CC BY
44
А. И. Тевдой-Бурмули Старые теории и новые проблемы.
К концу ХХ в. проблематика нации, национализма, иных феноменов этого генетического ряда вызвала к жизни внушительный корпус исследований. Развитие и уточнение понятийного аппарата, идущее параллельно с накоплением и анализом эмпирического материала, не привело, впрочем, к возникновению минимального консенсуса по поводу базовых категорий и понятий. Как признал, не без доли иронии, один из исследователей, « значения понятий меняются от автора к автору и от контекста к контексту. Перед исследователями стоит задача не навязать единообразное толкование своим коллегам, что невозможно как практически, так и гносеологически, а гарантировать единообразное употребление термина «национализм» в собственном тексте. Внутренняя непротиворечивость - вот цель»(6).
В этом контексте представляет интерес появившаяся в последние годы тенденция развития уже накопленных теоретических понятий в рамках конкретного авторского подхода. В 1998 г. Э.Смит публикует книгу «Национализм и модернизм», в которой предложил обобщенную итоговую версию своей концепции национализма. В 1999 г. вышел сборник, посвященный памяти недавно скончавшегося Э.Геллнера (10), заслуживающий, с нашей точки зрения, особого внимания.
По замыслу составителей, концепция книги предполагала «анализ геллнеровской теории национализма в целом» (10, с. 3). На практике, как можно будет убедиться, поле анализа оказалось существенно шире и включило не только собственно геллнеровскую теорию, но и другие ныне распространенные концепции национализма. Будучи естественным образом «геллнероцентричными» (что обусловлено как замыслом сборника, так и объективным значением геллнеровского интеллектуального наследия), главы книги представляют собой совершенно независимые работы, формирующие своего рода «третью реальность» - если рассматривать тексты Геллнера и феноменальный уровень как, соответственно, реальности второго и первого уровней.
В данном обзоре мы хотели бы остановиться на нескольких наиболее значимых статьях геллнеровского мемориального сборника. В двух из них предметом анализа является теория Геллнера, третья же, принадлежащая перу Р.Брубейкера, носит более общий характер.
«Геллнеровский диагноз национализма: критический обзор, или что живо и что мертво в геллнеровской философии национализма?» (5) - таким достаточно провоцирующим образом озаглавил свою работу Б. О’Лири. Столь же провоцирующий характер носит и сам
его текст. Автор ставит перед собой задачу «предварительного посмертного анализа геллнеровского наследия» (5, с. 40) и пытается ее решить, подвергая критике ошибочные , с его точки зрения, тезисы геллнеровской теории, и выстраивая изобретательную защиту тех его положений, которые в этом, по его мнению, нуждаются.
Концептуальной основой стратегии О’Лири является предлагаемое им определение национализма как идеологии, утверждающей, что «нация должна иметь право на свободное коллективное и институциональное выражение, а также должна управляться представителями из своей среды» (там же). Это в целом согласуется с собственно геллнеровской интерпретацией национализма как идеологии, легитимирующей конгруэнтность культурных и политических границ социума. Стоит отметить, что, как и геллнеровское, это определение, очевидно, отказывает в праве называться националистическими тем формам групповой солидарности, которые, так же будучи основанными на (этно)культурной идентичности, не содержат отчетливо выраженных политических целей (создание собственного государства и т.д.). О’Лири со всей определенностью заявляет: «Сознание общей (shared) культурной, религиозной и
территориальной идентичности не является сутью национализма»(5, с. 55). Именно с учетом этой исходной посылки следует оценивать характер и логику анализа автором
теоретического наследия Геллнера.
Стержневым элементом теории Геллнера в ее классическом варианте является, как известно, тесная корреляция феноменов национализма и индустриализации: национализм рассматривается в этом контексте как эффект модернизации, порожденный потребностями индустриального общества. Столь жесткая привязка традиционно вызывала немало
вопросов, в частности:
- какова природа феноменов, типологически схожих с националистическим, но легко обнаруживаемых в социумах, не дошедших до фазы индустриализации;
-что происходит с национализмом в условиях постиндустриального общества.
О’ Лири напоминает, что сам Геллнер в своих поздних работах предложил несколько компромиссных решений этой коллизии.
Так, генерирующие национализм модернизационные факторы, первоначально локализованные Геллнером в эпохе индустриализации, могут быть отнесены к более
раннему этапу европейской истории - к периоду Реформации XVI в. С другой стороны,
Геллнер был готов принять гипотезу, что некие элементы протонационализма могли возникнуть и на базе культурно-языковой общности в рамках династического аграрного государства. Наконец - и это логично вытекает из классического геллнеровского дискурса -
можно предположить, что эти доиндустриальные феномены в принципе не схожи с современным национализмом.
Нетрудно понять, что второй путь - путь частичного отождествления протонационализма аграрного общества с геллнеровским национализмом индустриальной эры - для О’ Лири невозможен именно из-за особенностей избранного им базового определения национализма как политического, а не культурного феномена.
Сложнее понять логику О’ Лири, когда он категорически отвергает первое из предложенных Геллнером решений. «Оно предполагает, - пишет О’ Лири, - что протестантизм и национальные письменные языки сделали больше для роста национализма, нежели индустриализация» (5, с. 54-55). Между тем, именно в рамках геллнеровской дефиниции национализма как следствия культурной унификации тезис о первостепенной важности для генезиса нации появления национальных литературных языков выглядит весьма убедительно.
О’ Лири, однако, фактически идет дальше Геллнера и, избирая наиболее радикальное решение, предпочитает, как он пишет, защищать Геллнера на «следующей, теоретически более существенной, линии обороны, заключающейся в отказе рассматривать феномены этнического и национального сознания, проявившиеся до ХVIII в., в едином ряду с современным национализмом, либо с национализмом как таковым (proper)» (5, с. 55).
Также в рамках теории Геллнера О’ Лири пытается найти ответ на вопрос о «национализме в постиндустриальном мире». «Индустриализованный мир, - пишет он, -характеризующийся различными темпами демографического роста в культурно разнородных сообществах, демонстрирующий их масштабные миграционные движения... не может быть свободным ни от сепаратистского, ни от интегрального национализма» (5, с. 56). «Следовательно, - делает вывод О’ Лири, - даже если Геллнер был убежден, что националистические сепаратистские движения не характерны для зрелой индустриальной эпохи., из самой теории это не вытекает» (5, с. 57). Однако включение в теорию Геллнера по инициативе О’ Лири тезиса о «культуроразнородных сообществах» имеет смысл только в том случае, если генерируемый в этих сообществах национализм идентичен национализму в геллнеровской интерпретации. Поскольку реально существующий феномен не соответствует этой интерпретации, постольку теряет смысл вся защита этого тезиса Геллнера.
Констатируя, что теория Геллнера не предполагает наличия «активных насильственных националистических феноменов» в эпоху зрелого индустриализма, О’ Лири указывает, что и на практике феноменов подобного рода немного - в постиндустриальном мире «к их числу относятся лишь конфликты в Северной Ирландии и Стране Басков».
Проблема, однако, в том, что доминантой националистической активности является сейчас отнюдь не сепаратистский национализм, но национализм, абсолютно не подпадающий под геллнеровское определение национализма как доктрины «политической легитимности» и являющийся продуктом иммиграционного бума и социокультурного шока последних десятилетий. Генерируемый «новыми меньшинствами», он не придает особого значения фактору территории; генерируемый коренной титульной группой - он не фокусируется на проблеме этнокультурной однородности власти и общества.
Существенным элементом этого анализа является критика геллнеровского функционализма. О’ Лири пытается скорректировать наиболее уязвимые, с его точки зрения, тезисы геллнеровского функционалистского дискурса, используя «фильтрованное (очищенное) объяснение» (filter explanation). На деле этот подход представляет собой субъективацию тезиса: оценка конкретной причинно-следственной связи (функции), ранее исходящая от самого Геллнера, постулируется как элемент мотивации носителей националистической идеологии. Так, О’ Лири предлагает заменить геллнеровский тезис «Национализм благотворно действует на модернизирующееся государство» на тезис «Создающие нацию (nation-building) националисты признают благотворные последствия национализма, и этот факт позволяет лучше объяснить распространенность националистического феномена. Националисты верят, что формирование нации разрушит традиционалистские или религиозные препоны на пути экономического роста.» (5, с. 52). Попытка корректировки геллнеровского функционализма подобным образом представляется чересчур прямолинейной. Дж.Бройди заметил, что «национализм не может начинаться как сознательный проект модернизации, если только мы не приписываем националистам феноменальные провидческие способности или феноменальную власть.» (1, с. 214).
Говоря о прогностических свойствах теории Геллнера (при том, что сам Геллнер, как известно, отрицал возможность предсказания эволюции националистического феномена), О’ Лири вводит дополнительный фактор формирования национальных государств - так называемый «экзогенный», выраженный в политике великих держав, в доминирующей тенденции регионализма. «Образование нации-государства часто происходит скорее вследствие разрешения (permission), нежели как следствие внутренней готовности к обретению нации”(5, с. 60). При всей резонности этого замечания следует иметь в виду, что в построенную на динамике внутрисистемных процессов геллнеровскую теорию этот фактор инкорпорирован быть не может именно в силу своей экзогенности.
Представляют большой интерес рассуждения О’ Лири относительно геллнеровской психологии национализма. Формы национализма, по Геллнеру, являются результатом
взаимодействия нескольких факторов (наличие\отсутствие у культурной группы высокой культуры, образованной элиты, доступа к власти). Категорию «носители-неносители власти» (non-powerholders), используемую Геллнером для характеристики последнего параметра, О’Лири считает «сырой», из чего заключает, что политический параметр в типологии Геллнера представлен явно недостаточно. Частично с этим замечанием можно согласиться -особенно в той его части, где О’Лири упрекает Геллнера в игнорировании феномена демократии как одного из важных элементов формирования современного национализма наряду с эгалитаризмом. В то же время вряд ли оправдан упрек в адрес Геллнера о недооценке роли политического режима в процессе формирования нации. Политический режим в классическом понимании этого термина представляет собой надстроечную конструкцию, не очевидно коррелирующую с господствующим типом национализма. Так, используя геллнеровскую же типологию, режим конституционной монархии
функционировал как в зоне «либерального западного национализма» (Великобритания, Италия), так и в зоне национализма этнического (Австро-Венгрия). И наоборот -«либеральный западный национализм» успешно существует в монархической Великобритании и республиканской Франции, а «этнический» национализм является доминирующим (по меньшей мере - в межвоенный период) как в формально республиканской Польше, так и в монархической Румынии.
Другой вопрос, - и это резонно отмечает О’Лири, - что уровень стабильности существующего политического режима прямо связан со степенью культурной гомогенности социума (5, с. 63-64). Отсюда внимание О’Лири к проблеме гомогенизации нации и стратегии управления гетерогенным социумом. Этим, видимо, продиктован и тезис о важности государственной политики для процесса формирования нации. Речь здесь идет о стратегии гомогенизации этнокультурной общности. Однако даже в случае подобного редукционистского толкования понятия государственной политики следует, видимо, учитывать, что любая самая долгосрочная стратегия лишь опосредованно - и неоднозначно -воздействует на динамику эволюции социума (если вынести за скобки такие быстродействующие средства социального конструирования, как физическое уничтожение либо перемещение групп).
Представляет интерес тезис О’ Лири о месте национализма как доктрины в ряду других идейных феноменов нового времени. «Можно заметить, - пишет О’Лири, полемизируя с индифферентно относившимся к националистической идеологии Геллнером, - что
националистическая политическая доктрина отнюдь не бессодержательна; более того - все современные политические доктрины, открыто признающие себя таковыми, - либеральная,
социалистическая либо консервативная, паразитируют на националистических допущениях (assumptions)» (5, с. 67).
На чем основывает свое утверждение О’Лири? На функциональном сходстве националистической и социалистической доктрин? На сходстве ценностного ряда националистического и консервативного дискурсов? Ясного ответа на эти вопросы О’Лири не дает. Можно предположить, что в данном случае его тезис продиктован не столько логикой исследования, сколько личными идеологическими пристрастиями. О’ Лири пишет: «Нация должна иметь право самой избирать форму правления, является ли она составным элементом многонационального государства. или же независимым государством. Идея национального самоопределения критикуется как опасная, поскольку превращает в хаос упорядоченную глобальными игроками карту мира. Между тем правильно понятый принцип национального самоопределения вытекает из принципа демократического согласия: каждая нация имеет право желать самоопределения вплоть до отделения .» (5, с. 69). Очевидно, именно этот панегирик праву нации на самоопределение позволил Дж.Холлу причислить О’Лири к приверженцам «либеральной версии. национализма» (5, с. 5).
Из приведенного выше пассажа О’ Лири может создаться впечатление, что националистическая доктрина существует только в ее «либеральном», в значительной степени освобожденном от этнического компонента варианте. Однако даже если руководствоваться близкой для О’ Лири геллнеровской типологией, национализм существует не только в «либеральной», но и в «этнической» ипостаси. Возникает вопрос: считает ли О’ Лири этнический вариант национализма национализмом или же он как не соответствующий идеалу выносится за рамки данного феномена?
«Национализм, - пишет О’Лири, - предполагает наличие доктрины гражданства» (3, с. 70). Если этнический национализм все же является национализмом, то распространяется ли на него тезис о гражданстве? Если мы отвечаем на этот вопрос утвердительно, а программы многих крайне правых европейских группировок предполагают введение гражданства по этническому признаку, то тогда любая такая группировка может считаться либеральной -достаточно соблюсти формально демократические нормы при решении вопроса о самоопределении и «очищении» от инокультурных\иноэтничных элементов.
Еще очевиднее выглядят последствия реализации доктрины «либерального национализма, основанного на этнической идентификации», применительно к внешней политике. Так, безусловно, в русле либерального национализма находятся такие акции внешней политики Третьего рейха, как оккупация Рейнской области и присоединение Австрии. Подобное смешение типологии представляется явно непродуктивным.
Следовательно, нужно вернуться к учету критерия, по которому определяется принадлежность к нации. В концепции О’Лири фактор самоидентификации, позволяющий провести корреляцию с соответствующим типом национализма, никак не артикулирован, хотя автор сам говорит о наличии двух концепций нации - «этнической» и «гражданской» (5, с. 70).
Далее О’Лири затрагивает проблему соотношения феноменов национализма и расизма. Легко спрогнозировать, что автор, будучи сторонником концепции «либерального западного национализма», будет стремиться разорвать всякую генетическую связь между этими явлениями. «Со времени Гердера национализм признает равенство наций. Расизм и религиозные убеждения в гораздо большей степени ответственны за акты геноцида, нежели национализм» (5, с. 71). Не вполне понятно, как можно выделить религиозные убеждения из единого этнокультурного идентификационного комплекса, в коем они играют не последнюю роль. Также может быть оспорен и тезис об иерархичности расизма - в отличие от релятивистского по природе национализма (5, с. 71), ибо феномен расовой идентификации -это поднятый на уровень выше феномен идентификации национальной. Можно оспорить также тезис об исключительной иерархичности расизма: в последние десятилетия ХХ в. появилось несколько не-иерархичных вариантов расизма как своего рода национализма эпохи глобализации.
О’ Лири анализирует новации, появившиеся в теории Геллнера с написанием его последних работ («Пришествие национализма» (1993), «Национализм» (1997)).
Можно согласиться с автором, что попытки Геллнера усовершенствовать и уточнить свою концепцию не всегда шли последней на пользу. Так, введение Геллнером зональнохронологического принципа типологизации национализма привело к исчезновению корреляции национализма и индустриализации, то есть того, что составляло суть его теории.
О’ Лири склонен оспаривать выводы Геллнера, сделанные им в рамках вновь появившейся проблематики «ислам и национализм». Геллнер наделяет ислам чертами, присущими, в его понимании, национализму - эгалитаризмом, наличием высокой культуры, непосредственной связью общества и индивидуума и т.д. Все это позволило Геллнеру заключить, что ислам может успешно использовать национализм как метод собственной легитимации. Иначе говоря, нация будет создаваться не в рамках соответствующих политических границ, а в рамках исламской цивилизации в целом. О’ Лири активно опровергает эту предопределенность, указывая на успешное (?) противодействие исламизму со стороны националистических светских режимов (а Алжир? а Египет?), а также на
существование внутренних культурных разломов в рамках не только исламского мира, но и отдельных государств региона. С последним можно вполне согласиться.
Таким образом, анализ концептуального наследия Геллнера авторства О’ Лири носит амбивалентный характер и неоднозначен как по методам, так и с точки зрения полученных результатов. Методологически О’ Лири находится в русле геллнеровского подхода; идеологически - фактически является «идеальным носителем» национализма в геллнеровской интерпретации. Это приводит к тому, что, фиксируя некоторые недостатки концепции Геллнера (неполнота типологии, игнорирование демократизации как фактора эволюции национализма и т.д.), О’Лири в известных случаях усугубляет методологические огрехи Геллнера (попытка «очищенного объяснения») либо подменяет научный дискурс политическим. Политическим же дискурсом — панегириком просвещенному либеральному национализму - О’Лири и завершает свою во многих отношениях знаменательную статью.
Название статьи Н. Музелиса говорит само за себя: «Геллнеровская теория
национализма: некоторые проблемы дефиниции и методологии» (7). Свой анализ автор начинает с рассмотрения геллнеровской концепции взаимосвязи национализма и индустриализма и критикует это положение по двум направлениям.
Во-первых, Музелис убежден, что роль государства и политической власти не менее важна для формирования нации, чем роль рынка и промышленности. Однако политический фактор у Музелиса представлен более взвешенно, чем у О’ Лири: межгосударственная политическая конкуренция требовала массовой социальной мобилизации, разрушающий традиционные локальные сообщества. «Можно с полной уверенностью утверждать, - пишет Музелис, - что, применительно к восемнадцатому столетию, заметное развитие
государственной бюрократии и беспрецедентное проникновение последней на периферию общества было вызвано в первую очередь военными, а не экономическими факторами» (7, с. 159). Заслуживает внимания, что в данной трактовке роль социально-экономического фактора отнюдь не ниже, чем в версии Геллнера. Музелис лишь подстраивает еще один мотивационный уровень («военно-политическая необходимость»), но непосредственным инструментом формирования нации остается все та же социальная мобилизация.
Во-вторых, Геллнер не раскрывает механизм распространения националистических идей на низших стратах социума: «Если процесс распространения и имитации достаточно хорошо объясняет развитие национализма элиты, с его помощью невозможно объяснить тот сдвиг от элитарного к массовому национализму, который произошел в Х!Х в. на Балканах» (7, с. 159). Музелис пишет, что подобный сдвиг был бы невозможен без частичного
разрушения местных социумов - также в рамках усиления бюрократии и роста армии, то есть в рамках той же «военно-политической логики» (7, с. 159).
Для разрешения этой коллизии Музелис предлагает расширительное (вспомним редукционизм О’ Лири) толкование геллнеровской теории: «Проблема индустриализации» снимается, если под индустриализмом\индустриализацией понимать
модернизм\модернизацию: в одних случаях модернизация проходит на базе ранее
оформившихся рыночных механизмов, в других - на основе политико-военных императивов. Исходя из этого, Музелис заключает, что трехчленная типология Геллнера (до-аграрная, аграрно-письменная и индустриальная фазы развития общества) менее продуктивна для объяснения эволюции национализма, нежели основанная на критерии политического принуждения типология, дифференцирующая «безгосударственное общество», «общество с традиционной государственной структурой» и общество с «глубоко проникшими и эффективно действующими на уровне инфраструктуры государственными институтами» (7, с. 160).
Обращает на себя внимание, что предложенная типология, заменяя или, скорее, уточняя критерий типологизации, практически полностью «конгруэнтна» геллнеровской.
Автор затрагивает тему функционализма теории Геллнера. По Музелису, - и в этом с ним можно согласиться, - функционализм Геллнера сильно преувеличен его
комментаторами. В самом деле, согласно геллнеровской модели, не потребности индустриального общества в стандартизации создают национализм, но существует механизм, естественным образом запускающий формирование национальной идентичность а la Геллнер. Музелис критикует реализованный О’Лири метод «очищенного объяснения» за гиперболизацию роли сознательных намерений акторов националистического процесса. Исключительно от конкретики зависит, какой фактор является на данный момент определяющим - «сознательная стратегия» О’Лири либо безличный (но основанный на личностной активности) механизм Геллнера.
Наиболее важным пунктом рассуждений Музелиса является его оценка значения геллнеровской теории. По Музелису, Геллнер создал не столько предметную теорию, сколько полезную «концептуальную рамку» взаимодействия идеальных типов — национализма и индустриализма. Музелис сравнивает Геллнера с Вебером, также осуществившим корелляцию двух идеальных объектов - протестантизма и западного национализма, и заключает, что модель Вебера более осторожна и в меньшей степени претендует на объяснение конкретных феноменов, нежели геллнеровская. Таким образом, Музелис может соглашаться с Геллнером в частностях, но отказывает геллнеровской теории
в самом главном, что было принципиально для самого Геллнера, в экспликационных, а равно и в методологических функциях.
Наиболее систематичным по замыслу и исполнению материалом геллнеровского мемориального сборника является статья Р.Брубейкера «Мифы и заблуждения в исследованиях национализма» (2). Как явствует из названия статьи, речь пойдет о ложных, с точки зрения Брубейкера, стереотипах, распространенных среди исследователей феномена национализма.
Автор выделяет шесть таких стереотипов. Во-первых, «архитектоническая иллюзия». В соответствии с этим стереотипом все этнополитические конфликты могут быть разрешены посредством правильной организации политического пространства на основе принципа национального самоопределения. «Я склонен утверждать, - пишет Брубейкер, - что национальные конфликты неразрешимы в принципе, в силу самой своей природы, и что поиск всеобъемлющего «архитектурного» решения таких конфликтов способен лишь ввести в заблуждение (2, с. 273).
Для подтверждения своего тезиса Брубейкер анализирует три волны реконфигурации политического пространства на основе принципа самоопределения наций - Версальскую (межвоенную), деколонизационную (1950-1960-е годы) и постсоветскую\югославскую. «Политическая реконфигурация не ликвидировала межнациональных противоречий, а лишь поместила их в другой контекст (reframed them), вызвала их к жизни в новой (и зачастую более опасной) форме» (2, с. 275). Попутно автор отмечает парадоксальное обстоятельство: негативные последствия последней реструктуризационной волны и последовавшее разочарование в дискурсе национально-освободительной борьбы никак не снизили популярности «архитектонической иллюзии». Брубейкер видит причину этого в распространенности «нациоцентричного» понимания истории. Нация постулируется как «реальный объект» (2, с. 276), имеющий тенденцию к саморазвитию и, в конечном итоге, реализующийся в создании собственного государства. Упоминание о «реальном объекте» указывает на то, что Брубейкер, видимо, солидарен с Б. Андерсоном и другими авторами, решающими вопрос о реальности нации в пользу виртуальности.
Для нас же важен следующий тезис Брубейкера, демонстрирующий его несогласие с базовыми элементами геллнеровской теории: «Я не думаю, что национализм может быть хорошо объяснен как основывающаяся на нации деятельность по обретению государства» (2, с. 276). Таким образом, по Брубейкеру, национализм не всегда нацелен на создание государства. «Фокусироваться именно на стремящихся к созданию государства
националистических движениях значит игнорировать бесконечно изменчивую природу
националистической политики; это значит ... оставаться неготовым к тем разновидностям националистической политики, которые могут цвести после реорганизации политического пространства в соответствии с критерием нации, после распада многонациональных государств на, предположительно, национальные государства» (2, с. 276). Вполне солидаризуясь со сказанным выше, заметим лишь, что «националистическая политика» является рафинированной, институализированной формой националистической идеи, а равно и националистической эмоции, не всегда нуждающихся для своего выражения в политическом оформлении.
Брубейкер выделяет четыре формы национализма, не стремящегося к созданию государства и распространенного в уже «национализировавшихся» государствах:
1) «национализирующийся» национализм: этнический национализм коренной нации, идентифицирующей себя по этнокультурному признаку;
2) трансграничный национализм: ситуация национального государства,
стремящегося гарантировать права родственного этнического меньшинства в соседнем государстве;
3) национализм этнических меньшинств;
4) «национал-популистский национализм» государствообразующего этноса, нацеленный на защиту национальной культуры, экономики и т.д., уязвимый для инфильтрации ксенофобских идей.
Не вполне ясно, почему в данную типологию безоговорочно включен пункт 3 -национализм этнических меньшинств. Очевидно, что из всего перечня они в наибольшей степени могут сохранить потенциал государствообразующего рывка. Можно также поспорить относительно формулировки «национал-популистский национализм», поскольку национализм государствообразующего этноса не всегда выражается в форме популистской идеологии либо движения. С нашей точки зрения, более продуктивным был бы термин «охранительный» либо «консервативный» национализм, ибо базовым элементом этого типа национализма является, как представляется, интенция защиты, охраны существующего этнокультурного/политико-культурного комплекса. Наконец, вызывает сомнение повышенная уязвимость для ксенофобских концептов именно государствообразующего национализма. Достаточно посмотреть на указанный список, чтобы убедиться в возможности реализации ксенофобского варианта применительно к национализму меньшинства, а равно и «национализирующемуся национализму». Строго говоря, можно усомниться и в целесообразности дифференциации типов 1 и 4.
Развенчивая миф об инструментальной разрешимости этнополитических конфликтов, Брубейкер, вместе с тем, склонен утешить пессимистов. Он полагает, что разрешение конфликтов подобного рода происходит эволюционно и независимо от конкретных политических манипуляций. Конфликт теряет актуальность и уходит на периферию жизни социума. Важным наблюдением автора является тезис о том, что конфликт может быть как «национализирован» (мы бы предложили термин «этнизирован»), так и
«денационализирован» - в смысле угасания националистической составляющей процесса.
Другой пессимистический миф - образ «кипящих котлов» («seething cauldron»), в соответствии с которым Восточная Европа, наряду с некоторыми другими регионами, рассматривается как зона хаотических этнополитических процессов, а национализм - как центральная проблема данных регионов. Брубейкер анализирует данный стереотип в контексте широко распространенных оппозиций «Запад - Восток», «универсализм-партикуляризм», «интеграция - дезинтеграция» (2, с. 281). Не оспаривая наличия действительно существенных особенностей, характерных для данного региона, он отвергает лежащий в основе мифа о «кипящих котлах» комплекс успокоенности в отношении западноевропейского региона: «Еврофория, витавшая над спорами о европейской
интеграции еще несколько лет назад, была нарушена неожиданным (и частично -националистическим) сопротивлением ратификации маастрихтского договора; почти во всех западноевропейских странах прочные позиции на политической арене заняли националистические и ксенофобские партии» (2, с. 281).
Брубейкер рассматривает два аспекта мифа: 1) насилие; 2) интенсивность
национализма и национальных идентичностей в регионе. Не опровергая факта распространенности этнического насилия в Восточной Европе, он обращает внимание на более типичные для региона «рутинные» этнические и национальные конфликты. Также преувеличивается, по мнению автора, опасность дальнейшего распространения насилия. В качестве примера приводятся Венгрия и Румыния, где традиционные этнические конфликты уже не содержат взрывоопасного потенциала.
Методологически ново выглядят и рассуждения Брубейкера относительно интенсивности националистических чувств и национальной идентичности: «Слишком много внимания, - пишет он, - было привлечено к пространственному изменению интенсивности националистической мобилизации, и слишком мало - к изменению временному» (2, с. 283).
Автор различает интенсивность националистического дискурса в политике и в повседневной жизни. «Национализм может присутствовать в парламенте, прессе,
... государственных институтах, но отсутствовать на улицах и в домах» (2, с. 284). Этот тезис,
как нам кажется, подтверждается отнюдь не всегда. Политика, пресса и т.д. есть часть системы с обратной связью: национализм в политике провоцируется национализмом улицы (иногда латентным, но очевидным) - и наоборот. Брубейкер же сводит это к проблеме политической манипуляции: «Различие «мы-они» было центральным для понимания массами политики при коммунизме, и можно предположить, что эта схема легко переносится на почву. национализма» (2, с. 284). Возникает вопрос - а отсутствует ли оппозиция «мы-они» в условиях либеральной демократии?
На очереди миф о возвращении подавленного этнического начала. Аргументация Брубейкера основывается на различении национализма и статуса нации. Восточноевропейские коммунистические режимы подавляли национализм, но отнюдь не национальную государственность.
Следующий миф - о национализме как инструменте манипуляции элитой. Автор рассматривает три доминирующие версии мифа и констатирует их ошибочность - как с точки зрения успешности национализма как рациональной стратегии, так и в аспекте соответствия эмпирическим данным. При этом Брубейкер не отрицает привлекательности национализма как объекта манипуляций. Это позволяет предположить, что имеющийся стереотип воспроизводит себя сам, «навязываясь» элитам в качестве рациональной стратегии.
Далее Брубейкер пишет о мифе «группизма», постулирующем этносы как реально существующие группы с внутренней гомогенностью и внешними границами. Выше уже высказывалось предположение о воззрениях Брубейкера на проблему «реальности» этноса. Здесь же автор предпринимает краткий экскурс в область причин «дематериализации» групп в современной науке. В рамках этой же проблематики Брубейкер анализирует геллнеровский тезис о переходе от хаотичности культурного ландшафта аграрной эпохи к упорядоченности эпохи индустриальной. Опираясь на известные тенденции последних десятилетий, он заключает, что гомогенизация как эффект распространения массовой культуры дополняется гетерогенизацией в контексте формирования мультикультурного постиндустриального общества.
Именно здесь Брубейкер однозначно заявляет о своем несогласии с Геллнером в принципе: «Ныне является повсеместно признанным фактом, что культура и полития не совпадают, что почти все существующие политии в некотором смысле - «мультикультурны» (2, с. 294). В этом контексте Брубейкер переосмысливает геллнеровское сравнение культурного ландшафта с картинами Кокошки и Модильяни. Культурная упорядоченность а
la Модильяни существует, но не в территориальном (пространственном), а в социальном смысле. Этнические группы существуют не как политические, а как культурные феномены.
И, наконец, манихейский миф: гражданская идентичность против идентичности этнической. Анализируя данный стереотип, Брубейкер, как нам кажется, затронул одну из ключевых для понятийного аппарата исследований национализма проблему, а именно вопрос о культурной составляющей национальной идентичности. Аналитическая слабость дихотомии «гражданский-этнический» обусловлена неясностью места культурного компонента. Либо гражданскому национализму противопоставляется чисто этнический, биологический национализм - в этом случае фактор общей культуры становится признаком первого. «Однако тогда категория гражданского национализма становится чересчур гетерогенной для того, чтобы быть удобной в использовании, а категория этнического национализма - слишком малонаселенной» (2, с. 299). Либо этнический национализм интерпретируется как этнокультурный, а гражданский национализм понимается как чувство гражданской лояльности - в этом случае возникают обратные проблемы.
Эту действительно серьезную проблему Брубейкер предлагает решить, в принципе отказавшись от дихотомии «этнический-гражданский» в пользу дихотомии «государственный (state-framed) - внегосударственный (counter-state)». В первом случае нация понимается как объект, конгруэнтный государству институционально и территориально. Во втором - нация находится в оппозиции к существующему национальногосударственному статус-кво. Не вполне ясно, насколько предлагаемая дихотомия может адекватно заменить дихотомию «этнический - гражданский». Брубейкер предлагает оперировать переменными «политики» и «ландшафта», причем оба феномена смешиваются. Дихотомия же «этнический-гражданский», при всей своей туманности в части локализации культурного элемента, достаточно четко отражает базовые критерии национальной идентичности.
В начале своей работы Брубейкер высказал пожелание, чтобы его текст получился «геллнерианским по духу» (2, с. 272). Следует признать, что этой цели он, очевидно, достиг: своей четкостью, структурированностью и, не в последнюю очередь, интеллектуальной смелостью статья Брубейкера вполне соответствует имени того, чьей памяти был посвящен сборник.
Эволюция традиционных форм националистической активности и появление новых феноменов в сфере межэтнических отношений - такова проблематика изданного в 1999 г. в Брюсселе сборника «Иммиграция и расизм в Европе» (4). Известный исследователь проблем расизма М.Вевиорка анализирует в своей статье из этого сборника эволюцию расистского и
антирасистского дискурсов в контексте возникновения постиндустриального общества (11). Постулировав тезис о «двух расизмах» - иерархическом, биологическом, с одной стороны, и культурно-дифференцирующем релятивистском - с другой, автор задается вопросом о «двух антирасизмах»: «универсалистский антирасизм. не так же ли он непоследователен, слеп и, в конечном итоге, опустошителен, как расизм, в роли борца с которым он выступает?» (11, с. 26). «Второй антирасизм» - антирасизм постиндустриальной эпохи - должен уйти от универсализма, стать «партикуляристским» и вести борьбу с расизмом, используя реально существующие групповые идентичности. В качестве примеров подобного рода Вевиорка упоминает легальные этнические лобби и практику позитивной дискриминации. Если расизм есть сочетание двух логик [универсалистской и партикуляристской. - А.Т.], то не должен ли антирасизм. «бороться на два фронта, сочетая уважение к универсальным ценностям. и учет частных особенностей» (11, с. 30).
Не совсем понятно, уверен ли автор в успешности антирасистской практики этого типа или же руководствуется логикой «от противного» и общетеоретическими выкладками. Как известно, реальная практика позитивной дискриминации оказывает весьма неоднозначное воздействие на уровень расизма в социуме. Перед западной цивилизацией стоит проблема, пишет Вевиорка, «не только привести в соответствие идеал и ценности демократии, с одной стороны, и социальную практику - с другой, но также расширить границы демократии, открыть ее культурным требованиям, пусть даже исходящим от чрезвычайно малочисленных и нестабильных групп, дабы тем самым сузить пространство расизма и обеспечить большую свободу самовыражения индивидов, групп и общества в целом»(11, с. 33-34). Точность поставленного диагноза не равноценна правильно выбранному лечению: задачи слишком противоречивы. При этом очевидно, что расширение границ демократии в нынешней ситуации «взрыва культуры», по оценке самого Вевиорки (11, с. 30), неизбежно усиливает и консервативную (в частности, расистскую) реакцию.
Как ответ на собственный тезис о необходимости «второго антирасизма» Вевиорка вводит в дискурс понятие «расизации» социума и рассматривает французский вариант этого феномена. В центре анализа - Национальный фронт Ж.-М. Ле Пена. Автор высоко оценивает шансы НФ на институциализацию. В сочетании с уже существующим институциональным расизмом поле социальных взаимодействий приобретает расовую или этническую окраску. «Франция, - пишет Вевиорка, - переживает процесс социальной, культурной и расовой фрагментации, худшие варианты которой приводят к расизации общественной жизни» (11, с. 42) И далее: расизация «превращает. социальные проблемы, в прошлом решаемые посредством социальных движений и политических дебатов, в очаги культурной
напряженности, порождающей нередуцируемые противоречия, не решаемые переговорным путем» (11, с. 43).
Подобный трезвый диагноз дополняется, однако, выражением политически корректного оптимизма относительно эвентуальных позитивных сторон расизации в контексте мультикультурного общества: «Образование культурных либо расовых
идентичностей может. стать исходной точкой. для акторов, переживающих нехватку ориентиров и ресурсов; оно может дать этим людям ощущение автономии, лишенное враждебности.или чувства брошенности в данном обществе.» (11, с. 43). Речь, таким образом, идет о реструктурировании общества по этнокультурному принципу. Проблема, однако, заключается в том, что фиксация этнокультурного структурирования способна стать не концом переходного периода, а лишь его началом. Дальнейшее развитие процесса может проходить как по варианту конкуренции этнокультурных групп за всякого рода ресурсы (как это уже происходит, например, в муниципальных органах американских мегаполисов), так и по иному варианту. Очевидно, что замена в рамках замкнутой системы одной универсалистской единообразной лояльности на несколько четко дифференцированных групповых лояльностей не может способствовать стабилизации такой системы.
Другая важная статья этого сборника «Европейский расизм или создание «недо-белых» (БОШ-ЫапсБ)» написана А. Реа. (9) В ней затрагивается пока не слишком активно разрабатываемый исследователями вопрос о влиянии европейского интеграционного процесса на межэтнические взаимодействия. В мероприятиях властей ЕЭС и государств-членов ЕЭС автор видит в первую очередь фактор расизации европейского общества и его иерархизации по этнокультурному принципу. «Политика создания «крепости Европы» как реакция на иммигрантов, сопровождаемая алармистскими речами., ведет к реализации на практике идеи европейской уникальности и формированию «воображаемого сообщества» -«европейской нации». Далее Реа замечает: «Этот процесс вполне соответствует теориям «крайне правых» относительно «европейской цивилизации» (9, с. 167). Последнее замечание чрезвычайно важно. Как правило, наблюдатели расценивают процесс европейской интеграции как победу универсальных ценностей в отдельно взятом регионе. Тому есть свои причины: ныне осуществляющийся вариант европейской интеграции основывается на гражданском, а не на этническом критерии идентификации, что, теоретически, способствует игнорированию этнического маркера. На практике же - и тут Реа совершенно права -происходит подспудная расизация европейского ареала. Автор чрезвычайно резко отзывается об иммиграционной политике государств - членов ЕС, формулируя ее мотивы следующим образом: «Надо сделать менее комфортным режим поселения иммигрантов и их
потомков в соответствующих государствах, с тем чтобы сократить давление мигрантов извне» (9, с. 169). Логика действий национальных правительств отражена в этой формуле в целом верно. Однако надо ли обрушивать инвективы на их головы? Проблема иммиграционного бума в ЕС и вызванного им социокультурного шока действительно нуждается в решении - но автор ограничивается лишь критикой. Это снижает продуктивность дискурса в целом.
А. Реа, как уже было отмечено, негативно относится к конструированию европейской идентичности. В ее версии, однако, вновь возникающая идентичность носит заведомо этнокультурный характер: «Если расизм можно считать плодом национальной конструкции, то конституирование наднационального уровня, каковым является Европейский союз, удваивает активность расизма, добавляя ему собственную специфику (9, с. 169). Не вполне ясно, что подразумевает автор, говоря о расизме как продукте национальной конструкции. Кроме того, в целом за бортом остается тот факт, что некоторое позитивное, сдерживающее воздействие на уровень расистской и националистической активности в Европе коммунитарная политика все же оказывает.
Логическим итогом умозаключений автора становится тезис о том, что формирование европейской идентичности создает оппозицию «идеальный европеец» - «идеальный неевропеец» («Недо-белый» (Бош-Ыапс)). Как уже было сказано выше, тезис, теоретически и эмпирически имеющий право на существование, кажется слишком категоричным и обедняющим реальную картину явления.
Следует обратить внимание на скрытую полемику Реа с Вевиоркой относительно сути феномена расизации. Реа однозначно отрицательно маркирует данный термин, противопоставляя расизацию «этнизации»: «Этнизация проявляет себя, скорее, как
субъективная идентификация. Расизация, наоборот, является главным образом отношением доминирования и подчинения, процессом предписанной идентификации (9, с. 196).
Ценность данной работы, с нашей точки зрения, заключается в попытке легитимировать альтернативный подход к вопросу о европейской интеграции и ее идентификационные составляющие. Адекватному выполнению этой задачи несколько мешает упрощенность выдвигаемых тезисов.
В ситуации возникающего мультикультурного общества и роста значимости этнокультурных факторов особое внимание исследователей привлекает феномен толерантности. Место этого феномена в современном обществе анализируется Б. Остендорфом в статье «Парадокс толерантности» (8).
Автор поднимает вопрос, насколько демократично и оправданно нивелирование различий в процессе интеграции и сплочения мультикультурного общества. Он пишет: «Подобное безразличие к различиям дискриминирует тех, кто являются различными и хотят быть таковыми, в особенности - тех, кто вследствие расовой, гендерной либо религиозной дискриминации был вынужден прибегнуть к политической поддержке своей группы» (8, с. 121).
Теоретической основой авторского тезиса служит концепция двух либерализмов. В соответствии с ней ситуация мультикультурного общества требует перехода от классического индивидуалистического либерализма к либерализму мультикультурному, предполагающему защиту коллективных\групповаых прав и этнической лояльности; идея принадлежности сменяет идею индивидуальной независимости. Автор видит парадокс в том, что новый «либерализм-11» сохраняет свой позитивный импульс только при наличии устойчивых традиций существования «либерализма-1». «Политика, уважающая расовые, гендерные и национальные отличия, требует присутствия сетки безопасности -толерантности, вошедшей в универсальный словарь» (8, с. 123). И с другой стороны: «Как предотвратить превращение культурной лояльности «либерализма-11» в «нормативную» и «сущностную», и не допустить, чтобы границы, призванные защищать меньшинство, стали непроницаемы для других меньшинств?» (8, с. 123). В поисках ответа автор анализирует две проблемы либерализма: американскую и европейскую (немецкую).
Если в случае с Германией «либерализм-1» был единственно приемлем после эксцессов политики различия, осуществляемой в Третьем рейхе, то в США развитие либерализма пошло по иному пути. Уже после торжества классического «либерализма-1» и отмены политической дискриминации сохранялась дискриминация социально-экономическая. «Жертвы такой дискриминации нуждались в помощи не как отдельные граждане США, но как члены дискриминируемых групп» (8, с. 125). Таким образом, общество нуждалось в известной этнизации и коммунитаризации. В этих условиях принципиальным является вопрос о недопущении политизации общинных границ. Автор видит выход в традициях добровольности, характерных для США. Так, добровольным (по крайней мере формально) является и выбор этничности - хотя для негров и индейцев добровольность фактически отсутствует. Это приводит к тому, что так называемая «репрессивная», ослабляющая групповую значимость толерантность не действует в отношении традиционно дискриминировавшихся групп, как это предполагается в рамках «либерализма-11». Более того, акцент автора на особый характер американской модели социального участия
(добровольность) не позволяет надеяться, что этнизация Европы в рамках
мультикультурного «либерализма-II» не приведет к политизации общинных границ.
Список литературы
1. Бройи Дж. Подходы к исследованию национализма // Нации и национализм. -М.:Праксис, 2002. - с. 201-235.
2. Brubaker R. Myths and misconceptions in the study of nationalism // The state of the nation: Ernest Gellner and the theory of nationalism // Ed. by Hall J.A. - Cambridge etc.: CUP, 1999. - P. 272-307.
3. Hall J.A. Introduction // Ibid. - P. 3-22.
4. Immigration et racisme en Europe / Balbo L., Bigo D., Cornil J. et al.; Sous la dir. de Rea A. - Bruxelles: Complexe, 1999. - 241p.
5. O’Leary B. Ernest Gellner’s diagnoses of nationalism: a critical overview, or what’ is living and what is dead in Ernest Gellner’s philosophy of nationalism? // The state of the nation: Ernest Gellner and the theory of nationalism // Ed. by Hall J.A. - Cambridge etc.: CUP, 1999. -P. 40-90.
6. Motyl A.J. The modernity of nationalism: Nation, states and nation-states in the contemporary world //J. of intern. affairs, N.Y., 1992. - Vol. 45, N 2. - P. 308.
7. Mouzelis N. Gellnerian theory of nationalism: some problems of definitions and methodology // The state of the nation: Ernest Gellner and the theory of nationalism // Ed. by Hall J.A. - Cambridge etc.: CUP, 1999. - P. 158-168.
8. Ostendorf B. The paradox of tolerance // The end of tolerance? - L.: Brealey publ., 2002. - P. 121-131.
9. Rea A. Racisme europeen ou la creation de «sous-blanc»: Immigration et racisme en Europe / Balbo L., Bigo D., Cornil J. et al.; Sous la dir. de Rea A. - Bruxelles: Complexe, 1999. -P. 167-202.
10. The state of the nation: Ernest Gellner and the theory of nationalism // Ed. by Hall J.A. - Cambridge etc.: CUP, 1999. - Vii, 317 p.
11. Wieviorka M. Racisme, antiracisme et la mutation sociale: l’experience fran9aise // Immigration et racisme en Europe / Balbo L., Bigo D., Cornil J. et al.; Sous la dir. de Rea A. -Bruxelles: Complexe, 1999. - P. 23-45.
