CC BY
10РУССКО-ВИЗАНТИЙСКИЙ ВЕСТНИК
Научный журнал Санкт-Петербургской Духовной Академии Русской Православной Церкви
№ 2 (13) 2023
С. А. Кибальниченко
Вячеслав Иванов и ницшевский след в достоеведении
УДК 1(470)(091)+821.161.1
DOI 10.47132/2588-0276_2023_2_94
EDN YGBGFS
Аннотация: Поэт и религиозный мыслитель Вячеслав Иванов позаимствовал у Ницше миф о новом Эсхиле. Таким дионисийским художником, призванным совершить исторический поворот от эпохи Сократа к возрождению античной трагедии-мистерии, предшественник видел Рихарда Вагнера. Мэтр символизма отвел эту роль Достоевскому, которому посвятил несколько работ, построенных по принципу палимпсеста. В них за поверхностным слоем скрывается мифологический сюжет, слагающийся из множества компонентов. Это и пройденное писателем посвящение, и многочисленные нити, связывающие его с античностью, и термин «роман-трагедия», и даже образ Матери-Земли, ждущей небесного освободителя. Но миф о новом Эсхиле был настолько умело сокрыт в текстах Иванова, что его структурные компоненты не воспринимались как единое целое. Читатель видел в них либо поэтические образы, либо самостоятельные научные идеи, освященные авторитетом поэта-философа. Неудивительно, что вслед за Ивановым Марью Лебядкину стали воспринимать символом Души-Земли, а термин «роман-трагедия» прочно вошел в филологию. Так в достоеведении появился ницшевский след.
Ключевые слова: новый Эсхил, дионисийский художник, роман-трагедия, мифотворческий метод Ницше, растерзание Диониса, основной миф, Душа-Земля, палимпсест, структурные компоненты мифа.
Об авторе: Сергей Александрович Кибальниченко
Кандидат филологических наук, заместитель главного редактора «Липецкой газеты».
E-mail: sk48@list.ru
ORCID: https://orcid.org/0000-0002-8432-789X
Для цитирования: Кибальниченко С.А. Вячеслав Иванов и ницшевский след в достоеведении //
Русско-Византийский вестник. 2023. №2 (13). С. 94-103.
RUSSIAN-BYZANTINE HERALD
Scientific Journal Saint Petersburg Theological Academy Russian Orthodox Church
No. 2 (13) 2023
Sergey A. Kibalnichenko
Vyacheslav Ivanov and the Nietzschean trace in Dostoevsky Studies
UDC 1(470)(091)+821.161.1
DOI 10.47132/2588-0276_2023_2_94
EDN YGBGFS
Abstract: Poet and religious philosopher Vyacheslav Ivanov borrowed from Nietzsche the myth of the new Aeschylus. Such a Dionysian artist, called upon to make a historical turn from the era of Socrates to the revival of the ancient tragedy-mystery, the predecessor saw Richard Wagner. The maitre of symbolism assigned this role to Dostoevsky, to whom he dedicated several works built on the principle of palimpsest. In these works a mythological plot consisting of many components is hidden behind the external level. The mythological plot includes the mystical initiation of the writer, numerous threads connecting him with antiquity, the term «novel-tragedy» and even the image of Soul-Earth waiting for the heavenly liberator. Nevertheless the myth of the new Aeschylus was so skillfully hidden in Ivanov's texts that its structural components were not perceived as a single whole. The reader saw in them either poetic images or independent scientific ideas sanctified by the authority of the poet-philosopher. Therefore, following Ivanov, Marya Lebyadkina began to be perceived as a symbol of the Soul-Earth, and the term «novel-tragedy» has firmly entered philology. This is how the Nietzschean trace appeared in Dostoevsky studies.
Keywords: New Aeschylus, Dionysian artist, novel-tragedy, Nietzsche's mythmaking method, dismemberment of Dionysus, main myth, Soul-Earth, palimpsest, structural components of the myth.
About the author: Sergey Alexandrovich Kibalnichenko
Candidate of Philology, Deputy Editor of the "Lipetsk newspaper".
E-mail: sk48@list.ru
ORCID: https://orcid.org/0000-0002-8432-789X
For citation: Kibalnichenko S. A. Vyacheslav Ivanov and the Nietzschean trace in Dostoevsky Studies.
Russian-Byzantine Herald, 2023, no. 2 (13), pp. 94-103.
Опередив свое время, Ницше и Достоевский тонко почувствовали перемены в образе мира. В «железном» XIX в. человек стал другим из-за того, что катастрофически ослабла его связь с первоосновами бытия. Произошедшие сдвиги германский философ выразил фразой «Бог умер», а великий писатель создал галерею героев-нигилистов. В 1890-е гг., когда сочинения Ницше стали проникать в Россию, в сознании русского читателя тексты обоих мыслителей взаимно наложились друг на друга. А потому «сверхчеловек», о котором возвестил Заратустра, оказался в одном ряду с Раскольниковым, Кирилловым, Ставрогиным, Иваном Карамазовым и другими образами из романов Достоевского.
В начале XX в. подобные контаминации стали едва ли не общим местом в рассуждениях литературных критиков, философов и эссеистов. В частности, С. Н. Булгаков увидел «поразительную близость исходных идей»1 Великого инквизитора и автора Заратустры. В те же годы в журнальном варианте вышла книга Д. С. Мережковского «Толстой и Достоевский». Посвящена она, казалось бы, двум великим писателям, по-разному понимавшим смысл жизни. Но редкая страница в ней обходилась без упоминания Фридриха Ницше и его воззрений.
«Встреча» двух пророков в культурном пространстве Серебряного века не ограничилась лишь взаимообогащением созданных ими образов, но и привела к неожиданным последствиям. Разве можно было заранее предвидеть, что книга Ницше «Рождение трагедии из духа музыки» оставит глубокий след в достоеведении? Причем филологи порой и не подозревали, что опираются на мифотворчество германского философа, своеобразно преломившееся в прозе поэта и теоретика символизма Вячеслава Иванова. Ницшеанец до мозга костей, он старательно скрывал свою роковую зависимость от предшественника. Соответственно, многие идеи германского философа использовались им без указания источника, а имя Ницше нередко даже упоминалось в негативном контексте. Иванов либо спорил с ним, либо «преодолевал» его влияние.
Зато к русскому классику было совсем другое отношение. В 1910-е гг. теоретик символизма не раз обращался к его наследию, но наибольшую известность получила его статья «Достоевский и роман-трагедия». В ней пунктирно прослеживалась история европейского романа, обозначались новшества, привнесенные в этот жанр великим писателем. Заодно Иванов очертил круг литераторов, повлиявших на автора «Братьев Карамазовых», а также сопоставил Достоевского с Гоголем и другими русскими прозаиками. Подобные рассуждения были призваны убедить читателя в том, что теоретика символизма ничего больше не интересовало, кроме тонкого анализа прозы великого писателя. Но обличье филолога, чутко вслушивающегося в каждое слово Достоевского, автору статьи требовалось лишь для пущей убедительности собственных доводов. К тому же ивановский метод построения мысли имел важную особенность, за которую Н. В. Брагинская назвала его «конструктивным»2. Основывался он на заранее предвосхищаемых выводах, для получения которых тщательно подбирались аргументы. Если же в цепи выстраиваемых доказательств образовывались бреши, писатель-символист прибегал к специальным приемам. Он мог перевести «гипотетическое обобщение в ранг факта», который затем становился тем камнем, на котором воздвигалась «новая гипотеза»3. К таким выводам пришла Н. В. Брагинская, проанализировав одну из ключевых глав в монографии Иванова «Дионис и прадионисийство».
Любопытно, что «конструктивный» метод мыслитель использовал не только в упомянутой книге. Без него невозможно представить и его философскую прозу, где ивановская мысль обрела едва ли не безграничную свободу. Здесь уже не требовались специальные приемы, придававшие научным теориям особую убедительность. Обойтись без них помогала поэтическая фантазия. Однако характеристика ивановского
1 Булгаков С. Н. Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Наука, 1993. С. 37.
2 Брагинская Н.В. Трагедия и ритуал у Вячеслава Иванова // Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках. М.: Наука, 1988. С. 296.
3 Там же. С. 301.
метода будет неполной, если упустить из вида важное обстоятельство. Даже в научных трудах поэт-философ оставался мифотворцем. В той же монографии «Дионис и прадионисийство», в основу которой легла его докторская диссертация по классической филологии, воплотился миф о культурно-исторической преемственности эллинской религии страдающего бога и христианства. Любопытно, что разработан он был в ивановской поэзии и эссеистике задолго до того, как упомянутое издание увидело свет в 1923 г. Книга же подвела итог этой многолетней работе, придав дионисийским воззрениям ее автора научную основательность.
Суммируя сказанное, можно более точно охарактеризовать ивановский метод. По форме он был конструктивным, а по внутренней сути — мифотворческим. Последнюю особенность уловил еще Андрей Белый, посвятивший Иванову интересную статью в книге «Русская литература XX века (1890-1910)», вышедшей под редакцией профессора С. А. Венгерова. В этой работе мэтру символизма дана меткая характеристика: «Придавая науке оттенок фантазии и создавая фантазии остов из фактов, сумел сочетать он науку и миф»4. Любопытно, что в тексте был упомянут и Фридрих Ницше. На подсознательном уровне Андрей Белый, по всей видимости, понимал, что своим мифотворческим методом Иванов обязан этому философу. Да и беглый взгляд на процитированные выше слова невольно заставляет вспомнить книгу «Рождение трагедии из духа музыки», на страницах которой достоверные факты тесно переплелись с поэтической фантазией. Итогом этого синтеза стали многочисленные культурно-исторические мифы (о трагедии как высшей форме искусства, о ее «убийце» Сократе, о величайшем дионисийском художнике Эсхиле). Правда, за такое смешение вымысла и научных истин профессор Ницше вскоре подвергся остракизму в университетской среде. Вспомним, что основная претензия Виламовица-Мёллендорфа свелась к тому, что классический филолог превратился в «метафизика и апостола»5.
Но едкий памфлет «Филология будущего!», откуда позаимствована последняя цитата, не помешал Иванову перенять у предшественника и основоположные идеи, и метод философствования в форме мифа. Недаром Лев Толстой, каким его нарисовал мэтр символизма, оказался едва ли не калькой с ницшевского Сократа, что было понятно еще Льву Шестову6. В тонкости ивановской мысли философ, правда, вдаваться не стал, лишь спустя много лет этот пробел попытался восполнить С. Г. Бочаров. Он увидел, что Иванов перенес «в русскую духовную ситуацию <...> сопоставление Эсхила и Сократа», позаимствованное из «Рождения трагедии.» Только их места заняли, соответственно, Достоевский и Толстой. Но почему-то в такой аналогии ученый-филолог увидел «обратную перспективу» по отношению к Ницше: «Именно Достоевский-Эсхил, а не Толстой-Сократ, представляет <...> для Иванова тенденцию будущего»7. Без критического анализа приведенная цитата перекочевала затем в комментарии к книге Иванова «Достоевский: трагедия — миф — мистика»8, переизданной в 2021 г. к 200-летию великого писателя.
Но, позвольте, это же Ницше говорил, что теперь время течет «как бы в обратном порядке»9, а потому эпоха сократического человека уходит в прошлое, уступая место пробуждающемуся дионисийскому духу! Соответственно, европейское будущее германский философ связывал вовсе не с Сократом, а с Эсхилом, вернее, с новым Эсхилом, которому и предстояло возродить трагедию-мистерию — совершенное
4 Белый Андрей. Вячеслав Иванов // В.И. Иванов: pro et contra: Антология. Т. 1. СПб.: РХГА, 2015. С. 401.
5 Виламовиц-Мёллендорф У. Филология будущего! // Ницше Ф. Рождение трагедии. М.: Ad Marginem, 2001. С. 245.
6 Шестов Л. Соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Наука, 1993. С. 260.
7 Бочаров С. Г. Книга о Достоевском на пути Бахтина // Бахтинский сборник. Вып. 5. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 286.
8 Рудник-Сегал Н.М., Титаренко С. Д., Фетисенко О.Л. и др. Комментарии // Иванов В.И. Достоевский: Трагедия — Миф — Мистика. СПб.: Пушкинский Дом, 2021. С. 345.
9 Ницше Ф. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 1. Ч. 1. М.: Культурная революция, 2012. С. 117.
произведение искусства, созданное когда-то древними греками. Эта роль, как известно, отводилась композитору Рихарду Вагнеру. Нет сомнений в том, что и теоретик символизма мыслил в рамках ницшевской парадигмы с тем лишь отличием, что новым Эсхилом стал для него Достоевский. И где же здесь «обратная перспектива» по отношению к Ницше?
Допущенная С. Г. Бочаровым неточность весьма симптоматична. Ученый-филолог испытал на себе гипнотическое воздействие ивановского автобиографического мифа, одна из сюжетных линий которого строится на «преодолении» влияния германского философа. На самом же деле, мэтр символизма до мозга костей был ницшеанцем, что хорошо видно, если сопоставить книгу «Рождение трагедии из духа музыки» со статьей «Достоевский и роман-трагедия». Они воплотили в себе один и тот же основной миф — о новом Эсхиле. В деталях, конечно, расхождения были неизбежны. Ивановская версия10 включает в себя посвящение через мнимую смерть, пройдя которое Достоевский превратился в дионисийского художника. Другое отличие связано с тем, что теоретик символизма учел опыт предшественника, привносившего в свои сочинения излишнюю эпатажность. Заметим, эта неотъемлемая черта ницшевского стиля сыграла далеко не последнюю роль в разрыве профессора-расстриги с Базель-ским университетом.
Русский мыслитель, напротив, настойчиво стремился влиться в академическую среду. Буквально незадолго до того, как впервые увидела свет статья «Достоевский и роман-трагедия», поэт предпринял немалые усилия, чтобы получить право преподавать на высших женских историко-литературных и юридических курсах Н. П. Раева. И только благодаря хлопотам профессора Ф. Ф. Зелинского, лично обратившегося с письмом к тогдашнему министру народного просвещения, Иванов достиг своей цели11. Неудивительно, что авторская стратегия «русского Ницше» оказалась принципиально иной. Он совершенно не собирался эпатировать читающую публику собственным мифотворчеством, идущим вразрез с устоявшимися научными истинами. Напротив, свою работу «Достоевский и роман-трагедия» Иванов стилизовал под литературно-критическую статью, а суждения о великом писателе, продиктованные логикой мифа о новом Эсхиле, подал как результат глубокого филологического анализа и даже подкрепил их новой терминологией.
Ярким тому примером служит авторский неологизм «роман-трагедия», при помощи которого были определены важнейшие жанровые особенности прозы Достоевского. Обосновывая его появление, Иванов совершил небольшой экскурс в историю европейского романа. Тщательно подбирая слова и факты, писатель попытался убедить читателя в том, что этот литературный жанр постепенно изживает в себе прививку индивидуализма, полученную в эпоху Возрождения. Но только Достоевский «вознес» его до «высот трагедии духа»12. Подобные рассуждения, тем не менее, не могут затмить собой истинную причину, вынудившую автора статьи употребить этот гибридный термин. Логика мифа требовала, чтобы и новый Эсхил стал отцом трагедии. Поскольку же Достоевский был прозаиком, то Иванову ничего
10 Ивановский миф о новом Эсхиле подробно проанализирован в нашей работе: Кибальни-ченко С.А. Новый Эсхил: миф о Достоевском в философской прозе Вячеслава Иванова // Русско-Византийский вестник. 2022. № 3. С. 58-79. О философских воззрениях Вяч Иванова см. также: ГавриловИ.Б., Кибальниченко С.А. Magnum opus Вячеслава Иванова в контексте современных научных исследований. О книге: Повесть о Светомире царевиче / Изд. подгот. А. Л. Топорков, О.Л. Фетисенко, А.Б. Шишкин. М.: Ладомир, Наука, 2015. 824 с. (Литературные памятники) // Христианское чтение. 2020. № 4. С. 151-170; Иванов И., свящ., Гаврилов И. Б., Титаренко С.Д., Титаренко Е. М, Сокурова О. Б., Маркидонов А. В. Вячеслав Иванов: поэт, философ, христианин. К 70-летию со дня кончины. Материалы круглого стола научного проекта Издательства СПбДА «Византийский кабинет» // Русско-Византийский вестник. 2020. № 1 (3). С. 338-355.
11 Лаппо-Данилевский К.Ю. О преподавании Вячеслава Иванова на курсах Н.П. Раева // Русская литература. 2011. № 4. С. 73-76.
12 Иванов В. И. Собр. Соч.: В 4 т. / Под ред. Д. В. Иванова и О. Дешарт. Брюссель: Foyer Oriental Chrétien, 1971-1987. Т. 4. С. 409.
не оставалось, как теоретически узаконить смешение жанров. Но едва термин-гибрид вышел из-под его пера, как вокруг этого неологизма вспыхнули споры.
Вслед за теоретиком символизма С. Н. Булгаков и Н. А. Бердяев назвали романы Достоевского «символическими трагедиями»13. Известный литературовед Лев Пумпянский, напротив, принялся доказывать противоположную точку зрения. Он рассуждал о том, «как велика ошибка Вячеслава Иванова, увидевшего в поэзии Достоевского русскую трагическую поэзию»14. Вскоре и Михаил Бахтин посчитал термин «роман-трагедия» «глубоко неверным». По всей видимости, такая оценка зиждется на понимании мифотворческой природы ивановских рассуждений об авторе «Братьев Карамазовых». Недаром основной упрек теоретик символизма получил за то, что «связал свою мысль с рядом прямых метафизических и этических утверждений, которые не поддаются никакой объективной проверке на самом материале произведений Достоевского»15. Важно отметить, что подобные замечания хорошо согласуются с наблюдениями Н. В. Брагинской, речь о которых шла выше. В бахтин-ском тексте «прямые метафизические и этические утверждения» легко заменяются на заранее предвосхищаемые выводы. Заметим, что применительно к статьям Иванова о Достоевском эти абстракции, сбросив с себя личину неопределенности, материализуются в миф о новом Эсхиле.
Приведенные выше слова Бахтина, что любопытно, весьма своеобразно истолковали в отечественном литературоведении после того, как в 1963 г. вышла его книга «Проблемы поэтики Достоевского». Не без ее влияния в научной литературе тех лет появились упоминания о том, что Иванов первым предложил формулу «роман-трагедия». Правда, из смыслового наполнения этого термина напрочь были устранены коннотации, связанные с «религиозным содержанием». Произошедшие семантические сдвиги Ф. И. Евнин объяснил тем, что «мир Достоевского трагичен по существу»16 и тем самым едва ли не дословно повторил слова Иванова17. По этому поводу можно, конечно, иронизировать, но приведенный пример наглядно иллюстрирует, как разрозненные компоненты мифа о новом Эсхиле проникали в досто-еведение. Следуя «подсказке» Бахтина18, литературоведы отбросили «метафизику», после чего термин «роман-трагедия» получил другую жизнь. Лишившись связи с породившим его мифом, он оказался в новой системе координат, заданной представлениями о Достоевском как о писателе-реалисте. На его последние произведения, утверждал уже упоминавшийся выше Ф. И. Евнин, «воздействуют законы повествовательного рода, поскольку по своей внешней форме это романы. Но по всему внутреннему строю они драматургичны, тяготеют к структуре трагедии. Поэтому единственно правильной жанровой характеристикой их и будет: роман-трагедия»19.
Новый этап усвоения разрозненных компонентов ивановского мифа о новом Эсхиле начался с середины 1990-х гг., когда отечественная филологическая наука, освободившись от идеологических оков, с азартом первооткрывателя начала исследовать дотоле малоизведанный материк, коим представлялось наследие поэта-философа. Нередко его воззрения становились подобием «кормчих звезд», ориентируясь на которые
13 Булгаков С.Н. Соч.: В 2 т. Т.2. М.: Наука, 1993. С.501; Бердяев Н. А. Ставрогин // Достоевский Ф. М. Бесы: роман в 3 ч. М.: Согласие, 1996. С. 519.
14 Пумпянский Л. В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 512.
15 Бахтин М. М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 2. М.: Русские словари, 2000. С. 17.
16 Евнин Ф. И. Реализм Достоевского // Проблемы типологии русского реализма. М.: Наука, 1969. С. 437.
17 Иванов прямо говорил о том, что «трагичен по существу, во всех крупных произведениях Достоевского, прежде всего, сам поэтический замысел» (Иванов В. И. Собр. соч. Т. 4. С. 410).
18 М. М. Бахтин, конечно же, намного глубже понимал статью Иванова «Достоевский и роман-трагедия». См. об этом: Кибальниченко С.А. Новый Эсхил: миф о Достоевском в философской прозе Вячеслава Иванова. С. 60-61, 70-71, 78.
19 Евнин Ф. И. Реализм Достоевского. С. 451.
литературоведы анализировали романы Достоевского. В одной из подобных работ Иванова вслед за Бердяевым назвали «сверхфилологом»20, не заметив сочащийся из такого определения яд иронии. Им напитал это слово еще Владимир Соловьев, насмехавшийся над Фридрихом Ницше, который желал «быть действительным сверхчеловеком», но «был только сверхфилологом»21. Делая отсылку к процитированной фразе, Бердяев съязвил над несостоятельными претензиями русского ницшеанца на роль религиозного учителя. В литературоведческой работе, где такую насмешку приняли за похвалу, начисто упустили из виду и мифотворчество Иванова. Неудивительно, что его статья «Достоевский и роман-трагедия» была воспринята как «попытка исследовать религиозную природу художественного произведения собственно филологическими средствами»22. Закономерным итогом подобного подхода стала мысль о том, что мэтр символизма «точно обозначил характер внутренней формы» романа «Идиот»23. Что здесь интересного? Термин «роман-трагедия» и другие структурные компоненты мифа о новом Эсхиле, лишившись первоначальных смыслов, стали восприниматься как аксиомы, на которые можно опереться при анализе произведений Достоевского.
Нетрудно проследить судьбу еще нескольких таких «осколков» ивановского мифа, ставших научными истинами. Остановимся лишь на странном возвышении Хромоножки, которая под пером Иванова превратилась в едва ли не главную героиню «Бесов». При желании легко восстановить внутренние причины, которыми руководствовался русский последователь Ницше. В «романах-трагедиях» он стремился отыскать сюжет о страдающем боге, без художественного осмысления которого Достоевского сложно назвать новым Эсхилом. При этом Иванов остался верен избранной стратегии, стилизуя собственное мифотворчество под филологический анализ. Неудивительно, что в его статьях растерзанный титанами Дионис остался в тени, на первый же план вышел иной сюжет: Душа-Земля, символом которой стала Хромоножка, ждет небесного Жениха и избавителя, а вот самозванца она обличит и проклянет. Таков «основной миф» в романе «Бесы», каким его увидел Иванов.
Вот уже больше века никто не может понять этот ребус, загаданный теоретиком символизма. Хотя подобрать ключи к ивановскому тексту не так уж и сложно, если вспомнить, что матерью титанов была Гея (Земля), а Дионис — «первородный сын» небесного Бога-Отца. Так что предложенную Ивановым формулу легко подвергнуть обратной трансформации, которая приведет исследователя к одной из сюжетных линий мифа о страдающем боге. В общих чертах она выглядит так: растерзав Диониса и поглотив его плоть, титаны обратились в пепел, из которого произошли люди. Это соединение земного и небесного начал произошло в человечестве «путем насилия и космического преступления»24, совершенного «законопреступными» предками. Потому и лежит во зле мир, возникший после растерзания страдающего бога. Но Земля ждет второго пришествия Диониса-Христа, который принесет ей избавление. Последнюю сюжетную линию этого магистрального мифа Иванов и «обнаружил» в романе «Бесы».
Достоевский, таким образом, предстал не только творцом трагедий. Если верить Иванову, писатель, пройдя посвящение, обрел особое зрение, благодаря которому его творчество стало, по слову апостола, «вещей обличение невидимых» (Евр 11:1). Получив необычный дар, художник заново воспринял сюжет о растерзании Диониса титанами и воплотил его в своих «романах-трагедиях». Таково ядро мифа о новом Эсхиле, лежащего в основе работ Иванова о творчестве великого писателя. Для полноты картины следует уточнить, что поэт-философ не ограничился лишь филологическими
20 Тоичкина А.В. Роль трагедии в романе Достоевского «Идиот» // Достоевский и мировая культура. Альманах № 21. СПб.: Серебряный век, 2006. С. 21.
21 Соловьев В.С. Словесность или истина? // Ницше: pro et contra. СПб.: Изд-во Рус. христиан. гуманитар. ин-та, 2001. С. 293.
22 Тоичкина А.В. Роль трагедии в романе Достоевского «Идиот». С. 21.
23 Там же. С. 31.
24 Иванов В.И. Дионис и прадионисийство // Символ. № 65. Париж — Москва, 2015. С. 222.
идеями, подобными термину «роман-трагедия». Творимый им миф включал в себя и многочисленные образы, связывавшие писателя с античностью. Он, в частности, был уподоблен Дедалу25, а его Муза сравнивалась с «обезумевшей Дионисовой мэ-надой» и «змееволосой Эриннией»26. Значение подобных вкраплений в текст нельзя недооценивать. С их помощью создавался образ дионисийского художника. Однако читатель воспринимал их как украшения, свойственные стилю Иванова. Так что все эти поэтические образы никак не повлияли на филологическую науку.
Вот почему в нашей работе основное внимание уделяется лишь тем структурным компоненты мифа о новом Эсхиле, которые были стилизованы под литературно-критический анализ прозы Достоевского. Тем самым Иванов сокрыл их от посторонних глаз, о чем уже говорилось выше. Теперь настало время уточнить высказанную мысль. Дело в том, что мэтр символизма так искусно справился с поставленной задачей, что совлечь покровы тайны с ивановского мифа сможет только вдумчивый читатель, чей взгляд не скользит по поверхности, но направлен вглубь текста. Здесь нет и тени преувеличения. В той же статье «Достоевский и роман-трагедия» эллинский трагик упомянут лишь единожды вне прямой связи с русским писателем: «Эсхил говорит про Гомера, что его, Эсхилово, творчество есть лишь крохи от Гомерова пира»27. В другом фрагменте имя дионисийского художника заменено эвфемизмом: «Достоевский не пошел, как Толстой, по путям Сократа на поиски за нормою добра, совпадающего с правым знанием, но, подобно великим трагикам Греции, остался верен духу Диониса»28. Понятно, что для вдумчивого читателя даже вскользь упомянутое имя Эсхила служит своеобразной меткой на пути, подсказывающей верное направление в рассуждениях.
Но почему Иванов выбрал столь извилистую дорогу? Зачем нужно было делать практически невыполнимой задачу, стоящую перед читателем, и намеренно путать следы? Одна из причин заключается в пристрастии писателя к «многослойным» текстам, предполагающим несколько уровней интерпретации. Среди ивановедов даже вошло в моду слово «палимпсест»29, при помощи которого описывают подобное явление. Примером удачного использования этого термина служит работа С. Д. Тита-ренко, посвященная поэме «Младенчество»30. Статью Иванова «Достоевский и роман-трагедия» тоже с полным правом можно назвать «палимпсестом». За внешним фасадом в ней скрывается эзотерический сюжет. Того, кто обнаружит этот тайный уровень, ждет захватывающее интеллектуальное путешествие, в ходе которого предстоит найти оставленные автором подсказки. Они и укажут верный путь, который позволит читателю открыть для себя другого Достоевского. Писатель окажется новым Эсхилом, который пройдя посвящение, прозрел тайну древнего мифа о Дионисе и воплотил ее в своих романах-трагедиях. Таким, по всей видимости, был замысел Иванова.
Но, возможно, дело обстояло намного проще. Стоило прямо назвать Достоевского новым Эсхилом, как сразу бы открылась фатальная зависимость Иванова от ниц-шевской книги «Рождение трагедии из духа музыки». А последнее обстоятельство, как уже было сказано выше, он тщательно скрывал, стараясь при каждом удобном случае дистанцироваться от своего предшественника. В этом, на наш взгляд, и заключается главная причина, почему автор статьи «Достоевский и роман-трагедия» искусно стилизовал собственное мифотворчество под филологический анализ текстов писателя. Избранная им стратегия отозвалась долгим эхом в достоеведении из-за
25 Иванов В.И. Собр. соч. Т. 4. С. 403.
26 Там. же. С. 417.
27 Там же. С. 409.
28 Там же. С. 420.
29 В ивановедение этот термин пришел из поэмы «Младенчество», где есть такие строки: «Вот жизни длинная минея, Воспоминаний палимпсест...» (Иванов В.И. Собр. соч. Т. 1. С. 230).
30 Титаренко С.Д. Поэма Вячеслава Иванова «Младенчество»: символический язык автобиографического мифа и его христианские и розенкрейцерские истоки // Судьбы литературы серебряного века и русского зарубежья. СПб.: Петрополис, 2010. С. 184.
того, что литературоведы стали использовать структурные компоненты мифа о новом Эсхиле. В их трудах разрозненные осколки единого целого не только обрели самостоятельную жизнь, но и служили аксиомами, освященными авторитетом мэтра символизма. Причиной такой метаморфозы стала завораживающая красота ивановской мысли, притяжение которой испытал на себе даже Н. А. Бердяев, весьма критически относившийся к своему современнику. Вспомним полное яда слово «сверхфилолог», которым философ охарактеризовал писателя-символиста в эссе «Очарование отраженных культур», или нелестный отзыв о нем в книге «Самопознание». Но роман «Бесы» Бердяев почему-то увидел не своими глазами. Вот фрагмент его статьи, в котором отчетливо слышится эхо ивановского голоса: «Бессилие Ставрогина перед Хромоножкой есть бессилие нуменального барства перед русской землей, землей — вечной женственностью, ожидающей своего жениха»31.
Неудивительно, что после таких слов появились и работы, поэтизирующие Марью Тимофеевну Лебядкину. Но даже на их фоне выделяется статья М. Б. Плюхановой «Архаика Достоевского у Вяч. Иванова и его последователей», в которой совершенно игнорируются детали романа «Бесы», свидетельствующие о неоднозначности образа Хромоножки. Вне поля зрения автора остались и научные публикации, в которых критически оценивалась роль этой героини. Доводя до логического завершения мысли Иванова, М. Б. Плюханова вознесла в небесные сферы Хромоножку, которая оказалась и «Женственной сущностью мира», и «матерью-землей», и Софией32. Но это ли не окончательный разрыв с текстом романа и нарисованным в нем образом тайной жены Ставрогина?
Впрочем, не так уж важно, напрямую ли толкователи творчества Достоевского опирались на статьи мэтра символизма или восприняли осколки его мифа о новом Эсхиле сквозь призму работ Н. А. Бердяева или С. Н. Булгакова. Желая отыскать первоисточник возвышенных представлений о Хромоножке, исследователь неминуемо придет к Фридриху Ницше и его мечте о дионисийском художнике, способном возродить трагедию-мистерию. Она и вдохновила Иванова создать свою версию мифа о новом Эсхиле, в которой главная роль отводилась Достоевскому.
Если бы германскому философу довелось узнать, какую причудливую трансформацию претерпели его идеи, то он, конечно же, пережил бы потрясение. Мыслитель, ставивший во главу угла буйство жизненных сил, воплощением своего идеала увидел бы убогую Хромоножку. Но факт остается фактом: благодаря мифотворчеству Иванова в достоеведении появился «ницшевский след». Приведенные выше примеры позволяют понять, что речь идет о довольно обширном пласте текстов, полное описание которого, по всей видимости, потребует отдельной монографии. Сами же труды мэтра символизма, посвященные Достоевскому, нуждаются в глубоком переосмыслении, основанном на понимании того, что они создавались в первую очередь для того, чтобы воплотить в себе миф о новом Эсхиле.
Источники и литература
1. Бахтин М. М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 2. М.: Русские словари, 2000.
2. Белый Андрей. Вячеслав Иванов // В. И. Иванов: pro et contra: Антология. Т. 1. СПб.: РХГА, 2015. С. 399-440.
3. Бердяев Н.А. Ставрогин // Достоевский Ф.М. Бесы: роман в 3 ч. М.: Согласие, 1996. С. 518-525.
31 Бердяев Н. А. Ставрогин. С. 523.
32 Плюханова М.Б. Архаика Достоевского у Вяч. Иванова и его последователей // Историческое и надвременное у Вячеслава Иванова: К 150-летию Вяч. Иванова / Под ред. М. Плюхановой и А. Шишкина. Салерно. 2017. С. 118.
4. Бочаров C.r. Книга о Достоевском на пути Бахтина // Бахтинский сборник. Вып. 5. M.: Языки славянской культуры, 2004. С. 281-314.
5. Брагинская Н.В. Трагедия и ритуал у Вячеслава Иванова // Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках. M.: Наука, 1988. С. 294-329.
6. Булгаков C.H. Соч.: В 2 т. Т. 2. M.: Наука, 1993.
7. Виламовиц-Mëллендорф У. Филология будущего! // Ницше Ф. Рождение трагедии. M.: Ad Marginem, 2001. С. 242-278.
8. Гаврилов И.Б., Кибальниченко C. A. Magnum opus Вячеслава Иванова в контексте современных научных исследований. О книге: Повесть о Светомире царевиче / Изд. подгот. А. Л. Топорков, О. Л. Фетисенко, А. Б. Шишкин. M.: Ладомир, Наука, 2015. 824 c. (Литературные памятники) // Христианское чтение. 2020. №4. С. 151-170.
9. Евнин Ф.И. Реализм Достоевского // Проблемы типологии русского реализма. M.: Наука, 1969. С. 408-454.
10. Иванов В.И. Дионис и прадионисийство // Символ. №65. Париж — Mосква, 2015. С. 7-395.
11. Иванов В.И. Собр. соч.: В 4 т. / Под ред. Д.В. Иванова и О. Дешарт. Брюссель: Foyer Oriental Chrétien, 1971-1987. Т. 1-4.
12. Иванов И., свящ, ГавриловИ.Б., Титаренко C.Д., ТитаренкоЕ.М., ^курова О. Б., Mар-кидонов А. В. Вячеслав Иванов: поэт, философ, христианин. К 70-летию со дня кончины. Mатериалы круглого стола научного проекта Издательства СПбДА «Византийский кабинет» // Русско-Византийский вестник. 2020. № 1 (3). С. 338-355.
13. Кибальниченко C. А. Новый Эсхил: миф о Достоевском в философской прозе Вячеслава Иванова // Русско-Византийский вестник. 2022. № 3. С. 58-79.
14. Лаппо-Данилевский К Ю. О преподавании Вячеслава Иванова на курсах Н.П. Раева // Русская литература. 2011. №4. С. 66-79.
15. Ницше Ф. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 1. Ч. 1. M.: Культурная революция, 2012.
16. Плюханова M. Б. Архаика Достоевского у Вяч. Иванова и его последователей // Историческое и надвременное у Вячеслава Иванова: К 150-летию Вяч. Иванова / Под ред. M. Плюхановой и А. Шишкина. Салерно. 2017. С. 103-130.
17. Пумпянский Л. В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы. M.: Языки русской культуры, 2000.
18. Рудник^егал KM., Титаренко C. Д., Фетисенко О. Л. и др. Комментарии // Иванов В. И. Достоевский: Трагедия — Mиф — Mirara. СПб.: Пушкинский Дом, 2021. С. 313-443.
19. ^ловьев В. C. Словесность или истина? // Ницше: pro et contra. СПб.: Изд-во Рус. христиан. гуманитар. ин-та, 2001. С. 293-296.
20. Титаренко C-Д. Поэма Вячеслава Иванова «Mладенчество»: символический язык автобиографического мифа и его христианские и розенкрейцерские истоки // Судьбы литературы серебряного века и русского зарубежья. СПб.: Петрополис, 2010. С. 183-201.
21. Тоичкина А. В. Роль трагедии в романе Достоевского «Идиот» // Достоевский и мировая культура. Альманах № 21. СПб.: Серебряный век, 2006. С. 21-31.
22. Шестов Л. Соч.: В 2 т. Т. 1. M.: Наука, 1993.
