CC BY
203
А. В. Виноградов
ВТОРЖЕНИЕ НЕМЕЦКО-ФАШИСТСКИХ ВОЙСК ГЛАЗАМИ ЖИТЕЛЕЙ ЛЕНИНГРАДСКОЙ ОБЛАСТИ
Лаборатория археологии, исторической социологии и культурного наследия НИИ комплексных социальных исследований факультета социологии Санкт-Петербургского государственного университета в 2008 г. проводила полевые историко-социологические исследования на территории Ленинградской, Псковской и Новгородской областей с целью сбора нарративных источников для изучения периода оккупации Ленинградской области немецко-фашистскими войсками в ходе Великой Отечественной войны*.
Войне посвящена обширнейшая литература: научная, научно-популярная, мемуарная, художественная. Исторические исследования битвы за Ленинград начались еще в ходе блокады Ленинграда в конце 1941 г. [13]. Они продолжались вплоть до печально известного разгрома всей системы исторического изучения обороны и блокады Ленинграда в феврале 1949 г: ликвидации Ленинградского отделения Института истории СССР, а также Музея обороны Ленинграда [40, 43]. Впоследствии многие годы этой темы практически никто не касался. Тем не менее, можно констатировать, что в исследованиях уже военного и послевоенного периодов установилась главная тенденция советской исторической литературы, посвященной войне: на первом плане должны быть героизм ленинградцев и организаторская роль коммунистов.
Нет необходимости детально разбирать дальнейшую историю исследования битвы за Ленинград в период до 2005 г. — эта работа выполнена А. Н. Цамутали [40]. Хотелось бы лишь обратить внимание на то, что установка на отражение только героической стороны обороны и блокады Ленинграда строго выдерживалась историками вплоть до начала 1990-х гг. Трагическая, мученическая сторона, так же как серьезные ошибки и просчеты командования при организации обороны города, оставались в тени. Сам факт массовой гибели героев прикрывался мощным щитом пропагандистского лозунга «Герои живут вечно!» Общая картина грандиозной по трагедии и подвигу битвы была освещена однобоко. Понятно, что в этой ситуации рассматривались лишь две стороны истории оккупации Ленинградской области: зверства фашистов и героическая борьба партизан и подпольщиков в тылу врага.
Документы, связанные с разоблачением преступлений фашистов на временно оккупированных территориях хранятся в архивах, но до сих пор привлекают мало внимания исследователей. На поверхности лежит их тенденциозность: авторы всевозможных актов, сводок и донесений в справедливом негодовании описывают зверства, чинимые фашистами в период оккупации. Понятно, что даже если в числе захватчиков попадались люди, гуманно относившиеся к местному населении, о таких фактах просто ничего не сообщается [1, 15, 31]. В этих документах говорится об истязаниях и массовых убийствах советских граждан, об установлении захватчиками «рабско-крепостнических» порядков, о насильственном
* Исследования проводились при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда, проект № 08-01-18105е.
© А. В. Виноградов, 2009
угоне советских граждан в немецкое рабство, об ограблении населения и уничтожении материальных и культурных ценностей. В качестве примера можно также привести сборник документов «Блокада Ленинграда в документах рассекреченных архивов» [6], где из 768 стр. вопросам, так или иначе связанным с оккупацией, посвящены всего 12.
О деятельности ленинградских партизан и подпольщиков рассказывают воспоминания партизанских руководителей, изданные, в основном, в 1960-1970-е гг., но продолжавшие издаваться вплоть до конца 1990-х, когда эти люди были уже в весьма преклонном возрасте [4, 7, 13, 17, 19, 23-26, 33, 35-37, 41]. Изданы также целые сборники партизанских воспоминаний [10, 29, 44]. К сожалению, последнее историческое исследование, посвященное ленинградским партизанам, вышло в свет в 1973 г., когда принято было идеализировать деятельность народных мстителей, писать исключительно об их героизме и боевых успехах [32]. В 2007 г. был опубликован перевод книги профессора Висконсинского университета Джона Армстронга “Soviet Partisans in World War II”, написанной в первой половине 1960-х гг. [3]. В ней дается гораздо более глубокий и более правдивый анализ деятельности советских, в частности, ленинградских партизан, их состава, организационной структуры, отношений с населением, с коллаборационистами, с центральной властью. Безусловно, написанная в годы «холодной войны» книга явно нацелена на то, чтобы вскрыть сильные и слабые стороны советского партизанского движения и тем самым помочь потенциальному противнику Советского Союза в борьбе с новыми партизанами в случае возможной войны, а также с повстанческими движениями в освобождающихся странах. Тем не менее, книга представляет большой интерес, поскольку написана, в основном, на основе материалов из немецких источников и позволяет взглянуть на партизанское движение глазами немцев.
До самого последнего времени почти ничего не было написано о жизни на оккупированных территориях, за исключением книги протоиерея Василия Ермакова и С. И. Дмитриевой «Воспоминаний горькие страницы», в которой рассказывается о судьбах советских детей, попавших в оккупацию, а затем в фашистские концлагеря, и приводятся краткие выдержки из их воспоминаний [35], и книги Л. В. Шадровой «Последние свидетели войны», в которой приведены краткие (1-3 стр.) воспоминания 17 свидетелей оккупации Подпорожского района финскими войсками и жизни узников финских концлагерей [41]. В этой связи особую ценность представляет только что увидевший свет большой сборник воспоминаний жителей Ленинградской области времен германской оккупации 1941-1944 гг., явившийся результатом многолетнего труда журналиста И. А. Ивановой «За блокадным кольцом» (подписано к печати 30.08.2007) [16].
Наиболее детально вопросы оккупации территории Ленинградской области рассмотрены в книге Н. Ломагина «Неизвестная блокада». В кн. 1 этому вопросу посвящена отдельная глава: «По ту сторону: немецкая оккупационная политика и настроения населения оккупированных районов в период битвы за Ленинград» [21], а также в кн. 2 - приложение № 5, содержащее ранее не публиковавшиеся документы из архива УФСБ ЛО, ЦГАИПД СПб [22, с. 428-441] и интереснейшие фрагменты из дневника Лидии Осиповой о жизни в пригородах Ленинграда с 22 июня 1941 г. по 20 мая 1944 г. [22, с. 428-441]. Последний документ особенно важен тем, что показывает постепенную перемену в настроениях старой российской интеллигенции от безумных надежд на то, что германские фашисты смогут избавить Россию от сталинской диктатуры, до окончательного осознания того, что «... теперь совершенно ясно уже, что немцы нам не помощники в нашей борьбе с большевиками»; от надежды, что ««немцы в подавляющем своем большинстве народ хороший, человечный и понимающий» к признанию того, что ««фашисты сами очень сильно восстанавливают народ против себя. И не только русский. Я присутствовала при том, как несколько солдат с фронта осуждали
своих СС за их подлое отношение к русскому населению... Значит, и у них, так же, каку нас?» Автора дневника поразило, например, такое событие: «...женщина собирала щепки... Часовой что-то кричал этой женщине, но ни она, ни кто другой не могли понять, чего же он хочет. Тогда он приложился и застрелил ее. Как курицу. Днем. На глазах у всех», ««немцы как будто нарочно делают все возможное, чтобы оттолкнуть от себя людей» [22, с. 451-468]. Или еще: ««.Был неприятный визит. Русский... Говоря о немцах, он говорит ««мы», а ведь этот прохвост при первом признаке немецкой слабости продаст их даже не за пачку папирос, а за солдатский окурок. Нет, как бы мы ни ненавидели большевиков и как бы мы ни ждали немцев, мы никогда не скажем про себя и про них ««мы»» [22, с. 455]. «Немцам-то особо культурные и не нужны... они сами показывают все больше и больше свое несусветное дикарство. Только немцы упитаннее и воротнички чище. А по духовным запросам, по жажде знаний, культуры... наши дадут, конечно, немцам сто очков вперед». И окончательный вывод: ««Как мы различаем русский народ и большевизм, так же мы различаем немецкий народ и фашизм» [22, с. 469-471].
Первая и единственная монография об оккупации появилась в 2002 г. [39]. В ней Б. В. Соколов затрагивает вопросы, на которые историки десятилетиями не давали внятного ответа. Почему одни шли в партизаны, а другие — в коллаборационисты, пособники оккупантов? Только ли советские партизанские отряды сражались против немцев и их союзников? Как советские люди привыкали к нечеловеческим условиям существования, когда каждый следующий день мог оказаться последним днем жизни, причем пулю можно было получить не только от врага, но и от своего брата-партизана? В книге меньше, чем прежде, говорится о героизме партизан и подпольщиков, зато рассказывается о том, как трагедия порой соседствовала с фарсом, преступление с подвигом, а высота души с низменными инстинктами. Автор затрагивает очень сложные вопросы о трагедии жизни на захваченных территориях, трагедии «дьявольской альтернативы» между Сталиным и Гитлером, особенно остро стоявшей перед военнопленными и теми, кто оказался под оккупацией, о том, что среди коллаборационистов встречались по-своему убежденные люди, сотрудничавшие с немцами отнюдь не из шкурнических интересов, о том, что советские партизаны порой становились для мирного населения не меньшим бедствием, чем германские оккупанты. Автор приводит множество документов из засекреченных прежде архивов, и их чтение порой вызывает гнев не против немцев и их пособников, а против чинов НКВД и советских партийных лидеров, не менее своих германских коллег повинных в преступлениях против человечности. Как и Лидия Осипова, автор приходит к заключению: «достойные люди были и среди солдат и офицеров оккупационной армии, и среди коллаборационистов. Но с обеих воюющих сторон нередко встречались типы, склонные к садизму и способные выполнить любой приказ» [39, с. 3].
За последние 10-12 лет появились публикации, освещающие историю Великой Отечественной войны с антисоветских позиций. Это, прежде всего, воспоминания представителей старой русской интеллигенции, которые, пережив оккупацию, эмигрировали затем в Германию, в Соединенные Штаты [30, 33]. Это также книги, посвященные деятельности генерала А. Власова [2, 19]. В упомянутых изданиях содержатся некоторые сведения о положении на временно оккупированных территориях Ленинградской области, хотя представлены они весьма тенденциозно.
В последние полтора десятилетия литература о войне, в частности, о битве за Ленинград, заметно пополнилась за счет публикации материалов из засекреченных прежде архивов. У неискушенного читателя после знакомства с этими изданиями может сложиться впечатление, что все, написанное в советское время, — это чистая пропаганда, что не было у советского народа никакого патриотического порыва, не было веры в победу, что люди не хотели воевать
против фашизма, что сотнями сдавались в плен, запуганные репрессиями командования [12], или рассчитывали вместе с «европейцами» воевать против Сталина [7], и что едва ли не единственного спасителя родины видели в образе генерала Власова [19, с. 240]. Такого рода публикации, безусловно, нужны узкому кругу специалистов, но зачастую неправильно воспринимаются широким читателем: буквально шокируют старшее, обескураживают среднее и сбивают с толку младшее поколения петербуржцев и жителей Ленинградской области.
Любые исторические источники, включая архивные документы (отчеты, донесения, справки, биографии, доносы, дневники, письма и прочие), так же как и историческая литература (статьи, монографии, диссертации, мемуары) — всегда в большей или меньшей мере субъективны, часто тенденциозны, а порою и откровенно лживы [12, 17, 21]. Они созданы людьми, и в них неизбежно отражается позиция автора документа или сочинения. Сколько людей, столько и мнений, а в архивах всегда можно подобрать документы, подтверждающие ту или иную точку зрения. Вот почему для выяснения исторической правды необходима строжайшая критика источников — как внутренняя, так и внешняя. В этой связи важно привлечение всех видов исторических источников, в частности, изустных нарративных. Последние дают возможность понять, каким образом исторические события запечатлелись в массовом сознании, в памяти простых людей — современников и участников этих событий. Не здесь ли лежит ключ к пониманию истории? Ведь без массовой поддержки населения ни одно начинание политиков не может воплотиться в историческое событие. Не говоря уже о «технологии» прихода к власти нацистов в Германии, вспомним хотя бы о чудовищных сталинских репрессиях, которые были так искусно предварены показательными судами над «врагами народа» и массовой истерией вокруг слова «смерть»: «Смерть социалистам-революционерам!», «Смерть шахтинцам!», «Смерть вредителям!» [11].
Мы далеки от мысли, что нарративные источники более объективны, чем документальные, но в них подчас содержится информация, полностью отсутствующая в других источниках.
Вот, например, оредежская операция конца января 1944 г., описанная во множестве изданий о подвигах ленинградских партизан [5, 38]. В качестве подготовки к ней сначала была разгромлена станция Мшинская. Она находилась в руках партизан более шести часов, были взорваны около 300 рельсов, водонапорная башня, заправочная колонка, железнодорожная казарма с узлом связи, склады горючего и продовольствия, два семафора, разрушено стрелочное хозяйство, уничтожены полтора километра линий связи. За первые десять дней наступления войск Ленинградского и Волховского фронтов партизаны разгромили 11 железнодорожных станций и разъездов, взорвали 84 железнодорожных моста, 23 тыс. железнодорожных рельсов, пустили под откос 36 воинских эшелонов с живой силой и техникой врага, 3 бронепоезда, разрушили более 300 километров придорожной телефоннотелеграфной линии, истребили более 3000 гитлеровских солдат и офицеров [23]. Затем партизаны 5-й бригады захватили станцию Передольская и удерживали ее до подхода Красной Армии. Таким образом, Витебская железная дорога оказалось перерезанной южнее Оредежа. Далее партизаны 11-й бригады должны были захватить Оредеж и удерживать его до подхода 377-й дивизии. Мгинская и любанско-чудовская группировки противника должны были оказаться в «мешке».
Руководивший операцией Н. И. Афанасьев ясно понимал: ««Бой нам предстоит чрезвычайно кровопролитный,... многих мы недосчитаемся, выйдя из него, и...успех наш считать предрешенным никак нельзя. Неравенство сил очевидно». Что же вышло на самом деле? Оставшиеся в живых участники операции рассказывают следующее. Партизан А. А. Никитин (Запишенье): ««Мы шли — снегу по пояс — а там болотистое место... когда, допустим, привал (уставали же!),
если курить, то в шапку, огонька чтоб не видно было. И вот на Оредеж мы со стороны деревни Пантелеевичи наступали, наш отряд. Задание такое, как я помню, что там должны с другой стороны, с Батецкого района, еще отряды подойти. А мы должны были Оредеж держать. А те не подошли... И нам пришлось отступить, с большими потерями, конечно. Там так много погибло, очень много погибло! Вот с нашей деревни только — там двое погибли: парень и девушка. С соседней деревни, с соседних — я знаю. А сколько всего — трудно сказать. Я знаю, что командир отряда Степанов Иван Анатольевич там погиб... Очень много там погибло. Но партизаны — партизаны и есть. Да и не только партизаны, и на фронте бывало так: много паники, беспорядка, и командование не то [что хотелось бы]: много очень раненых осталось! Ранен, он идти не мог... И девушек много [раненых] было сожжено! Вот так. Ранены — остались там. А здоровые — мы убежали, короче говоря. То есть это не было организованным отходом, убежали».
Партизанка Р. Д. Хиловская: «А я была в отряде Зверевой Нины. В Оредеже я с ней участвовала в очень страшной операции: мы должны были соединиться в Оредеже с частями Красной Армии Волховского и Ленинградского фронтов, а те опоздали. Был бой страшный. Сколько ребят наших там погибло! Там было столько немцев понаехавши: там и машины, и повозки с лошадями. Столько немцев! И все [партизаны], кто туда пошли, вытаскивали своих ребят, как могли. Но очень многие погибли: вот Богданов Валька погиб, мой ровесник, Борька Егоров, Таня Евдокимова, в общем, все, кого не успели вывести, все погибли. Немцы сложили их, еще живых, как дрова, облили бензином и сожгли... А мы отошли. Были такие измученные. Вот я никогда бы не поверила, что на ходу можно спать. Можно. Я шла и спала.».
Жительница д. Васильковичи (2 км от Оредежа) А. В. Иванова: ««Мы, считай, с Нового года, с января уже по лесам ходили. В Покровском были, потом вот в лесу, в Черном. Когда эти наши-то сказали, чтобы партизаны напали бы на Оредеж, а мы, говорят, к им подойдем. А мы были дома. Вот. И вдруг слышим: стрельба такая, стрельба. Боже мой! Куда бежать? А ночью. И вот мы — саночки в руки и в лес дальше туда побежали. Куда идти? В лесу-то не знаем, где что. Простояли. Утихла стрельба. Оказывается, когда партизаны напали на Оредеж, тогда наши-то не подоспели, а немцы, как очухались, и пошли их тут уничтожать. Кто ушел, но говорят, что очень много было побито».
Жительница д. Жеребуд Н. В. Хиловская: ««Много в партизанах парней погибло наших. Вот у нас Хачев Миша погиб в партизанах, Коля Хиловский погиб. Это жеребудские только. Николаев — не помню, как звали. В Беткове тоже... В Васильковичах — там братская могила на поле. Вот это место, где немцы после боя собирали раненых наших партизан и сжигали там на костре их. Живьем. Потомродители ходили, пытались по кусочкам узнать своих. Вот Таню Ефимову мать узнала по носкам: только связала, и они как-то сохранились».
А вот что пишет руководитель операции: ««Со стороны Торковичей начался интенсивный артиллерийский обстрел. Не опасаясь уже ударить по своим, гитлеровские артиллеристы стали методично засыпать Оредеж снарядами. Через некоторое время со стороны Луги подошли танки. Потом — со стороны Любани, то есть со стороны главных сил врага, отступавших под ударами Красной Армии. А наших все нет. Шел пятый час боя... А потом был подан сигнал к отходу, и бригада вернулась на позиции, с которых атаковала поселок... Гитлеровцам удалось. вывести свои войска из «мешка ». В этой связи оредежскую операцию нельзя, конечно, считать от начала до конца успешной. Но и для того, чтобы назвать ее неудачной, оснований нет. Было уничтожено все путевое хозяйство, разрушено здание вокзала, на путях взорван эшелон с боеприпасами и другим военным грузом, уничтожены 2 крупных склада, 192 автомашины, среди которых много бензовозов, при отходе взорван мост рядом со станцией, в бою убито 600 вражеских солдат и офицеров, еще больше ранено. Наши потери при этом составили 38 человек убитыми и 51 ранеными» [5, с. 291-292].
Можно доверять этим цифрам? Кто считал уничтоженные автомашины и убитых гитлеровцев, когда партизаны «отошли»? Сколько раненых можно сложить «штабелями» и сжечь? И можно ли их после этого записывать в «раненые»? И если бы из 600 участвовавших в бою партизан погибли 38 (включая трех командиров отрядов), стал бы боец Никитин восклицать: ««Там так много погибло, очень много погибло!» ? И кто виноват в том, что в бой посылали 15-17-летних мальчишек и девчонок, не будучи уверенными, что Красная Армия вовремя их поддержит: не нюхавшие порох штабисты или те, кто давал им заведомо заниженные сведения о потерях (очевидно, не только в этом случае)? А ведь эти сведения хранятся сейчас в архивах, и ими вынуждены будут пользоваться будущие поколения историков!
Мы против какой-либо цензуры или самоцензуры в рассказах наших собеседников. Мы всегда просим быть предельно искренними и не скрывать даже своих прежних грехов, если таковые имелись, иначе историческая картина будет искажена. С этим, конечно, можно спорить. Мы уже получили ряд негативных отзывов о нашей откровенности. Вот, например, о краже хлеба водителями «Дороги жизни»: ««И. К. воровал, но нельзя же позволить ему высказываться столь цинично. Наверно, при трезвом состоянии ума, об этом молчат. Стало быть, И. К. — стар, и уже не понимает, что своей сентенцией оскорбляет тех, кого обворовывал»*. Что можно ответить? Мы ведь пишем не назидательную литературу для подростков, а пытаемся реконструировать прошлое с максимальной точностью. И если воровали (а на Руси воровали всегда, и даже подростки это знают), то выкинуть из рассказа хотя бы слово правды, значило бы пытаться фальсифицировать историю, чем отечественная историческая наука и занималась около семидесяти лет.
Каждому, в особенности пожилому человеку, хочется рассказать о своей жизни, почувствовать ее значимость (а ведь каждая жизнь значима!) И мы всегда стараемся быть благодарными слушателями, не навязываем никаких вопросников, никогда не перебиваем, не задаем лишних вопросов, которые могли бы смутить собеседника, не пытаемся направлять рассказ в какое-то определенное русло. Мы только просим рассказать о своей жизни все, что самому собеседнику кажется важным. Это принципиально с точки зрения исторической социологии, поскольку позволяет видеть судьбу человека в контексте истории его села, области, всей страны и оценивать влияние социально-исторического фактора на судьбу человека. С другой стороны, это дает возможность получить новые интересные сведения об истории России ХХ в.: о сельском быте начала века, о НЭПе, об уничтожении храмов, о коллективизации и связанном с ней раскулачивании, о голоде 33-го г., о сталинских репрессиях 1930-х гг.
Собранные нами рассказы различны по объему: от 2-3 мин. до нескольких часов. В редких случаях это связано с недостатком времени для интервью, чаще — с индивидуальными особенностями собеседника (не каждому дан дар рассказчика, не каждый хочет ворошить память).
Различны рассказы и по хронологическим рамкам: некоторые охватывают только военное время, некоторые начинаются с войны, но включают и последующие отголоски военных лет, самые ценные начинаются с раннего детства. Иные рассказы содержат даже старинные легенды, притчи, поверья, описания гаданий и традиционных сельских игр.
По социальному происхождению большинство наших рассказчиков представляют колхозное крестьянство (на момент начала войны). Даже если родители некоторых из них были учителями или стали рабочими в период коллективизации, то через старших родственников
Речь идет о рассказе водителя «Дороги жизни» И. К. Трофимова. См.: Битва за Ленинград в судьбах жителей города и области. СПб., 2005. С. 49-55.
они в любом случае были тесно связаны с крестьянством. Исключение составляют только лужанка Н. П. Кулак, отец которой владел пекарней, А. И. Петрова (Мерево), семья которой, столкнувшись с реальной угрозой раскулачивания и выселения, бежала на несколько лет в Нижний Новгород, и Н. Д. Хенкина (Вороново), семья которой не была принята в колхоз из-за дворянского происхождения.
Рассказчики различны по возрасту. Около половины из них родились уже при колхозах — в 30-е гг., около трети — после 1925-го, т. е. во время коллективизации им было меньше пяти лет, и лишь не более 15 % могли что-то вспомнить о жизни до коллективизации. Поэтому сведения о НЭПе, о единоличных крестьянских хозяйствах довольно скудны. Ясно только, что к началу коллективизации у большинства крестьянских семей было по несколько коров и лошадей. Отцы некоторых из них промышляли извозом, владели хуторами, занимались частным предпринимательством, имели свою маслобойню, пекарню, керамическое производство. О вольной деревне Жеребуд Н. В. Ульянова рассказывает: ««У нас живности много было: куры, кролики, овцы. Хозяйство очень богатое было. Дом у деда построен был — в двенадцать окон! Он сгорел во время войны».
Есть и противоположные примеры. А. В. Иванова из Васильковичей рассказывает про свою бабушку: ««В работниках была, по баринамжила... была бобылькой — ей земли не давали, потому что женщинам вообще не давали земли, только мужчинам. Ей не досталося. Она здесь избушку себе поставила.». А. А. Селезнева (Вырица): ««Замужя вышла в 27лет. Мы бедно жили — меня никто не брал. Родилась я в 1912 году, а замуж вышла в 1939-м».
Но гораздо больше рассказов о раскулачивании. А. В. Жохова (Глухой Бережок) вспоминает: «Отца забрали. Там у нас в другой деревне в Сибирь ссылали, а отца — в Лугу. Он в отпуск приезжал. Ну, а маму в колхоз не принимали». Н. П. Кулак: «Он выпекал хлеб. И вот в 30-м году его забрали, арестовали и сослали в Тмутаракань — в Архангельскую область». А. А. Никитин: ««Единственное, что я запомнил, это когда после раскулачивания корову отобрали. Ее забрали в Каменку — там дом отдыха НКВД. И корова, когда ее выпустят, все время прибегала сюда, к нам». А. С. Хорева (Поддубье): ««Раскулачили, потому что у них чуть ли как не имение было. Раскулачили и отца посадили на четыре года. В Соловках он был».
Н. Н. Антонова (Оредеж) вспоминает: ««А коллективизация — конечно, не было такого, чтобы это было добровольно. Это было так: либо ты [свою скотину и инвентарь] сам отдаешь в колхоз, либо у тебя отбирают, а самого высылают, неизвестно куда. Как говорили в старину, «на Соловки», а где эти Соловки, я не знаю. А если ты добровольно отдавал, значит, ты оставался жить».
О работе в колхозе за «палочки» с обидой рассказывали почти все бывшие колхозники, но, пожалуй, ярче других оказался рассказ А. Г. Федорова из Жеребуда: ««Мои предки были богатые крестьяне, а вот только советская власть превратила их в бедняков и рабов. Их раскулачивали... Когда коллективизация проходила, у отца было пять коров, две лошади... И вот в 30-м году... было собрание, и, значит, колхоз [образовался]. Раньше ведь [считалось, что]добровольно: все «рвались» в колхоз, а фактически ведь никто не хотел. Кто не поступил, их облагали «твердым налогом», давали самую паршивую землю, а еслиф ты не управился с этим налогом, значит тебе «пятерка», а то и «десятка», тыуже подпадал под «политических» — статья 58-я. И отцу была моему эта же статья влиплена». По рассказу Алексея Георгиевича, колхозный строй очень похож на крепостное право: ««Паспортов не было, и никуда не мог уйти. Еслиф только председателю морду набьешь, срок получишь, а с зоны тебе дадут справку, и ты можешь паспорт получить и тогда уйти отсюда, с этого «предприятия»...».
Так рассказывает представитель зажиточного в прошлом крестьянства. Но и беднота не была в восторге от колхозного строя. Вот, например, мнение И. К. Сергеева из Мерево:
««До коллективизации жили плохо и после коллективизации — тоже плохо»; или М. И. Зве-ринской (Никулкино): ««На трудодень доставалось иногда по 200граммов зерна... Какжить?» И если в некоторых рассказах слышны позитивные оценки, то это лишь знак того, что их конкретному колхозу повезло немного больше, чем соседям. Вот, например, воспоминания М. В. Михайловой из Ям-Тесово: «У нас неплохой колхоз был.Хоть, как говорят, за «палочки» работали, но мы все же получали по два, два с половиной килограмма зерна на трудодень. Это же порядочно. И гороху нас сеяли, и пшеницу, рожь, овес. А до войны в Выскидне жили, там всего 36 домов было, но у нас было очень много ульев, и в колхозе ульи были. Корова у нас была, овец пять штук, два поросенка, 20 кур. Что? Плохое хозяйство? Только лошадь нельзя было держать.». Или А. Н. Петровой (Борщево): ««Хоть колхоз и неплохо работал, ажили-то бедно. Я вспоминаю частушку: «Колхоз « Рассвет» закололи кошку. Шаромыга говорит: «Ешьте понемножку!»» Вот так бедно жили. Шаромыга — это прозвище бывшего председателя колхоза. Это до войны еще было». А в других колхозах: ««Так и жили: вот отработают год, а в конце года — в первую очередь расчет с государством, во вторую очередь — засыпать семена, в третью очередь — переходящий фонд, в четвертую очередь — семенной фонд на случай, еслиф пропало [семенное зерно]. В общем, остается «с-под веялки лебеда»».
Сталинская политика террора затронула и Ленинградскую область, хотя, быть может, в меньшей мере, чем крупные города или села таких регионов, как, например, казачье Зауралье [9]: ««И вот так в Жеребуде восемнадцать человек мужиков прошли эту «школу коммунизма». Фактически все молодые, трудоспособные, кроме стариков, с которых уже взять нечего. И известно, кто доносил. Был такой «доброжелатель». Это было в 33-м, 34-м, а выходили в 36-м, в 37-м году, кто срок не досиживал. А кто и полностью пять лет отсидел. А последнему десять лет дали в 37-м году» (А. Г. Федров). ««В Милодежь мы переехали к деду в 1937году, после того как отца там репрессировали. А тут отца снова арестовали. За что? А за что всех забирали в 37-м году? Девятнадцать человек забрали с деревни и увезли. Из них один только вернулся живой. Отца, правда, МТС отстояла. Отпустили его через три дня. А там, в Оредеже, в милиции, стоял три дня, ноги опухшие. Все заставляли признаваться. А что он будет признаваться, если не виноват ни в чем. Все-таки его отпустили, пришел домой весь во вшах, а деда угнали, он там и помер» (А. Н. Андреева — Милодежь). А. А. Никитин вспоминает: ««Троих репрессировали, колхозников. Приехал «Черный ворон». Я помню, нам, подросткам, интересно было: «Черный ворон! Черный ворон!» Мы тогда и машин-то не видели в глаза. В то время. А это — обыкновенная полуторка, вся закрытая, кузов закрытый».
Все эти и многие другие рассказы о жизни довоенной колхозной деревни — рассказы о чудовищном угнетении крестьянства, о забитости, запуганности и полном бесправии колхозников — позволяют понять первую реакцию крестьянства на внезапно обрушившуюся войну. В. А. Иванова (Большое Замошье) вспоминает: ««Мама мне рассказывала, что многие уходили [на фронт] и говорили, мол, будем воевать, но только не за колхозы. А папа даже с ними в спор вступал, дескать, чем же вы так плохо работали, чем же так плохо жили?» А. А. Никитин рассказывает, как его отца по ошибке арестовали, приняв за красноармейца, и поместили за колючую проволоку вместе с пленными: ««А что они (пленные) делали там? Как сейчас помню, чистили удила, варили картошку. И я слышал такие реплики: «За что воевать? За колхозы?» Они там матерились, ругали колхозы. Они думали, что им рай принесли немцы. А потом-то, когда узнали, что в плену-то, в лагере — явная смерть, тогда они уже не шли. А сначала они же пачками шли [в плен]. Не хотели они за колхозы воевать-то».
Директива СНК СССР и ЦК ВКП (б) от 29 июня 1941 г. партийным и советским организациям прифронтовых областей, изложенная в выступлении по радио (3 июля 1941)
секретаря ЦК ВКП (б) и председателя СНК СССР И. В. Сталина требовала мобилизовать все силы на разгром врага. В районах, временно захваченных фашистами, народ призывался организовывать партизанские отряды и создавать невыносимую для оккупантов обстановку.
««Отец мой — Иван Яковлевич Иванов, 1910 года рождения, был председателем колхоза, и 22 июня 1941 года, когда был наш престольный праздник, к нам приехала конная милиция, его увезли в Оредеж, и он составлял списки тех, кого нужно отправлять на фронт. Потом ему было поручено эвакуировать колхоз. Во-первых, весь колхозный скот отсюда угнали и лошадей тоже. Куда — не знаю. Потом опять призыв, опять его в Оредеж вызвали на комиссию и опять оставили — теперь уже район эвакуировать. Опять угоняли скот в сторону Ленинграда» (А. И. Иванов — Борщево).
Удивительно однобоко трактовалась местными властями директива ЦК и СНК: угонялся скот, эвакуировалась сельхозтехника, но никто даже не подумал об эвакуации населения. В. А. Иванова рассказывает: «Быстро, срочно как-то наши отступили, ушли, и быстро пришли немцы. А нам даже не предлагали уйти. Бросили. Единственно сказали, что немцы уже на подходе вот с этой стороны, от Оредежа. Уходите, мол, в лес. И вся деревня выехала».
С нескрываемой болью описывают жители области отступление Красной Армии. ««Когда шло отступление наших войск здесь, в наших краях, тут в Печково (сразу за Ям-Тесово) был единственный мост, по которому можно было проехать на лошадях, на машинах, но немцы его очень скоро разбомбили. А дальше никакой дороги не было. Эту дорогу на Любань уже при немцах строили. И когда наши шли сюда отступать, им некуда было переправиться. Они хотели здесь закрепиться. И вот они сидят здесь, я им принесла попить молока (мама дала), они при мне открывают ящики, где должны быть патроны, а там мыло хозяйственное. Они мне в благодарность за молоко предложили взять сколько угодно мыла, но, во-первых, я была воспитана очень скромной, а во-вторых, я не могла предположить, как оно нам потом может пригодиться. А они сидели и поражались. Конечно, и без мата не обошлось. Они были просто в замешательстве, в растерянности, не знали, куда идти. Ведь Вырица уже занята, а Луга пока наша; моста через Оредеж нет. У них множество раненых на подводах. Как им обороняться? Мало того, что нищие, оборванные, голодные, да еще и боеприпасов нет! Они, конечно, ничего не требовали, мы сами им еду несли, кто что мог. Кормили хлебом и молоком, помогали, чем могли» (А. Н. Петрова).
В это время в районных центрах области шло спешное формирование подпольных партийных и комсомольских центров, партизанских отрядов. Во главе партизан становились партийные и советские руководители: секретарь Лужского РК ВКП (б) И. Ф. Дмитриев, секретари Оредежского РК Ф. И. Сазанов, И. И. Исаков, А. Н. Бухов, секретарь Гдовского РК Т. Я. Печатников, председатель Дновского райисполкома В. И. Зиновьев и многие другие. Естественно, что с приближением противника они должны были уйти в подполье. А у некоторых сложилось впечатление, что они сбежали. ««Кто коммунисты были — уехали на поезде заранее. Транспорта больше не было, пешком в Питер не пойдешь.» (В. И. Кока-рев — Лощицы). Между тем число партизан в области быстро росло: созданные партийными руководителями отряды быстро пополнялись за счет вырвавшихся из окружения красноармейцев, а также жителей сожженных гитлеровцами деревень, вынужденных уйти в леса. Уже осенью 1941 г. на территории Ленинградской области действовали 117 партизанских отрядов, насчитывавших в своих рядах около 5000 бойцов; в области функционировали около 400 подпольных групп.
Тот факт, что большинство партийных и советских работников не покинули свои районы, а укрылись на партизанских базах в лесах и болотах, продолжая подпольную деятельность, подтвержден и многочисленными воспоминаниями партизан, и архивными материалами. Удивительно другое: почему никто не подумал об эвакуации сельского населения. Лишь
в одном случае упоминается неудачная попытка эвакуации имущества МТС, а заодно и членов семей сотрудников. А. Н. Андреева рассказывает: ««Вскоре нас начали эвакуировать. Отец был кладовщиком в МТС, и вот все поехали со складом с этим, со всем багажом на тракторах поехали на Любань. Туда приехали, а тут уже немцы идут. И мы там все это побросали и босиком по асфальту по Московскому шоссе (ноги греются, к асфальту пристают) пошли обратно домой». Т. Ф. Троицына (Запишете) вспоминает, как люди спрашивали у отступающих красноармейцев: ««Родненькие, сыночки, куда нам деваться?Мы бы тоже эвакуировались.» А красный командир им ответил: ««Знаете, женщины, уходите километров за десять в лес, потому что нам самим не успеть, потому что уже у Троицкого поворота немцы». И люди уходили в леса — «в окопы».
Очень по-разному складывались отношения селян с оккупантами. Первое, что пришлось пережить практически всем, это страх (Н. Д. Хенкина: ««Кто их знает, как немцы себя поведут»). Сыграла свою роль и советская пропаганда, и наивность сельских подростков: «После начала войны появилась карикатура: был нарисован немец — такой страшный, с рогами, че-то там еще такое. И вот когда потом пришли, сказали, мол, [немец] на такой лошади огроменной, такой высокий, я думаю: а если у него еще и роги?» (Н. Н. Антонова). О «рогатых» фашистах вспоминают также В. В. Котов (Бор), В. И. Кокарев, Т. Ф. Троицына: ««Перед войной плакаты такие страшные были: немцы там такие страшные [были изображены]: с рогами. А мы были пионерами. И говорили, что пионеров будут расстреливать, и комсомольцев тоже. Это мы слышали от старших. Мы побежали свои прятать галстуки. Куда-то закапывали... Вдруг слышим: у озера разговаривают не на нашем языке. Смотрим: лошади там. Прибегаем: — Мама! Там немцы!» Сильный шок пришлось пережить юному Н. И. Петрову, который, устроившись с односельчанами в лесных « окопах», решил сходить домой, посмотреть, что там делается, и напоролся на группу верховых гитлеровцев.
А. Г. Федоров из Жеребуда считает, что ««в первое время немцы вели себя вероломно, отбирали все, что могли: курей ловили, поросят». Об этом же рассказывают практически все, кто столкнулся с первой волной полевых войск вермахта. Недаром их прозвали «куроло-вами». Впрочем, были и исключения, связанные, судя по всему с присутствием офицеров. Так М. В. Михайлова вспоминает, что немецкий офицер хотел купить барашка и, хотя тот убежал в лес, отдал хозяевам пакет сахарного песка, вежливо поблагодарил за предложенные в обмен яйца. Но это — исключение. Как правило, оккупанты безо всякого стеснения, не принимая во внимание очевидную нищету населения и наличие множества детей, брали все, что хотели. В доме Р. Д. Хиловской ««мать одежду спрятала: носки теплые, свитера, все, что было. Так с Луги приезжали, безобразничали больше финны [которыеу немцев служили]. Эстонцы тоже были очень злые. На велосипедах приехали, разрыли в комоде все, что у матери было. Белье все забрали, теплое все забрали. И ничего не скажешь». Даже критически настроенная по отношению к советской власти, к колхозам, к отступающей Красной Армии М. И. Зверинская, которая прямо говорит, что немцы были ««добрые мужики», не смогла не констатировать: ««Пришли, пошли по домам шарить: где чего. А мы стоим, как дураки. нам отвели дом: вы, мол, тут ночуйте, чтобы вас никто не тронул. А сами заняли наши дома».
Трудно, конечно, в рамках небольшой статьи раскрыть все многообразие мнений, оценок, характеристик, которые звучали в рассказах жителей Ленинградской области относительно оккупации, оккупантов разных национальностей, относительно действий местных партизан и коллаборационистов, относительно насильственного перемещения жителей на территорию Третьего Рейха и взаимоотношений с немецкими и прибалтийскими фермерами, об отношении освободителей к жителям оккупированных территорий и узникам концлагерей, наконец, о том, каким несмываемым пятном стала запись в анкете: «Проживал
на временно оккупированной территории» или «Был узником фашистских концлагерей». Можно лишь отметить краткие предварительные выводы:
• Большая часть жителей области вспоминают 20-е гг. как период безбедной сытой жизни в крепких индивидуальных хозяйствах; лишь единицы вспоминают о нищете, связанной обычно с потерей кормильца.
• Жители области, которые помнят кампанию по борьбе с религией начала 30-х гг., оценивают разрушение храмов и часовен, изъятие икон и духовной литературы исключительно негативно.
• Жители области в подавляющем большинстве не догадывались о приближении войны; лишь некоторые, чьи родственники работали в Ленинграде на военных заводах, слышали о приближении военного конфликта, но, судя по всему, не воспринимали это всерьез и более доверяли сталинской пропаганде.
• Некоторые сельские жители были настолько замкнуты в своем узколокальном мире, что не воспринимали сообщения о начавшейся войне как реальность, непосредственно их касающуюся, тем более что во многих селах не было радиотрансляции, и информация доходила лишь через «сарафанное радио». На вопрос: «Когда началась война?» они отвечают: «В августе, когда самолеты начали летать и бомбы бросать».
• Местные власти при приближении вражеских войск, действуя, по-видимому, в соответствии указаниями из центра, оперативно организовали эвакуацию сельхозтехники и скота, но ничего не предприняли для эвакуации людей.
• Во многих рассказах описывается плачевное состояние отступающей армии: если вначале это были просто бесконечные колонны изможденных, запыленных, голодных бойцов, которым население старалось, как могло, оказать какую-то помощь, то с приближением фронта они сменились небольшими разрозненными группами красноармейцев, брошенных командирами, не ориентирующихся на местности просто спасающихся бегством в сторону Ленинграда.
• Полевые войска вермахта, вступая в населенные пункты, часто допускали наглый грабеж и без того нищего населения; наряду с этим, отмечаются случаи, когда офицеры организовывали вполне добросовестные бартерные сделки.
• Отношения с охранными войсками, расквартированными в населенных пунктах, складывались на основе взаимовыгодного сотрудничества; часто имели место случаи бескорыстной помощи немцев голодающему населению, особенно детям.
• Несмотря на усилия командования охранных войск наладить с местным населением добрые отношения, с одной стороны, и факты безобразного поведения украинских добровольцев, солдат РОА, местных полицаев, с другой, в понятиях фундаментальной социально-психологической оппозиции «мы» «они» немцы, поляки, чехи, даже бывшие советские эстонцы и латыши всегда оставались чужаками, а украинские добровольцы, полицаи и солдаты РОА любой национальности оставались «нашими», хотя с уточнением: «продажные наши».
• К партизанам первого периода войны у селян сохранилось скептическое отношение: считается, что это были просто группы местных партийных и советских работников, которые прятались в лесах. К партизанам 1942-1943 гг. двойственное отношение: с одной стороны, уважительное как к борцам за освобождение от оккупантов, с другой обида: не защитили, навлекли беду, из-за них каратели сожгли деревню и т. д.
• Аграрная политика оккупационных властей полностью одобрялась, была надежда, что вернувшаяся власть советов сохранит собственность на землю, высказывается разочарование в связи с возрождением колхозного строя.
• Ужас вызывают воспоминания о карательных акциях: расстреливали, вешали, заживо сжигали в собственных домах. И сразу следует оговорка: «Разные немцы были». И каратели в том числе, особенно к 1943 г.: многие откровенно манкировали своими прямыми обязанностями, другие, напротив, зверели.
• Насильственное перемещение все без исключения оценивают резко отрицательно, несмотря на то, что в Прибалтике к ним чаще всего относились доброжелательно и отлично кормили.
• Освобождения ждали, как великого счастья, поэтому до сих пор многие глубоко оскорблены негативным отношением к ним красноармейцев, как к предателям (инспирированное политработниками и особистами), а также бесконечными допросами, подозрениями и, наконец, несмываемым пятном в анкете, закрывающим доступ к образованию, к престижной работе, к полноправному положению в обществе.
Акт о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков и их сообщников в Демянском и Лычковском районах Ленинградской области. 29 июня 1943 г. Л., 1943.
Литература
1. Акт о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков и их сообщников в Демянском и Лычковском районах Ленинградской области. 29 июня 1943 г. Л., 1943 . 20 с.
2. Александров К. М. Офицерский корпус армии генерал-лейтенанта А. А. Власова 1944-1945. СПб., 2001. 359 с.
3. Армстронг Дж. Советские партизаны: Легенда и действительность 1941-1944. М., 2007. 494 с.
4. Асмолов А. Н. Фронт в тылу вермахта. М., 1977. 320 с.
5. Афанасьев Н. И. Фронт без тыла. Л., 1983. 298 с.
6. Блокада Ленинграда в документах рассекреченных архивов». М.; СПб., 2004. 766 с.
7. Блокадные дневники и документы / сост. С. К. Бернев, С. В. Чернов. СПб., 2004. С. 267, 270. 510 с.
8. Воскресенский М. Герман ведет бригаду: Воспоминания партизан. Л., 1965. 215 с.
9. Голоса измайловцев: Воспоминания потомков оренбургских казаков / сост. А. Виноградов, А. Плейжер. СПб., 2004. 330 с.
10. Горят костры партизанские. Л.,1966. 383 с.
11. Деды, отцы // Мы уходим... Мы остаемся. Кн. 1. СПб., 2001. С. 222.
12. Демидов В. И. Из выступления на вечере-дискуссии «за круглым столом» общества «Жители блокадного Ленинграда» // Блокада рассекреченная / сост. В. И. Демидов. СПб., 1995. 256 с.
13. Дзенискевич А. Р О создании общегородской комиссии по сбору материалов для истории обороны Ленинграда // Ленинградская наука в годы Великой Отечественной войны. СПб., 1995. С. 153.
14. Дмитриев И. Д. Записки товарища Д. Л., 1969. 439 с.
15. Зверства немецко-фашистских захватчиков: Документы. М., 1944. Вып. 12. 64 с.
16. Иванова И. А. За блокадным кольцом: сб. воспоминаний жителей Ленинградской области времен германской оккупации 1941-1944 гг. СПб., 2007. 568 с.
17. Кольцов Ю. В. Перечитывая доклад Военного совета КБФ наркому ВМФ о гибели подводной лодки С-2 // Забвению не подлежит. Вып. II. Статьи. Воспоминания. Дневники / сост. В. Давид и Н. Добротворский. СПб., 2001. С. 6.
18. Кондратьев А. Д. В партизанском крае // На Северо-Западном фронте. 1941-1943. М., 1969. С. 289-306.
19. Коняев Н. М. Власов. Два лица генерала. М., 2003. 480 с.
20. Крутиков И. В прифронтовых лесах. Л., 1965. 319 с.
21. Ломагин Н. Неизвестная блокада. Кн. 1. СПб. М., 2002. 448 с.
22. Ломагин Н. Неизвестная блокада: Документы, приложения. Кн. 2. СПб. М., 2002. 480 с.
23. ЛПА, ф. 0-116, оп. 1, д. 224, л. 15 Цит. по: Афанасьев Н. И. Указ. соч. Л., 1983. С. 284.
24. Лукин В. М. Подполье возглавил Васькин. Л., 1986. 302 с.
25. Масолов Г. Г. Необычный рейд. М., 1972. 152 с.
26. Масолов Н. В. Позывные с берегов Великой. М., 1984. 284 с.
27. Миролюбов А. Партизанские тропы // «Звезда», 1970. № 10. С. 150-161.
28. Не сломленные бурей. М., 1975. 272 с.
29. Непокоренная земля псковская. Л., 1969. 551 с.
30. НератоваР. В дни войны: Семейная хроника. СПб., 1996. 336 с.
31. Никитин М. Н., Вагин П. И. Чудовищные злодеяния немецко-фашистских палачей. Л., 1943. 176 с.
32. Петров Ю. П. Партизанское движение в Ленинградской области. 1941-1944. Л., 1973. 454 с.
33. Пирожкова В. Потерянное поколение: Воспоминания о детстве и юности. СПб., 1998. 222 с.
34. Поспелов М. А. На невидимом фронте. СПб., 1997. 199 с.
35. Протоиерей Ермаков В., Дмитриева С. И. Воспоминаний горькие страницы. СПб., 2000. 113 с.
36. Прудников М. С. Разведчики «Неуловимых». М., 1972. 288 с.
37. Пяткин Г. И. Крах «Цеппелина». Л., 1987. 175 с.
38. Самухин В. П. Волховские партизаны. Л., 1969. 269 с.
39. Соколов Б. В. Оккупация: Правда и мифы. М., 2002. 349 с.
40. Цамутали А. Н. Заметки по историографии блокады Ленинграда // Нестор. Ежеквартальный журнал истории и культуры России и Восточной Европы. № 6: О блокаде Ленинграда в России и за рубежом. СПб., 2005. С. 147-179.
41. Шадрова Л. Последние свидетели войны. Подпорожье, 2006. 102 с.
42. Шевердалкин П. Р. Герои подполья. М., 1972.
43. Шишкин А., Добротворский Н. Государственный мемориальный музей обороны и блокады Ленинграда: Краткий исторический очерк. СПб., 2004. С. 25.
44. Юность партизанская. Л., 1982. 175 с.
