CC BY
75
ґ
V,
В ПОМОЩЬ АСПИРАНТУ
)
Н. КУЗНЕЦОВА, докт. филос. наук Институт истории естествознания и техники РАН
Постановление ВАК об изменении кандидатского минимума предполагает прочтение студентам изолированных курсов по истории отдельных научных дисциплин. Задачей данной работы является попытка критически проанализировать одну из основных парадигм историко-научных исследований, а именно - представление исторических траекторий развития познания по отдельным областям (физики, химии, геологии, биологии и т.п.). С нашей точки зрения, развитие отдельно взятых научных дисциплин просто невозможно понять вне контекста развития науки и культуры в целом.
Инварианты научных революций
В традиционной философско-методологической литературе часто и даже несколько навязчиво говорится о необходимости детально изучать процессы «взаимодействия наук», а также организовывать «междисциплинарные исследования», которые особенно эффективны и эвристически значимы для науки в целом.
В то же время общепризнано, что до сих пор не разработаны адекватные средства для анализа ситуаций «взаимодействия» наук и «междисциплинарности» научных исследований; следовательно, задача методологического осознания этих ситуаций не решена. Иными словами, не найден ответ на вопрос: в каких же именно случаях ученый-предметник должен покинуть надежное русло своей дисциплины и перейти в более широкое пространство отдаленных сопоставлений, неожиданных аналогий, рискованного поиска всевозможных подсказок из других дисциплин, к заимство-
Возможна ли дисциплинарная история науки?1
ванию у них результатов, методов и способов анализа?
А между тем, как часто отмечается, именно вторжение методов, представлений, идей и концептуального аппарата соседних, сопредельных (или даже весьма отдаленных) дисциплин приводит в конечном итоге к революционному сдвигу в развитии той или иной области познания. Казалось бы, именно ситуации перенесения некоторых методов, теорий, а также так называемые «парадигмальные прививки», ведущие к новым победам в науке, демонстрируют, что есть некоторая общая закономерность в структурах разнообразных научных революций, некий инвариант развития познания. Этот инвариант можно выделить, и он связан именно с ситуациями «взаимодействия» или «междисциплинарности».
Принципиальную модель научных революций построил Томас Кун. Он выделил в их структуре главное - то, что он назвал сменой парадигм.
Главная черта кардинальных сдвигов была представлена достаточно точно: в процессе революций наука переключается с одних наукообразующих программ на другие. Правда, в одной из наших работ мы отмечали, что Кун, рассматривая научные революции главным образом как появление новых глобальных теоретических концепций, подобных концепциям Коперника, Ньютона, Лавуазье или Эйнштейна, обеднил картину, вернее, сузил постановку проблемы. Революции в науке - это появление в ней чего-то принципиально нового. Мож-
1 Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, код проекта 03-03-00162а.
но ли полагать, что это обязательно теории? Нам представляется, что к числу важнейших новаций, обладающих свойствами наукообразующих параметров, можно также отнести новые области исследования (новые миры) - например, великие географические открытия, открытие вирусов, мира элементарных частиц и т.п., а также методы исследования (например, микроскоп, телескоп, радиотелескоп, аэрофотосъемка и т.п.). Мы отмечали также появление новых методологических программ (стилей мышления): такова, с нашей точки зрения, «галилеева революция» в физике XVI столетия и т.п. [1].
Возможно, кроме того, проследить связи революций различных типов, их взаимную обусловленность. Можно утверждать, что научные революции не только разнообразны, но и многоаспектны, т.е. одно и то же состояние науки может быть иногда охарактеризовано как революция не одного, а сразу нескольких типов, почти одновременных или непосредственно следующих друг за другом. Новые методы эмпирического исследования приводят к открытию новых миров, что, в свою очередь, изменяет контекст использования всего арсенала уже выработанных средств; новые теории, становясь методологическими метафорами, проникают в другие области и порождают новые теоретические концепции. Иными словами, реальные сдвиги в развитии науки представляют собой органическое единство многих изменений, что, однако, ни в коем случае не отрицает, а наоборот, предполагает специальный анализ отдельных компонентов.
Многоаспектность революций создает возможность их различного толкования, абсолютизации одной или другой стороны, разноголосицы мнений. Иногда могут возникнуть трудности при ответе на вопрос, что же явилось главным и решающим в едином комплексе новаций. Правильный путь, вероятно, - детальный анализ целого во всей совокупности связей. Ситуация осложняется, однако, еще и тем, что по прошествии
времен историки склонны усматривать в уже свершившихся революциях все новые и новые аспекты, порожденные уже контекстом развития современной науки и искажающие «реальное» историческое прошлое.
И тем не менее инвариант глобальных научных изменений существует и состоит в том, что происходит - по тем или иным конкретным причинам - переключение с одних наукообразующих программ на другие. В чем и состоит знаменитое куновское «гештальт-переключение».
Кун в своей модели удачно зафиксировал феноменологию революционных сдвигов, но она не позволяла проанализировать детально механизмы поведения ученого, оказывающегося в ситуации кризиса «нормальной науки». Можно сказать, что автор «Структуры научных революций» не уделил должного внимания ситуациям «экстраординарных исследований». Как давно отмечалось и практикующими учеными, и философами науки, здесь на первый план выходят именно ситуации «междисциплинарности», «взаимодействия» наук, нарушения дисциплинарных границ.
«Антиисторические стереотипы» историко-научных исследований
Зададимся вопросом: если «тектонические сдвиги» в историческом развитии различных научных дисциплин видны, как говорится, невооруженным (а после Куна уже и теоретически «вооруженным») взглядом, то как именно историки науки осознают и представляют ситуации нарушения «нормальных исследований» и поведение научного сообщества в ситуациях кризиса основополагающих парадигм?
Как ни странно, традиционная схема историко-научных исследований вовсе не ставит задач построить картины этих «тектонических сдвигов». Причину этого достаточно четко зафиксировал сам Кун. Он выразительно и страстно писал: «История, если ее рассматривать не просто как хранилище анекдотов и фактов, расположенных
в хронологическом порядке, могла бы стать основой для решительной перестройки тех представлений о науке, которые сложились у нас к настоящему времени. Представления эти возникли (даже у самих ученых) главным образом на основе изучения готовых научных достижений, содержащихся в классических трудах или позднее в учебниках, по которым каждое новое поколение научных работников обучается практике своего дела. Но целью подобных книг по самому их назначению является убедительное и доступное изложение материала. Понятие науки, выведенное из них, вероятно, соответствует действительной практике научного исследования не более, чем сведения, почерпнутые из рекламных проспектов для туристов или из языковых учебников, соответствуют реальному образу национальной культуры» [2].
Традиционная схема историко-научных исследований, как подчеркивает Кун, рас-матривает вопросы, поставленные, по сути дела, «в рамках антиисторического стереотипа» (подчеркнуто мной - Н.К.).
Какова же спонтанно сложившаяся модель науки, которая продолжает направлять традиционные историко-научные исследования и представляет собой фундаментальную базу (общепринятое убеждение) этих исследований? Кун рисует этот фундамент следующим образом: «Если науку рассматривать как совокупность фактов, теорий и методов, собранных и находящихся в обращении в учебниках, то в таком случае ученые - это люди, которые более или менее успешно вносят свою лепту в создание этой совокупности. Развитие науки при таком подходе - это постепенный процесс, в котором факты, теории и методы слагаются во все возрастающий запас достижений, представляющий собой научную методологию и знание. История науки становится при этом такой дисциплиной, которая фиксирует как этот последовательный прирост, так и трудности, которые препятствовали накоплению знания» [2, с.24].
Если бы историки науки обратили дол-
жное внимание на фиксацию этой парадигмы, в рамках которой они работали и работают, подвергли бы ее критическому разбору, столкнули бы с фактами, которые противоречат данному убеждению и которые - что особенно важно подчеркнуть -они и сами знают, развитие области историко-научных исследований, вероятно, пошло бы по другому руслу. Однако этого сделано не было, и это обстоятельство заставляет нас вновь и вновь вчитываться в текст Куна 1962 года, удивляясь тому, как актуально до сих пор звучат его слова.
«Отсюда следует, - продолжает Кун, -что историк, интересующийся развитием науки, ставит перед собой две главные задачи. С одной стороны, он должен определить, кто и когда открыл или изобрел каждый научный факт, закон и теорию. С другой стороны, он должен описать и объяснить наличие массы ошибок, мифов и предрассудков, которые препятствовали скорейшему накоплению составных частей современного научного знания. Многие исследования так и осуществлялись, а некоторые и до сих пор преследуют эти цели» [там же].
Однако и в области историко-научного познания формируется «тектонический сдвиг». Старая парадигма, как ощущали многие профессионалы, практически исчерпала себя. Все большую неудовлетворенность сложившимися стереотипами испытывают вдумчивые историки науки, и они готовы усомниться в самом фундаменте своей профессии - сложившемся образе науки и ее развития.
И Кун зафиксировал этот назревающий кризис: «Однако в последние годы некоторым историкам науки становится все более и более трудным выполнять те функции, которые им предписывает концепция развития науки через накопление. Взяв на себя роль регистраторов накопления научного знания, они обнаруживают, что чем дальше продвигается исследование, тем труднее, а отнюдь не легче бывает ответить на некоторые вопросы, например, о том, когда был открыт кислород или кто первый обнару-
жил сохранение энергии» [там же]. Имеются и другие сомнения: например, все труднее отличить «научное содержание» прошлых теорий и наблюдений от того, что традиционные историки науки с готовностью называли «ошибками» или «предрассудками». Часто оказывалось, что теории прошлого содержат элементы того, что совершенно несовместимо с современными научными представлениями, - например, понятия «флогистона» или «эфира». «Устаревшие теории нельзя в принципе считать ненаучными только на том основании, что они были отброшены. Но в таком случае едва ли можно рассматривать научное развитие как простой прирост знания... Результатом всех этих сомнений и трудностей является начинающаяся сейчас революция в историографии науки» (подчеркнуто мной - Н.К.) [1, с. 25].
Томас Кун был глашатаем, вестником этой революции, но у него были и предшественники - сам он называет в качестве историка науки нового типа Александра Кой-ре. Попробуем продолжить рассуждения Куна о начавшейся ломке прежних стереотипов историко-научных исследований.
Критический анализ показывает, что имелись глубокие причины того, что гражданская история долгое время (вплоть до настоящего времени) с трудом признавала область историко-научных реконструкций сферой исторических исследований. Причина лежала в том, что в области историконаучного познания действительно царил «антиисторический стереотип», что было отмечено выше. С этой точки зрения, многие и многие результаты и описания историков науки выглядели не выдерживающими критики именно со стороны исторической методологии. Не претендуя на полноту, отметим несколько характерных черт традиционных историко-научных исследований, которые буквально бросаются в глаза как признаки методологического антиисторизма.
Во-первых, историки науки фактически не признавали строгих правил работы с ис-
торическими источниками. Это было неоднократно подчеркнуто выдающимся историком математики Отто Нейгебауэром [3]. По сути дела, не было никаких строгих правил публикации историко-научных источников, не соблюдались правила археографии. Чертежи, символика и формулы просто «подправлялись» издателем. Самый старт историко-научного исследования оказывался, таким образом, исторически фальшивым...
Во-вторых, описание достижений науки прошлого зачастую давало парадоксальную картину, в которой автор прежних эпох выглядел не крупнейшим ученым своей эпохи, а неким нерадивым школьником, плохо изучившим тот или иной параграф современного «учебника» своей научной дисциплины. Так, например, историк науки, претендующий на описание достижений Аристотеля в области физики, строил такую картину, благодаря которой мы узнавали не столько о том, что именно Аристотель знал об окружающем мире, сколько о его удручающем незнании и невежестве.
Указывая на то, что такой подход закрывает путь к пониманию текстов прошлого,
А.В. Ахутин специально оговаривает этот исходный момент: «Как только мы решили, что аристотелевские «физические слушания» (риогкп акриатд) суть «Лекции по физике» - первые, наивные, во многом ошибочные, но по своему времени весьма глубокие
- по той физике, которой - надежно и успешно - занимаемся мы, - словом, как только мы истолковали «фюсис» в смысле единой основы всех вещей, или единого существа, объемлющего все вещи, или связной це-локупности вещей, или особого «царства природы», мира изменчивости и подвижности, или в любом другом из привычных нам смыслов, мы лишили себя возможности понять древнегреческую “фюсис” »[4, с.112].
Таким образом, подлинный историк науки начинается с того момента, когда он решительно отказывается воспринимать трактаты прошлого как произведения науки в современном смысле слова.
В-третьих, необходимо обратить внимание на то, что историк науки зачастую пытается «заставить» ученого прошлого ответить на вопросы, которые этот ученый никогда не ставил, не мог ставить и не обсуждал. С потрясающей простотой и ясностью этот мотив временами озвучивался. Вот характерный пример, где историк биологии приходит к удивительно наивной, с методологической точки зрения, оценке работ прошлого: «Телеологическая форма, в которую Кювье часто облекал свои суждения о жизнедеятельности и строении животных, свидетельствует о том, что естествоиспытатели начала XIX в. не умели найти более подходящего выражения для брезжившей в их умах идеи единства формы и функции» (подчеркнуто мной - Н.К.) [4, с.13-14]. С таким же успехом можно сказать, что Птолемей не сумел найти подходящего выражения для «брезживших в его уме» законов Кеплера, а Менделеев - для законов квантовой химии.
И все же следует признать, что история науки как особая профессия, как самостоятельная научная дисциплина претерпела сильнейшую трансформацию во второй половине ХХ века. Два основных вектора определили пути этой трансформации: история науки становилась, во-первых, все более исторической дисциплиной, во-вторых, обогащалась за счет влияния философии науки. Можно сказать, что происходила историзация и философизация истории науки [5].
Тезис Марка Блока
Надо сказать, что традиции обсуждения методологических проблем историко-научных исследований в последнее время не поддерживаются у нас ни специальными семинарами, ни специальными изданиями, и практически ни в одной из монографий, увидевших свет за последнее десятилетие, нет никаких упоминаний о каких-либо решенных или нерешенных проблемах методологии, как будто бы история науки и техники, достигнув определенной зрелости, более не
нуждается в дискуссиях относительно своих исходных оснований.
При первых признаках ослабления идеологической цензуры историки гражданского общества, напротив, начали выпускать специальные дискуссионные работы, обнажающие суть новых методологических программ, новых идей и подходов, меняющих привычные образцы исторического исследования. Как представляется, историки науки также не должны остаться равнодушными к их методологическим поискам, ибо и в нашей области в равной степени стоит задача шлифовать мастерство познания прошлого.
В чем же суть изменений, которые в рамках гражданской истории рассматриваются как революционные? Фернан Бродель писал: «Эта революция в исторической науке, чаще всего заключающаяся в резком пересмотре всех общепринятых точек зрения, вызвана в первую голову вторжением в открытое пространство истории многочисленных наук о человеке: географии, политической экономии, демографии, политологии, антропологии, этнологии, социальной психологии, социологии и исследований культуры. Все они бросают на историю свой отблеск, все задают прошлому новые вопросы» [6]. Итак, революция вызвана в первую очередь вторжением в сферу гражданской истории других научных дисциплин и, что очень важно, связанной с этим постановкой новых вопросов, т.е. с резким расширением проблематики.
Нетрудно, однако, видеть, что революция имеет и другие аспекты, более имманентные по своей природе. Речь идет не только о проблемах, постановка которых инспирирована воздействием других дисциплин, но и о коренных методологических проблемах истории как таковой. В самом общем плане происходящую революцию можно, вероятно, рассматривать как взрыв исторического самосознания, как вспышку критической рефлексии по поводу целей и методов исторического исследования. Сам Бродель, например, начинает детально об-
суждать вопрос: что значит написать историю Франции и как ее следует писать?
Что такое Франция? Где ее истоки? -спрашивает Бродель. В Галлии, завоеванной римлянами? В варварском королевстве франков? В Каролингской империи?.. «Если теперь взглянуть на Францию в ее самых общих хронологических рамках, - пишет он, - то она предстанет целой чередой Франций, последовательно сменяющих друг друга, разных и похожих, попеременно то тесных, то широких, то единых, то раздробленных, то благополучных, то страждущих, то удачливых, то неудачливых» [7]. Действительно, все перечисленные Франции -это разные социокультурные структуры, отличающиеся и территориально, и политически, и идеологически.
И Бродель приводит следующие высказывания Марка Блока, над которыми неплохо бы задуматься и историку науки: «Истории Франции не существует; существует лишь история Европы». «Единственная подлинная история - это история всемир-ная».
Задумаемся над самим вопросом: возможна ли история отдельных научных дисциплин? Мы хорошо осознаем, насколько парадоксально звучит этот вопрос: такая история не только возможна, она просто существует, она написана. И тем не менее вопрос имеет смысл, а ответ вовсе не столь однозначен, как может показаться на первый взгляд. Во всяком случае, если такая история и написана, то это нуждается в объяснении. Ниже мы постараемся показать, и почему такая история невозможна, и почему она все же постоянно пишется, иными словами, как и в силу каких обстоятельств теоретически невозможное становится практически реализуемым. Забегая вперед, скажу, что только знание современной науки помогает историку реализовать невозможное, но в то же время именно это знание мешает ему разглядеть подлинную историю.
Чем обусловлено единство науки в ее историческом развитии? Где критерий того,
что мы прослеживаем траекторию некоторого фиксированного объекта, не утрачивая его в сумеречном мире прошлого?
Поясним смысл этого вопроса с помощью простой аналогии. Изучая историю жизни отдельного человека, мы работаем в рамках некоторой «зародышевой» модели: мы знаем, что этот человек родился тогда-то и от таких-то родителей, что он является носителем определенной генетической информации, что его можно идентифицировать по отпечаткам пальцев... Короче, как бы ни изменялся человек в течение его жизни, объект исторического исследования задан его границами как биологического индивида. Ситуация становится несколько сложней, если нас интересуют не чисто биологические факты истории нашего «подопечного», а содержание его сознания, его взгляд на мир, его ценностные ориентации. В качестве источника такого содержания может в принципе выступать уже вся Культура, и «зародышевая» модель здесь не подходит, так как совокупность знаний, которыми владеет тот или иной индивид, просто не имеет никакого единого «зародыша». Мы, однако, все же еще имеем точку опоры, ибо остается биологическая индивидуальность, которая как бы присваивает это содержание, отбирая его из окружающей среды и закладывая в свою память. Именно это и позволяет нам говорить о духовной истории индивида. В гражданской истории аналогичную роль способна играть территория: история Франции - это все то, что имело место в рамках некоторых территориальных границ, хотя, разумеется, и не очень точно определенных. А как быть с наукой? Где здесь та «память», то «запоминающее устройство», которое неподвластно времени и избирательно впитывает в себя, как губка, все новый и новый материал поисков, открытий, догадок и разочарований? Специфика и целостность той или иной дисциплины в масштабах истории с необходимостью предполагает наличие такого «устройства». И тем не менее можно с уверенностью сказать, что такого «устройства» не
существует или, точнее, эти «устройства» тоже подвластны времени.
Как же работает историк науки? Не посягая на то, чтобы проникнуть в интимную лабораторию его мысли, можно все же утверждать, что объективно у него есть одна единственная возможность вести свой анализ, и эта возможность - опора на современные системы знания, на современную дисциплинарную организацию науки. Иными словами, историк исходит из ныне существующих развитых систем знания и, как бы проецируя их в прошлое, выискивает там отдельные «огоньки истины» и все, что с ними непосредственно связано.
Рассмотрим все это более внимательно. Наука, как это было показано М.А. Розовым,
- это множество программ получения и систематизации знания [8]. Программы первого типа представлены методами эмпирического и теоретического исследования, вербально сформулированными или существующими на уровне постоянно воспроизводимых образцов. Это - исследовательские программы. А что собой представляют программы систематизации знания? На них обычно не обращают внимания, за исключением тех случаев, когда речь заходит о предмете той или иной научной дисциплины, т.е. о дифференциации и о границах наук. В этих «пограничных» конфликтах обнаруживается, что границы бывают разными. Иногда они совпадают с классификацией изучаемых объектов, и тогда получаются такие дисциплины, как ботаника, зоология, микология... Но сплошь и рядом один и тот же объект могут изучать разные дисциплины, если они ставят разные вопросы. Один и тот же минерал, например, можно изучать с точки зрения физики, химии, кристаллографии. Иными словами, систематизация знаний в простейших случаях может быть связана и с характером изучаемых объектов, и со спецификой выдвигаемых задач или проблем.
Очевидно, что именно коллекторские программы современной науки служат историку науки путеводной нитью в лабиринтах прошлого, определяя, в частности, ка-
кой материал следует отнести к истории той или другой дисциплины.
Опора на современные коллекторские программы в рамках ретроспективного рассмотрения неизбежно приводит к кумуля-тивистской модели развития науки: и у историка, и у читателя складывается такое впечатление, будто огромное количество ученых дружно идет к одной и той же заранее намеченной цели, спотыкаясь и делая ошибки, но в конечном итоге достигая истины, а точнее - того уровня знаний, на котором находится сам историк.
Кумулятивизм - это один из аспектов так называемого презентизма, т.е. модернизации прошлого. Проблема эта осознается все более остро. Показательно, в какой форме фиксирует ее известный американский историк географии Дэвид Ливингсто-ун: «Рассказы всегда рассказываются людьми, о людях и для людей. Рассказ о географии не является исключением. Стандартные обзорные учебники писались географами, о других географах и, опять же, - для географов. Поэтому они являются камеральными обзорами дисциплинарного развития географического сообщества. В большинстве случаев внутренней мотивацией является желание представить для студентов исторические спектакли, через призму которых они смогут лучше понять современное состояние географических дел. Другими словами, прошлое рассматривается лишь под углом зрения современности. В результате история пишется в ретроспективе - от современности к прошлому, т.е. используется прием, который историки называют презентистской, т.е. «осовремененной» историей» [9].
Казалось бы, модернизация прошлого уже давно считается профессиональным грехом. У гражданских историков общепринято, что прошлое - это иной мир, настолько отличный от современного, что его реконструкция перерастает в проблему, крайне сложную для решения, в проблему, на которой как раз и проверяется мастерство подлинного историка.
Бег времени особенно ощутим в развитии научного познания. Иногда наука развивается столь стремительно, что уже непосредственные предшественники кажутся деятелями иных эпох. Известный французский химик и микробиолог Эмиль Дюкло, характеризуя состояние теоретической медицинской патологии до работ Пастера, писал: «На деле идеи, господствовавшие в сороковых и шестидесятых годах [XIX века] относительно заразных болезней, до такой степени далеки от наших современных, что кажутся отставшими на несколько столетий. Усвоить их так же трудно, как если бы это было какое-нибудь философское сочинение средних веков; и вот тут мы убеждаемся, насколько фантастична мысль об истории научных идей. Для того, чтобы понять прошедшее какого-нибудь вопроса, надо искусственно настроить свой ум, предать забвению некоторые идеи, которые считаются важными, выдвинуть на первый план другие, заведомо ошибочные, говоря коротко -надо изменить состояние своего ума, а это невозможно» [10]. Интересно все же задуматься над этими словами, которые фактически содержат утверждение, что профессии химика и историка химии - несовместимы. Исторический подход, говорит Дюкло, требует изменить состояние своего ума, но это невозможно (хочется прибавить: для ученого, работающего в передовой для своего времени парадигме!).
Таким образом, будучи представителем современного научного знания, историк науки склонен к презентизму и к кумуляти-вистским представлениям, будучи историком, он понимает принципиальный антиисторизм таких методологических установок.
Но вернемся к исходному вопросу: возможна ли история отдельных научных дисциплин? Ответ, вероятно, должен быть таким: да, возможна, но только в рамках ку-мулятивистской модели развития науки, возможна, если нас устраивает некоторая мнимая, а не подлинная история.
Связи научных дисциплин
В принципе совершенно очевидно, что любая предметная область знания развивается в контексте уже сложившейся системы научного познания, и это обусловливает характер ее формирования и эволюции. Попытаемся выявить ту структуру, в рамках которой отдельные области знания взаимодействуют друг с другом. На наш взгляд, выявление некоторой относительно устойчивой совокупности связей между научными дисциплинами продемонстрирует одновременно, что тезис Марка Блока абсолютно справедлив и чрезвычайно важен для истории науки. И здесь справедливо утверждение, что «единственная подлинная история - это история всемирная».
Итак, подчеркнем: в основе буквально всех предметно оформленных научных дисциплин или областей познания лежат моменты «взаимодействия» с иными мирами научной практики или мира человеческой деятельности в целом. «Начало» любой науки всегда в этом плане аморфно, расплывчато, заимствовано. Строго дисциплинарная история науки в этом плане совершенно невозможна.
Попробуем упорядочить или разбить на некоторые группы эти исходные процессы «взаимодействия».
1. Предметный мир науки
Любая область знания сталкивается с уже расчлененным миром предметов и явлений. Объекты изучения, как правило, выделены и представлены как различные объекты человеческой практики в самом широком смысле этого слова. На этот очевидный факт до сих пор не обращали необходимого внимания.
Вряд ли стоит доказывать, что объекты изучения таких наук, как ботаника, зоология, ихтиология, океанология и тому подобные, заданы практическими расчленениями окружающего мира на такие феномены, как растения, животные, рыбы, океаны и т.п., которые появились в результате совокупной практической деятельности всего человечества.
Неоднократно говорилось о том, что в истоках математики лежали практические соображения и расчленения. Сами системы первичных математических символов и цифр отражали их практическую природу, сохраняли, как выразился один философ математики, «»запах» человеческой плоти (причем не только пальцев рук, но и пальцев ног)» [11]. Обратим внимание и на тот факт, что, анализируя ход развития математики, историки науки вынуждены иной раз указывать на «посторонние» для чистой науки влияния или вторжения со стороны других наук и самой практики. Например, в широко известной работе И. Лакатоса «Доказательства и опровержения», где прослеживается история доказательства теоремы Эйлера о многогранниках (V-E+F=2; где V - число вершин, Е - число сторон, F - граней), весьма ярко продемонстрировано, что в развитии математического доказательства участвуют достаточно много совершенно чуждых самой математике явлений и событий. Так, в ходе истории доказательства этой стереометрической теоремы был обнаружен следующий так называемый «глобальный контрпример». Если вообразить твердое тело, заключающееся между двумя всаженными друг в друга кубами, т.е. парой кубов, из которых один находится внутри другого, но не касается его
- т.е. полый куб, то для него соотношение будет V-E+F=4. Лакатос указывает, что данный контрпример был найден математиками XIX века Люилье и Гесселем. «И Люи-лье, и Гессель пришли к своему открытию, рассматривая минералогическую коллекцию, в которой они заметили несколько двойных кристаллов, где внутренний кристалл был непрозрачным, а внешний пропускал свет. Люилье признал, что стимул к своему открытию он получил от коллекции кристаллов своего друга профессора Пикте, Гес-сель упоминает о кубах сернистого свинца, заключенных в прозрачных кристаллах полевого шпата» [12]. В дальнейшем ряд этих контрпримеров пополнился такими фигурами, как «морской еж» (Кеплер упоминает его в своей космологической теории), рама
картины, трубопровод, глобус... Таким образом, «вторжения» в чистую математику, как показал Лакатос, неизбежны и неустранимы, хотя многие «чистые» математики возражали против рассмотрения этих «монстров», опровергающих красивую и стройную математическую теорему.
Частично исходные предметные расчленения стихийно сформировались в практической деятельности, но в значительной степени они есть результат развития самой науки. При этом речь идет не только о выделении и классификации природных явлений, но и о создании новых явлений и объектов в ходе развития техники и эксперимента. Можно включить сюда и построение теоретических конструктов. Тогда в рамках предметного мира науки мы должны выделить: а) мир эмпирических объектов (выделенных в Природе или искусственно созданных - например, маятник, часы, различного рода машины типа рычага, ворота и т.д.); б) мир теоретически построенных объектов типа атома, молекулы, биосферы и т.д. Что касается процессов теоретического построения объектов изучения, то на это обращал внимание И.С. Алексеев. Он указывал, в частности, что в ходе исторического развития возможно существенное изменение представлений о том, что существует «на самом деле»: «те объекты, которые раньше считались существующими, перестают считаться таковыми (например, флогистон и эфир), а те, в существовании которых сомневались, получают более прочные аргументы в пользу своего существования (как было с атомами)» [13]. Бактерии когда-то были теоретическими объектами, но далее превратились в эмпирически наблюдаемые объекты. «Биосфера» - это теоретически сконструированное понятие, однако в современной науке ставится уже задача «изучения биосферы», исследуются вопросы «возникновения биосферы» и совершенно ясно, что в рамках поставленных научных задач речь идет об исследовании не понятия, а некоторой реальности.
Продолжим ряд подобных примеров.
Понятие атома приобрело научный статус в химии, а не в физике... «Солнечная система», ставшая для Ньютона основным объектом исследования, пришла из астрономии. Высокотемпературная сверхпроводимость открыта в экспериментах с керамикой. Английский натуралист Р. Броун (R. Brown) в 1827 г. наблюдал в микроскоп причудливое движение цветочной пыльцы, взвешенной в воде. Так в физике появилась проблема объяснения феномена «Броуновского движения». Если взять в руки современный учебник механики, то обнаружится, что предлагаемые задачи очень часто построены вовсе не на собственном материале механики.
Таким образом, сам предметный мир науки является областью, в котором все научные дисциплины переплетены и взаимосвязаны, а практический опыт человечества проводит первичную «рекогносцировку» внешнего мира, подлежащего познанию, разбивая этот мир на отдельные объекты и явления, которые в дальнейшем изучаются в различных научных дисциплинах.
2. Методы и их общенаучный характер
Методы науки, как правило, похожи на вирусы - в том смысле, что не признают границ, преодолевают дисциплинарные барьеры и, не считаясь со своим происхождением, кочуют в те области познания, которые согласны их применить или использовать.
Микроскоп, барометр, крутильные весы, термометр, электронный микроскоп, радиоуглеродные методы датировки. - кто рискнет указать на строго очерченную область их использования? Они применимы везде, где только есть потребность в их применении. Через методы оказываются связанными физика и антропология, биология и теория электричества, химия и археология, история и геология, общественные науки и теория вероятностей. Аэрофотосъемка стала полноправным «членом» таких наук, как география, геология, археология. А разве возможна фотография без химии и оптики? Можно ли помыслить развитие авиации без механики? Во всех таких случаях как-
то бессодержательно говорить о «взаимодействии» дисциплин, так как всякий метод и научный прибор по определению по-лифункционален.
3. Методологические метафоры
Взаимное влияние научных дисциплин друг на друга сказывается и в «дальнодействии». Как правило, воздействие весьма предметно отдаленных наук происходит через усвоение методологических программ и так называемых «стилей мышления». Кроме того, научная дисциплина может выступать для другой в качестве образца, к воплощению которого следует стремиться. Естественно, что речь идет не о подражании по предмету изучения, а только об использовании, скажем, физических теорий в качестве «pattern» для построения теории в сфере гуманитарных наук. Яркая иллюстрация последнего случая - работа Курта Левина в сфере «теории поля». Совершенно очевидно, что в течение многих лет Левин пытался сознательно руководствоваться образцами физических теорий для «тео-ретизации» психологии.
Физика и сама стремилась повлиять на весьма далекие от нее дисциплины. Н. Бор был твердо уверен, что принцип дополнительности, сформулированный в рамках физических исследований атомных явлений, найдет свое применение в сфере психологии, этнографии и культурологии.
Конечно, в случае такого «дальнодействия» различных дисциплин заимствованный образец может использоваться только как метафора. Воспроизведение образцов в их метафорическом значении играет огромную роль в развитии науки и является составляющей многих научных революций. Суть дела в том, что новые теории, хотя и возникают в традициях, но одна теория может строиться по образцу другой на пути метафорического истолкования исходного образца.
Но вернемся к научным революциям. Здесь теперь вырисовывается следующая картина: на фоне «появления» новых миров, разработки новых методов и теорий
происходят изменения и в самом стиле мышления в силу формирования принципиально новых методологических программ, имеющих метафорический характер. Рассмотрим несколько конкретных примеров. Давно уже существует такой раздел биологии, как экология, со своими специфическими проблемами и методами исследования. Но в последние десятилетия термин «экология» стал встречаться все чаще и чаще в контекстах, очень далеких от биологии. Появились такие выражения, как социальная экология, культурная экология, этническая экология, экология народонаселения, экология преступности, экологический подход в психологии, экология науки... Очевидно, что биологическая дисциплина, изучающая условия существования живых организмов и взаимосвязи между организмом и средой обитания, стала образцом (программой) для формирования целого ряда направлений исследования, очень далеких по своему содержанию и от биологии, и друг от друга. Что же такое «экология» в новом, метафорическом ее понимании? Дать общую формулировку здесь просто невозможно, но каждый исследователь что-то черпает для себя из этой метафоры.
При анализе историко-научного материала легко заметить появление новых теорий, методов или картин мира, все это бросается в глаза, и гораздо труднее выявить и зафиксировать изменения в стиле мышления, даже если они имели революционный характер. А между тем именно стиль мышления чаще всего лежит в основе «тектонических» сдвигов в развитии науки.
Дисциплинарная история науки: неизбежность модернизации
Всем предшествующим изложением мы пытались показать, что строго дисциплинарная история науки приводит к искаженному описанию процессов формирования и развития научного познания. Вся сфера науки и практики представляет собой некое соотнесенное, когерентное целое. Выделение траектории развития дисциплины, взя-
той вне контекста ее непосредственных и далеких «взаимодействий», неизбежно ведет к искажению прошлого, его модернизации. Тем не менее именно дисциплинарная история науки является основным фронтом ведущихся исследований.
Остановимся теперь еще на одной детали, которая чаще всего проходит незамеченной и может поэтому оказаться подводным камнем на пути преодоления кумулятивиз-ма. Речь пойдет о рефлексивно симметричных актах деятельности и о рефлексивных преобразованиях знания [14].
Рефлексивно симметричными называют такие два акта деятельности, которые отличаются друг от друга только осознанием результата и взаимно друг в друга преобразуются путем изменения рефлексивной позиции. Допустим, осуществляя некоторые действия, мы рассматриваем результат «А» как основной, а результат «Б» как побочный. Смена рефлексивной позиции будет заключаться в том, что «А» и «Б» меняются местами, т.е. «Б» становится основным продуктом, ради которого осуществляются действия, а «А» переходит в разряд побочных результатов. Очевидно, что физическая природа действий при этом не претерпевает никаких изменений, т.е. остается инвариантной. Все это можно проиллюстрировать на материале элементарно простых ситуаций. Допустим, группа туристов должна перейти вброд реку. Если сначала это делает кто-то один из них, то его действия можно интерпретировать двояким образом: во-первых, он достигает другого берега, во-вторых, выступает для остальных в функции разведчика. А что же он делает на самом деле? Вопрос относится к самому действующему лицу, ибо все определяется его рефлексивным осознанием соответствующих действий.
Нас будут интересовать когнитивные аспекты данного явления, связанные с получением и организацией знания. Представим, что перед нами несколько занумерованных ящиков с шарами разного веса. Допустим, что мы должны взвесить шары и
записать полученный результат. Разумеется, у нас есть весы и мы умеем пользоваться ими, но какой должна быть форма записи? Если нас интересуют ящики и их содержимое, то запись должна быть такой: «В ящике за номером К лежат шары такого-то веса.» Если же в первую очередь нас интересуют шары, а не ящики, то и форма записи должна измениться: «Шары такого-то веса лежат в ящике за номером К.» В одном случае, расположив записи в определенном порядке, мы легко узнаем, какие шары находятся в интересующем нас ящике. В другом - мы легко найдем шар нужного веса. Каждый акт взвешивания одновременно дает информацию и о содержимом ящика, и о местонахождении шаров. Но записать это можно либо одним, либо другим способом в зависимости от характера коллекторской программы, получая при этом два разных результата и два рефлексивно симметричных познавательных акта. Важно, что рефлексивная симметрия связана здесь с соответствующими преобразованиями знания. Проиллюстрируем сказанное на конкретном материале истории науки.
Известно, что в 1912 г. М. Лауэ с сотрудниками открыл явление интерференции рентгеновских лучей на кристаллах. Энрико Ферми писал по этому поводу: «Это открытие имело фундаментальное значение как для физики рентгеновских лучей, которой оно дало удобный и надежный метод спектрального разложения, так и для исследования структуры кристаллов, которая даже в сложных случаях могла быть выяснена достаточно полно с помощью рентгеновских лучей» [15]. Обратим внимание: одно и то же открытие может быть осознано с разных точек зрения и соответственно отнесено либо к физике рентгеновских лучей, либо к кристаллографии. Следовательно, здесь можно выделить одновременно не одну, а две исследовательские акции, которые, однако, совпадают во всем, кроме целевых установок.
Нетрудно видеть, что это явление имеет прямое отношение к вопросу о возможности
написания истории отдельно взятых научных дисциплин. Куда, спрашивается, следует отнести открытие Лауэ, если полученный результат ассимилируют одновременно не одна, а две разные коллекторские программы?
Физики неоднократно отмечали, что полученные в ходе исследования результаты могут быть по-разному использованы для построения соответствующих систематизаций. Шутливое описание подобной ситуации предложено Карлом Дарроу: «Преподаватель физики объясняет ученикам устройство динамомашины, чтобы они поняли, что такое законы Фарадея, а преподаватель электротехники излагает ученикам законы Фарадея, чтобы они поняли, что такое динамомашина» [16].
Характерный пример рефлексивного переключения рассмотрен М.А. Розовым. В работах по истории палеогеографии постоянно фигурирует имя швейцарского геолога А. Грессли, который в конце 30-х годов XIX века ввел в геологию понятие «фация» в его почти современном понимании. Что же конкретно сделал Грессли? Занимаясь изучением Юрских гор в Швейцарии, он обнаружил, что в отложениях каждого стратиграфического горизонта, если его прослеживать от места к месту, наблюдается изменение как петрографического состава слагающих этот горизонт пород, так и находящихся в них органических остатков. Это противоречило существовавшим в то время представлениям и, естественно, заинтересовало Грессли. Участки, образованные отложениями одного возраста, но отличающиеся друг от друга и петрографическим составом, и палеонтологическими остатками, он назвал «фациями». Пытаясь объяснить обнаруженное им явление, Грес-сли связывает происхождение фаций с различиями в условиях образования пород. Он
- геолог, и его интересует стратиграфия, но никак не география. И работал он в традициях, характерных для геологии того времени, отнюдь не помышляя об их видоизменении или о построении новой научной области. Иными словами, было бы крайней
ошибкой интерпретировать поведение Грес-сли как рациональную акцию, направленную на построение палеогеографии.
Разумеется, объясняя происхождение тех или иных фаций условиями, в которых происходило образование пород, Грессли тем самым реконструировал и физикогеографические условия далекого прошлого. Но что в данном случае означает выражение «тем самым»? Нетрудно видеть, что за ним скрывается смена целевых установок, т.е. преобразование исследовательской деятельности Грессли в некоторый рефлексивно симметричный акт. И возникает очень принципиальный вопрос: кто осуществляет это преобразование - сам Грессли или историк палеогеографии? В первом случае мы имеем дело с историческим фактом, во втором - с проявлением кумулятивизма [17].
Смена ценностных установок означает здесь и определенную перестройку знания. Грессли интересовался не географией, а стратиграфией, и строил он знание о фациях, а не о границах Юрского моря. А это значит, что совокупность утверждений типа: «Петрографические и палеонтологические особенности данных отложений объясняются тем, что они формировались в условиях прибрежного мелководья», -надо еще было преобразовать в утверждения: «Зона прибрежного мелководья охватывала район таких-то отложений, о чем свидетельствует их петрографические и палеонтологические особенности». Если в первом случае объектом исследования (референтом приведенных утверждений) являются фации, а описание физико-географических условий - это средство объяснения, то во втором - исследуются именно физикогеографические условия, а фации выступают в функции исторического источника.
Именно преобразования такого типа и позволяют в рамках геологических традиций зародиться новому научному направлению. Трудность, однако, в том, что преобразования такого типа современный ученый постоянно осуществляет, даже не замечая
этого. Естественно, это делает и историк науки в ходе своей работы. Но то, что так легко сделать сегодня, могло в прошлом занимать целые десятилетия. В современной науке имеются соответствующие коллекторские программы, а в прошлом их надо было специально создавать.
Таким образом, границы и признаки «па-леогеографичности» задает именно современная программа систематизации знаний. Практически это означает, что, изучая труды прошлых эпох, историк, сам того не замечая, постоянно осуществляет рефлексивно симметричные преобразования, усматривая в этих трудах отдельные сведения, относящиеся к палеогеографии. В этом плане не только Аманц Грессли может оказаться палеогеографом, но и многие, многие авторы, жившие задолго до него. Ведь это так очевидно, что, объяснив находки ископаемых раковин перемещением моря, ученый тем самым сказал что-то и о древнем море. Это так очевидно, что, казалось бы, и не требует особого анализа. Неясно только, почему палеогеография как особая дисциплина появилась все же только в XIX веке, что отмечают историки и признают современные специалисты.
Следствий у такой «очевидности» по крайней мере три. Первое - это полная неспособность видеть в развитии науки такой феномен, как формирование и развитие новых программ систематизации знаний. Они скрыты от историка, ибо заслонены его собственной личностью, поскольку он видит своей главной задачей программу систематизации прошлых знаний. Второе неизбежное следствие - это «линеаризация» исторического процесса в духе кумулятивизма. Третья - иллюзия возможности построения истории отдельной научной дисциплины.
Представление о рефлексивной симметрии, помимо всего прочего, важно для историка науки как предостережение: нельзя осуществлять рефлексивно симметричные преобразования, если это не проделано самими участниками исторического процесса. Рефлексивные преобразования указанного
выше типа - это еще один «антиисторический стереотип» историко-научных исследований.
Приведенный выше эмпирический историко-научный материал позволяет обнаружить по крайней мере четыре типовых случая, в которых реализуется динамика научного познания.
1. Предметно-технологический мир познания, в рамках которого идет непрерывное обогащение практического освоения все новых и новых объектов, одни из которых появляются в поле зрения за счет спонтанного расширения нашего совокупного опыта, а другие являются продуктами деятельности самих ученых - в виде лабораторных эффектов и процессов, производства все новых химических реакций, соединений, материалов и т.п., а также в рамках, например, биологических экспериментов.
2. Методы - космополиты по самой своей природе. Они предназначены для прохождения через границы научных дисциплин, и поиск сферы их применения является специальной задачей многих исследователей. Такова их особая функция и роль в науке. Необходимо проанализировать хотя бы наиболее яркие ситуации, когда эти профессиональные «нарушители границ» обнаруживали некогерент-ность различных фрагментов знания или, напротив, связывали узами сотрудничества те когнитивные «территории», которые даже не подозревали о возможности таких контактов.
3. Выделение и реализация методологических программ - это анализ сферы действия «научных метафор». О роли научных метафор писал еще Дж. Максвелл. С ними, как правило, связаны самые фундаментальные «тектонические сдвиги» в истории науки. Здесь не только предстоит выделить типовые случаи, но разобраться в явлении многоаспектности научных революций, которое пока практически не попало в поле зрения историков науки.
4. Предстоит дальнейший анализ разно-
образных рефлексивных переключений в истории науки. Явление рефлексивной симметрии сравнительно недавно получило осмысление в рамках современной философии науки и практически не «перекочевало» пока в практику историко-научных исследований. Однако на этом пути нас, вероятно, ждут неожиданные откровения в уже изученном материале, новые факты и новые открытия, позволяющие установить некоторые закономерности развития научного познания в целом.
Все сказанное вынуждает утверждать, что дисциплинарная история науки, являющаяся сегодня достаточно жесткой организационной традицией, сама по себе также представляет «антиисторический стереотип» данной области познания.
Литература
1. Кузнецова Н.И., Розов М.А. О разнообра-
зии научных революций // Традиции и революции в истории науки. - М., 1991. -С. 60-82.
2. Кун Т. Структура научных революций. -
М., 2001. - С. 23.
3. Нейгебауэр О. Точные науки в древности. -
М., 1968. - С. 67.
4. Розенбергер Ф. История физики. - М.-Л.,
1934. - Ч. 1. - С. 45.
5. см.: Кузнецова Н.И. История естествозна-
ния в контексте естественнонаучных и гуманитарных дисциплин // Науковедение. - 2002. - № 4.
6. Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. 1. - М.,
1995. - С. 7.
7. Там же. Кн. 2. - Ч. 1. - С. 7.
8. См.: Степин В.С., Горохов В.Г., Розов М.А.
Философия науки и техники. - М., 1995. -С. 99-105.
9. Цит. по.: Постников А.В. К историографии
истории географии (материалы к учебному пособию) // Вопросы истории естествознания и техники. - 2003. - № 2. - С. 108.
10. Цит. по: Ульянкина Т.И. Зарождение иммунологии. - М., 1994. - С. 58.
11. Фанг Дж. Между философией и математикой: их параллелизм в «параллаксе» // Вопросы истории естествознания и техники. - 1992. № 2. С. 12.
12. Лакатос И. Доказательства и опровержения. - М., 1967. - С. 22-23.
13. Алексеев И.С. Деятельностная концепция познания и реальности. - М., 1995. - С. 20.
14. Розов М.А. Явление рефлексивной симметрии при анализе деятельности // Теория познания. Т.4. Познание социальной реальности. - М., 1995.
15. Ферми Э. Молекулы и кристаллы. - М., 1947. - С. 125.
16. Дарроу К. Физика как наука и искусство // Физики продолжают шутить. - М., 1968.
- С. 14.
17. См.: Розов М.А. История науки и проблема ее рациональной реконструкции // Философия науки. Вып. 1. - М., 1995.
A. ОГУРЦОВ, докт. филос. наук Институт философии РАН
Мне кажется несомненным, что вопрос об оправдании философии природы принадлежит к числу актуальных тем. Возникшая в древние времена, она до сих пор сохраняет свою проблемность. Позитивистское сознание, отвергнув натурфилософские спекуляции идеализма, ограничило весь спектр философских размышлений критическим анализом опыта. Философия природы замещается и отождествляется с анализом и обобщением естественнонаучных теорий и результатов. Этот подход характерен как для представителей классического позитивизма (О. Конт, Г. Спенсер), так и для целого ряда представителей самых различных философских течений - И. Гербарта, Г.Т. Фехнера,
Э. фон Гартмана, Э. Геккеля, Г. Липпса. Для них философия ограничивается критическим анализом естественнонаучного знания, прежде всего эмпирического опыта, на котором строится теоретическое знание. Эта линия, отождествляющая философию природы с методологией естествознания, нашла свое воплощение, в частности, в неокантианстве
B. Виндельбанда, Г. Риккерта, Г. Когена, для которых философия природы - это часть методологии. Она осмысляет принципы и методы наук о природе в отличие от методов наук о культуре. В ХХ веке эту линию в понимании философии природы продолжают такие мыслители, как В. Дубислав, М. Шлик, Г. Маргентау.
Актуальность философии природы
Вместе с тем в самом начале ХХ века целый ряд естественников не были удовлетворены замещением философии природы философией естествознания и попытались воссоздать на принципиально иных основаниях именно философию природы. Одним из первых был В. Оствальд - основатель электрохимии, положивший в основание натурфилософии не понятие субстанции, а понятие энергии. В 1902 г. он читает лекции по натурфилософии, а в 1908 г. выпускает книгу о натурфилософии. По его мнению, натурфилософия - это всеобщая часть естествознания, цель которой - обобщение и объединение нашего знания о природе: «Содержание систематической натурфилософии - сформировать всеобщие понятия, с помощью которых мы ориентируемся во внешнем мире».
В это же время зоолог Г. Дриш заявляет о необходимости витализма, который позволяет объяснить явления жизни из единого, самостоятельного и целостного принципа - энтелехии. В двухтомной работе «Философия органического» (Лейпциг, 1908) он развивает учение о природе как порядке и ступенях упорядочивания действительности. В 1910 г. он выпустил книгу о натурфилософии. В начале ХХ века возрождается неотомизм и неотомистская натурфилософия, дающая объяснение природы на предельных теистических основани-
