CC BY
17
В.И. Мазаева. Вспоминая А.П.Дулъзона
ВСПОМИНАЯ А.П.ДУЛЬЗОНА
В. И. Мазаева бывшая сотрудница А.П. Дульзона
- Вы думаете, молодость будет длиться вечно?! -с мягкой укоризной обратился ко мне однажды Андрей Петрович. А было ему в то время столько, сколько мне теперь. Увы! Как скоро мне пришлось убедиться в обратном!
Декабрь 1961 года - начало моей работы под "крылом" А.П. Дульзона. Для меня оказаться в Кабинете языкознания было совершенно случайным. Обстоятельства сложились так, что я, уже имея местом жительства г. Томск, продолжала работать в школе города-спутника Томска. В отличие от меня, мою семью не устраивало такое положение. И тут в мою судьбу вмешалась моя приятельница, которая, в свою очередь, жила в том городке, а работала в пединституте и нередко бывала у нас в томском доме. Она-то и "разведала" о вакансии в Кабинете и проговорилась моим домашним: мне пришлось подчиниться настойчивому совету мамы перейти на работу ближе к дому.
Не знаю, что повлияло на решение Андрея Петровича взять меня, думаю, что моя приятельница, будучи человеком сверхобщительным, эмоциональным, не лезущим в карман за словом, к тому же очень способным, быть может даже талантливым, так меня охарактеризовала, что профессор при первой же нашей встрече предложил написать заявление о приеме на работу.
Я помню его неулыбчивое лицо, не выражающий любопытства взгляд, хотя, несомненно, внутренне он оценивал явившуюся перед ним почти юную особу (бросая взгляд в прошлое, осознаю, что долгие годы выглядела не по возрасту молодой; как говаривала моя мама: Маленькая собачка до старости щенок!). Запомнились его подвижные губы, довольно яркие для старика - таким он тогда мне виделся, -сочные, твердые, и руки - с пухловатыми пальцами, вертящие не то ручку, не то карандаш (простой карандаш был главным и любимым его "орудием труда"). И вот эти живые, движущиеся губы и руки выдавали состояние профессора: шел процесс размышления: стоит ли связываться?... Меня же мало волновало, возьмет - не возьмет этот ученый муж к себе в ассистенты. Я бы не расстроилась, если бы не взял.
Как сейчас, вижу его: коренастый, немного сутуловатый, в сером костюме, с серо-седой лысоватой головой. Вот он входит в кабинет: шапка, этакая русская "ушанка", уже в руке, в другой - видавший виды кожаный портфель, зимнее пальто - не "первой молодости", а главная достопримечательность его наряда - калоши на ботинках, трехсезонная его обутка (летом - все те же ботинки). Он не раз говорил о
достоинствах такой обуви: тепло, не скользко, долго служат ботинки, меняй только калоши, а они стоят дешево! Итак, входит: шапку на верх вешалки, калоши - под, пальто - на. Из кармана пиджака - платок, на ходу приводит в порядок нос. Кряхтя садится за свой стол. Тот, кто до прихода Андрея Петровича работал за его столом (кабинет узкий, тесный, мест мало, а посетителей, кроме сотрудников кабинета, ежедневно бывало немало), тут же "слетал", уступая место хозяину. Всякий раз при его появлении мы, до того редко молчащие, умокали в почтительном ожидании...
Андрей Петрович не был человеком открытым, всегда сдержанно ровный, немногословный, непонятно, в каком расположении "духа", поэтому не могу сказать, что с ним было легко и просто. Мы, обрабатывая экспедиционные материалы, работая над заготовками для составления словарей (селькуп-ско-русского, кетско-русского и обратных), копили свои вопросы к нему и выясняли непонятное при его приходе. Мы знали расписание его лекций и ожидали его в те дни. При таком рабочем общении бывали и курьезные случаи. Милая Альвина Александровна! Как однажды озадачила она его вопросом: вот, мол, часто встречается перевод не на русском языке, а на латинском ... что это значит: vulva? Альвина Александровна была, естественно, смущена его пояснением, а я ... тихо, как мне казалось, про себя повеселилась. Глаза Андрея Петровича смеялись.
Нечасто, но случалось, что Андрей Петрович рассказывал нам об экспедиционных поездках. Ему было что рассказать: он в течение многих лет, ежегодно, используя свой летний отпуск, ездил к кетам и селькупам, так что: прекрасно изучил их быт, культуру, обычаи. Мне запомнились лепешки, которые женщины-аборигенки месили и отбивали у себя на ... ляжках, прежде чем выпекать на костре. Андрей Петрович показывал, как они это делали, и улыбался.
Периодически я работала у него дома, на квартире, расположенной в центре Томска. Помню, меня удивило, что профессор живет, как бы теперь сказали, на непрестижном первом этаже. Когда я первый раз пришла к нему домой, не могла не отметить чисто немецкий Ordnung: уютно, опрятно, ничего лишнего, все на своих местах - не то, что в русских домах, где, если и есть порядок, то весьма относительный: все равно найдутся какие-нибудь захламленные уголки, небрежно брошенные вещи, а если это кухня, то заставленный посудой стол, что-нибудь ютящееся на подоконнике, следы недавнего или готовящегося застолья.... У Дульзонов и на кухне было,
Вестник ТГПУ. 1999. Выпуск 4(12). Серия: ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ (ФИЛОЛОГИЯ)
как в операционной. И Виктория Иосифовна, жена Андрея Петровича, была тоже уютной, мило улыбающейся, опрятно одетой и причесанной, тихой и все-понимающей...
Окна кабинета в квартире Андрея Петровича выходили во двор, солнце не заглядывало туда, и там всегда было прохладно и сумрачно. Три стены до потолка были в книжных стеллажах, большой письменный стол, картотека. И хозяин за столом был другим, нежели в институтских стенах: в мягком теплом джемпере, в домашних тапочках... На столе -аккуратно переплетенные экспедиционные тетради, стандартные листы писчей бумаги, уже однажды использованные (рукописи писались на третьих и прочих экземплярах машинописных работ, уже ушедших в печать) и множество заточенных карандашей.
Почерк у Андрея Петровича был очень неплохой: твердые, прямые, ясного очертания буквы, ровные строки. Графологи, несомненно, не затруднились бы в определении характера профессора А.П. Дульзона. Думаю, в своей большой, долгой, непростой жизни-судьбе Андрей Петрович был не только уравновешенным, сдержанным и твердым. Он был из поволжских немцев и в Сибири оказался не из желания быть ближе к кетам и селькупам, изучением языков которых он увлекся... Наука была его главной страстью, но и традиционные житейские радости не были ему чужды. У него была немаленькая семья: трое очень симпатичных одаренных детей, очаровательная преданная жена, и был он не безгрешен....
Мы не просто уважали Андрея Петровича, мы его - обожали и, зная о его последнем романе, не осуждали его.
Да, мы были свидетелями его "лебединой песни", пережили его болезнь и долгое лечение в Ленинграде и были счастливы, когда он вернулся и пришел в институт. Все стало на свои места. Мы бережно относились к Андрею Петровичу, боясь малейшей бестактности в проявлении своего понимания серьезности им пережитого. Я, к примеру, была огорчена, но не признавалась Андрею Петровичу, когда он, забыв о том, что до своей болезни предложил мне заняться топонимикой селькупского происхождения, чему я была рада и начала собирать материал, вдруг принес мне "Грамматику кетского языка" и предложил заняться каузативом. Правда и то, что селькупские топонимы уже были предметом исследования Э.Г. Беккер, и, возможно, напротив, Андрей Петрович теперь вспомнил об этом ... Но так или иначе, однако я была сражена: мне жаль было расставаться с топонимикой, которая представляла для меня боль-
шой интерес, нежели собственно язык и его грамматические категории. У меня не хватило духу напомнить ему об этом, поставить его в неловкое положение, взволновать, хотя мне до сих пор кажется, что с топонимикой я не рассталась бы так легко, как с кет-ским каузативом, а впрочем первопричина заключалась в моем семейном положении: будучи "ниткой, тянущейся за иголкой" (муж - военный), я оказалась в ГДР, где растила своих детей и работала в школе в течение семи лет....
Из величайшего уважения к Андрею Петровичу я не использовала декретный отпуск, поскольку в это время шла напряженная работа: Андрей Петрович готовил к изданию монографию "Кетский язык". По его заданиям я подбирала лексический материал, печатала и перепечатывала рукописные листы будущей книги, даже типографские гранки он доверял мне выверять. Долгое время я работала дома, мне доставили из Кабинета пишущую машинку; в те дни не только я бывала в доме Андрея Петровича, но и он заходил ко мне с очередной "порцией" задания. В первые годы он относился ко мне, как к девочке, и звал меня по имени, а позже, однажды, вдруг обнаружил, что я повзрослела и заявил, что отныне будет звать меня по имени-отчеству. В подготовительном предисловии к монографии он выразил мне благодарность за помощь в работе над книгой, но, когда она вышла в свет ... я не нашла в ней этой фразы, не знаю, что стало причиной тому, но обиды у меня не было и нет: я сознавала величину А.П. Дульзона в науке, в жизни института и свою скромную причастность к его работе - и мне этого вполне достаточно.
Последняя наша встреча была за пять месяцев до смерти Андрея Петровича - в середине августа 1972 года, после трех лет моего отсутствия в Томске, в его доме. Он подарил мне несколько книг, вписал в мою записную книжку название одной, которую хотел бы иметь, посоветовал, что бы я могла сделать в продолжение и завершение своей работы по кетскому каузативу... Расставанье наше было трогательным. Я не думала, что вижу его в последний раз, но с горечью отметила и дрожание пишущей руки (свидетельство - в моей записной книжке, которая мне особенно дорога), и шаркающую походку, и сентиментальность объятия у порога.
И только четверть века спустя, по случаю своего 60-летия я сделала себе подарок, оказавшись в Томске на три дня, прошла по прежде хоженным дорогам, постояла под окнами дульзоновской квартиры. И да простят меня Андрей Петрович и Виктория Иосифовна, что я не побывала на их могилах...
