CC BY
26СИМВОЛИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА КАК ПРЕДМЕТ ИЗУЧЕНИЯ: ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ
С.П. Поцелуев
СИМВОЛИЧЕСКИЕ ПАРТИИ КАК КУЛЬТУРНО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН: НЕМЕЦКИЙ ОПЫТ В РОССИЙСКОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ
Цель данной статьи заключается в экспозиции ряда идей немецких (по преимуществу) авторов на тему, которая непосредственно затрагивает и наши российские реалии. Речь идет о таком специфическом явлении политической культуры, как символические партии. Этот феномен не избалован вниманием отечественных политологов, возможно, из-за своей текучей природы, плохо укладывающейся в рамки привычного институционального подхода. Тем актуальнее становится его изучение с опорой на методологию анализа символического политического языка.
Символическая партия как политологический концепт
Хотя термин «символические партии» в отечественной науке - насколько нам известно - не используется, в литературе можно встретить семантически родственные ему выражения, когда политические партии характеризуются как «символические знаки репрезентации социального в политике» [Елисеев, 2006, с. 83], «символические структуры российской политики» [Кирсанова, 2013, с. 66] и т.п. В таких характеристиках подразумевается, однако, нечто совсем иное, чем то, что мы обозначаем термином «символические партии». В упомянутых выражениях символический статус политических партий несет в себе, скорее, негативный смысл, утверждая
несущественную роль политических партий в политическом процессе. В одних случаях это истолковывается как проявление специфики российской политической системы, в других - как эффект современного (постиндустриального, информационного) общества. При этом авторы часто ссылаются на французскую постмодернистскую философию, прежде всего, на Бодрийяра, характеризуя политические партии как символические симуляции. Хотя в отдельных, в том числе отечественных случаях такие партии - отнюдь не редкость, было бы опрометчиво сводить символический характер политической партийности к «симулякрам», за которыми не стоит никаких идеологических различий и социальных разломов. Скорее, напротив: наличие внятного символического профиля есть важнейший ресурс любой серьезной политической организации, о чем свидетельствует история многих ушедших в небытие или переживающих сегодня кризис политических партий - как у нас в стране, так и за рубежом.
Тезис о том, что в информационном обществе политические партии становятся не столько политическими институтами, сколько «знаками» политической реальности, в которой якобы вместо реальной политической борьбы осталась только борьба символическая, есть по сути своей тезис ложный. От того, что идеологии больше упорядочиваются и осознаются посредством символов, а не лексикоконцептов, они не становятся менее осознанными и влиятельными в качестве политических убеждений. Идеологии (в какой бы семиотической форме они ни выражались) сегодня ничуть не утратили своей роли в качестве мобилизующего и интегрирующего инструмента политики, оставаясь в этой своей роли важнейшим элементом политической культуры любой страны.
Понятие «символические партии» описывает партийность не на уровне обычных партийно-организационных структур и политических институтов, но в политической семиосфере, которую можно рассматривать как часть политического языка в широком смысле. Этой семиосфере также присуще то «особое мировидение», тот «некий общий взгляд на мир», который известный российский лингвист Ю.Д. Апресян обоснованно, на наш взгляд, приписывает любому естественному языку [Апресян, 2003, с. ¡х]. Символическому языку политики также присуща специфическая наивная картина политического мира, однако эта наивность не равносильна глупости; скорее, в ней отражены неотрефлексированные политические «факты», в этом состоит ее особый реализм. К таким «фактам» мы и относим символическую партийность в политике.
Символическая партийность образуется вокруг значимых политических символов, выражающих различные сегменты политической культуры. Соответственно, образование такой партийности восходит к политическим культурам, не совпадающим по своей структуре с формально идентифицируемым, обычным партийным ландшафтом. Таким образом, «символическую партию» мы определяем, прежде всего, через концепт политической культуры. Однако для нас символические партии становятся релевантным политическим фактором не в любой, а только в сегментированной и - особенно - фрагментированной политической культуре.
С опорой на работы ряда зарубежных и отечественных авторов [см.: Almond, 1956; Kailitz, 2008; Kavanagh, 1972; Rosenbaum, 1975] мы различаем, по меньшей мере, четыре типа политической культуры - в зависимости от способа взаимодействия ее составных частей.
• Монистическая (однородная) политическая культура, части которой не обнаруживают особых идентичностей, а потому не вступают между собой в диалектическое взаимодействие, тем более, конфликт. (Примеры этого типа дают архаические и тоталитарные общества, но не только.)
• Сегментированная политическая культура, состоящая из сегментов как субкультур, обладающих собственной идентичностью, но связанных отношением к доминирующему сегменту. (Примерами этого типа могут служить самые разные общества: от средневековых политий до современных демократий.)
• Фрагментированная политическая культура, состоящая из конфликтующих друг с другом политических субкультур в отсутствии доминирующего сегмента, а потому не способных образовывать минимальный символический консенсус.
• Плюралистическая (диалектическая) политическая культура, части которой, сохраняя свою идентичность, находятся в диалогическом взаимодействии, образуя культурную идентичность поли-архий (в смысле Р. Даля).
Первый и четвертый типы культуры мы здесь специально рассматривать не будем, а сосредоточимся лишь на втором и третьем типах.
Хотя концепты «сегментированной» и «фрагментированной» политической культуры уже давно используются отечественными политологами и даже вошли в учебники, сами эти феномены объектом систематического исследования становятся не часто. Причем оба эти типа политической культуры, как правило, определяются через понятие субкультуры. К примеру, фрагментиро-
ванную политическую культуру понимают как «сосуществование различных, во многом противоположных субкультур» [Лекторова, 2007, с. 37], в том числе региональных [Бориско, 2006]. Но из субкультур состоит не только фрагментированная, но и сегментированная политическая культура. Мы согласны с мнением немецкого политолога Штефена Кайлитца, что главным отличительным признаком именно фрагментированной политической культуры является не столько сосуществование в обществе разных политических субкультур, сколько то, что ни одной из них не удается достичь культурной гегемонии [КаШ^;, 2008, 8. 22].
Так, традиционно связывая Веймарскую Германию с типом фрагментированной политической культуры, Кайлитц относит ФРГ (как и другие стабильные западные демократии) к странам с «доминирующей» политической культурой, а именно субкультурой демократии. Но пример политической культуры с наличием доминирующего сегмента дает и кайзеровская Германия. Доминирующим, по словам немецких историков Детлефа Ленерта и Клауса Мегерле, здесь было имперское мышление прусско-протестантского, национально-консервативного типа с ярко выраженными верноподданни-ческо-милитаристскими чертами. Однако, как замечают немецкие ученые, под крышей этого «властного картеля» находилось большинство избирателей, разделенных частичными политическими культурами (субкультурами1), не способными к диалогу друг с другом [ЬеЬпеИ, ]^ег1е, 1987, 8. 83].
Но если во Втором германской рейхе доминантный властный картель придавал политической системе относительную стабильность, то в Веймарской республике такой стабилизирующий фрейм отсутствовал, и не возникало никакой жизнеспособной кооперации даже между готовыми к этому частичными политическими культурами. По отношению к простому сегментированию политической культуры ее фрагментация означает качественно новое состояние -в какой мере различные культурно-политические среды выходят здесь на перспективу союзнических отношений только спорадически. В таком случае и вся политическая система может существовать лишь как переходный феномен [ЬеЬпей, М^ег1е, 1987, 8. 84].
1 Здесь и далее выражения «частичная политическая культура», «политическая субкультура», «социокультурная среда», «социоморальная среда» мы употребляем как синонимы.
Но что является социальным субстратом, основой символических партий в условиях сегментированной политической культуры? Что стоит здесь за общностью символических идентификаций? Почему вообще есть смысл говорить о «партиях», подразумевая относительно стабильный, по-своему институционализированный характер таких идентификаций?
В случае обычных политических партий речь идет об организационно оформленных структурах, которые идентифицируют себя в качестве политических партий и сознательно заявляют о своих претензиях на власть. В случае же символических партий сама их идентификация зачастую есть результат внешнего наблюдения, собирающего воедино разрозненные признаки, правда, на основе объективно присущего единства. Но это единство не имеет институционального оформления, типичного для политических партий, хотя и может проявляться в каких-то временных политических альянсах, совместном участии в общественно-политических акциях, решениях и пр. В случае символических партий можно, вслед за немецким социологом Марио Р. Лепсиусом, говорить о «диффузной дополитической структуризации среды» [Ьер81ш, 1966, 8. 389] как социальной основе таких партий. Это понятие коррелирует с тем, что мы выше назвали неотрефлексированной (наивной) картиной мира, присущей символическому языку политики.
Что подпитывает идентичность символических партий? -В научной литературе уже предложены подходящие для этого понятия социоморальной или социокультурной среды.
Социоморальная среда как элемент сегментированной политической культуры
М. Р. Лепсиус отмечает, что понятие социоморальной среды, в отличие, например, от понятия класса, охватывает более широкую предметную область. По его словам, «социоморальная среда» есть обозначение социального единства, образующегося посредством совпадения сразу нескольких структурных измерений - религиозной принадлежности, региональных традиций, хозяйственного положения, культурных ориентаций и т.д. [Ьер81ш, 1966, 8. 383].
Социоморальная среда есть, стало быть, сложное социокультурное образование, политическая субкультура, которая отграничивает себя от других сред (субкультур) не столько по партийным билетам или идеологическим доктринам, сколько по символам,
выражающим специфические «моральные фреймы» политических идеологий [Поцелуев, Константинов, 2012, с. 209]. Речь идет об определенных моральных максимах, не обязательно доктринально выраженных, которые объединяют носителей данной социокультурной среды. На примере кайзеровской Германии Лепсиус пишет, к примеру, о «моральных границах» [Lepsius, 1966, S. 388] между буржуазно-конфессиональными сообществами единомышленников и рабочим движением, которое этими сообществами отторгалось как нечто нравственно чуждое, а не просто как политический соперник.
С другой стороны, образовавшаяся в Германии 60-70-х годов XIX в. социокультурная среда рабочих тоже представляла собой не просто «рабочий электорат», но политическую субкультуру со своим мировоззрением, важной частью которого выступала внецерков-ная мораль. Это, помимо прочего, делало понятие «рабочая солидарность» не просто политическим концептом, но «моральной максимой, возвышающейся над всеми политическими решениями» рабочих партий [Lepsius, 1966, S. 389]. Лепсиус замечает, что перед лицом упомянутой «диффузной дополитической структуризации» социокультурной среды оказываются несущественными столь важные в контексте борьбы за власть различия между умеренными и правыми течениями внутри либеральных, консервативных и социалистических партий. К примеру, для морального фрейма рабочей социокультурной среды спор о ревизионизме внутри германской социал-демократии был второстепенным вопросом.
Когда говорится о социоморальной среде в условиях сегментированной политической культуры, подразумевается общность не только политических мнений и симпатий, но социального образа жизни, быта. «Фактически люди стремились общаться только со своим окружением: дети посещали по возможности собственные школы, читались только свои книги и праздновались только свои праздники. Даже торговые дома выстраивались по партийно-политическому принципу, а брачные стратегии тоже ограничивались по возможности политически родственным кругом людей» [Hanisch, 1990, S. 44]. Немецкие ученые Оскар Негт и Александр Клюге метко назвали эту практику «социальной сецессией» [Negt, Kluge, 1972, S. 353]. Этот феномен включает в себя «автономную монополию на социализацию», посредством которой социомо-ральная цельность может передаваться от поколения к поколению [Lepsius, 1966, S. 391].
Таким образом, социоморальные среды, обустроенные как крепости (военные лагеря), склонные к социальной сецессии, к самоизоляции от остального общества, образуют закономерные проявления сегментированной политической культуры. В этих условиях моральное фреймирование партийно-политических идеологий основывается на догматизации внутренней морали каждой социокультурной среды как сегмента политической культуры. И когда партийная система в тенденции привязывается к определенным социоморальным средам, она неизбежно приобретает символизированный (ритуализированный) характер.
Как раз такой случай описывает Лепсиус на примере партийной системы кайзеровской Германии. Он разделяет все германские партии периода 1871-1928 гг. на четыре большие группы: консерваторов, либералов, центр и социалистов и, сверх того, объединяет в одну группу прочие маленькие партии (включая национал-социалистов), игравшие роль ««диссидентов» в рамках тогдашней германской системы политической интеграции (социализации) [Ьер81ш, 1966, 8. 378]. Мы здесь оставляем в стороне вопрос о том, насколько предложенная Лепсиусом классификация совпадает с имевшейся во Втором германском рейхе системой символических партий. Этот вопрос заслуживает особого исследования, наша же цель здесь более скромная - вкратце обозначить роль социокультурных сред, а также их динамики для формирования любой формы политической партийности в условиях сегментированной и фрагментированной политической культуры. О собственно символических партиях мы поговорим подробнее на примере Веймарской Германии и постсоветской России.
Итак, описываемая Лепсиусом партийная система кайзеровской Германии, будучи стабильной на протяжении многих десятилетий, потерпела крушение только в период мирового экономического кризиса 1929-1933 гг. Но первейшей причиной этого крушения стал не сам кризис, а сегментированный характер германской политической культуры. Вся партийная система германского рейха, как замечает Лепсиус, была фиксирована на конфликтах, которые имели место в момент ее возникновения, но которые потеряли свое значение еще в 90-е годы XIX в., а после войны оказались совершенно устаревшими. Основные германские партии фактически были «политическими комитетами действия этих - самих по себе крайне сложных -социоморальных сред» [Ьер81ш, 1966, 8. 381-382]. Соответственно, каждый из политических лагерей мог отмобилизовать электорат только своей среды, при всех различиях внутри политических партий,
на этой среде основанных. Всеобщую же мобилизацию смогли осуществить позднее только национал-социалисты, и это сопровождалось, помимо прочего, экспроприацией ими символического капитала их политических противников. (Нацификация пролетарского праздника 1 Мая - один из ярких примеров такого рода.)
Из проведенного немецким социологом анализа вытекает, во-первых, что политическая система в условиях сегментированной политической культуры с необходимостью приводит к возникновению символических идентификаций, выражающих моральные фреймы отдельных политических субкультур; во-вторых, что символические партии как эффект этих идентификаций есть манифестация не столько обычных политических партий, сколько социомораль-ных сред, на которых эти партии фиксированы; соответственно, в-третьих, если эти среды начинают интенсивно разрушаться в условиях серьезного социально-экономического кризиса, тогда вслед за этим обрушивается и вся партийная система, что придает системе символических партий особую роль в кризисном социуме.
К этим трем моментам можно добавить тезис о том, что в условиях глубокого и продолжительного социально-политического кризиса существенно меняется способ формирования символических партий. Теперь эти партии являются выражением не столько упомянутой диффузной дополитической структуризации социокультурных сред, сколько гражданской войны символов. Другими словами, имеет место радикализация символических партий, что, впрочем, обнаруживает преемственность с «лагерным менталитетом» любой сегментированной политической культуры.
Политизация в условиях кризиса усиливает неоднородность определяющих факторов социокультурных сред. Последние и в относительно мирные времена суть, как мы отмечали выше, образования сложные, гетерогенные. Но в условиях кризиса традиционные социокультурные среды рушатся, а новые только формируются. И тогда возникает ситуация, когда одни политические субкультуры охватывают граждан, организованных традиционными партийными структурами, другие относятся к людям хотя и политизированным, но беспартийным, а третьи выражают позицию электората, для которого политические темы пока что не являются столь важными, как вопросы профессиональные, хозяйственные и др., но в тенденции неизбежно таковыми становятся.
Ленерт и Мегерле, описывая «топографию культурно-политического диссенсуса» в Веймарской Германии, выделяют следующие девять социальных групп как носителей частичных политических
культур: убежденные либералы; социал-демократы; левые интеллектуалы; коммунисты; политизированные католики; промышленные элиты; аграрии-консерваторы; правые националисты; национал-социалисты [ЬеЬпеЛ, Megerle, 1990, 8. 10]. При описании этих социокультурных сред организационно-юридические маркеры партийных различий не всегда являются релевантными. В отличие от этих различий, Ленерт и Мегерле называют следующие структурные принципы в качестве средства идентификации отдельных политических субкультур: «среда интеграции», «группировка единомышленников» и «сословная группировка». Неоднородность основания этой классификации оправдывается немецкими авторами ссылкой на комплексный и гетерогенный характер идеологических феноменов, часть которых (как, например, политические предпочтения средних слоев) вообще нельзя рассматривать в отрыве от их социального статуса и социальной среды их носителей.
В Веймарской Германии к «интеграционной среде» относились партии и движения, которые были глубоко укоренены - идейно и организационно - в широких слоях немецкого общества. Таковыми были социал-демократы и политические католики, а позже -коммунисты и национал-социалисты. В «сословную группировку» Ленерт и Мегерле включают средние классы и элитные общественные группы Веймарской республики. Эта социокультурная среда представляла собой неоднородное образование, объединенное традиционалистскими представлениями об обществе, продиктованными профессионально-сословным положением. К «группировке единомышленников» немецкие историки относят левых интеллектуалов и либералов по убеждению, не принадлежавших к какой-либо политической партии. Они имели стойкое отвращение к национал-социализму. Напротив, группировки единомышленников, составленные из вне- и антипарламентских правых, сознательно дистанцировавшихся от партийных структур, в тенденции были абсорбированы национал-социалистическим движением. Это также не в последнюю очередь объясняется их традиционалистской ориентацией [ЬеЬпей, Megerle, 1987, 8. 86]1.
Прогрессирующая в эпохи кризисов неоднородность определяющих факторов социокультурной среды требует, по-видимому,
1 Здесь можно было бы провести интересные параллели с динамикой социокультурных сред в постсоветской России, но из-за ограниченных рамок статьи мы этот сюжет опускаем.
конкретизации известного определения политической культуры как «ансамбля базисных убеждений (beliefs), ценностей (values) и ори-ентаций (attitudes) социальных групп относительно роли политического порядка, политической системы во взаимодействиях групп, как между собой, так и со всем обществом» [Patrick, 1984, р. 279]. Речь идет не только о том, что в кризисные эпохи мы имеем несколько иные убеждения, ценности и ориентации, чем во времена некризисные; но также о том, что меняется сама конфигурация (соотношение) элементов политической культуры. Важным становится ее динамический элемент, который, помимо ориентаций (установок), выражается в ситуативно складывающихся и символически опосредованных моделях (паттернах) поведения.
В свое время У. Липпман, описывая структуру общественного мнения в условиях войн и революций первой четверти прошлого века, определял человеческую культуру как отбор, реорганизацию и отслеживание мыслительных моделей (patterns) [Липпман, 2004, с. 38]. Кстати, Г. Алмонд и С. Верба также определяют политическую культуру нации как «специфическое распределение моделей (patterns) ориентации на политические цели, преследуемые членами нации» [Almond, Verba, 1963, р. 14]. Кризис делает политически целесообразным и разумным манипулирование массами при помощи символов, что ведет к усилению роли символических партий. Липпман по сути имел в виду именно это, когда говорил о складывании «коалиции вокруг какого-то символа» как условия достижения «эмоционального сплава конфликтующих группировок» [Липпман, 2004, с. 204], которые при обсуждении несимволических, предметных вопросов начинают неизбежно враждовать друг с другом.
Итак, генеральная тенденция трансформации социомораль-ных сред в период социально-политического кризиса состоит в их упрощающей гомогенизации, когда феномен символических партий выходит на передний план. Причем в условиях перманентного и продолжительного социального кризиса обычные политические партии фиксированы не меньше, чем в стабильные времена, на определенных социоморальных средах. Только эти среды в тенденции фокусируются - в своей публичной политической репрезентации - на символических партиях. С другой стороны, уменьшается диффузный характер их идентификационных механизмов. Последние - опять же в тенденции - упрощаются до четкой (принципиальной, однозначной, бескомпромиссной и т.п.) идентификации с определенными символами. Это не значит, что система сим-
волических партий тем самым упраздняет роль обычных партийных систем, но она как бы накладывается на них, усложняя и осложняя общий процесс политического общения.
Символические партии в условиях «холодной гражданской войны»: Случай Веймарской республики
Символические партии идентифицируются лучше всего по флагам и праздникам, тогда как идеологические доктрины или партийные билеты играют здесь второстепенную роль. Последние могут по своему смыслу вообще противоречить идеологическим интенциям символических партий. Какой-то гражданин может, следуя семейной традиции, носить в кармане членский билет партии, в программу которой вписаны республиканско-демократиче-ские ценности, но при этом лично разделять имперско-национали-стические умонастроения и шествовать под соответствующими знаменами. В эпоху кризисной ломки привычного политического ландшафта эта ситуация, как показывает случай Веймарской республики, отнюдь не редкость.
В Веймарской Германии можно выделить следующие символические партии.
Демократы-республиканцы. Эта партия символически выражала либерально-демократические, республиканские ценности и политическую ориентацию на Запад. Основной символ - черно-красно-золотой флаг как манифестация республиканско-демокра-тических традиций в немецком национально-освободительном и национально-объединительном движении. Главный праздник -День конституции (11.08.1919). Однако этот праздник так и не смог утвердиться в Веймарской республике в качестве официального национального праздника, оставшись в символическом пространстве частичной политической культуры либерально-демократических, республиканских сил. Коммунисты считали его буржуазными мечтами о социальном мире, а правые - символом национального унижения Германии. Соответственно, и празднование Дня конституции было скромным, с почти незаметным использованием черно-красно-золотого республиканского флага [8рейкашр, 1994, 8. 567]. В постсоветской России наблюдалась сходная картина. В середине 2000-х годов, по данным социологи-
ческих опросов, День Конституции признавали значимым для себя днем лишь около трети россиян [Россияне... 2005].
Имперцы-монархисты. Эта партия была символическим выражением правоконсервативных, имперско-националистических идей и реваншистской политической программы. Основной символ - черно-бело-красный триколор как государственный флаг кайзеровской (имперской) Германии и как символ прусского милитаризма. Главный праздник - День основания Германской империи (18.01.1871). Этот праздник перестал быть официальным в Веймарской Германии, но становился все более популярным не только среди правых консерваторов - противников республиканского строя, но и среди представителей других политических субкультур [8рейкатр, 1994, 8. 570]. Напротив, предложение веймарских либералов и социалистов сделать 9 ноября главным национальным праздником республики - Днем революции и падения империи -так и не было реализовано. Популярность этого праздника среди массы населения оставалась низкой1. Значимым днем он был только для части левых, но и для них он все больше воспринимался как символ нереализованных надежд.
Коммунисты-интернационалисты как символическое выражение идейно-политической ориентации на СССР и Коминтерн. Основной символ - «просоветское» красное знамя с пятиконечной звездой, серпом и молотом. Главный праздник - 7 ноября как день Октябрьской социалистической революции, а также другие ком-
1 Несколько сходную динамику в символическом политическом пространстве можно было наблюдать и в России 2000-х годов. С одной стороны, социологические опросы показывали невысокую популярность у россиян нового национального праздника, который вначале назывался Днем независимости России (Днем принятия Декларации о государственном суверенитете РФ), а потом просто Днем России. С другой стороны, не вполне удачной оказалась попытка руководства страны ослабить у граждан память о 7 ноября как главном государственном празднике советской России, совместив с ним по времени новый праздник - День народного единства (4 ноября). Согласно данным Фонда «Общественное мнение», к концу 2000-х годов не более четверти опрошенных россиян считали День России национальным праздником. Однако для большинства российских граждан данная дата либо вообще ничего не значила, либо воспринималась как дополнительный выходной [День России... 2011]. По данным опроса, проведенного в конце октября 2014 г. Левада-центром, за последние девять лет доля россиян, знающих о таком празднике, как День народного единства, выросла с 8 до 54%. Однако отмечать этот праздник намерена, как и прежде, не более чем пятая часть опрошенных [см.: Ноябрьские... 2014].
мунистические праздники вроде Международного женского дня 8 марта, Дня международной солидарности трудящихся 1 мая и др.
Национал-социалисты как символическое выражение расовой идеологии и политической программы национал-социализма. Основной символ - флаг NSDAP (красный с белым кругом и черной свастикой), выражающий продолжение и одновременно расовое переосмысление (радикализацию) имперских традиций кайзеровской Германии. Главные праздники - День основания нацистской партии (24 февраля) и годовщина «пивного путча» 1923 г. (9 ноября). Примечательно, что при всей своей симпатии к германской имперской традиции, нацисты не считали День основания Второй империи своим партийным (а после захвата власти и государственным) праздником.
При всех попытках веймарских правительств выстроить общую национальную символику, как заметил немецкий историк Винфрид Шпайткамп, «политическая дезинтеграция оказалась сильнее, чем интегрирующая сила общего государственного и республиканского сознания» [Speitkamp, 1994, S. 567]. Из всех символических стратегий веймарских правительств самым удачным был только выбор национального гимна. Президент Фридрих Эберт утвердил в 1922 г. «Песню немцев», написанную еще в 1841 г. Г. фон Фаллерслебеном и переложенную на музыку Ф.И. Гайдна, в качестве официального гимна Германской республики. Социалисты сделали это скрепя сердце, поскольку изначально мелодия Гайдна, сочиненная еще в 1797 г., называлась «Песнь кайзера» (Kaiserlied) и посвящалась австрийскому императору Францу II. Ситуация, весьма схожая с музыкой А. Александрова в современном российском гимне.
А вот попытка статс-секретаря по делам искусств Германии Эдвина Редслоба реализовать проект мемориала, в котором бы память о павших героях органически соединялась с идеей республиканской Германии как обновленной немецкой нации, с треском провалилась. Она не смогла найти консенсус между упомянутыми символическими партиями, прежде всего, между правоконсерва-тивной политической культурой с ее архаичным культом героев, идеологией почвы и крови, идеей внешнеполитического реванша и т.п., а с другой стороны, - освободительной идеологией либералов, социалистов и коммунистов. В конце концов веймарские власти решили строить сразу два памятника, чтобы угодить всем. Но реализовать эти замыслы им уже не удалось: вскоре к власти пришли нацисты, которые в своем печатном органе «Völkischer Beobachter» от 3.01.1931 заклеймили Э. Редслоба, политически
близкого левым либералам, как «олицетворение еврейско-демо-кратическо-марксистского разрушения культуры и нравственности нашего народа» [цит. по: Speitkamp, 1994, S. 575]. История, поучительная для постсоветской политики.
Ситуация, в которой находились символические партии Веймарской республики, хорошо описывается в зарубежной научной литературе концептом «символическая гражданская война». У нас этот термин еще не прижился, зато используется его метафорический синоним - «холодная гражданская война». Это выражение первоначально использовалось преимущественно историками при описании тоталитарных режимов, к примеру, гитлеровской Германии [Hughes, 1988, р. 189] или сталинской России [Ab Imperio, 2010; Окулов, 2013]. Но позднее указанный термин стал применяться политологами, политиками и политическими публицистами в работах, анализирующих реалии современных, в особенности, посткоммунистических обществ. Иногда выражение «холодная гражданская война» (cold civil war) используют и как синоним «культурных войн» (culture wars), понимая под этим межпоколенческую борьбу в сфере ценностей и жизненных установок [Kahane, 2011]. Но более типичным является сугубо политический смысл этого термина. Так, венгерский либеральный профессор Георг Шёпфлин писал в середине 2000-х о «холодной гражданской войне», разыгрывающейся в современной Венгрии за символическим фасадом «стандартной европейской демократии». При этом под «холодной гражданской войной» венгерский ученый подразумевал борьбу внутриполитических противников при помощи слов (символов) в отличие от «горячей гражданской войны», предполагающей физическое насилие [Schöpflin, 2006]. Эта тема получила развитие и в публикациях других венгерских авторов [Холодная гражданская... 2009].
Довольно часто термин «холодная гражданская война» используется при описании социально-политической атмосферы в бывших советских республиках. При этом подразумеваются ситуации, для которых характерны бескомпромиссный мировоззренческий раскол общества [Хмельницкий, Карбалевич, 2011], редукция идейного многоцветья политического поля к дуализму черного и белого [Петросян, 2014], драматичный дефицит способности людей разных убеждений понимать и уважать друг друга [Публицист... 2013].
Любопытно, что применительно к актуальным отечественным реалиям выражение «холодная гражданская война» используется авторами самой разной идеологической направленности. О том, что в России идет «холодная гражданская война», в по-
следние годы не раз высказывался известный левоконсервативный автор С. Кара-Мурза [Кара-Мурза, 2013]. В последнее время этот термин активно используется при описании политического кризиса 2014 г. на Украине. При этом в роли негативных сил, раскручивающих спираль «холодной гражданской войны» в России (в отличие от «горячей гражданской войны» на Украине), каждый политический лагерь видит своих идейных противников. Правые консерваторы разоблачают либералов как «пятую колонну», которые якобы «видят свою перспективу, свое политическое будущее в борьбе против российской государственности» [Колеров, 2014]. А либералы, в свою очередь, винят нынешнее консервативное правительство в доведении политического плюрализма до «холодной гражданской войны» в результате «крымской кампании» [Прохорова, 2014].
«Холодная гражданская война» - это публицистический (метафорический) эквивалент более строгого концепта «символическая гражданская война», который мы здесь употребляем как строгий синоним термина «гражданская война символов». Понятие «символическая гражданская война» развил немецкий политолог Андреас Дёрнер, позаимствовав сам лексикоконцепт («symbolischer Bürgerkrieg») из работы немецкого литературоведа Юргена Линка, посвященной партии «Республиканцы» («Die Republikaner») в ФРГ. Линк называет «символической гражданской войной» состояние общественно-политического дискурса, характеризующееся дуальным («лагерным») менталитетом. При этом «правый» и «левый» лагеря настолько резко противостоят друг другу, что война между ними представляется естественным и неизбежным состоянием [Link, 1990, S. 6-7]. Символическая «гражданская война» отличается от вооруженного гражданского конфликта лишь тем, что физическое насилие над политическим противником заменяется насилием дискурсивным (символическим). А. Дёрнер определяет символическую «гражданскую войну» как ситуацию, при которой «борьба винтовками и кулаками сменяется борьбой понятиями и символами» [Dör-ner, 1995, S. 295-296]. Для этого враждующие лагеря используют институализированные площадки политической коммуникации (медиа, парламентские трибуны и т.п.) [Link, 1990, S. 7].
Таким образом, война символов характеризует переход от «горячей» гражданской войны к гражданской войне «холодной» или наоборот. Впрочем, по справедливому замечанию Ю. Линка, «реальное использование символической "гражданской войны" не исключается и в вооруженной гражданской войне» [Link, 1990, S. 6].
Резюмируя имеющийся в научной литературе анализ символической «гражданской войны», отметим следующие важнейшие черты этого феномена.
• «Одичание» дискурса, выражающееся в отмене общих правил цивилизованной коммуникации между политическими противниками. Последние трактуются как смертельные враги, им самим, их мировоззрению отказывается в праве на существование. Имеют место принципиальная криминализация и бестиализация политических оппонентов, им приписывается преступная природа, несовместимая с человеческим достоинством.
• Одичание дискурса сопровождается милитаризацией общественного пространства. Возникает феномен «социального милитаризма» [Rosenhaft, 1978, S. 239], накладывающего свой отпечаток не только на публичную политику, но и на повседневное общение граждан1. В политическом дискурсе социальный милитаризм выражается в метафорах войны и насилия, а также в соответствующей визуальной эстетике.
• В модели символической «гражданской войны» центристская позиция, позиция «середины» воспринимается воюющими лагерями как бестолковое смешение «принципиальных» точек зрения, как «символическая зона компрометирующих компромиссов, даже предательства» [Link, 1990, S. 7].
• В ситуации символической «гражданской войны» отсутствует какой-либо символический порядок государства, стоящий над воюющими партиями, в качестве признанного ими авторитета. А. Дёрнер - вслед за П. Бурдье2 - называет эту ситуацию отсутст-
1 Сходные изменения в российском обществе отмечала в 2014 г. российский либеральный политик И. Прохорова: «Люди исповедовали разные политические взгляды, по-разному относились ко многим вещам, но это не мешало им дружить, работать вместе, строить семьи, любить и так далее... То, что мы видим сейчас, ужасно, потому что опять начинается холодная гражданская война» [см.: Ирина Прохорова. 2014].
2 Анализируя «символическую борьбу за производство здравого смысла или, точнее, за монополию легитимной номинации как официального - эксплицитного и публичного - благословения легитимного видения социального мира», П. Бурдьё определяет легитимную (официальную) номинацию как «акт символического внушения, который имеет для этого всю силу коллективного, силу консенсуса, здравого смысла, поскольку он совершен через доверенное лицо государства, обладателя монополии на легитимное символическое насилие» [см.: Бурдье, 1993, с. 72].
вием монополии на легитимное применение символического насилия (символической власти) [Богиег, 1995, 8. 297].
Символическая «гражданская война» есть верный признак именно фрагментированной, а не просто сегментированной политической культуры. Это хорошо видно при сравнении Веймарской республики с бисмарковской и вильгельмовской Германией и даже с Первой Австрийской республикой.
В Австрии 30-х годов политическая культура тоже была довольно жестко сегментирована, что, например, приводило к курьезам при исполнении государственного гимна. Кайзеровский гимн был там отвергнут как несообразный с республиканским строем. Однако новый гимн тоже не прижился, и решили вернуться к музыке старого гимна, написанной Ф.И. Гайдном, но с новыми (республиканскими) словами. В результате при исполнении гимна часто бывало так, что на гайдновскую мелодию одни пели «республиканский» текст, другие - «Боже, храни кайзера!», а третьи - «Германия превыше всего». Эта путаница была точной картиной разорванной национальной идентичности в Австрии, однако это не мешало австрийским партиям собираться на торжественном приеме у президента республики по случаю национального праздника - Дня революции 12 ноября. Таким образом, в отличие от германской ситуации, все же минимальный символический консенсус (австрийский историк Эрнст Ханиш называет его «демократическо-республиканским базисным консенсусом» [Иаш8сИ, 1990, 8. 44]) между австрийскими политическими силами существовал, способствуя относительной стабильности Первой Австрийской республики вплоть до 1933 г.
Символические партии и символический консенсус постсоветской России
В современной России мы выделяем три основные символические партии, обнаруживающие существенное сходство и одновременно различие с системой символических партий в межвоенной Германии.
Демократы-западники как символическое выражение либерально-демократических, республиканских ценностей и политической ориентации на Запад. Основным символом этой партии можно считать «русский триколор» - бело-сине-красный флаг, придуманный Петром I для торгового флота России, а позднее ставший национальным и государственным флагом Российской
империи и постсоветской Российской Федерации. Символическое значение имеет тот факт, что данный флаг был предложен царем-реформатором, «прорубившим окно в Европу». К тому же цвета петровского триколора вызывают ассоциации с французским и голландским триколорами как символом антимонархических, буржуазных преобразований в Западной Европе.
Имперские националисты. Символическое выражение право-консервативных, имперско-националистических идей и реваншистской политической программы. Главным символом этой партии можно считать черно-желто-белый флаг - гербовый флаг Российской империи, который до сих пор является официальным флагом Русского императорского дома. Сегодня символическая партия имперских националистов хорошо представлена «Русским маршем», весьма пестрым по своему партийному составу, но объединенным имперским черно-желто-белым флагом как основным своим символом. Примечательно, что этот же флаг был предложен в качестве одного из государственных символов в квазигосударстве «Новороссия».
Коммунисты-националисты как символическое выражение идейно-политической ориентации на СССР как «великую державу» и «великий русский народ» с органически присущим ему социалистическим мировидением. Основным символом выступает здесь красное полотнище, представленное в виде советского государственного флага либо флага КПРФ, иногда украшенное какими-то левыми революционными символами (портретом Че Гевары, например). Но собственно революционные ассоциации с «борьбой пролетариата против классового угнетения» здесь ослаблены за счет акцента на русском национализме и российской (советской) великодержавной традиции1.
Представленный перечень российских символических партий суть, разумеется, конструкция не только идеально-типическая, но и гипотетическая, нуждающаяся в серьезном обосновании посредством политического дискурс-анализа. Как может выглядеть такой анализ, отчасти показывает опыт уже имеющихся исследований политического Рунета.
1 Идеал КПРФ - не классовая борьба, а «межклассовое согласие и державная мощь». Последние мыслятся как результат обретенного в ходе исторической драмы русского народа соединения «красного идеала социальной справедливости» и «белого идеала национально осмысленной государственности» [см.: Зюганов, 1994, с. 124-125].
Так, в интересном проекте, выполненном под руководством известного российского политического антрополога Э. Паина, идентифицируется несколько «идеологических лиц» российского интернет-пространства: «либеральное», «левое», «националистическое» и «провластное». Этот перечень перекликается с упомянутыми выше символическими партиями современной России. Схожим образом «идеологические лица» определяются Э. Паиным как «устойчивые идеологические объединения, обладающие специфическим самосознанием и особым языком» [Паин, 2014, с. 11]. Вместе с тем методика анализа этого языка нам представляется несколько рыхлой; ей недостает понятия политического символизма как посредствующего звена между идеологическими концептами и речевыми терминами. Не менее интересным представляется также исследование политического Рунета, предпринятое П. Л. Крупкиным - специалистом в области ИТ-проектов, непрофессиональным политологом [Крупкин, 2012]. Хотя попытка данного автора связать анализ словесных баталий Рунета с понятием культа предков представляется не очень убедительной, результаты самого анализа могут служить косвенным подтверждением выделенных нами символических партий современной России.
Во-первых, заслуживают, по меньшей мере, внимания аргументы П. Л. Крупкина в пользу репрезентативности самого по себе немногочисленного политического Рунета в качестве выразителя общественного мнения. Во-вторых, важно иметь в виду, что интернетовская площадка значима для выявления символических партий в силу своей дискурсивной специфики. По замечанию П. Л. Крупкина, «фактически люди участвуют в жарких спорах не для понимания позиции другой стороны и попыток сближения позиций в плане де-либеративной выработки приемлемого консенсуса, а для уязвления "противника", для гордого пронесения своего "флага" как можно ближе к "негодующим врагам"» [Крупкин, 2012].
В качестве наиболее многочисленных групп «интернетовских борцов» П. Л. Крупкин выделяет «западников», «советских», «импер-цев» и «охранителей». Группой «охранителей» (сторонников актуального политического режима) можно пренебречь, поскольку - и по признанию самого Крупкина - их тексты самостоятельной идеологической ценности не представляют, а главные свои идеи они заимствуют у «советских» и / или «имперцев» [Крупкин, 2012]. Оставшиеся три группы практически совпадают по описанию с выделенными нами тремя символическими партиями постсоветской России.
Между Веймарской Германией и современной Россией просматривается существенное сходство не только в наборе символических партий, но и в тенденции их взаимодействия: в обоих случаях имеет место «крадущийся» переход идеологической власти от символической партии «демократов» к символической партии «имперцев» в рамках одного и того же конституционного порядка. Это своего рода «гибридная форма» захвата политической власти - через победу в идеологической конкуренции посредством символов. Но есть и одно важное различие. В отношении перспектив национального консенсуса идеологическая ситуация в современной России, скорее, ближе к положению в кайзеровской Германии и Австрии между мировыми войнами, чем в Веймарской республике. В постсоветской России тоже имеется «властный картель», под которым располагается электорат, разделенный на частичные политические культуры. И в отличие от Веймарской Германии, в России формируется ограниченный национально-символический консенсус, поэтому вряд ли есть основания говорить у нас о полномасштабной «гражданской войне символов».
Свидетельством ограниченного консенсуса может служить возникшая в постсоветской России своеобразная кросс-партийная символическая группировка «имперцев», куда входят представители всех упомянутых выше символических партий. Помимо собственно монархистов, желающих воскресить царскую империю, а также жириновцев, евразийцев, национал-большевиков и т.п., здесь можно встретить и «либеральных империалистов» в духе А. Чубайса1, и советско-коммунистических имперцев в смысле Г. Зюганова2. Эта символически выраженная (нео-) имперская идеология - вопреки небезосновательным опасениям части отечественных либералов - отнюдь не обречена на вырождение в правый тоталитаризм; нельзя исключать того, что она будет допускать
1 «Идеологией России, по моему глубокому убеждению, на всю обозримую историческую перспективу должен стать либеральный империализм, а миссией России - построение либеральной империи... Это именно то, что свойственно, естественно и органично для России - и исторически, и геополитически, и нравственно. Это, наконец, задача такого масштаба, которая поможет нашему народу окончательно преодолеть духовный кризис и по-настоящему сплотит и мобилизует его» [см.: Чубайс, 2003].
2 «Задачей русского народа на протяжении тысячелетий было создание грандиозного государства между трех океанов. Великую мировую державу - вот что создал русский народ за свое царствование» [см.: Зюганов, 2004].
элементы правового и социального государства в качестве «патерналистского дара»1, идеологически упакованного в либерально-консервативные гибриды.
В любом случае фрагментация политической культуры есть переходный феномен - как и общество, в котором она формируется. Судьба Веймарской Германии показывает одно из возможных направлений такого перехода - включение большинства фрагментов политической культуры в национал-социализм, ставший местом концентрации негативного консенсуса против веймарской системы и одновременно - символом надежд на национальное единство [Lehnert, Megerle, 1987, S. 85].
Д. Ленерт и Л. Мегерле задаются законным вопросом о том, что могло бы быть реальной альтернативой нацистскому варианту «собирания» фрагментов политической культуры. В качестве такой альтернативы Ю. Линк видит символические «весы уравновешивания», подразумевая под этим «в тенденции непрерывное управление бинаризмом левого и правого на гибкой горизонтальной оси политического ландшафта» [Link, 1990, S. 9]. Если в модели символической «гражданской войны» срединная (центристская) позиция трактуется как политически и морально слабая, то в модели «символического уравновешивания» все переворачивается. Из места стыда и позора политический центр превращается в символическую точку гравитации в политике. Напротив, левые и правые идеологические крайности сдвигаются в сферу ненормального и приравниваются к безумию, фанатизму, криминалу, терроризму и т.п. [Link, 1990, S. 9]. Нормальность середины в странах вроде ФРГ выражается в понятии «солидарность демократов». Но эта солидарность есть такая же символическая тотальность, как, например, и «патриотический консенсус» в современной России. С точки зрения символической «механики» политического процесса собственно идеологическое содержание играет здесь второстепенную роль. В любом случае политические крайности просто символически отсекаются, а не выступают равноправным участником идеологического взаимодействия.
1 Как заметил Ю. Хабермас, «негативные права на свободу и социальные долевые права могут выступать как патерналистский дар. Правовое государство и социальное государство в принципе возможны и без демократии» [см.: Хабермас, 1995, с. 229].
Альтернативы иного рода относятся к тому, что мы выше обозначили плюралистическим типом политической культуры. Немецкий политолог Эрнст Френкель связывал такие альтернативы с «коллективной» или «диалектической» демократией [Егаепке1, 1991]. Этот концепт опирается на дееспособный парламентаризм и противопоставляется идеалу плебисцитарной фюрер-демократии. Идея «диалектической» демократии, методологически близкая традиции символического интеракционизма, а по содержанию - предложенной Р. Далем теории полиархии, означает реализацию идентичности соответствующих политических субкультур («социоморальных сред», «лагерей») не вопреки, а благодаря их взаимодействию на плюралистической основе [ЬеИпег1;, Meger1e, 1987, 8. 94].
Необходимым условием становления и поддержания такой «диалектической демократии» является широкомасштабный политический диалог, в том числе, в сфере политических символов. Но насколько реален символический диалог внутри сегментированной или фрагментированной политической культуры? - Семиотическое пространство современной России дает пример такого диалога в рамках празднования Дня Победы, как мы попытались это показать в рамках одного специального исследования [Поцелуев, 2014].
Конечно, политологам можно долго спорить о том, какая дата истории России достойна того, чтобы называться ее национальным праздником. Но в символическом языке политики уже содержится ответ на этот вопрос - он сформулирован в той наивной картине мира, которую язык политических символов сам себе формирует. Здесь лежит символическое начало современной России. Здесь стихийно возникает образ национального прошлого, состоящего из героев и подвигов, мирно объединенных - посредством диалектики памяти и забвения - в пространстве общей национальной истории. Выравнивание рвов фрагментированной политической культуры и самоупразднение символических партий есть важнейшая предпосылка этой истории.
Литература
Бориско О.А. Региональная фрагментация политической культуры населения Украины: Автореф. ... канд. полит. наук. по спец. 23.00.02. - Краснодар, 2006. - Режим доступа: http://che1oveknauka.com/regiona1naya-fragmentatsiya-po1iticheskoy-ku1tury-пase1eпiya-ukraiпy (Дата посещения: 23.11.2014.)
Бурдье П. Социология политики / Пер. с фр.; Сост., общ. ред. и предисл. Н.А. Шматко. - М.: Socio-Logos, 1993. - 336 с.
День России (12 июня). Опрос «ФОМнибус» 4-5 июня 2011 г. // ФОМ. - М., 2011. -Режим доступа: http://bd.fom.ru/pdf/d23dr11.pdf (Дата посещения: 18.06.2014.)
Елисеев С.М. Политические партии и проблемы развития национального поля российской политики // Политэкс. - СПб., 2006. - Т 2, № 1. - С. 81-97.
Зюганов Г. А. Держава. - 2-е изд., дораб. и доп. - М.: Информпечать ИТРК РСПП, 1994. - 190 с.
Зюганов Г.А. Политический отчет ЦК КПРФ Х съезду Коммунистической Партии Российской Федерации. - М., 2005. - 4 июля. - Режим доступа: http://www.situation.ru/app/j_art_507.htm (Дата посещения: 15.08.2014.)
Кара-Мурза С. В России идет холодная гражданская война // ИА «Русские новости». - М., 2013. - 28 января. - Режим доступа: http://ru-news.ru/v-rossii-idyot-holodnaya-grazhdanskaya-vojna/ (Дата посещения: 14.11.2014.)
Кирсанова Н. П. Партии в символическом пространстве политики // Теория и практика общественного развития. - Краснодар, 2013. - № 5. - С. 63-68.
Колеров М. Модест Колеров: В России идет холодная гражданская война. Интервью Центру координации «Новая Русь» // ИА REX. - М., 2014. - 6 октября. - Режим доступа: http://www.iarex.ru/interviews/51072.html (Дата посещения: 23.12.2014.)
Крупкин П.Л. Практики культа предков в постсоветской России // Социология религии в обществе Позднего Модерна. - Белгород: ИД «Белгород», 2012. -С. 166-172.
Лекторова Ю.Ю. Российское общество: фрагментированная политическая культура или политическое сообщество // Вестник Пермского университета. Серия «Политология». - Пермь, 2007. - № 1. - С. 35-40.
Липпман У. Общественное мнение. - М.: Ин-т Фонда «Общественное мнение», 2004. - 384 с.
Новый объяснительный словарь русского языка. - 2-е изд., испр. и доп. под общ. рук. акад. Ю.Д. Апресяна. - М.: Школа «Языки русской культуры», 2003. - 1488 с.
Ноябрьские праздники: знание и готовность отмечать // Левада-центр. - М., 2014. -26 декабря. - Режим доступа: http://www.levada.ru/31-10-2014/noyabrskie-prazdniki-znanie-i-gotovnost-otmechat (Дата посещения : 21.12.2014.)
Окулов А.В. В борьбе за Белую Россию. Холодная гражданская война. - М.: Вече, 2013. - 412 с.
Паин Э.А. Современный русский национализм в зеркале рунета // Россия - не Украина: современные акценты национализма. - М.: Центр «Сова», 2014. - С. 8-31.
Петросян С. Армения: шесть лет «холодной» гражданской войны // Вестник Кавказа. - 2014. - 14 марта. - Режим доступа: http://www.vestikavkaza.ru/articles/Armeniya-shest-let-kholodnoy-grazhdanskoy-voyny.html (Дата посещения: 23.12.2014.)
Поцелуев С.П. Феномен символического диалога в политике: условия возможности и российские практики // Вопросы философии. - М., 2014. - № 7. - С. 144-153.
Поцелуев С.П., Константинов М.С. Моральные фреймы политических идеологий: базовые понятия и методология исследования // Политическая концептология. -Ростов-на-Дону, 2012. - № 3. - С. 206-211. - Режим доступа: http://politconcept. sfedu.ru/2012.3/13.pdf (Дата посещения: 18.12.2014.)
Прохорова И. Ирина Прохорова: «Начинается холодная гражданская война» // Ситибум. Городская онлайн-газета. - М., 2014. - 23 марта. - Режим доступа: http://www.cityboom.ru/2014/03/23/prokhorova (Дата посещения: 12.12.2014.)
Публицист: в Латвии идет холодная гражданская война // ИА «ГРАНИ. LV». - Рига, 2013. - 20 марта. - Режим доступа: http://www.grani.lv/latvia/33413-publicist-v-latvii-idet-holodnaya-grazhdanskaya-voyna.html (Дата посещения: 24.12.2014.)
Россияне об отмене праздника Дня Конституции // Левада-центр. - М., 2005. -9 декабря. - Режим доступа: http://www.levada.ru/press/2005120900.html (Дата посещения: 18.05.2014.)
Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность. - М.: Academia, 1995. - 256 с.
Хмельницкий Г., Карбалевич В. Валерий Карбалевич: В Беларуси идет холодная гражданская война // ИА «UDF.BY». - Минск, 2011. - 24 ноября. - Режим доступа: http://udf.by/news/50661-valeriy-karbalevich-v-belarusi-idet-holodnaya-grazhdanskaya-voyna.html (Дата посещения: 21.12.2014.)
«Холодная гражданская война». Раскол венгерского общества / Пер. с венгерского. - М.: Новое литературное обозрение, 2009. - 224 с.
Чубайс А.Б. Миссия России в ХХ1 веке // Независимая газета. - М., 2003. -1 октября. - Режим доступа: http://www.ng.ru/ideas/2003-10-01/1_mission.html (Дата посещения: 10.04.2014.)
Ab Imperio (2010), 2 // H-Soz-Kult. - 2010. - 11 August. - Mode of access: http:// www.hsozkult.de/journal/id/zeitschriftenausgaben-5706 (Дата посещения: 10.11.2014.)
Almond G. Comparative political systems // The journal of politics. - Cambridge, 1956. - Vol. 18, N 3 (August). - Р. 391-409.
Almond G., Verba S. The civic culture: Political attitudes and democracy in five nations. - Princeton: Princeton univ. press, 1963. - 562 p.
Dörner A. Politischer Mythos und symbolische Politik: Sinnstiftung durch symbolische Formen am Beispiel des Hermannsmythos. - Opladen: Westdt. Verl., 1995. - 421 S.
Fraenkel E. Deutschland und die westlichen Demokratien: Miteinem Nachw // Über Leben u. Werk Ernst Fraenkels / Hrsg.: A. Brünneck. - Erw. Ausg., 2 Aufl. -Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1991. - 399 S.
Hanisch E. Das Fest in einerfragmentiertenpolitischen Kultur: Der oesterreichische Staatsfeiertegwaehrend der Ersten Republik // Politische Teilkulturenzwischen Integration und Polarisierung. Zurpolitischen Kultur in der Weimarer Republik / Lenert D., Mergele K. (Hrsg.). - Opladen: Westdeutscher Verl., 1990. - S. 43-60.
Hughes M. Nationalismand society: Germany, 1800-1945. - L., N.Y.: Edward Arnold, 1988. - 248 p.
Kahane D. The Cold civil War // National review online. - 2011. - 8 November. -Mode of access: http://www.nationalreview.com/articles/282437/cold-civil-war-david-kahane (Дата посещения: 24.12.2014.)
Kailitz S. Die politische Deutungskultur der Bundesrepublik Deutschland im Spiegel des «Historikerstreits» // Die Gegenwart der Vergangenheit. Der «Historikerstreit» und die deutsche Geschichtspolitik / S. Kailitz (Hrsg.). - Wiesbaden: VS Verl. für Sozialwissenschaften, 2008. - S. 14-37.
Kavanagh D. Political сulture. - L.: Macmillan, 1972. - 80 р.
Lehnert D., Megerle K. Einleitung der Herausgeber // Politische Teilkulturenzwischen Integration und Polarisierung. Zurpolitischen Kultur in der Weimarer Republik / Lehnert D., Megerle K. (Hrsg.). - Opladen: Westdeutscher Verl., 1990. - S. 8-18.
Lehnert D., Megerle K. Identitäts- und Konsensprobleme in einerfragmentierten Gesellschaft - Zur Politischen Kultur in der Weimarer Republik // Politische Kultur in Deutschland: Bilanz und Perspektiven der Forschung / D. Berg-Schlosser, J. Schissler (Hrsg.). - Opladen: Westdeutscher Verl., 1987. - S. 80-97. Lepsius M.R. Parteisystem und Sozialstruktur: zum Problem der Demokratisierung der deutschen Gesellschaft // Wirtschaft, Geschichte und Wirtschaftsgeschichte / W. Abel u.a. (Hrsg.). - Stuttgart: Springer Verl., 1966. - S. 371-393. Link Jü. Schönhuber in der Nationalelf: Halbrechts, rechtsaußen oder im Abseits? Die politische Kollektivsymbolik der Bundesrepublik und der Durchbruch der neorassistischen Schönhuber-Partei. - 2., aktualisierte Auflage. - Duisburg: Duisburger Institut für Sprach- und Sozialforschung, 1990. - 37 S. Patrick G. Political culture // Social science concepts. A systematical analysis /
G. Sartori (ed.). - L.: Sage, 1984. - P. 265-314.
Rosenbaum W.A. Political culture: Basic concepts in political science. - N.Y.: Praeger
Publishers, 1975. - 181 p. Rosenhaft E. Gewalt in der Politik: Zum Problem des 'Sozialen Militarismus' // Militär und Militarismus in der Weimarer Republik. Beiträge eines internationalen Symposiums an der Hochschule der Bundeswehr Hamburg am 5. und 6. Mai 1977 / K.-J. Müller, E. Opitz (Hrsg.). - Düsseldorf: Droste, 1978. - S. 237-259. Schöpflin G. Hungary's cold civil war // Open democracy. - 2006. - 14 November. -Mode of access: https://www.opendemocracy.net/democracy-protest/hungary_civil_ 4093.jsp (Дата посещения: 25.12.2014.) Speitkamp W. «Erziehungzur Nation». Reichskunstwart, Kulturpolitik und Identitätsstiftungim Staat von Weimar // Nationales Bewußtsein und kollektive Identität. Studienzur Entwicklung des kollektiven Bewusstseins in der Neuzeit 2. /
H. Berding (Hrsg.). - Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1994. - S. 541-580.
