CC BY
127ЖИВОЙ ГОЛОС
Вспоминая Эрнеста Геллнера
Анатолий Хазанов
Смерть неожиданно настигла Эрнеста Геллнера 5 ноября 1995 года в Праге после долгого и напряженного дня, когда он сначала с большим успехом выступил с докладом на научной конференции в Будапеште, а затем провел полдня в столь нелюбимых им административных заседаниях. В Талмуде сказано: «Не тебе дано познать плоды дел твоих, но ты не вправе от них отказаться». Если следовать этому изречению буквально, то можно считать, что Геллнер как ученый прожил счастливую жизнь. В этой своей жизни он неутомимо преследовал только одну цель — поиски истины. Он бросал вызов догмам, казавшимся незыблемыми, и предлагал новые подходы и концепции, надолго определившие развитие многих областей в социальных науках. Он был неоднократно атакован некоторыми из его менее одаренных современников, которых раздражали его универсализм и его новаторские работы. И тем не менее заслуженное признание и мировая слава пришли к нему задолго до его смерти.
В наше время, когда узкая специализация является преобладающей, Геллнер был удивительно универсальным ученым. Когда его спрашивали, кем он считает сам себя, он вслед за Максом Вебером любил отвечать: «Я не осел, и у меня нет постоянного пастбища». Он был одновременно философом и религиоведом, социологом и историком, антропологом и политологом. Это тоже далеко не всегда прощалось Геллнеру ревнителями незыблемых границ между академическими дисциплинами. К тому же некоторые из его современников, кто явно проигрывал от сравнения с Геллнером, были отнюдь не в восторге, когда он забредал на интеллектуальные пастбища, которые они привыкли считать своей монопольной собственностью.
Первая книга Геллнера «Слова и вещи»1 была опубликована в 1959 году, когда он был еще молодым ученым. В ней он подверг беспощад-
Анатолий Михайлович Хазанов, заслуженный профессор антропологии Университета Висконсин в Медисоне (США), член Британской Академии, лауреат премии Гуггенхайма.
ной критике оксфордскую школу лингвистической философии и настаивал на том, что философия не должна уходить от проблем реального мира. Эта книга принесла Геллнеру непреходящий гнев некоторых британских философов и одновременно международную известность.
За ней в течение 35 лет последовали сотни статей и публикаций и двадцать других книг. Я упомяну только некоторые из них. В 1964 году Геллнер публикует «Мысль и изменение» — исследование структурных рамок, в которых совершается история человечества2. В 1969 году вышли в свет «Святые Атласа»3 — книга, основанная на полевой работе Геллнера среди североамериканских берберов. Она внесла серьезный вклад в исследование племенной организации обществ, основанных на сегментарных структурах. В 1974 году была опубликована книга «Дьявол в современной философии»4, в которой Геллнер вернулся ко всегда волновавшему его вопросу о роли философии в современном мире. В том же 1974 году Геллнер опубликовал еще одну книгу «Современная мысль и политика»5, посвященную другой проблеме, которая волновала его всю жизнь — взаимосвязи между индустриализацией, модернизацией и демократией. Несколько лет спустя последовало «Мусульманское общество»6 — исследование, посвященное исламу и исламским обществам, которые долгие годы также являлись предметом непреходящего интереса Геллнера.
Затем в числе других книг Геллнер опубликовал «Психоаналитическое движение» (1985)7 — критику современного фрейдизма, превратившегося в подобие церкви со своими жрецами и догмами, книгу «Концепция родства и другие эссе» (1987)8, посвященную значению различных систем родства в человеческом обществе, и «Плуг, меч и книга» (1988)9 — труд, в котором Геллнер обобщил свои взгляды на исторический процесс. Одна из его последних книг «Условия свободы» (1994)10 посвящена аргументации в пользу такого государства, которое способно оградить своих граждан от тирании рынка, и одновременно в пользу гражданского общества, которое ограждает их от тирании государства.
Евразия всегда была одним из тех регионов, которые вызывали особый интерес Геллнера, будь это особенности кочевых обществ, колониализм, современная Турция, ислам или отличия восточных обществ от западных. Евразия занимала важное место и в его исследованиях национализма, которые принесли Геллнеру наибольшую славу. Геллнер рассматривал национализм как побочный, но неизбежный продукт модернизации, как стремление к совпадению политических, этнолингвистических и культурных границ, вызванное объективными потребностями функционирования современных обществ. Его первая обобщающая книга на эту тему «Нации и национа-
лизм»11 была опубликована в 1983 году и с тех пор неоднократно переиздавалась и была переведена на многие языки, включая русский. Даже те, кто не во всем соглашались со взглядами Геллнера на национализм, сразу же признали его книгу классической, лучшей из всех когда-либо написанных на эту тему. Но сами его взгляды не оставались неизменными. Геллнер продолжал работать над проблемами, связанными с национализмом, до последних дней своей жизни, дополняя и уточняя свою концепцию. Так, он стал допускать, что в определенных случаях национализм мог возникнуть уже на доиндустриальной стадии, стал уделять больше внимания эмоциональным и психологическим сторонам этого феномена. Вторая книга Геллнера о национализме «Встречи с национализмом»12 была опубликована в 1994 году. Третья — «Наблюдая национализм: культура и власть», рукопись которой лежит сейчас у меня на письменном столе, выйдет в свет, как и некоторые другие работы Геллнера, уже после его безвременной смерти.
У него было много учеников и много последователей. И всё же, возможно, правы те из авторов многочисленных некрологов, опубликованных ведущими газетами во многих странах мира (но, увы, не в России), которые отмечали, что Геллнер не создал своей собственной научной школы. Очевидно, для этого его интересы были слишком широки и многогранны. Геллнер всегда был слишком независимым и оригинальным мыслителем, чтобы любить какие-либо «измы», будь то марксизм, фрейдизм, феминизм, постмодернизм или любой иной. Тем не менее его место в истории западной общественной мысли достаточно очевидно. Геллнер называл себя агностиком, но был интеллектуальным наследником той традиции, которая восходит к эпохе Просвещения и рационализму. Не случайно, одним из его самых любимых и почитаемых ученых XVIII века был Давид Юм. Однажды я спросил Геллнера, какую из современных работ по сравнительному религиоведению он считает лучшей. Без колебаний он ответил: «Юм. Его работа — наилучшая и все еще самая современная».
Есть только один «изм», который без особых колебаний можно упомянуть применительно к Геллнеру. Это либерализм в широком и определенно в европейском, а не в американском его понимании. Я полностью разделяю мнение тех, кто полагает, что Геллнер был одним из трех великих либеральных мыслителей послевоенной Европы, наряду с Карлом Поппером, которого он высоко ценил как ученого, но не очень любил как человека, и Раймоном Ароном, которого он и очень любил, и очень ценил. Всех их объединяло абсолютное неприятие тоталитаризма в любых его проявлениях и разновидностях, включая и коммунизм, одно время столь популярный среди западных интеллектуалов левого толка. Все трое представили трезвую, но убеди-
тельную аргументацию в защиту либеральной демократии и внесли большой вклад в анализ ее возникновения и функционирования, равно как и опасностей, ее подстерегающих.
Многое уже было написано, и, я уверен, много больше будет написано об Эрнесте Геллнере как ученом и мыслителе. Поэтому я хотел бы поделиться на этих страницах некоторыми воспоминаниями о Геллнере-человеке. Геллнер-ученый продолжает жить в его книгах, Геллнер-человек — в памяти его современников. Но люди смертны, а память о Геллнере должна остаться.
Эрнест Андре Геллнер родился в Париже 9 декабря 1925 года, но его детство и ранняя юность прошли в Праге, в городе, который он продолжал любить всю свою жизнь и считал самым красивым в Европе. Прага в период между двумя войнами была весьма космополитичным городом, интеллектуальная и культурная жизнь в ней били ключом, и люди различных национальностей уживались друг с другом более или менее мирно, во всяком случае лучше, чем во многих других городах Восточной и Центральной Европы. Чехословакия была либеральным и процветающим государством, казалось, в ней было место для всех. Не случайно одним из самых почитаемых современников в семье Геллнеров был первый президент Чехословакии Томаш Масарик. Как и многие еврейские семьи в Праге того времени, принадлежавшие к высшим слоям среднего класса, семья Геллнера была двуязычной, в ней говорили и по-чешски, и по-немецки; к тому же Эрнест учился в англоязычной школе, и в семье знали и любили русскую культуру.
Спокойная и обеспеченная жизнь кончилась в 1939 году. Четырнадцатилетний Эрнест бежал из одного конца Праги, когда немцы уже вступали в нее с другого конца. Часом-двумя позднее ловушка бы захлопнулась, и вместо великого ученого Геллнера мы имели бы еще одну безымянную жертву Освенцима или Терезиенштадта. В его случае судьба распорядилась по-иному.
Война разбросала клан Геллнеров по всему свету. До сих пор его родственники живут в самых различных странах — от Израиля до Аргентины. Семья Эрнеста поселилась в Англии, но была разорена, и все надо было начинать сначала. Однако в Англии всегда умели ценить и привечать одаренных метеков. Выдающиеся способности Геллнера не остались незамеченными и открыли ему дорогу сначала в хорошую среднюю школу, а затем в Оксфорд. В 1944 году он вступил добровольцем в Чешскую бронетанковую бригаду, сражавшуюся в составе Британской армии. О его умонастроениях в то время лучше всего говорят четыре книги, с которыми он никогда не расставался на войне. Одна из них — книга Орвелла «Скотный двор»; другая — «Слепящая тьма»
Кёстлера, о московских процессах; две другие книги были тоже посвящены критике тоталитаризма.
В 1945 году Геллнер ненадолго вернулся в Прагу, но вскоре пришел к печальному выводу, что приход коммунистов к власти в Чехословакии неизбежен. Он снова поселился в Англии, в 1947 году с блеском закончил обучение в Оксфорде и недолгое время преподавал в Эдинбурге. Одной войны ему, очевидно, было мало, и Геллнер собирался принять участие в качестве добровольца в войне за независимость Израиля, но заключенное в 1949 году перемирие помешало его планам осуществиться.
В том же 1949 году Геллнер был приглашен на работу в качестве преподавателя моральной и социальной философии в департаменте социологии знаменитой Лондонской школы экономики. С этой Шко-
<_> л л и <_>
лой были связаны следующие 35 лет его научной деятельности, и в ней Геллнер стал в 1962 году профессором философии. Но его интересы все более перемещались в сторону антропологии и других социальных наук, и в 1984 году он занял пост главы департамента социальной антропологии в Кембридже. Его отношение к Кембриджу было несколько двойственным: он любил преподавать, ему нравилось влиять на направление научных исследований, но он иронически относился к устаревшей ритуалистике, которая в Кембридже отнимает слишком много времени, и он терпеть не мог административной деятельности в этом университете, где запутанная академическая политика подчас принимает византийский характер.
В 1991 году научная карьера Геллнера снова претерпела изменения. Одновременно с работой в Кембридже он стал работать в Центре по исследованию национализма в Праге, ставшем автономной частью Центральноевропейского университета. Собственно, Геллнер был создателем Центра. И два года спустя, когда он вышел на пенсию в Кембридже, он согласился стать директором Центра, несмотря на то что многие университеты в разных странах мира старались заполучить его к себе. До самого последнего дня своей жизни Геллнер с энтузиазмом руководил аспирантами из разных стран, которые работали над своими диссертациями в Центре, организовывал научные конференции, много путешествовал и продолжал публиковать одну книгу за другой. Темп его жизни оставался поразительным. Много раз, беспокоясь за его здоровье и, признаться, немного завидуя его энергии, я пытался увещевать Эрнеста, говоря, что он должен больше беречь себя, что будучи моложе его, я был бы не способен выдержать такой сверхнапря-женный темп более года-двух. Иногда он почти сердился на меня за это и называл «ворчливой мамой», иногда, более серьезно, отвечал, что больше всего на свете боится умереть старым. Его страхам не суж-
дено было осуществиться, потому что старость никогда и ни у кого не будет ассоциироваться с памятью об Эрнесте Геллнере.
Такова внешняя канва жизни Геллнера-ученого. Можно еще добавить, что его семейная жизнь тоже сложилась вполне счастливо. Сьюзен и Эрнест поженились в 1959 году в Гибралтаре. Сьюзен очень часто сопровождала Эрнеста в его путешествиях, будь то в горы Атласа, в Москву или в Прагу, и всегда ограждала и освобождала его от на-
<_> _ <_> Л 7
доедливых мелочей повседневной жизни. У них родилось четверо детей: Давид, Дебора, Сарра и Бен, затем внуки и внучки. Можно также добавить, что Геллнер был членом Британской и Европейской академий, почетным иностранным членом Американской академии искусств и наук, почетным доктором нескольких университетов. Всё в этой канве выглядит весьма мажорно: история человека, который вопреки всем препятствиям, несмотря на все трудности, добился успеха, признания и славы исключительно благодаря своему таланту и труду. Всё в этой канве верно, и многое неполно.
После неблаговидного опыта нашего века старое утверждение о несовместимости гения и злодейства или, скажем мягче, перейдя с высокого стиля на обыденный, о несовместимости таланта с элементарной непорядочностью кажется оторванным от действительности. Они оказались вполне совместимыми, да еще как! Я имею в виду даже не людей, подобных Мартину Хайдеггеру, которого так презирал Геллнер и как философа и как человека, противопоставляя ему Андрея Сахарова. Я имею в виду некоторых гуру современного левого западного интеллектуализма, таких как Жан-Поль Сартр, который старался не допустить раскрытия правды о советских концлагерях, «чтобы не дезориентировать французский рабочий класс», или Ханна Арендт, изо всех сил старавшаяся реабилитировать своего любовника Хайдеггера и для этого готовая представить в превратном свете даже процесс Эйхмана в Иерусалиме, или Жак Деррида, так гневающийся на тех, кто разоблачил коллаборационистское прошлое его идола Поля де Манна.
Геллнер был другим, совсем другим. Геллнер-мыслитель и Гелл-нер-человек никогда не были в конфликте друг с другом. Я никогда не слышал от него знаменитое изречение «Платон мне друг, но истина дороже», но это был принцип, которому он неукоснительно следовал всю свою жизнь. Он никогда не колебался атаковать те взгляды и концепции, которые он считал ложными, даже если в данный момент они были весьма популярными в некоторых интеллектуальных кругах, и Геллнер шел против течения, рискуя собственным имиджем и репутацией. Я помню, как разгневал он феминисток на заседании Американской антропологической ассоциации в 1991 году в Новом Орлеане, заявив, что особой «женской истории» попросту нет и быть не может.
Один известный американский антрополог, сидевший в зале рядом со мной, сказал мне тогда: «Как я рад, что наконец-то нашелся смелый человек, который во всеуслышание сказал то, о чем все мы думаем, но предпочитаем помалкивать». Я спросил его, почему он не следует примеру Геллнера. Ответ был искренним и точным: «Потому что я не Эрнест Геллнер».
Геллнер никогда не принимал марксизма, называя его светской религией и страшной ловушкой, хотя и отмечал его фатальную привлекательность. В последние годы особое презрение у него вызывал культурный и моральный релятивизм, утверждающий, что члены одного общества не имеют права судить ценности, принятые в других обще-ствах14. Эти взгляды активно пропагандируются сейчас некоторыми интеллектуалами, выходцами из стран третьего мира, которые страдают своего рода комплексом неполноценности. Более курьезно то, что они находят поддержку среди некоторых западных интеллектуалов, культивирующих мазохистский комплекс вины и склонных винить исключительно собственные общества за все грехи и беды человечества. В результате сложилась парадоксальная, но вполне устраивающая некоторые круги ситуация, когда считается, что страны третьего мира и их культуры не подлежат критике Западом, но последний подвергается критике со всех сторон как извне, так и изнутри. Геллнер решительно выступал против такого подхода, который он охарактеризовал как колониализм наизнанку. В 1994 году в известном публичном деба-те, транслировавшемся по британскому телевидению, Геллнер вопреки некоторым другим участникам без колебаний выступил в защиту писателя Сулеймана Рушди, обвиненного в мусульманском мире в кощунстве по отношению к Корану.
Бескомпромиссный по отношению к концепциям, которые он считал ошибочными и вредными, Геллнер, одновременно, был более чем терпим к тем, кто их проповедовал. Последние далеко не всегда платили ему той же монетой. Многие на Западе помнят полемику об ориентализме между Эрнестом Геллнером и Эдвардом Саидом, в которой Саид, очевидно, за недостатком убедительных аргументов, прибег к оскорблениям. Тем не менее Геллнер без колебаний пригласил его принять участие в конференции, которую он организовывал по просьбе ЮНЕСКО, и в личном письме к Саиду призывал его согласиться, что их полемика не должна быть препятствием для научного диалога. Грубый, а если называть вещи своими именами, то попросту хамский ответ этого литературного критика должен навсегда остаться на его совести.
Геллнер никогда не мог понять и принять того в общем-то, увы, хорошо известного факта, что научные разногласия часто отражаются неблагоприятным образом на личных отношениях. Многие годы он
считал одного известного американского ученого своим другом и часто говорил мне, что их различные взгляды отнюдь не мешают их дружбе. Я хорошо помню, как огорчен и уязвлен был Эрнест, когда обнаружил, что из-за зависти к его популярности или по каким-то другим причинам — здесь не место в них вдаваться — этот человек нарушил в отношении Геллнера элементарные нормы человеческой порядочности. И все же Геллнер продолжал ценить его как выдающегося ученого.
У Геллнера были враги, но гораздо больше — друзей, последователей и почитателей. Он был нужен очень многим и почти никогда и никому не мог отказать в просьбе. Летом 1995 года я принимал участие в организации конференции в Хайфе о положении кочевников в современном мире и попросил Геллнера выступить на ее открытии. В это время он был безумно занят чем-то в Лондоне, но все же без колебаний ответил, что, если я считаю его участие необходимым, он готов предпринять ночной полет в Израиль, открыть конференцию и вернуться в Англию следующей ночью. Слава Богу, тогда я решил, что это будет слишком жестоко по отношению к Эрнесту, и перестал настаивать на его участии в конференции. Но сейчас я спрашиваю себя, как часто и я, и другие покушались без особой нужды на его время и силы?
Он был на редкость мужественным человеком. Это замечали все, кому доводилось знать Геллнера. Однажды я путешествовал по Европе с группой друзей, и Эрнест настоял, что мы должны провести несколько дней в его доме в Лигурийских Альпах. Дорога от близлежащей деревни до дома Геллнера показалась слишком трудной для одной женщины из нашей компании, и она спросила тамошнего крестьянина, как Эрнест с его больными ногами умудряется преодолевать такой крутой подъем. Он ответил: «Сеньора, у этого человека слабые ноги, но сильный дух и железная воля».
Он не был аскетом, он был человеком из плоти и крови и любил шутить, что интеллектуальная деятельность — это второе величайшее удовольствие в жизни. Он любил хорошее вино, хорошее виски и хорошую еду, хотя при необходимости легко довольствовался самой простой пищей. Он любил природу, особенно горы и реки. Даже после того как остеопоросис, мучительная костная болезнь, от которой Геллнер страдал многие годы, положил конец его увлечению альпинизмом, он продолжал увлекаться каноэ. Шахматы он любил самозабвенно и готов был играть в них в любое время дня и ночи в любом уголке мира. Несколько лет назад мы прилетели на конференцию в Анкаре из разных стран, оба проведя утомительную и бессонную ночь в самолете. Но войдя в гостиницу, я увидел Эрнеста, уже поджидавшего меня с доской шахмат в руках, и он как-то по-детски огорчился,
когда я заявил, что вместо партии в шахматы предпочитаю принять душ и соснуть пару часов.
Он никогда не был ученым в башне из слоновой кости. Он очень любил наш несовершенный мир и по мере сил старался понять и объяснить его. Даже его дом в Фонтенели, в котором он обычно проводил часть лета и который он по-русски называл дачей, был для Геллнера не убежищем от мира, а местом, где в удалении от обременительных обязанностей, связанных с его положением и славой, он мог размышлять и писать об актуальных проблемах современности.
Я не хочу делать икону из Эрнеста Геллнера. Это было бы самой плохой услугой его памяти, и он бы первый воспротивился таким попыткам. Он не был лишен определенных слабостей и противоречий. Как леопард не может изменить пятна на своей шкуре, так и многие стороны личности Геллнера были связаны с его происхождением и обстоятельствами его жизни. Он и сам это сознавал и не стремился их изменить. Подарив мне свою книгу «Нации и национализм», он заметил при этом: «Это моя автобиография». Через пару дней, прочитав книгу залпом, я спросил его: «Когда ты сказал, что это твоя автобиография, ты имел в виду главу о Руритании (читай, о довоенной Чехословакии)?» Он ответил: «Нет, всю книгу с первой страницы до последней».
Когда я впервые познакомился с Геллнером, он казался мне воплощением всего английского, может быть даже больше англичанином, чем сами англичане. Позднее, когда мы стали друзьями, я понял, как много в нем было или оставалось восточноевропейского (чехи, наверное, поправили бы меня, сказав центральноевропейского, но сейчас мне не хочется вдаваться в геополитическую дискуссию). Но в первую очередь Геллнер был космополитом в лучшем понимании этого часто употребляемого и часто извращаемого слова. Ни одна страна, ни один народ, ни одна культура не имели его в своем монопольном владении. Он был дома повсюду и нигде в частности. Однажды он сказал мне об Израиле: «Это страна, за которую я готов отдать свою жизнь, но в которой я не хотел бы жить постоянно». Америку он по-своему любил, часто в ней бывал, иногда подумывал о том, чтобы преподавать в ней один семестр в году. Но так уж случалось, что всегда находились причины, не позволявшие ему принять даже самые заманчивые предложения. В Англии он прожил большую часть своей жизни, стал британским подданным, владел английским языком лучше, чем очень многие коренные англичане, но все же до конца англичанином так и не стал. В последние годы его тянуло в Прагу. Он восстановил свое чешское гражданство, собирался купить дом где-нибудь в Богемии, но я сомневаюсь, что он поселился бы в Чехии навсегда.
И все же глубокий интерес и озабоченность Геллнера всем происходящим в коммунистическом и посткоммунистическом мире, конечно же, объясняются не только его неприятием коммунизма, но и его восточноевропейскими (или центральноевропейскими) корнями. Чехословацкое правительство понимало Геллнера лучше других в коммунистическом мире. Вскоре после 1968 года ему был запрещен въезд в страну едва ли только за то, что он помогал своим чешским друзьям и коллегам, попавшим в беду после подавления «пражской весны». Напротив, в СССР Геллнера привечали, потому что не читали и не понимали. Его интерес к Советскому Союзу и советским социальным наукам был истолкован как результат благотворного влияния марксизма. Верили ли члены советского научного истэблишмента в эту чушь или нет, я не знаю, но такова была официальная версия. При всех обстоятельствах она была связана с ханжеством одних и с изолированностью других от западной научной и общественной жизни. Для большинства советских ученых, в том числе академиков и член-корреспондентов — для них в первую очередь — осталась незамеченной знаменитая дискуссия между Эрнестом Геллнером и Рай-моном Ароном о способности коммунистических режимов трансформироваться мирным путем в либеральные демократии.
В отношении Советского Союза Арон проявлял большой скептицизм15, а Геллнер был настроен более оптимистично16. Он возлагал свои надежды на осторожную и постепенную либерализацию, которую будут проводить администраторы и технократы, потому что они должны будут стремиться к большей эффективности и собственному благополучию. За этим он в основном и ездил так часто в Советский Союз, в поисках подтверждения своих надежд тщательно отслеживая и, на мой взгляд, часто преувеличивая «диссидентство в рамках дозволенного» в советских социальных науках17.
Развитие в коммунистических странах не последовало сценарию Геллнера. Изменения отнюдь не были постепенными, а разрыв между технократией и идеократией оказался гораздо меньше, чем он предпо-
/ і <_><_> <_> тп
лагал. Со свойственной ему интеллектуальной честностью Геллнер признал это сам: «Даже те из нас, которые никогда не любили эту Бастилию, в известном смысле ощущаем теперь ее отсутствие. Мы обязаны переосмыслить все заново. Сделать это нелегко и вызывает известный дискомфорт»18.
И все же я думаю, что в главном Геллнер был прав. В долговременной перспективе развитое индустриальное общество несовместимо с коммунизмом или, если кто-либо предпочитает другой термин, государственным социализмом. Имеются даже основания для оптимистичного заключения, что развитой индустриализм в долговременной перспективе несовместим с любыми видами тоталитаризма и автори-
таризма. Будущее Китая, когда и если эта страна достигнет развитого индустриального уровня, должно прояснить эту проблему. Я не буду очень удивлен, если, перефразируя Мао Цзе Дуна, ветер с Запада одолеет ветер с Востока.
По мнению Геллнера, марксизм провалился, потому что не смог выполнить своего главного обещания: обеспечить экономическое процветание. Я бы лишь добавил, что марксизм не смог выполнить оба из своих обещаний: процветание и эмансипацию. Тирания, которая была навязана от его имени, была гораздо хуже, чем все недостатки и пороки либерального капитализма. Конечно, можно утверждать, и, кстати, все еще находятся люди, утверждающие, что все можно было бы сделать по-иному и лучше, что коммунистические режимы были отклонением от подлинного марксизма. Однако я очень надеюсь, что люди в посткоммунистических странах не согласятся предпринять еще один Великий Эксперимент. Что касается Запада, то я не замечаю здесь никакого желания осуществить эту утопию на практике. Много лет назад Раймон Арон заметил, что только незначительное число фанатиков и лунатиков могут быть революционерами в Соединенных Штатах Америки; в других современных западных странах тоже. Иногда людей заставляют играть роль морских свинок, но обычно они не выбирают эту роль добровольно. Слова Геллнера в этом отношении звучат как приговор: «В индустриальном обществе полный социализм не может не быть тоталитарным, а тоталитаризм не может не быть социалистическим» 19.
Крах коммунизма, хотя и не по своему сценарию, Геллнер горячо приветствовал. Но в последние годы своей жизни он был очень обеспокоен, даже подавлен взрывом национализма в посткоммунистичес-ких странах.
Проблема, как ее видел Геллнер, заключается в следующем. Поскольку некоторые посткоммунистические страны являются много -национальными, а в других имеются многочисленные этнические меньшинства, последовательное проведение националистического принципа, требующего совпадения политических, лингвистических и этнокультурных границ, чревато ирредентистскими движениями, войнами, резней, этническими чистками и другими негативными последствиями. Как предотвратить если не взрыв национализма, то хотя бы его кровавые проявления?
Этот вопрос неотступно преследовал Геллнера. Временами его взгляды становились даже непоследовательными и противоречивыми, и, к сожалению, отпущенного ему времени оказалось недостаточно, чтобы он сам смог разобраться в этих противоречиях. Неожиданно он стал вдруг говорить о преимуществах империй, не только Габсбургской, которую он всегда немного идеализировал, но даже Советской,
Эрнест Геллнер
потому что они силой предотвращали межэтнические столкновения. Временами он приходил к выводу, что, поскольку западные страны продемонстрировали свою импотенцию в Боснии, нет никакой надежды на то, что они окажутся способными или проявят желание предотвратить кровопролитие, вызванное националистическим экстремизмом на постсоветском политическом пространстве. Следовательно, неохотно заключал Геллнер, только Россия способна установить там порядок и спокойствие.
Я спорил об этом с Геллнером и в наших частных беседах, и публично. Я говорил ему, что Россия дважды в истории уже играла роль европейского жандарма и никто ничего от этого не выиграл. Было бы пагубным для всех отвести России еще большую роль, на этот раз евразийского полицейского. Сто тысяч жертв в Чечне показали, чем это может обернуться на практике. Если Россия будет подавлять национализм в странах бывшего СССР военным путем, это в лучшем случае может проложить дорогу антидемократическому режиму в ней самой, а в худшем случае может обернуться еще большей кровавой баней, чем в Чечне. Кстати, один вариант не исключает другого. И тем не менее, мне кажется, что я понимаю причины непоследовательности Геллне-ра, и она говорит о нем как о человеке может быть больше, чем об уче-
ном. Геллнер-ученый лучше, чем кто-либо иной, объяснил неизбежность национализма в современном мире. Геллнер-человек страшился его негативных проявлений.
И последнее, но не по степени важности для меня лично. Эрнест Геллнер был великим ученым и большим человеком. И еще он был замечательным другом, таким, о котором каждый может только мечтать, но не каждому выпадает счастье иметь: абсолютно преданным и заботливым, очень чутким и понимающим, очень снисходительным к человеческим слабостям своих друзей, всегда готовым помочь. В дополнение ко многим другим дарованиям, которыми так щедро наградили его, уж не знаю кто, Бог или природа, он обладал каким-то особым даром дружбы. Вокруг него всегда было какое-то особое поле, не только привлекавшее людей, но часто сближавшее их друг с другом. Не случайно такие его друзья, как Джон Дэвис, Джон Холл, Адам Купер, стали и моими друзьями тоже.
Многие годы Эрнест играл очень большую роль в моей жизни. Никто не оказал на меня большего интеллектуального влияния, чем он. В его присутствии я становился умнее и тщетно старался стать лучше. Когда я был отказником, он поддерживал меня всем, чем мог, и неустанно побуждал западных ученых выступать в мою защиту. О последнем я знаю больше от других, чем от самого Эрнеста. Он не любил распространяться на эту тему, считая, что дружба не нуждается в благодарности. Но когда он прилетал в Москву, то немедленно направлялся в мою квартиру прямо из аэропорта, даже не заезжая в гостиницу, тем самым давая знать Большому Брату, что есть люди, обеспокоенные моей судьбой. После моей эмиграции на Запад мы стали видеться гораздо чаще в самых различных городах мира. Когда я прилетал в Англию, то всегда старался выкроить время, чтобы провести несколько дней в его доме в Кембридже. Когда Эрнест бывал в Америке, то старался хотя бы ненадолго заскочить в Медисон.
Но последний раз я встретился с Эрнестом в Москве, в июле 1995 года, ровно через десять лет после того, как я эмигрировал из Советского Союза. Когда я покидал эту страну, мне было заявлено, что до конца своей жизни я никогда не смогу вернуться в нее: ни на день, ни на час, ни на минуту. Десять лет спустя Советского Союза уже не было, и мы гуляли по той самой улице, на которой я когда-то жил. Эрнеста чрезвычайно забавляла эта ситуация, и он предложил ее отметить. И еще он сказал мне: «Твой пример — это урок, который мы получаем от жизни. В ней всегда есть место и для выбора, и для надежды».
Мы много пили и смеялись в тот день, перескакивая с темы на тему, и были уверены, что через несколько месяцев мы встретимся снова на какой-то конференции в Вашингтоне, а затем в Праге, где 9 декабря его семья, друзья и коллеги собирались отпраздновать его се-
мидесятилетие. Если бы я знал, что это была наша последняя встреча, я, несмотря на все его протесты, попытался бы сказать ему, как сильно я его люблю и как много он значит в моей жизни. Почему такие мысли приходят нам в голову тогда, когда уже слишком поздно?
Со времени смерти Геллнера прошло менее двух лет, но я уже твердо знаю, что моя жизнь никогда не будет прежней без Эрнеста, без наших встреч, споров и бесед, зачастую продолжавшихся до поздней ночи, без его увлекательных рассказов о довоенной Праге, послевоенном Париже, о достопримечательностях Кембриджа, о других местах, где он бывал, о знаменитостях, которых он знал, без его практических уроков о различии в сортах виски, без игры в шахматы с ним, без его писем и телефонных звонков из самых немыслимых мест на земле, без возможности обсудить с ним любую идею и любую мою рукопись до ее публикации, просто без знания, что в нашем мире живет Эрнест Геллнер. Как и в жизни других друзей Эрнеста, в моей жизни образовалась определенная пустота, которую никто не сможет заполнить. Без Эрнеста она лишилась каких-то красок, стала монотоннее. И единственное, что мне остается, это закончить мои очень неполные воспоминания об Эрнесте Геллнере, великом ученом, большом человеке и замечательном друге, традиционными словами: Будь благословенна его память.
Прага — Медисон январь 1996 — март 1997
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Gellner Ernest. Words and Things. London, 1959.
2 Gellner Ernest. Thought and Change. Chicago, 1964.
3 Gellner Ernest. Saints of the Atlas. Chicago, 1969.
4 Gellner Ernest. The Devil in Modern Philosophy. London, 1974.
5 Gellner Ernest. Contemporary Thought and Politics. London, 1974.
6 Gellner Ernest. Muslim Society. Cambridge, 1981.
7 Gellner Ernest. The Psychoanalytic Movement. London, 1985.
8 Gellner Ernest. The Concept oi Kinship and other Essays. Oxford, 1987.
9 Gellner Ernest. Plough, Sword and Book. London, 1988.
10 Gellner Ernest. Conditions of Liberty, Civil Society and its Rivals. London, 1985.
11 Gellner Ernest. Nations and Nationalism. Oxford, 1987.
12 Gellner Ernest. Encounters with Nationalism. Oxford, 1983.
13 Gellner Ernest. Nationalism Observed: Culture and Power. Weidenfeld and Nicolson, 1997 (в печати).
14 Gellner Ernest. Relativism and the Social Sciences. Cambridge, 1986; ibid. Postmodernism, Reason and Religion. London and New York, 1992.
15 Aron Raymond. Democracy and Totalitarianism. London, 1968.
16 Gellner Ernest. Spectacles and Predicaments. Cambridge, 1979.
17 См., например: Gellner Ernest. State and Society in Soviet Thought. Oxford, 1988. Ср. мою рецензию на эту книгу: Khazanov Anatoly. Soviet Social Thought in the Period of Stagnation // Philosophy of the Social Sciences, 1992. Vol. 22. № 2. P. 231—237.
18 Gellner Ernest. Homeland of the Unrevolution // Daedalus, 1993. Vol. 122. № 3, P. 144.
19 Gellner Ernest. Conditios of Liberty... P. 164.
