Выбор государственной символики: бюрократические и политические решения Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

О власти политических символов написано немало, но исследователи редко обращаются к вопросу о том, что значит бюрократизация символической власти и каковы пределы ее политической рациональности.

Обратимся к классическому веберовскому различию между деятельностью чиновника и политикой по призванию [3, с. 665-666]. По Веберу, даже политический чиновник управляет беспристрастно, он как бы чувствует себя «поверх борьбы», а политик есть, напротив, ее участник. Это значит, что чиновник вообще не реализует политических символов в качестве знаков, мобилизующих большие коллективы людей, идеально представляющих коллективные идентичности. Но тогда в каком смысле бюрократ, тем не менее, занимается политическими символами? - Прежде всего, он стерилизует их суггестивно-эмоциональный субстрат. В этом тоже проявляется беспристрастность бюрократа по сравнению с политиком. Затем «препарированные» таким образом символы подвергаются логической обработке, как если бы они были научными терминами или просто знаками в тексте. Речь идет о формальной логике инструкций и предписаний, лишенной индивидуального творчества, об упорядочивании символов в целях не мобилизации, а унификации.

Соответственно, бюрократ и политик по-разному понимают принятие решений в сфере государственной символики. Для политика это означает сложную, трудно планируемую, рискованную и относительно длительную работу по выращиванию (культивированию) символов, способных реально сплотить большие группы людей, сподвигнуть их на какие-то действия, вплоть до самопожертвования. Такая стратегия предполагает нередко практику отложенных (законодательноправовых) решений, когда, к примеру, в течение целых десятилетий у государства нет официального гимна или слов к нему. Для бюрократа, напротив, речь идет о безотлагательном «наведении порядка» в сфере национальной символики.

Поясним этот общий тезис на примере новейшей отечественной истории. В 90-х гг. ХХ в. Россия столкнулась с проблемой низкой легитимности своих государственных символов. Согласно опросу, проведенному ВЦИОМом в ноябре-декабре 1997 г., на вопрос: «Что в первую очередь связывается у Вас с мыслью о нашей стране, нашем народе», - только 2,29 % респондентов указали флаг, герб, гимн России [6, с. 76]. В полиэтническом государстве, к тому же с острыми классовыми конфликтами, такую ситуацию вряд ли можно считать нормальной.

Однако бюрократическое решение такого рода проблемы «отвязывает» государственные символы от общественной психологии. Приоритетным для бюрократа является не степень сформированности политических символов, которые должны выступить в роли эффективных символов нации-государства, а сам факт их наличия, подтверждаемый соответствующим законом. К этому политическое руководство любой страны толкает административный аппарат, оформляющий внутри-и внешнеполитические акты. И любой бюрократ справедливо исходит из того, что государство должно иметь свои национальные символы, без чего невозможна его формальная само- и международная идентификация, а также идентификация с ним его собственных граждан.

Это, разумеется, не исключает того, что в процессе формального узаконивания государственных символов может учитываться степень их популярности в обществе. Так, при утверждении Государственной Думой в декабре 2000 г. герба, флага и гимна современной России имелась корреляция с данными соцопросов. Они показывали, что по вопросу о государственных символах большинство россиян высказываются в пользу царского триколора, двуглавого орла и музыки А. Александрова из советского гимна [10]. Вместе с тем законодательное закрепление Думой соответствующих символов вызвало в обществе немало вопросов. Критики отмечали, что в государственных символах не нашли отражения такие важные, записанные в российской Конституции моменты, как республиканско-демократические ценности и федеративное устройство государства. Мультиэтнический и мультиконфессиональный состав населения также не прочитывается в государственных символах «новой России» [15].

На это можно возразить: а почему государственная символика должна непременно отражать все указанные моменты, если главное ее назначение - не информировать и просвещать, а внушать и мобилизовывать? Тем более что большинством (между 60 и 70 % респондентов, согласно опросам

ФОМ [12]) нынешние гимн, герб и флаг России принимаются, отношение к ним уважительное. Получается, что государственные символы в России хорошо «работают», власть эстетически легитимна, национальная идентичность крепнет.

Однако не все так просто, как кажется на первый взгляд. Так, хотя большинству граждан нравится нынешний гимн России, это не значит, что он символизирует для них именно постсоветскую («новую») Россию. Социологи свидетельствуют: многие, признаваясь в симпатии к гимну, одновременно не воспринимают его как символ современной отечественной государственности, поскольку сегодняшний образ России резко контрастирует с патетикой музыки советского гимна, соответствующей идеальным представлениям граждан о гимне вообще и гимне великой и могучей державы.

Отсюда следует, что вопросы типа «нравится или не нравится?» не могут выявить реальной степени эмоционально-эстетической легитимности национальных символов. Специфический характер этой легитимности становится яснее, если вслед за Б. Андерсоном подумать об абсурдности таких выражений, как «Могила неизвестного марксиста» или «Памятник павшим либералам» [1, с. 31]. Национальные символы вполне легитимны, когда граждане готовы жертвовать за них жизнью. Но жизнью не жертвуют за то, что «просто нравится». Учет популярности наличных национальных символов - это только одно из условий удачных политических решений в данной сфере.

Впрочем, и бюрократические решения в сфере политической символики отнюдь не всегда плохие решения; однако решения даже очень хороших администраторов не могут заменить политически продуманных решений. Само стремление подчинить государственные символы какой-то общей «логике» или «национальной идее» является бюрократическим или академическим решением, которое нередко оказывается политически вредным в случае столь страстной «материи», как символы. Ведь символы, в отличие от конвенциальных знаков языка, не просто отражают реальность, но в известном смысле творят ее в режиме «самореализующихся пророчеств».

В то же время связанные с символами диссонансы - противоречия между смыслами, транслируемыми символами и смыслами, записанными в конституции, а также внутренняя эклектичность символов, сведенных вместе из разных эпох, которые исторически друг друга отрицали, - сами по себе не фатальны. Они могут сниматься с течением времени успешным диалогом национальных символов, диалогом между разными национальными временами и поколениями [11, с. 92-106].

Однако если национальный диалог организуется формально, бюрократически бездушно, тогда символы не столько снижают, сколько подчеркивают отчуждение между различными слоями населения.

Эта двусмысленность характеризует во многом государственные праздники постсоветской России. Прежде всего, это касается праздника учреждения нового Российского государства, который вначале назывался «Днем независимости России («Днем принятия Декларации о государственном суверенитете РФ»), а потом - просто «Днем России». С 2008 г. и по настоящее время только четверть опрошенных считают День России национальным праздником. Для большинства же россиян (более 60 %) упомянутая дата либо вообще ничего не значит, либо воспринимается только как дополнительный «выходной» [2]. Аналогичная картина сложилась и с празднованием Дня Конституции 12 декабря. Когда в 2005 г. данный праздник был отменен, это одобрила (по результатам опроса Левада-Центра в 2005 г. [14]) почти треть (32 %) респондентов, причем больше всего отмену Дня конституции поддерживала наиболее активная часть населения: мужчины, люди в возрасте 4055 лет и жители крупных городов.

Таким образом, 12 июня не стал для подавляющего большинства российских граждан субъективно значимым праздником. Российский социолог Г.Г. Кертман отмечает: «По этому поводу можно, конечно, сожалеть, завидуя, например, США, где День независимости - 4 июля - неизменно актуализирует чувство национального единства. Но реалистичнее - признать, что в российских условиях личностное, эмоциональное восприятие этой даты значительной частью граждан способствовало бы не консолидации, а, напротив, поляризации страны. Поэтому энергично

“внедрять” этот праздник в массовое сознание - в качестве альтернативы 7 ноября либо по каким-то иным мотивам - нецелесообразно» [5].

В самом деле, попытка символически ослабить главный советский праздник, который в 1997 г. был переименован в День примирения и согласия, а с 2005 г. утратил статус официального праздника, не увенчалась успехом. По результатам опроса Левада-Центра, проведенного в октябре 2005 г., большинство респондентов (63 %) относились отрицательно к отмене этого праздника. Правда, решительное несогласие с такой отменой социологи склонны объяснять не столько приверженностью большинства россиян идеалам Октября, сколько их недовольством «чехардой» с «красными днями» календаря.

Вместе с тем в последние годы наблюдалась любопытная тенденция в переосмыслении даты главного советского праздника. Если в 2003 г. он был значим для 36 % респондентов, то в 2009 г. уже 47 % опрошенных граждан высказывали мнение о том, что Октябрьская революция имела в целом больше положительных, чем отрицательных последствий для России [8]. А новый праздник «День народного единства» (4 ноября), напротив, не стал популярным среди российских граждан. По данным опросов ФОМ, в период 2007-2010 гг., три четверти населения (более 70 %) не планировали как-либо его отмечать, а более 40 % - считали, что России такой праздник вообще не нужен [4].

Таким образом, понятное стремление руководства страны использовать праздники как средства укрепления национальной идентичности (т.е. видеть в них способ национального примирения) пока остается малопродуктивным. Правда, можно задать вопрос: а что опасного в непопулярности учрежденных «сверху» национальных праздников для большинства современных граждан? Разве не придут новые поколения, с более позитивным опытом, не обремененные негативной исторической памятью и для которых новые символы России уже не будут казаться противоречивыми и чуждыми?

На данный вопрос не может быть однозначного, недифференцированного ответа. И в пользу этого суждения свидетельствуют тревожащие исторические параллели, которые наблюдаются между политическими семиосферами постсоветской России и Веймарской Германии.

С падением кайзера в Германии вначале вообще не было единой государственной символики; ее изображали по-разному в зависимости от способа и случая применения. Э. Рэдслоб, рейхскомиссар по делам культуры, считал это «креативным» использованием символов, даже видел в нем выражение толерантности новой демократической власти [18, 8. 565]. Однако данный подход грубо противоречил не только потребностям административного управления, но и политическим требованиям различных слоев германского населения. Попытки же унифицировать национальные символы сообразно республиканско-демократическому духу оказались малоэффективными. К примеру, имперского орла, изображенного без знаков монаршей власти, постоянно высмеивали в прессе, называя то «испуганным попугаем», то «обанкротившимся стервятником» [17, 8. 178-179].

Более удачным был выбор национального гимна. Президент Ф. Эберт утвердил в 1922 г. «Песню немцев», написанную еще в 1841 г. Г. фон Фаллерслебеном и переложенную на музыку Ф.И. Гайдна, в качестве официального гимна Германской республики. Социалисты сделали это «скрепя сердце», поскольку изначально мелодия Гайдна, сочиненная еще в 1797 г., называлась «Песнь кайзера» и посвящалась австрийскому императору Францу II. Однако мелодия Гайдна была популярна в послевоенной Германии, и Веймарские социалисты приняли ее вопреки соображениям своих академиков и бюрократов. Эта ситуация политически весьма схожа с той, которая сложилась вокруг музыки Александрова в современном российском гимне.

Следует отметить, что, как и в постсоветской России, День Конституции также не смог утвердиться в Веймарской Германии в качестве национального праздника. Коммунисты и левые социалисты считали его «буржуазными мечтами о гармонии», а правые - символом национального упадка Германии. Празднование этого дня проводилось очень скромно, с почти незаметным использованием черно-красно-золотого республиканского флага, спорного для значительной части тогдашних немцев. Далее, Э. Рэдслоб предложил сделать 9 ноября 1919 г. главным национальным праздником - Днем революции и падения империи. Однако и это не было воплощено в жизнь вплоть

до 1933 г. Идея данного праздника явно проигрывала по популярности своему конкуренту - Дню основания Германской империи (18 января 1871 г.).

Очевидно, что подобно государственным праздникам постсоветской России официальные праздники Веймарской Германии плохо «работали» в качестве собственно политических символов. Фактически вместо национального консенсуса они выражали «гражданскую войну символов», как это удачно квалифицировал немецкий политолог А. Дернер [16, s. 226]. Вряд ли стоит объяснять такой провал государственной символики только бездарностью политиков; скорее, мы имеем здесь политическую драму, обнажающую пределы символической политики как таковой: когда общество в силу объективных факторов раздирается классовыми антагонизмами, его трудно собрать на общий праздник. Однако эта фатальная сторона политического процесса не должна отвлекать нас от того факта, что принятие чисто бюрократических или академических решений в сфере политической символики представляет собой опасное злоупотребление властью, которого можно и нужно избегать.

Литература

1. Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2001.

2. База данных Фонда общественного мнения. Праздники и памятные даты. -

http://bd.fom.ru/cat/job_and_leis/lei_/

3. Вебер М. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

4. День народного единства (4 ноября) // База данных ФОМ. http://bd.fom.ru/ cat/job_and_leis/lei_/da_uni/

5. Кертман Г.Л. День независимости России. Праздники и памятные даты (07.06.1998). -http : //bd.fom.ru/report/cat/hist_ro/collapse_FSU/o837101

6. Мисюров Д.А. Политика и символы. М., 1999.

7. Октябрьская революция: великая или ужасная? (02.11.2010) // http://

www.levada.ru/press/2010110208.html

8. Отношение к дате 7 ноября. Опрос 7-8.11.2009 г. // База данных ФОМ. -

http://bd.fom.ru/pdf/d45sedmoe.pdf

9. Петрова А.С. День народного единства. Опрос населения (03.11.2005) // -

http://bd.fom.ru/report/cat/job_and_leis/lei_/da_uni/dd054424

10. Петрова А.С. Сторонников нового - старого гимна 66 процентов, противников - 10 процентов (28.12.2000) // База данных ФОМ. - http://bd.fom.ru/report/cat/power/pow_symb/of005201

11. Поцелуев С.П. Диалог исторических времен в конструктах гражданской нации //

Политическая концептология: журнал метадисциплинарных исследований. 2010. № 1.

12. Российская символика: флаг, гимн, герб (14.10.2000) // База данных ФОМ. -

http://bd.fom.ru/report/cat/power/pow_symb/dd002636

13. Российский гимн (Опрос населения 17.01.2002) // http://bd.fom.ru/report/cat/

power/pow_symb/dd020227

14. Россияне об отмене праздника Дня Конституции (09.12.2005) // Аналитический Центр Ю. Левады. - http://www.levada.ru/press/2005120900.html

15. Чернышов Ю. Державные символы России не отражают единой и четкой концепции

государственного устройства // Гайдпарк (06.11.2010). - http:// gidepark.ru/user/

2661934757/content/547705

16. Оцг^г A. Politischer Mythos und symbolische Politik. Der Hermann-Mythos: zur Entstehung des NationalbewuÆseins der Deutschen. Reinbek bei Hamburg, 1996.

17. Ribbe W. Flaggenstreit und Hei-liger Hain. Bemerkungen zur nationalen Symbolik in der Weimarer Republik // Aus Theorie und Praxis der Ge-schichtswissenschaft. Festschrift fcr Hans Herzfeld zum 80. Geburts-tag. D. Kurze (Hrsg.). Berlin-N.Y., 1972.

18. Speitkamp W. ‘Erziehung zur Nation’. Reichskunstwart, Kulturpolitik und Identitgtsstiftung im Staat von Weimar // Nationales Bewußtsein und kollektive Identitgt. Studien zur Entwicklung des kollektiven Bewusstseins in der Neuzeit 2. H. Berding (Hrsg.). Frankfurt am Main, 1994.