. под. ред. И. И. Диденко. Т. II. Ростов-на-Дону, 1997. С. 4-6, 484.
33. Там же, С. 486.
34. Inge W. R. Society in Rome under the Caesars. London, 1888. P. 70-73.
35. О термине «третья сила» см.: Кнабе Г. С. Корнелий Тацит. С. 38-53.
36. Другую интерпретацию взаимоотношений Агриколы и Домициана см.: Dorey Т. А. Agricola and Domitian //G&R. 2nd ser. Vol. VII, 1960. P. 67-71; Traub H. W. Agricolas’ Refusal of a Governorship (Tac. Agr., 43, 3) //CIPh. Vol. XLIX, 1954. P. 255-257.
37. Подробнее о moderatio как особом жизненном принципе см.: Модестов В. И. 1)Тацит и его сочинения. СПб., 1864. С. 62-63; 2) Лекции по истории римской литературы.
СПб., 701-721; Буассье Г. Оппозиция при Цезарях. С. 239-242, 247-249; 2) Tacite. Paris, 1904. P. 8; Liebeschutz W. The Theme of Liberty in the «Agricola» of Tacitus //C1Q. Vol. XVI, 1966. P. 126-129.
38. О delatores см.: Портнягина И. П. Delatores в Римской империи: судебная практика и общественное отношение //Античный мир. Проблемы истории и культуры. Сборник научных статей к 65-летию со дня рождения проф. Э. Д. Фролова. СПб., 1998. С. 309-323.
39. Буассье Г. Цицерон и его друзья //Сочинения Гастона Буассье. Т. I /Пер. с фр. Н. Н. Спиридонова. СПб., 1993. С. 65.
40. О securitas, в эпоху принципата пришедшей на смену республиканской libertas, см.: Wirszubski Ch. Libertas as Political Idea at Rome during in Late Republic and Early Principate. Cambridge, 1968. P. 158-159.
41. Momigliano A. The Classical Foundations of Modem Historiography. Los Angeles; Oxford, 1990. P. 131.
42. Syme R. The political opinion of Tacitus//Ten studies in Tacitus. Oxford, 1970. P. 121-123.
К. V. Verzhbitsky
THE JULII-CLAUDII PRINCIPATE (14-68 A.D.) THE EMPEROR’S POWER RELATIONS WITH ROMAN SOCIETY IN THE 1ST CENTURY A.D.
The article reviews the principate system development in the 1st century A.D. It also deals with the problem of the conflict between authoritarian power and society based on civil positions. The author attempts to trace the way a new kind of social psychology and new social types were formed.
М.В.БЕЛКИН (Санкт-Петербург)
ЦИЦЕРОН И МАРК АНТОНИЙ: ИСТОКИ КОНФЛИКТА
Жизнь политика и адвоката всегда чревата конфликтами. Марк Туллий Цицерон за много лет бурной политической и судебной деятельности приобрел себе как верных друзей, так и непримиримых врагов. Он не раз оказывался активным участником острого, изобилующего всяческими опасностями противостояния. Часто Цицерон добивался быстрых и внешне легких побед, как это было в случаях с Верресом и Катилиной, иногда победы доставались ему с превеликим трудом, как это было в борьбе с Клодием, а иной раз он терпел поражение, но сохранял при этом честь и достоинство, как это произошло в противостоянии с Цезарем. Пожалуй, лишь однажды конфликт, в который вступил Цицерон, принял характер смертельной схватки — схватки с Марком Антонием. Уже одно это обстоятельство побуждает обратить пристальное внимание на данный эпизод римской истории. Но есть и еще одно очень важное обстоятельство.
Как правило, источники, особенно, если это касается древних эпох в развитии человечества, сообщают нам более или менее подробные сведения о решениях и поступках тех или иных исторических личностей, значительно реже — об их замыслах и планах, почти никогда — о побудительных мотивах совершаемого. Это заставляет исследователей, порой, громоздить одну гипотезу на другую, не приближаясь, а, возможно, все более удаляясь от истины. Поэтому-то настолько бесценно для историка огромное литературное наследие Цицерона, состоящее из речей, писем,
